Текст книги "Вилена"
Автор книги: Вячеслав Сукачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Вячеслав Сукачев
Вилена
На улице пуржит, и в доме тем уютнее, чем сильнее бьются в стекла порывы ветра, с шорохом рассыпая снежную крупу. Макушки тополей вздрагивают от этих порывов и тянут к окну бледно-зеленые, словно бы выгоревшие на солнце голые ветви. Возле табачного киоска, который виден из кухонного окна, останавливается высокий мужчина в лисьей шапке. Он достает деньги из внутреннего кармана и протягивает их в окошечко. Получая взамен блок сигарет и сдачу, мужчина неловко принимает деньги, и ветер тут же вырывает из его рук бумажку. Она, переворачиваясь, летит по воздуху, падает на черный, выметенный дворником тротуар и несется в сторону реки. Мужчина, сделав за ней несколько шагов, безнадежно машет, плотнее запахивает утепленное кожаное пальто и торопливо пересекает улицу. Тетя Нина из табачного киоска приоткрыла дверь и поверх очков смотрит вдоль тротуара. Но бумажку уже не видать, и тетя Нина, сердито поправляя очки, с треском захлопывает дверь. Маленький серый комочек, притаившийся за асбестовой трубой, сквозь которую протянуты в деревянный киоск электрические провода, испуганно взмахивает крыльями, и его тут же сносит ветром на молодой тополек. Распушив перья, воробьишка недовольно встряхивается и, мимоходом глянув на окна пятого этажа, улетает. И вновь только снежные змейки струятся по черному асфальту да изредка пробегают осторожные машины, подслеповато вглядываясь в улицу залепленными снегом стеклами.
Вилена вздыхает, поправляет на плечах теплую шаль и, подперев мягко-округлый, детский еще подбородок, вновь смотрит в окно. Теперь ее внимание привлекает дядя Вася из соседнего дома. Он на своей инвалидной машинке заехал в сугроб, который намело поземкой возле детской площадки, и теперь никак не может выехать. Смешная с виду машинка вздрагивала, дергалась, пытаясь вырваться из внезапного плена, и вместе с нею вздрагивала и раскачивалась Вилена у окна. Наконец, словно выбившись из сил, машина затихла, распахнулась широкая низкая дверка, и на снег вывалился безногий дядя Вася. Посмотрел под колеса, сутулясь из-за костылей под мышками, достал лопату с короткой ручкой и, присев на култышки, начал медленно копать. Коротенькие костыли остались торчать в снегу, и было как-то странно и нехорошо на них смотреть. Потом из дома выбежал молодой парень в спортивном синем костюме с белыми широкими лампасами. Он, как показалось Вилене, шутя подтолкнул машину плечом, и она выкатилась на ровное место так охотно, что ему даже пришлось придержать ее. Дядя Вася, повиснув на своих почти детских костылях, снизу вверх протянул парню руку и ловко вскочил в машину. Из тонкой выхлопной трубы выплеснулся сизый дымок, машина дернулась и покатила по двору. Парень проводил ее взглядом и убежал в свой подъезд. Узкие колеи, оставшиеся от колес, задымились снегом и уже вскоре затянулись им, словно лейкопластырем…
Вилена вновь поправляет шаль и только собирается вместо левой руки опереться подбородком на правую, как в комнате звонит телефон. Она вздрагивает от этого неожиданного звука, спрыгивает с белого табурета, на котором стояла коленями, и, чувствуя, как покалывает затекшие ноги, медленно идет к надрывающемуся от звонков телефону.
– Да, – тихо говорит она в трубку и смотрит при этом на небольшой пейзаж Айвазовского, помещенный в небрежно сбитую рамку, покрашенную золотином.
– Вилена, доченька, – слышит она голос матери, – ты пообедала?
– Конечно.
– А что ты ела?
– Грибной суп и гречку с молоком.
– Ну вот молодец, – вздыхает мама. – А уроки приготовила?
– Нет еще.
– Что же ты делала?
– В окно смотрела, – все так же тихо отвечает Вилена.
– Ну и ладненько, – немного растерянно говорит мама. – Но ты все-таки про уроки не забывай… Хорошо?
– Хорошо, не забуду.
