Текст книги "Спутница по июньской ночи"

Автор книги: Вячеслав Сукачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

II

На следующий день после обеда, когда низкое солнце, перевалив зенит, стало заглядывать в окна и в комнатах рассеялся тот особенно приятный зимний свет, которому радуешься, возвращаясь домой, уже с порога, Настена, вновь облокотившись на подоконник, смотрела на улицу. Метель прошла. Еще утром, когда она уходила в школу, суматошно раскачивались ветви тополей, и гремела водосточная труба над хлебным магазином, оторванная штормовым ветром в самом начале осени. Пронзительно-колючий, настывший во льдах и снегах порывистый ветер трепал полы ее шубки, раскатывался по теплым щекам, незаметно пробираясь под вязаную шапочку и что-то холодное, бесчувственное нашептывал в порозовевшие уши. Настена приподняла было руки, чтобы отогреть уши, но побоялась задавить этот шепот, такой тихий и беспомощный, как слепые котята, народившиеся у соседской одноглазой Мурки. А теперь вот ничего этого уже нет…Никуда не бежит ветер, на ходу подметая коробочки от мороженого, не хлопают плакаты с белыми буквами над зданием метеослужбы, не прячутся от его неловких, колючих прикосновений прохожие люди… Прохожие потому, что они проходят и проходят мимо дома, а люди – потому что все они – Человеки… Все, кроме одного – Мишиного папы…

– Настенька, доченька! – кричит из комнаты мама. – Ты уже собралась?

– Нет, – Настена глубоко вздыхает.

– Ну как же, доченька, – мать, уже в брючном костюме, с рюкзаком в руке, заглядывает на кухню. – Скоро папа приедет, а ты еще даже не переоделась.

Мама у Настены красивая. И зовут ее очень хорошо – Александра Николаевна. Она работает диктором на телевидении. Настена думает, что таких красивых дикторов, с таким приятным родным голосом и большими добрыми глазами нет даже в Москве. И за Москвою – тоже. И вообще нигде больше нет. Так она думает уже давно, четырнадцать лет.

– Доченька, вот твой лыжный костюм, переодевайся скорее… Что ты на меня так смотришь? Ты же в этом костюме поедешь?

Минут через десять Настена видит в окно, как подъезжает отец на белых «жигулях».Он всегда ездит очень осторожно и держится только правой стороны. Наверное, это потому, что папа у Настены близорукий человек… «Жигули» медленно разворачиваются и замирают у самого подъезда, перекрыв узкий проезд вдоль дома. Настена знает, что едва папа поднимется в квартиру, как ему начнет длинно и зло сигналить какой-нибудь таксист, и тогда он, роняя в прихожей вещи, сорвет с вешалки пальто и пешком бросится вниз…

– Доченька, папа уже приехал?

– Да.

– Покричи ему в форточку, чтобы он не ставил машину возле подъезда. Только осторожно, не простудись…

Настена видит, как ее папа вновь достает ключи и долго возится, открывая переднюю дверь машины.

Деревья, уставшие от ветра, понуро и терпеливо ждут весну. И даже сегодняшнему солнцу они совсем не рады, потому что оно не греет, а только светит, как настольная лампа. Можно было бы подумать, что деревья с осени спят, как медведи в берлогах, но Вилена знает, что это не так…

Отец уже поставил машину возле мусорных баков, где была небольшая бетонированная площадка. Он вытянул и поднес к глазам руку, а потом быстро пошел в подъезд.

– Доченька, – опять зовет мама. – Достань, пожалуйста, из холодильника пакет с мясом, а то мы его забудем. И положи в корзину хлеб.

Деревья оживают, когда на них садятся птицы, пусть даже самые маленькие, как эти вот суетливые и любопытные синички. Вилена это очень хорошо видит: ветви у тополей становятся мягче, кора теплеет, и бесконечно долго пружинит какая-нибудь веточка, радостно раскачивая крохотную птицу с хорошеньким зеленым брюшком и черным клювиком. А когда синички начинают прихорашиваться, поочередно приподнимая крылышки и выщипывая из-под них дневную усталость – деревья улыбаются им. Этого нельзя увидеть, как нельзя увидеть глубину моря на картине Айвазовского, это можно только почувствовать…

– Настенька, папа пришел? Налей ему чаю и сделай бутерброд.

