Текст книги "Горькие радости"

Автор книги: Вячеслав Сукачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Вячеслав Сукачев

1

2

3

4

5

Вячеслав Сукачев

Горькие радости

1

Вот они пришли и сели на развилке дорог. Теперь тянулись две черные ленты, и чем дальше, тем больше становилось расстояние между ними. Зачем расходятся дороги? Зачем они ищут себе другие миры и уводят туда людей? Впрочем, дороги об этом молчат, они гораздо скрытнее, чем думают о них беспечные и веселые люди, только начинающие свой путь. Это им, беспечным людям, кажется, что дорога лежит от пункта А до пункта Б. Так просто. Как, должно быть, смеются над этим дороги, в том числе и та, которая ведет от пункта А до пункта Б.

И вот они сидели у самого устья двух дорог, тоненько вытекающих из светлого березнячка, за которым был их дом, и их деревня, и их речка, и их луга, замыкаемые высокими скалистыми хребтами. Они были не первыми и вряд ли будут последними. Они это знали. Знали еще раньше, чем пришли сюда, и еще раньше, когда не знали, что все-таки придут сюда. Так уж устроена жизнь.

– А я приеду и напишу тебе… Ты жди.

– Ты не расхотел ехать?

– Там еще все только начинается. Меня должны встретить хорошо.

– Мне вот возвращаться в четыре стены… Представляешь?

– Ты только до осени потерпи. Я там разобьюсь, а все сделаю.

– Дом-то… Эх, Колька, Колька…

– Пойду, и ты иди. Не сиди и не жди.

– То-то мне тогда змея приснилась. Длиннющая. А ты просыпаешься и говоришь, мол, поеду. Вот тебе и сон в руку.

– Бабкины сказки. Ты поменьше слушай.

– Ну да. Уже и заговорил. От дома версты не отошел, а уже заговорил.

– Пойду…

– Да иди. Иди! Чего встал?

– Жалко.

– Чего?

– Пойду!

И дорога, та, что налево, в буерак и по косогорчику, медленно всосала его. А она, Танька Охлопкова, сидела на земле, приглаживая ладонью желтую и пыльную придорожную траву. Такую же желтую, как его волосы, такую же упрямую, как он сам.

Зачем уезжают люди? Когда все хорошо, когда все налажено и приобретено далеко не легкой жизнью – зачем? От дома, от жены, которой еще и двадцати не сравнялось, которая еще не налюбилась и не насмотрелась на тебя, – зачем? Шут его знает. Зачем-то уезжают. Блудные сыны всех веков и всех народов кочуют по земле. Может быть, в них, как в птицах, живет древний инстинкт? И идут они по тем местам, стремятся к тем уголкам земли, повинуясь неведомой силе инстинкта, велению памяти, по которым проходили их пращуры. Может быть, есть в них это, и мы, досконально изучив и описав инстинкты пернатых, совершенно забыли о собственных инстинктах. Как бы то ни было, а по пыльной дороге, налево, в буерак и по косогорчику, ушел человек, оставив на развилке двух дорог не то девочку, не то женщину с сухими глазами и высоким красивым лбом. Оставил!..

2

«В четырех стенах, на семи ветрах». А половицы скрип-скрип. «Закручинилась, запечалилась». А капли из рукомойника тонь-тонь. «Ах ты, душечка, красна девица». А сердце по вечерам так да так. «Горемычная да судьбинушка».

– Горюешь? – спрашивают.

– С чего бы это? – не соглашается.

– Не война, а вдовушка.

– Идите вы…

Под окном яблонька-дикушка. И загадала. Как появятся яблочки, так и быть письму.

А пока ходила на работу, напустив челочку на высокий красивый лоб. Работа простецкая. В магазине за прилавком, у всех на виду, как комар на носу.

«Сорок да сорок – рупь сорок? Папиросы брал? Нет. Плати два сорок». «Аршин – на кувшин, потянется – не лопнет».

А и торговали же, если такие прибаутки остались. А тут:

– Тетя Маша, с вас 1 рубль 91 копейка.

– Как так?

– Да так.

– А ну считай еще раз.

– Кило сахара – 90 копеек?

– Ну.

– Ложим. Пачка чая – 36 копеек?

– Дальше.

– Ложим. Пять пачек «Прибоя» – 60 копеек.

– Да вроде.

– Пять коробков спичек – 5 копеек?

– Сколько всего-то насчитала?