– Ладно, доченька, меня уже зовут…
– А на дачу мы поедем? – Вилена упорно и сосредоточенно рассматривает морской пейзаж.
– На дачу? Не знаю, доченька, в такую погоду вряд ли… А ты хочешь на дачу?
– Да.
– Ты ведь знаешь, это надо с отцом решать. Все, Леночка (мать иногда звала ее и так), до вечера.
– Хорошо.
Вилена положила трубку, подошла к картине и потрогала то место, где на морскую гладь падал пучок света от невидимой луны. Но она ничего не почувствовала от этого прикосновения, только шершавую поверхность старательной копии…
Минут через десять телефон зазвонил вновь. На этот раз она услышала голос Миши Горелкина и несколько оживилась, что было заметно, впрочем, лишь по простодушному румянцу на ее бледных щеках.
– Ленка (Мишка звал ее только так), ты опять сонная?
– Нет.
– Что «нет»? Я же слышу.
– Я во сне по телефону не разговариваю, – очень серьезно сказала Вилена и присела на тахту рядом с телефонным аппаратом.
– Ладно, не разговаривай. – Миша, похоже, ухмыльнулся. – Вы на дачу едете или нет?
– Не знаю… Мама говорит, что в такую погоду вряд ли.
– Какая погода? – взорвался Мишка. – Нормальная погода. В лесу сейчас тишина, только белки по веткам прыгают. Я не понимаю…
– А вы едете? – тихо перебила Вилена.
– Конечно! Я в случае чего один поеду.
Вытянув ноги и внимательно разглядывая самодельные тапочки с азиатским орнаментом, Вилена спокойно сказала:
– Ишь ты, герой какой…
– В общем, вечером созвонимся, хорошо? А то тут у меня трубку вырывают. – Послышался неясный шум, какие-то хлопки, а потом вновь приблизился насмешливый Мишкин голос: – Кирка-пробирка будет говорить…
– Виленочка, здравствуй, – протяжно-ласково поздоровалась Кира.
– Здравствуй, Кира, – не поддаваясь соблазну заговорить так же протяжно, ответила Вилена. – Что ты хотела?
– Ой, Виленочка, мне тебе столько-столько надо сказать, но при этом изверге разве спокойно поговоришь по телефону…
– Тогда до завтра, да? – И Вилена опустила трубку.
На следующий день после обеда, когда низкое солнце, перевалив зенит, стало заглядывать в окна и в комнатах рассеялся тот особенно приятный зимний свет, которому, возвращаясь домой, радуешься уже с порога, Вилена, облокотившись на подоконник, смотрела на улицу. Метель уже прошла. Еще утром, когда она уходила в школу, суматошно раскачивались ветви тополей и гремела водосточная труба над хлебным магазином, оторванная штормовым ветром в самом начале осени. Пронзительно-колючий, настывший во льдах и снегах порывистый ветер трепал полы ее шубки, пробираясь под вязаную шапочку и что-то холодное, бесчувственное нашептывая в порозовевшие от его прикосновения уши. Вилена подняла было руки, но побоялась задавить этот шепот, такой тихий и беспомощный, как слепые котята, народившиеся у соседской одноглазой Мурки. А теперь вот ничего этого уже нет… Никуда не бежит ветер, на ходу подметая стаканчики от мороженого, не хлопают плакаты с белыми буквами над зданием метеослужбы, не прячутся от его неловких, колючих прикосновений прохожие люди. Прохожие, потому что они проходят и проходят мимо дома, а люди – потому что все они человеки… Все, кроме одного – Мишиного папы.
– Вилена, доченька! – кричит из комнаты мама. – Ты уже собралась?
– Нет. – Вилена глубоко вздыхает.
– Ну как же, доченька… – Мать, уже в брючном костюме, с дорожной сумкой в руке, заглядывает на кухню. – Скоро папа приедет, а ты еще даже не переоделась.
Мама у Вилены красивая. И зовут ее очень хорошо – Александра Николаевна. Она работает диктором на телевидении. Вилена думает, что таких красивых дикторов, с таким приятным родным голосом и большими добрыми глазами нет даже в Москве. И вообще нигде больше нет. Так она думает уже давно, четырнадцать лет.