Папа пьет чай с бутербродом и читает газету «Известия».И уже никто не говорит ему о том, что это вредная привычка. Папу зовут Эрнест Иванович. Когда-то, очень давно, жила его бабушка эстонка. Мама говорит, что она страшно похожа на нее. Папа преподает философию в институте. Они учились вместе с мамой в Московском университете, и еще с ними учился Мишин папа. Oни все там и познакомились…

– Настенька, доченька, ты что обуешь – валенки или сапоги?

Тетя Нина из табачного киоска опускает на окна деревянные щиты и запирает дверь. Суббота. У нее короткий рабочий день. Подбегает какой-то маленький человек в заячьем треухе и начинает размахивать короткими руками. Тетя Нина вновь открывает киоск и дает ему пачку сигарет. Маленький человек убегает, а тетя Нина долго возится с замком, опечатывая киоск…

– Спасибо, доченька, – говорит отец, – очень вкусный бутерброд.

Наверное, была у отца эта бабушка эстонка, потому что он как-то странно выговаривает все слова с буквой «ч». У него за этой буквой всегда угадывается звук «э». Может, это потому, что страна его бабушки тоже начинается с буквы «э»?

Звонит телефон, мама снимает трубку, и уже только по тому, как она говорит: «Да, мы готовы… Да, уже спускаемся вниз», Настена догадывается, что она разговаривает с Мишиным папой. Никогда больше не становится у нее голос таким неестественным и противным, каким он бывает, когда она разговаривает с Мишиным папой…

III

– Настенька, девочка, ты так повзрослела – я тебя не узнаю…

Это мамина подруга, Аглая Федоровна, редактор детских передач на телевидении. Наверное, поэтому ей кажется, что она хорошо понимает детей. А вот Настена давно уже знает, что Аглая Федоровна очень хочет выйти замуж. Теперь – за Феликса Купермана, которого они захватят по пути. Они бы, наверное, и еще кого-нибудь захватили, но больше нет места в машине.

– Что же ты хочешь – восьмой класс, – многозначительно вздыхает мама. – Ужасный возраст.

– Да, да, Сашенька, в таком возрасте…

Через лобовое стекло шоссе кажется гораздо ближе и опаснее. Невольно начинаешь тоже управлять машиной и даже дергаешь ногой, когда надо тормозить. Но зато здесь такой хороший обзор и можно совсем не смотреть на длинное, чернобровое лицо Аглаи Федоровны, как-то странно неподвижное, с хорошо заметными следами пудры на лбу и щеках.

– Даже сам Макаренко недооценивал всех отрицательных факторов…

Они пересекают площадь, сворачивают на проспект Космонавтов и мимо больших, многоэтажных домов, построенных совсем недавно, направляются в западную часть города. Здесь очень много заводов – больших и маленьких, городская тепловая электростанция, видная отовсюду своими огромными трубами, которые, словно действующие вулканы, день и ночь курятся жирными столбами дыма, горизонтально плывущими по небу. Настене кажется, что и люди здесь живут особенные, чем-то похожие на все эти заводы, вызывающие в ней настороженное уважение и непонимание. Почему-то она представляет, что завод – это множество больших котлов, под которыми горят яркие костры, а мимо котлов ходят маленькие люди в промасленной одежде и длинной кочергой помешивают огонь. О том, что находится в котлах – Настена пока еще не думала…

– А вон Феликс! – над самым ухом Настены вскрикивает Аглая Федоровна. – Вон, за остановкой… Эрнест Иванович, вы его видите?

– Да, конечно, – поспешно отвечает папа и резко тормозит прямо на проезжей части. Грузовик, едва успевший отвернуть в сторону, гневно сигналит и проносится мимо.