– Один рубль 91 копейку.

– Вот незадача. А я дома подсчитывала, так у меня один рубль и 87 копеек выходило. А ну положи еще раз. Я что-то не уследила толком-то.

– Кило сахара…

А вечером тоска. Все переделано, сама ухожена и у окошка сидит. Смотрит. Закат сойдет, ночь наступит, луна появится, а она сидит, в окошко смотрит.

– Ночи, словно в Сочи, любить да не оглядываться.

Это Люся, Танькина подружка. Отчаянная девка.

– Тань, ночевать пустишь?

– Иди.

– Да я не одна.

– …

А скучно-то как. И всю ночь – скрип-скрип, тонь-тонь, так да так. Тошно.

Ждала двоих, а пришли трое. Не гнать же. Так вот и сели за стол.

Говорила мама мне

про любовь обманную

да напрасно тратила слова…

– Ты не приставай. Пошел к черту! А то как двину!

– Подумаешь…

– Скот!

И вышла за околицу. А ночь была – век самой не придумать.

Села Танька на развилке, ноги под себя подобрала и задумалась. И думала: «Черт знает, где его носит. Может, и женился уже? Не должно. Вот же морда, собрался – и привет. Хоть бы что. Жди его, красавчика, а тут лезут всякие. Зальют масла в глаза и лезут полапать. Сволочи!»

Но дорога, черная и длинная, требовала к себе внимания. По ней он ушел и о чем-то думал. О чем? А вот сама бы она уходила, а он вот тут бы сидел, так о чем же таком она задумалась бы? Допустим, все наказала ему, все приготовила – хоть год один живи. Так о чем же еще она думала бы?.. А шут его знает. Ну, чтобы… Да ну его. Ушел да и ушел. Эка невидаль – полдеревни мужиков разбежалось. А сюда вербованных везут. Вот ведь чудеса в решете да мякина в сите.

Так вот она и думала, тоскуя на развилке. А потом растерянно и зло шептала:

– Грудь-то болит, сволота, по рукам тоскует.

И шла домой. Мимо березняка к высокому дому. К своим четырем стенам.

3

Появились яблочки, и пришло письмо. Длинное. Танька весь вечер читала. Вначале сидела за кухонным столом, сдвинув в сторону посуду, потом перебралась в постель и там читала, с любопытством узнавая Колькины мысли. «Как мне думалось, – Колька писал, – так не получилось. Трактористов здесь до черта. Хоть собаками трави. Хожу пока в рабочих. Но ты ведь знаешь: я што задумал – учужу». И потом еще: «Вот ведь не целовал, когда можно было, а теперь хочется. Ты смотри мне…» Здесь Танька пропустила, презрительно поджав губы, а в самом конце прочитала: «Целую тыщу раз. Весь твой – Николай».

Танька расслабленно откинулась на подушку, словно бог знает работу какую переделала, и счастливо задумалась. Почти не о Кольке, а так что-то – блажила. Потом прошептала:

– Полудурок какой, целоваться схотелось.

Потом закрыла глаза и уснула.

4

– И все мы здесь не по зову рубля, а по зову сердца, не бока проляживать, а жизнь налаживать…

– Сидел, что ли? – спросил Колька напарника, толстого и неряшливого Пестуна.

– А хрен его знает, может, и сидел где.

– Не должно, – Колька продолжает: – Трепло, оно буйным редко бывает. Так, верхушек насшибал, а теперь нас агитирует.

Агитатор продолжал:

– Что здесь было? Тайга да пни. А мы город построим да детишек народим.

– Он может, – серьезно сказал Колька. – Брюхо-то – мечта моей Таньки.

– А что она?

– Ребенка хочет.

– Ну?

– Не заводится.

– Сегодня девки зовут. Именины у них. Пойдем? – Пестун что-то жует, может быть, следующую мысль.

– Не знаю. Не хочется.

– Неудобно. Зовут же.

– Вот харя, сейчас пенек протопчет. Ишь как подпрыгивает.

– Мы обяжемся, – агитатор все, – как привяжемся. Нет нам чести, не исполним если…

– Вот дурак!.. Пошли…

Места хорошие. Места Кольке нравились. Просторно. Вольно. Дико. Тайга да и только. Вот если сюда еще и Таньку бы – о чем мечтать человеку? Да молчит что-то Танька. Ни привета, ни ответа на его письмо. Может быть, замуж вышла? Не может быть. Она не таковская. А каковская? Шут его знает. Эх, жизнь, как в такси: чем дальше – тем дороже. Да скучно ведь дома, весь век-то у одного порога попробуй выдержи, когда люди всюду едут. А! Пропади все пропадом. Чему быть – того не миновать.