– Доченька, вот твой лыжный костюм, переодевайся скорее. Вилена, что ты на меня так смотришь? Ты же в этом костюме поедешь?
Минут через десять Вилена видит, как подъезжает отец на белых «Жигулях». Он всегда ездит очень осторожно и держится всегда только правой стороны. Наверное, это оттого, что папа у Вилены близорукий человек. «Жигули» медленно разворачиваются и замирают у самого подъезда, перекрыв узкий проезд вдоль дома. Вилена знает, что, едва папа поднимется в квартиру, ему начнет длинно и зло сигналить какой-нибудь таксист, и тогда он, роняя в прихожей вещи, сорвет с вешалки пальто и, не дожидаясь лифта, бросится вниз.
– Виленочка, папа уже приехал?
– Да.
– Покричи, доченька, ему в форточку, чтобы он не ставил машину возле подъезда. Только осторожно, не простудись.
Вилена видит, как папа вновь достает ключи и долго возится, открывая переднюю дверь.
Деревья, уставшие от ветра, понуро и терпеливо ждут весну. И даже сегодняшнему солнцу они не рады, потому что оно не греет, а только светит, как настольная лампа. Можно было бы подумать, что деревья с осени спят, как медведи в берлогах, но Вилена знает, что это не так. Деревья не спали…
Отец уже поставил машину в стороне, возле мусорных ящиков, где была небольшая бетонированная площадка. Он вытянул и поднес к глазам руку, а потом быстро пошел в подъезд.
– Доченька, Вилена! – опять зовет ее мать. – Достань, пожалуйста, из холодильника пакет с мясом, а то забудем. И уложи в целлофановый мешок хлеб.
Деревья оживают, когда на них садятся птицы, пусть даже самые маленькие, как эти вот суетливые и любопытные синички. Вилена это очень хорошо видит: ветви у тополей становятся мягче, кора теплеет, и бесконечно долго пружинит какая-нибудь веточка, радостно раскачивая крохотную птицу с хорошеньким зеленым брюшком и черным клювиком. А когда синички начинают прихорашиваться, поочередно приподнимая крылышки и выщипывая из-под них дневную усталость, деревья улыбаются им. Этого нельзя увидеть, как нельзя увидеть глубину моря на картине Айвазовского, это можно только почувствовать…
– Виленочка, папа пришел. Налей ему, пожалуйста, чаю, сделай бутерброд.
Папа пьет чай с бутербродом и читает газету «Известия». И никто ему не говорит, что это вредная привычка. Папу зовут Эрнест Иванович. Когда-то, очень давно, жила его бабушка, эстонка. Мама говорит, что Вилена странно похожа на нее. Папа преподает философию в институте. Они учились вместе с мамой в Московском университете, и еще с ними учился Мишин папа. Они все там и познакомились…
– Вилена, доченька, ты что наденешь, – валенки или сапоги?
Тетя Нина из табачного киоска закрывает окна деревянными щитами и запирает дверь. Суббота. У нее короткий рабочий день. Подбегает маленький человек в заячьем треухе и начинает размахивать короткими руками. Тетя Нина открывает киоск и дает ему пачку папирос «Север». Маленький человек убегает, а тетя Нина долго возится с замком, опечатывая киоск.
– Спасибо, доча, – говорит отец, – очень вкусно.
Наверное, была у отца эта бабушка эстонка, потому что он как-то забавно выговаривает все слова с буквой «ч». У него за этой буквой всегда как бы угадывается «э». Может, потому, что Родина его бабушки тоже начинается с буквы «э»?
Звонит телефон, мама снимает трубку, и уже только по тому, как она говорит: «Да, мы готовы. Сейчас спускаемся вниз и едем», – Вилена догадывается, что она разговаривает с Мишиным папой. Никогда больше не становится у нее голос таким неестественным, каким он бывает, когда она разговаривает с Мишиным папой.
– Вилена, девочка, ты так повзрослела – я тебя не узнаю!
Это мамина подруга Аглая Федоровна, она ведет детские передачи, наверное, поэтому ей кажется, что она хорошо понимает детей. А вот Вилена давно уже знает, что Аглая Федоровна очень хочет выйти замуж. Теперь – за этого Феликса, которого они захватят по пути. Они бы, наверное, и еще кого-нибудь захватили, но больше нет места в машине.