– Гос-споди, Эрик, – говорит мама, – к обочине-то можно было прижаться?

Папа вздыхает и виновато молчит.

– Здравствуйте всем, – Феликс всегда говорит так.

Теперь мама сидит за папой, а Аглая Федоровна между нею и Феликсом Куперманом, маленьким лысоватым человеком, с выпуклыми синими глазами и слегка покрасневшими веками. Высокие и острые колени Аглаи Федоровны стоят чуть ли не на уровне его плеч, и когда Феликс заговаривает с мамой, он заглядывает на нее через эти колени, как через высокий забор. Вообще-то он смешной, Феликс Куперман. Он, например, сильно боится морозов и не любит работать: однажды мама попросила его наколоть дров, и он так долго собирался, что их наколол папа, пришедший от колодца с водой. Но взрослым с ним хорошо – он знает много анекдотов и со всеми умеет ладить…

– Знаете, как Абрам ждал Сару на остановке? – спрашивает Феликс, стаскивая с головы шапку и расстегивая ворот дубленки. – Сара, значит, сказала ему: встречай меня, Абрам, после работы…

Настену всегда волнуют и радуют маленькие теплые домики, мимо которых проезжают они на окраине города, Засыпанные снегом, приземистые, темные, они как-то доброжелательно и спокойно смотрят небольшими окнами на проносящиеся мимо машины. Настене кажется, что здесь живут особенные люди, никуда не спешащие. Вечерами они ходят друг к другу в гости и так долго пьют чай из пузатых самоваров, что их носы становятся морковного цвета, а продолговатые, узкие лица – цвета вареной свеклы. Однажды взглянув на самовар, они замечают в нем свое отражение и потом долго смеются, показывая на него пальцем. А вечером, когда они уходят домой, где их ждут маленькие серьезные дети, эти люди обнимаются и раздают поцелуи, словно прощаются навек…

– Эрик, возле конечной остановки нас ждут Горелкины, ты не забыл? – на всякий случай спрашивает мама.

– Я помню, разумеется, – рассеянно отвечает папа, то и дело поправляя очки и дергая рычаг передач – пошел сложный участок с крутым подъемом.

Город, можно сказать, закончился. Сразу за подъемом промелькнули грязно-серые строения мясокомбината, несколько жилых домов из красного кирпича с двухскатными шиферными крышами и небольшая башенка с продолговатыми, узкими оконцами в самом верху. А потом – все. Речка. Мост. Горы песка. вытащенные на берег катера и баржи, неудобно лежащие на боку. Мелкие кустики приречной вербы, проточки и заливы, которые давно уже покрыты льдом: на нем неподвижными темными силуэтами горбятся над лунками рыбаки. И уже только после них начинается настоящий лес, который тянется далеко на северо-восток, пряча под хвойным покровом нарядно раскрашенные маленькие дачки, издали похожие на игрушечные домики, в которых живут скорее всего игрушечные люди…

– Горелкины! – вновь вскрикивает Аглая Федоровна, умудряющаяся все и всегда увидеть первой.

Едва они останавливаются, как подбегает Миша Горелкин (Угорелкин, зовет его Настена), веселый, возбужденный, в красной лыжной шапочке, лихо сбитой набекрень. Миша высок и у него уже обозначился темный пушок над верхней губой, который, как это ни странно, смешно молодит его. У Миши всегда какие-то дикие идеи: то он хочет на лыжах вернуться в город и зовет её с собою, то вдруг ночью уйдет в тайгу, чтобы проверить свою смелость…

– Настя, к тебе же обращаются, – мама сердито толкает ее в плечо. – Ты что, не слышишь?

Настена открывает свою дверку, и Миша вместе с шумом дороги врывается в машину.