И пошел Колька на именины. Вместе с Пестуном пошел. Гулянка получилась парной, каждому по девочке и по бутылке водки.

Колька выпил свою водку и поцеловал свою девочку – рослую, смешливую, работящую, наверное. Было непротивно, любопытно было.

– Ты ведь женат?

– А, к черту!

– Она красивая?

Колька притих и начал рассказывать, какая у него Танька красивая. Долго рассказывал и целовал рослую, смешливую. И даже не удивился, что ее так устраивает: слушать про Колькину Танюшу и целоваться с Танькиным Колькой.

На другой день пошел опять. Думал, все просто: когда надоест – брошу. Таньке это не повредит. Наивно думал, но понял это значительно позже, когда вместо Таньки осталось в душе что-то смутное и расплывчатое.

5

А Танька ждала и писала письма. Уже без надежды, но зло и упрямо. Что поддерживало ее в этом, зачем она так – не знала, на что надеялась, что ждала – тоже не знала.

Прошла осень, наступила зима, потом еще одна осень и еще одна зима. Два года прошло, а Кольки все не было и теперь уже быть не могло. Хотела поставить крест, но у нее и это не получилось, не ставился он, валился куда-то в пространство, и Танька взвыла от горя. Поняла, что любит.

Ночью, вспоминая его руки, ревела и хотела изменить хоть с дьяволом, днем ходила строгая и недоступная. Попробовал один тронуть – с таким остервенением она его колотила, такой сильной и неистовой была, что другие уже и глянуть лишний раз боялись.

И вот однажды с Севера пришел Красивый. Спокойный, уверенный, но не грубый. Звали его Володькой. Устроился на сплав грузчиком и один раз было утонул. Танькина изба крайняя, к ней и принесли. У нее и остался.

Прожили год, а Таньку все к развилке тянет. Придет, сядет на прежнее место и сидит подолгу. Думает. «Вот же зараза, – думает она, – так и знала, что не вернется. Тогда бы и прибить. Взять какую-нибудь колотушку и дать по башке. Паразит! Неужто кого любит? Нет, не должно. За что же она тогда любила бы? И не явится, ни разу не явится. Это ведь надо – упрямый какой, все ждет, что я за ним принесусь. Дожидайся… прошлогоднего снега». А сама плакала потихоньку и опять недоуменно шептала:

– А грудь-то все одно болит, по его рукам болит, хоть бы об этом подумал, сволота противная.

Мирно и спокойно лежали дороги, прислушиваясь к ее горьким слезам, к ее горячему шепоту. Куда-то звали они, что-то обещали ей, но она не соглашалась.

И, выплакавшись, медленно брела мимо светлого березняка к родной деревеньке женщина с сухими глазами и высоким красивым лбом. Брела любящая, тоскливая, одинокая.

Нет, зачем, зачем оставляют таких женщин, зачем не любят и не целуют каждый час и каждое мгновение? Зачем заставляют страдать и ложиться в постель с красивым, спокойным, негрубым, но и нелюбимым же человеком? Зачем одиноко и грустно идут почти от каждой развилки измученные неразделенной любовью женщины с сухими глазами? Зачем все это? Как глупо, как бездарно…

И не выдержал Володька. Ушел. Собрался, поцеловал и ушел. А она и пожалеть не сумела.

Однажды проснулась поздней ночью. Удивленная, испуганная и уже обрадованная.

Ночь была светлой. Дорога чуть темнее, но тоже светлая и легкая, бесконечная. Как жизнь. Как ожидание.

Сидела на развилке. Ждала. Ознобко вздрагивала, улыбалась и плакала…

– Ну, пришел? – спросила не взглянув.

– Пришел.

– Четыре-то года… Я тут с ума сошла.

– …

– Разве не сволочь?

– …

– Думай тут о нем, а он о бабах думал.

– Так вышло… А ты?

– И я думала. А ты как думал?

– Вот и надумались.

Через два дня Колька ушел. Ему уже было все равно. А женщина, что осталась на развилке и смотрела ему вслед, – как ей быть? Ждать? А зачем? Кто на это ответит? Не знает ответа и она.