– Что же ты хочешь – восьмой класс, – многозначительно вздыхает мама. – Такой возраст.
– Да, да, Сашенька, в этом возрасте…
Через лобовое стекло дорога кажется гораздо ближе и опаснее. Невольно начинаешь как бы тоже управлять машиной и даже дергаешь ногой, когда надо тормозить. Но зато здесь такой хороший обзор и можно совсем не смотреть на длинное чернобровое лицо Аглаи Федоровны, как-то странно неподвижное, с заметными следами пудры на лбу и щеках.
– Даже сам Макаренко недооценивал всех отрицательных факторов…
Они пересекают площадь, сворачивают на проспект Космонавтов и мимо больших многоэтажных домов, построенных совсем недавно, направляются в западную часть города. Здесь много заводов, больших и маленьких, здесь городская тепловая электростанция, ее видно отовсюду: огромные трубы, словно действующие вулканы, день и ночь курятся жирными столбами дыма, горизонтально плывущими по небу. Вилене кажется, что и люди здесь живут особенные, чем-то похожие на все эти заводы, которые вызывают в ней настороженное уважение и непонимание. Почему-то она упорно представляет, что завод – это множество круглых больших котлов, над котлами горят яркие костры, а мимо них ходят маленькие люди в промасленной одежде и длинной кочергой помешивают огонь. О том, что находится в котлах, Вилена никогда не думала…
– Вон и Феликс! – над самым ухом Вилены вскрикивает Аглая Федоровна. – Вон, за остановкой, Эрнест Иванович, видите?
– Да, конечно, – поспешно отвечает папа и резко тормозит прямо на проезжей части. Грузовик, едва успевший отскочить в сторону, гневно сигналит и проносится мимо.
– Госп-поди, Эрик, – говорит мама, – к обочине-то можно было подвернуть?
Папа вздыхает и виновато молчит.
– Здравствуйте всем! – Феликс всегда говорит так.
Теперь мама сидит за папой, а Аглая Федоровна между нею и Феликсом, маленьким, лысоватым человеком с выпуклыми синими глазами. Высокие и острые колени Аглаи Федоровны стоят чуть ли не на уровне его плеч, и, когда Феликс заговаривает с мамой, он заглядывает через эти колени, как через высокий забор. Вообще-то он смешной, этот Феликс. Он, например, сильно боится морозов и не любит работать: однажды мама попросила его наколоть дров, и он так долго собирался, что их наколол папа, пришедший от колодца с водой. Но взрослым с ним хорошо: он знает много анекдотов и все умеет достать.
– Знаете, как муж ждал жену на остановке? – спрашивает Феликс, стаскивая с головы шапку и расстегивая ворот дубленки. – Жена, значит, говорит: встречай меня после работы…
Вилену всегда волнуют и радуют маленькие, теплые домишки, мимо которых проезжают они на окраине города. Засыпанные снегом, приземистые, они доброжелательно и спокойно смотрят небольшими окнами на проносящиеся мимо машины. Вилене кажется, что люди здесь никуда и никогда не спешат. Вечерами они ходят друг к другу в гости и так долго пьют чай из пузатых самоваров, что их носы становятся морковного цвета, а лица – цвета вареной свеклы. Однажды, взглянув на самовар, они замечают в нем свое отражение и долго, взахлеб смеются. А вечером, когда они расходятся по домам, где их ждут маленькие серьезные дети, эти люди обнимаются и раздают поцелуи, словно прощаются навек…
– Эрик, возле конечной нас ждут Горелкины, ты не забыл? – спрашивает мама.
– Я помню, разумеется, – рассеянно отвечает папа, то и дело поправляя очки и дергая рычаг передачи: пошел сложный участок с крутым подъемом.
Город, можно сказать, кончился. Сразу за подъемом промелькнут грязно-серые строения мясокомбината, несколько жилых домов из красного кирпича с двускатными шиферными крышами и небольшая водонапорная башенка с продолговатыми, узкими оконцами в самом верху. А потом – все. Речка. Мост. Горы песка. Вытащенные на берег катера и баржи, неудобно лежащие на боку. Мелкие кустики тальника, проточки и заливы, которые давно уже подо льдом: на нем неподвижными темными точками сидят рыбаки. И уже только после них начнется настоящий лес, который тянется далеко на северо-восток, пряча под хвойным покровом нарядно раскрашенные дачки, издали похожие на игрушечные домики, в которых живут игрушечные люди – лилипуты…
– Горелкин! – вскрикивает Аглая Федоровна, она умудряется все и всегда увидеть первой.