– Настюха, пошли к нам! – Миша берет ее за руку, чтобы помочь выйти. – Там и Кира тебя ждет…

Настена внимательно и долго смотрит на постепенно скучнеющего Мишу и наконец коротко отвечает:

– Нет…

– И почему было не пойти? – вслух недоумевает мама, когда они уже едут дальше. – Вечно ты, Настенька, с какими-то странностями…

Аглая Федоровна поспешно поворачивается к матери и прикладывает длинный палец к тонким губам, густо покрытым вишневой помадой, что должно, видимо, означать: тихо, не травмируй психику ребенка. Это сейчас очень опасно.

IV

Почему все говорят: «В лесу, как в сказке»? Да нет же – неправильно это! Лес – это и есть сказка. Самая волшебная и таинственная… Одна эта вот елочка чего стоит: высокая, серебристая, стройная, запорошенная снегом, она выросла обособленно от остальных, потому что очень красивая и, наверное, гордая. Конечно, каждая птица захочет посидеть на ней и каждый ёж укроется под ее низкими, разлапистыми ветвями, где у самого ствола так темно и надежно… Но это – летом, а сейчас? Чьи это следы насквозь прошивают полянку и скрываются под еловым сумраком? А вот и еще какие-то строчки на снежном покрывале, и чем ближе к елке, тем их больше. Мыши? Да, они…А здесь разгуливала сорока, заглянула под ель, кого-то напугалась и рванулась вверх, ударившись о ветку. С пушистой ветви водопадом просыпался снег, и ветка облегченно прянула от земли, разминая онемевшие древесные суставы…

Настена трогает еловую ветвь, потом склоняется над нею и пробует различить ее запах. Едва уловимо пахнет хвоей, смерзшимся снегом и слабым теплом, которое живет под тонкой зеленой кожицей внутри каждой иголки. Ведь не зря птицы так любят сидеть именно на живых растущих деревьях и редко когда сидят на сухостоинах.

А вон тот пенек – разве не сказка? Настена даже улыбнулась, разглядывая его. Стоит под большой снежной шапкой, кругляшки от срубленных сучков совсем как глаза и рот, лопнувшая кора в аккурат на месте носа, немного кривого и тонкого, но так даже лучше. Вид у пенька озорной, задиристый. И вот уже и самой Настене хочется поправить вязаную шапочку, подбочениться – ответить на молчаливый вызов, войти в эту сказку и узнать, кто это такой…

– Настенька! – кричит мама. – Ты куда пропала-а-а? Немедленно иди помогать!

Настена вздыхает, ласково проводит пальцами по шероховатой, грубой мужской коже пенька, потом приседает и быстро пишет пальцем на снегу: «Я скоро вернусь». Эти же слова она повторяет шепотом и долго пятится от пенька, который на расстоянии из забияки превращается в уныло поникшего, кем-то обиженного мужичка. Конечно, ему не угнаться за красавицей елью, она и смотреть-то на него не хочет, для нее только солнце да колючие ветры поют нескончаемые песни, да манят далекие снежные вершины, куда даже ей навеки заказан путь…

– Доченька, разве можно так? – спрашивает мама. – Посмотри, все взрослые работают, только ты у нас бездельничаешь…Папа воды принес, печку растопил, мы с Аглаей Федоровной посуду перемыли, ужин готовим, Феликс вещи из машины принес, и только ты еще ничего не сделала… Почисть, доченька, картошку, а потом застели наверху постели свежими простынями. Хорошо?

Аглая Федоровна усиленно гремит посудой, усиленно не слышит то, что говорит мама, даже не смотрит в их сторону, и Настене сразу все становится ясно…

Она садится к печке, берет столовый нож и начинает чистить картошку. Вначале это занятие ей не нравится, и она нарочно большие круглые картофелины превращает в маленькие кубики. Но вскоре Настене попадается презабавная картофелина, чем-то смахивающая на Аглаю Федоровну. Она тоже какая-то плоская, с длинной головою на длинной шее, и у нее тоже торжественно-назидательный вид, словно бы картошка хочет всех научить, как надо из маленьких картошин выращивать настоящие крупные клубни… Вот только здесь надо немного подрезать, а здесь – проявить тонкие губы и обязательно так, чтобы верхняя накрывала нижнюю. А теперь можно поставить её на припечек и вволю посмеяться…