Едва они останавливаются, подбегает Миша Горелкин (Угорелкин – зовет его Вилена), веселый, возбужденный, в красной лыжной шапочке, лихо сбитой набекрень. Миша высокий, и у него уже обозначился темный пушок над верхней губой, который, как это ни странно, смешно Молодит его. У Миши всегда какие-то дикие идеи: то он хочет на лыжах вернуться в город и зовет с собой Вилену, то вдруг ночью уйдет в тайгу, чтобы проверить свою смелость.
– Дочка, к тебе же обращаются. – Мать толкает ее в плечо. – Ты что, не слышишь? – Она открывает дверцу, и Миша вместе с шумом дороги врывается в машину.
– Лена, пошли к нам. – Миша берет ее за руку, чтобы помочь выйти. – И Кира тебя ждет.
Вилена внимательно и долго смотрит на постепенно скучнеющее лицо Миши и наконец коротко отвечает:
– Нет…
– И почему было не пойти? – вслух недоумевает мама, когда они едут дальше. – Вечно ты, Вилена, с какими-то странностями.
Аглая Федоровна поспешно поворачивается к матери и прикладывает длинный палец к тонким губам, покрытым вишневой помадой, что должно означать: тихо, не травмируй психику ребенка. Это сейчас очень опасно.
Почему так говорят: в лесу, как в сказке? Да нет же, неправильно это! Лес – это и есть сказка. Одна эта елочка чего стоит: высокая, серебристая, стройная, запорошенная снегом, она встала немного обособленно от остальных. Конечно, каждая птица захочет посидеть на ней, и еж укроется под ее низкими, разлапистыми ветвями, где у самого ствола так темно и надежно. Но это летом, а сейчас? Чьи это следы насквозь прошивают полянку и скрываются под еловым сумраком? А вот и еще тоненькие строчки на снежном покрывале, и чем ближе к елке, тем их больше. Мыши? Да, они. А это разгуливала сорока, заглянула под ель, кого-то испугалась и рванулась вверх, ударившись о ветку. С пушистой ветви просыпался снег, и она облегченно прянула от земли, разминая онемевшие древесные суставы.
Вилена трогает еловую ветвь, склоняется над нею и пробует различить ее запах. Едва уловимо пахнет хвоей, смерзшимся снегом и слабым теплом, которое живет внутри каждой иголки под тонкой зеленой кожицей.
А вон тот пенек – разве не сказка? Вилена улыбнулась, разглядывая его. Стоит под большой снежной шапкой, кругляшки от срубленных сучков совсем как глаза и рот, лопнувшая кора в аккурат на месте носа, немного Кривого и тонкого, но так даже лучше. Вид у пенька озорной, задиристый. И вот уже и самой Вилене хочется поправить вязаную шапочку, подбочениться – ответить на молчаливый вызов, войти в сказку.
– Вилена, доченька-а! – кричит мама. – Ты куда пропала-а-а? Немедленно иди помогать!
Вилена вздыхает, ласково проводит пальцами по шероховатой, грубо мужской коже пенька, потом приседает и быстро пишет пальцем на снегу: «Я скоро вернусь». Эти же слова она повторяет шепотом и долго пятится от пенька, который на расстоянии из забияки превращается в поникшего, кем-то обиженного мужичка. Конечно, ему не угнаться за красавицей елью, она и смотреть-то на него не хочет, для нее только солнце да ветры поют нескончаемые песни да манят далекие снежные вершины, куда даже ей навеки заказан путь…
– Доченька, разве можно так? – спрашивает мама. – Посмотри, все взрослые работают, одна только ты у нас бездельничаешь. Нехорошо, Вилена. Папа уже воды принес, печку растопил, мы с Аглаей Федоровной посуду перемыли, ужин готовим, Феликс вещи из машины принес, и только ты еще ничего не сделала. Почисть, доченька, картошку, а потом приготовишь наверху постели. Хорошо?
Аглая Федоровна усиленно гремит посудой, усиленно не слышит, что говорит мама, не смотрит в их сторону, но Вилене сразу все становится понятно.
Вилена садится поближе к печке, берет столовый нож и начинает чистить картошку. Вначале ей это занятие не нравится, и она большие круглые картофелины превращает в маленькие кубики. Но вскоре попадается презабавная картошина, которая чем-то смахивает на Аглаю Федоровну. Она тоже какая-то плоская, с длинной головой на длинной шее, и у нее тоже торжественно-назидательный вид, словно бы картошка сейчас начнет всех учить, как надо из маленькой картошины выращивать крупные, настоящие клубни. Вот только здесь надо немного подрезать, а здесь – проявить тонкие губы и обязательно так, чтобы верхняя накрывала нижнюю, а теперь можно поставить на припечек и вволю смотреть!..
– Вилена, девочка, что это ты такая веселая? – спрашивает Аглая Федоровна. – Тебе нравится чистить картошку? Ну-ну, продолжай.
А вот эта круглобокая картофелина – чем не Феликс? Только надо сверху воткнуть спичку и на нее посадить тоже кругленькую маленькую картошинку. И поставить вот так, рядом… Тогда совсем ум-мора…
– Хм, – поджимает тонкие губы Аглая Федоровна. – Смеяться одной в обществе взрослых, Вилена, считается неприличным. И знаешь – почему? У взрослых может создаться впечатление, что смеются над ними.
Вилена выбегает на крыльцо и здесь сталкивается с покуривающим сигаретку Феликсом.
– Виленочка, дорогуша! – изумляется Феликс. – Первый раз вижу тебя веселой! Что произошло? Что стряслось в этом мире?
Феликс пучит на нее свои добрые рачьи глаза и всплескивает короткими руками, в самом деле озадаченный столь бурным весельем. Но разве можно удержаться от смеха, когда после картофельного смотришь на живого Феликса? Когда у него такой вот кругленький живот, а у Аглаи Федоровны…
В спальне – она располагается на втором этаже все еще холодно. Скрипят морозные половицы, густо пар валит от дыхания, спину без шубки сразу пробирает мороз, который через неделю, в следующую субботу, станет Дедом и придет на праздничную елку. Кружевницы, белошвейки Деда Мороза разукрасили окна в спальне тончайшими узорами. Сложные линии, каждая тоньше паутинки, замысловато переплетаются, чертя самые неправдоподобные сюжеты и мотивы. Можно часами стоять и смотреть на это чудо, оно кажется вечным, никаким силам не подвластным… Но вот уже первая капелька появляется в верхнем углу стеклянного квадратика. Она потихоньку полнеет, набирается сил и скоро, очень скоро вырвется из своего угла и покатится по этим чудо-кружевам, оставляя после себя светло-молочную разрушительную полосу – будто метеорит пронесся по тунгусской тайге. Крохотный уголок, из которого вытаяла капля, начнет расти и постепенно опускаться вниз, начисто слизывая волшебное рукоделие, но зато за ним, за этим пространством, освобожденным ото льда, проявится, как на фотопленке, целый мир: со снегом, тайгою, птицами и зверями и высоким белесоватым небом, наискось перерезанным тающим следом самолета…
– Вилена, мама передала тебе шубу, – поднялся в спальню отец. – Надень, пожалуйста.
– Папа, – Вилена пристально смотрит на него темно-синими глазами, – а как звали твою бабушку?
– Мою бабушку? – удивленно тычет указательным пальцем в переносицу отец. – Гм-м-м… Ее звали Регина Эрнестовна.