– Настенька, девочка, что это ты такая веселая? – подозрительно спрашивает Аглая Федоровна. – Тебе так нравится чистить картошку? Ну-ну, продолжай…

А вот эта круглобокая картофелина – чем не Феликс Куперман? Только надо сверху воткнуть спичку и на нее посадить тоже кругленькую, маленькую картофелину. И поставить вот так, рядом… Тогда совсем ум-мора…

– Хм, – поджимает тонкие губы Аглая Федоровна. – Тебе смешинка в рот попала? Смеяться одной, Настасья, в обществе взрослых считается неприличным. И знаешь почему? У взрослых может создаться впечатление, что смеются над ними…

Настена выбегает на крыльцо и здесь сталкивается с покуривающим сигаретку Феликсом.

– Настенька, дорогуша! – удивляется Феликс. – Первый раз вижу тебя такой веселой. Что произошло? Что стряслось в этом мире?

Феликс таращит на нее свои добрые рачьи глаза и всплескивает короткими руками, в самом деле, озадаченный столь бурным весельем. Но разве можно удержаться от смеха, когда после картофельного смотришь на живого Феликса? Когда у него такой вот кругленький живот, а у Аглаи Федоровны…

В спальне, расположенной на втором этаже, все еще холодно. Скрипят морозные половицы, густой пар валит изо рта, спину без шубки сразу начинают щекотать тонкие быстрые пальцы крепкого мороза, который через неделю, в следующую субботу, станет Дедом и приедет на праздничную елку. Кружевницы, верноподданные мастерицы Деда Мороза, расписали окна в спальне тончайшим узором. Сложные линии, каждая из которых тоньше паутинки, замысловато переплетаются в неправдоподобно красивые картинки… Можно часами смотреть на это ледяное чудо, казалось бы, никаким силам не подвластное. Но вот уже первая капелька появляется в верхнем углу окна. Она потихоньку полнеет, набирается сил и скоро, уже очень скоро, вырвется из своего угла и прокатится по тонкой паутине льда, оставляя после себя светло-молочную разрушительную полосу, которая протянется по стеклу, как метеорит по тунгусской тайге. Крохотный уголок, из которого вытаяла капля, начнет расти и постепенно опускаться вниз, начисто слизывая волшебное рукоделие. Но за ним, за этим пространством, освобожденным ото льда, проявится, как на фотопленке, целый мир: со снегом, тайгой, птицами и зверями и высоким белесоватым небом, наискось перечерченным истаивающим следом пролетевшего самолета…

– Доча, мама передала тебе шубу, – поднялся в спальню отец. – Надень, пожалуйста.

– Папа, – Настена пристально смотрит на него темно-синими глазами, – а как звали твою бабушку?

– Мою бабушку? – удивленно тычет указательным пальцем в переносицу отец. – Гм-м-м… Eе звали Регина Эрнестовна.

V

Ужинают они затемно. Электричество пока специально не включают, а зажигают сразу три толстые свечи: одну ставят на старый кухонный шкаф, вторую – в центре круглого стола, который служит на даче вместо обеденного, а третью свечу держит в руках отец, не в силах сообразить – куда бы ее пристроить. Огонь от свечей особенный, это Настена давно заметила: внутри свечного огня как бы есть еще один огонек, поменьше и бледнее. Но именно этот, внутренний огонек, если на него долго смотреть, вдруг превращается в самые различные фигуры. Однажды Настена разглядела там странную фигуру, отдаленно похожую на человеческую. Голова у нее была муравьиная, только больших размеров. И вот эта более чем странная фигура тоже внимательно смотрела на Настену… У нее были очень выпуклые глаза, даже нет, не так – глаза были выдвинуты вперед и медленно вращались вокруг своей оси, но внутреннее пятнышко зрачка оставалось неподвижным. Это потом Настена припомнила, что…

– Эрик, мы тебя ждем, – громко сказала мама. – В конце концов – поставь свечу на буфет… А ты, доченька, можешь включить магнитофон. Мы же отдыхать приехали…

– Да-а, можно вообразить, что сейчас творится у Горелкиных, – многозначительно сказала Аглая Федоровна.