Ужинают они уже затемно. Электричества на даче нет, и потому зажигают сразу три толстые свечи: одну ставят на старый кухонный шкаф, вторую в центре круглого стола, а третью свечу держит в руках отец, не в силах сообразить, куда ее можно пристроить. Огонь от свечей особенный, это Вилена заметила давно: внутри свечного огня есть как бы еще один огонек, поменьше и побледнее. Но именно этот внутренний огонек, если на него долго смотреть, вдруг превращается в самые разные загадочные фигуры… Вот эта, отдаленно похожая на человеческую, стоит как бы на воткнутых в землю шпагах, а голова у нее муравьиная, и эта более чем странная фигура тоже внимательно смотрит на Вилену, глаза у нее очень выпуклые, даже не так – выдвинутые вперед и медленно вращаются вокруг оси, а внутреннее пятнышко зрачка остается неподвижным. Потом Вилена припомнит, что…
– Эрик, мы ведь тебя ждем, – громко говорит мама. – В конце концом, поставь ее на припечек! А ты, доченька, можешь включить магнитофон. Мы же отдыхать приехали…
– Да-а, можно вообразить, что сейчас творится у Горелкиных, – многозначительно произносит Аглая Федоровна.
– Чего там, они отдыхать умеют. – Мама вздохнула.
– Кстати, про отдых, товарищи. Приходит однажды муж домой и видит…
Музыку, которая сейчас звучит, Вилена не любит. Особенно не любит она очень модную певицу, большеротую, заплывшую успехом. Вилене больше нравятся тихие лирические песни, которые можно петь, не размыкая губ, про себя. Тогда успеваешь многое: петь и думать о деревенском вечере у маминой бабушки, когда на озере кричат гуси, а девчата уже идут с дойки и поют частушки. Так было в прошлом году летом в деревне у небольшого озера, густо заросшего камышом, среди которого поселились водяные крысы – ондатры… Вилена ходила в клуб, там устраивались танцы под гармошку. И, кажется, там, слушая гармошку, она поняла всю прелесть таких песен, как «Вот кто-то с горочки спустился», «Темная ночь», «Подмосковные вечера», «Огонек». Эти песни как-то особенно тревожили Вилену. И когда кто-то принес магнитофон, подключил его в сеть и запустил громкую и визгливую музыку, Вилена просто-напросто ушла из клуба. Магнитофонная музыка показалась настолько неестественной, как если бы в детский сквер пришли люди с бензопилой…
– Вилена, доченька, ты почему салат не ешь? Он очень вкусный. Попробуй, это Аглая Федоровна готовила.
– Дети сейчас – им не угодишь. – Аглая Федоровна высокомерно взглянула на Вилену. – Уж они-то себе ничего не смогут приготовить, за это я ручаюсь. Столовские щи для них будут высшим мерилом кулинарного искусства.
– Возможно, что к тому времени столовые будут иными, – заметил отец.
– Я очень сильно сомневаюсь. Феликс, вам еще положить салату?
– Да, конечно! Спасибо, очень вкусно, – скороговоркой отвечает Феликс: у него смешно шевелятся (ходят по голове, как определила Вилена) уши, когда он ест.
– Вилена, что за музыку ты поставила? – недовольно хмурится мама. – Мы же не на деревенских посиделках, право.
Слышатся приглушенные хлопки, и комната наполняется тревожным зеленым светом, в котором покачиваются и плывут предметы на кухне.
– Это Горелкины! – вскакивает мама.
– Конечно, – подтверждает Аглая Федоровна. – Они прекрасно умеют отдыхать, широко: с выстрелами, ракетами, лыжными вылазками… Ведь так, Феликс?
– О, да! Безусловно, – торопливо дожевывая, отвечает Феликс.
У всех этих скрытых (якобы скрытых) упреков и намеков один-единственный адресат: отец Вилены, который, конечно же, отдыхать не умеет, потому что любит и более всего ценит на даче тишину, покой, уединение. Шум, гам, сюрпризы ему надоедают в институте, но этого никто не хочет брать в расчет.
Распахивается дверь, и в комнату влетает вывалянный в снегу Миша Горелкин. Он сощуренно разглядывает собравшихся за столом, заразительно смеется, блестя в полусумраке зубами.
– А мы на лыжах поехали!
– Как – уже?! – в один голос восклицают мама и Аглая Федоровна.
– Да, поехали, – повторяет Миша. – Папа сказал, чтобы вы нас догоняли.
– А вы что, поужинали уже?
– Давно! – Миша опять смеется. – Мама сварила пельмени.
– Вот видишь, – шипит и с упреком смотрит на мать Аглая Федоровна. – Люди пельмени поели, просто пельмени. Зато теперь уже на лыжах. А вот нам надо было обязательно потушить картофель, наготовить всего, как на свадьбу?
– Собственно, куда нам спешить? – пожимает плечами Феликс. – Лыжня за час не растает, вечер еще только начинается.
– Ах, как вы всегда спокойны, Феликс, – одними губами улыбается Аглая Федоровна.
– Молодой человек, передайте всем, – поворачивается Феликс к Мише, – минут через двадцать мы будем.
Миша отыскивает настороженные прищуренные глаза Вилены, подмигивает и, впустив облако морозного пара, исчезает за дверью.
Луна. Такая огромная и низкая, словно хрустальный шар, внутри которого поставили зажженную свечку, ту самую, что была в руках у отца… Молочный бледный свет, длинные прозрачные тени, крепкий мороз, хруст ломкого наста под лыжами, колючий воздух обжигает дыхание, звонкая невесомость тела, когда кажется, что стоит посильнее оттолкнуться палками, и полетишь с этого вот взгорка над лесами и лугами в незнакомую и светлую даль, прошитую цветущими полянами и парным теплом коротких ливней…
А все – Луна. Не отвести от нее глаз. Она так и тянет, пьет и не напьется твоим взглядом, и уже трудно разобрать, кто кому Нужнее и кто кого любит больше. Если Луна, как говорят умные книги, естественный спутник Земли, то кто для нее человек? Почему эти же книги не скажут, что человек – естественный спутник Луны? Не в том смысле, что попутчик, а именно – спутник. И если Земля – мать человечества, то кем же приходится ему Луна? Надо будет спросить у отца, он все знает. Может быть, Луна – старшая сестра? А может…
– Вилена, доченька, не отставай! – кричит мама далеко впереди. Голос у нее радостно-возбужденный, звонкий и молодой, совсем не похожий на тот, каким она говорит дома.
Но вот уже и горка, с которой все так любят кататься. Она довольно круто падает вниз, плавно поворачивает вдоль речки и постепенно упирается в щетинистую полосу леса, за которой пробита дорога в город. Самое опасное здесь – середина спуска, когда надо поворачивать вдоль речки. Хорошо спускаться по свежему снегу, тогда скорости нет, и даже Вилена с Кирой благополучно добираются до леса. А если как сейчас, когда снег плотно сбит и утрамбован лыжами и морозом, когда он матово светится под луной и даже на взгляд кажется опасно скользким и жестким…
– Держи-ись!
Сбоку, на скорости, налетает Миша, в последний момент хочет затормозить, но не успевает, и Вилена вместе с ним падает в сугроб. Нога неловко подвернута, палки – в разные стороны. Ах, как глупо! И вдруг у самого уха теплый ветерок, живой и щекотный, а потом такой же теплый шепот: «Лена, ты чего?»
– Ничего, – тихо отвечает она. – Мне больно ногу.
– Сейчас! Я сейчас…
Миша поразительно быстро поднимается на ноги и протягивает ей руку. А щека у нее горит и как раз возле того уха, в которое… И Миша почему-то отворачивает лицо. Да что же это такое? Неужели он… Миша срывается и отчаянно уносится вниз, поперечными проездами умело гася скорость, а Вилена, сняв варежку, осторожно трогает то место, что хранит еще тепло Мишиного прикосновения.
Мама, Аглая Федоровна и Феликс уже барахтаются в снегу на повороте, и их свежие, веселые голоса хорошо слышны здесь. А снизу навстречу им поднимаются Михаил Васильевич и Мария Павловна Горелкины – Мишины родители. Впереди с лыжами в руках торопится в гору Кира.
– Ну, доча, поехали? – спрашивает отец, который кажется в спортивном костюме выше и стройнее. Круглые очки его взблескивают под луною, и Вилена хорошо знает, как не хочется ему туда, вниз.
– Вилена-а! – кричит снизу запыхавшаяся Кира. – Подожди… меня-я…
– Поехали, – решает Вилена. – Только я впереди.
– Хорошо, – обрадованно отвечает отец.
Перед поворотом, когда лыжи начали вырываться вперед, а Вилена ногами как бы уже не успевала за ними, она зажмурилась и повалилась на бок. И тут же рядом с нею тяжело упал отец.