– Что говорить – они отдыхать умеют, – вздохнула мама.

– Кстати, про отдых, товарищи. Приходит однажды муж домой и видит…

Музыку, которая сейчас звучит, Настена не любит. Особенно она не любит очень модную певицу, большеротую, нахальную, заплывшую успехом. Настене больше нравятся тихие лирические песни, которые можно петь, не размыкая губ– про себя. Тогда успеваешь многое: петь и думать о деревенском вечере у маминой бабушки, когда на озере кричат гуси, а девчата уже идут с дойки и громко о чем-то разговаривают. Так было в прошлом году, летом, в деревне у небольшого озера, густо заросшего камышом, среди которого поселились водяные крысы – ондатры… Настена ходила в клуб, где молодежь устраивала танцы под магнитофон…

– Доченька, ты почему салат не кушаешь? Очень вкусный, между прочем. Аглая Федоровна его специально для нашего ужина приготовила.

– Дети сейчас – им не угодишь, – Аглая Федоровна высокомерно взглянула на Настену. – А вот они-то себе ничего не смогут приготовить, за это я ручаюсь. Столовские щи для них будут высшим мерилом кулинарного искусства.

– Возможно, что к тому времени щи будут иными, – заметил отец.

– Я очень сильно сомневаюсь… Феликс, вам еще положить салату?

– Да, конечно! Спасибо – очень вкусно, – скороговоркой выпаливает Феликс: у него смешно шевелятся (ходят по голове, как определила Настена) уши, когда он ест.

– Настенька, что за музыку ты поставила? – недовольно хмурится мама. – Мы же не на деревенских посиделках, право…

Вдруг на улице слышатся приглушенные хлопки, и вся комната наполняется тревожным зеленым светом, в котором покачиваются и плывут предметы.

–Это Горелкины! – вскакивает мама.

– Конечно, – убежденно поддерживает ее Аглая Федоровна. – Они-то прекрасно умеют отдыхать: с ракетами, лыжными вылазками… Ведь так, Феликс?

– О, да, конечно, – торопливо что-то дожевывая, отвечает Феликс.

У всех этих скрытых (якобы скрытых) упреков и намеков один-единственный адресат: отец Настены, который, конечно же, отдыхать не умеет, потому что более всего ценит на даче тишину, покой, уединение… Шум, гам, сюрпризы ему надоедают в институте, но этого никто не хочет брать в расчет.

Широко распахивается дверь и в комнату влетает весь вывалянный в снегу Миша Горелкин. Он сощуренно разглядывает сидящих за столом, потом весело смеется, блестя в полусумраке зубами, и торжественно говорит:

– А мы уже на лыжах поехали.

– Как – уже?! – В один голос восклицают мама и Аглая Федоровна.

– Да, – торжественно отвечает Миша. – Папа сказал, чтобы вы нас догоняли…

– А вы разве успели поесть?

– Давно, – Миша опять смеется. – Мама сварила пельмени…

–Вот видишь, – шипит и с упреком смотрит на всех Аглая Федоровна. – Люди пельмени поели, просто – пельмени! Зато теперь они уже на лыжах. А вот нам надо было обязательно потушить картофель, наготовить всего, как на свадьбу…

– Собственно, куда нам спешить? – пожимает плечами Феликс. – Лыжня за час не растает, вечер еще только начинается.

– Ах, как вы всегда спокойны, Феликс, – одними губами улыбается Aглая Федоровна.

– Молодой человек, можешь передать своим, – поворачивается Феликс к Мише, – что минут через сорок мы тоже будем…

Миша отыскивает настороженно прищуренные глаза Настены, подмигивает и, впустив целое облако морозного пара, исчезает за дверью.