Текст книги "Вечный огонь"

Автор книги: Вячеслав Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава седьмая

Сознание вернулось как-то сразу, рывком. Человек, лежавший в небольшой палате Серафимовского лазарета, открыл левый глаз и посмотрел на высокий белый потолок. Потом открыл и правый глаз. Видел он почему-то хуже, мутнее.

«Что я здесь делаю? – думал человек, забинтованный и распростертый на походной койке. – И что это за комната?» Он попытался вспомнить последнее, что с ним было, но вместо памяти почему-то была странная, абстрактная пустота, словно все воспоминания вымерзли…

Дверь в палату приотворилась, и в комнату вошла женщина в косынке сестры милосердия. Она привычным движением раздвинула на окнах шторы, впустив в комнату яркий зимний свет, повернулась к раненому… и, ошеломленно вскрикнув, бросилась к нему. Рыдала, целовала руки. А человек смотрел на нее, не понимая, почему, отчего плачет эта красивая сестра милосердия, кто он, что вообще происходит…

Операцию Владимиру делал главный хирург госпиталя, одновременно возглавлявший его – иеромонах отец Николай. Ассистировать хотела Варя, но ее не пустили. На офицере не было живого места. Глаза уцелели чудом, вместо правого – сплошная кровяная корка. Девятнадцать штыковых ран. По кусочкам восстанавливали лицо, тело… Операция длилась пятнадцать часов без перерыва. Все это время Варя молилась в лазаретной церкви. Плакала и молилась. Ей, беременной, тяжело было стоять на коленях, но она стояла, пока не упала без сознания…

Витенька родился 5 ноября 1917-го. За это время много чего успело случиться – в Петрограде произошел переворот, власть взяли большевики. В Минске какое-то время царило «междуцарствие» – был Комитет спасения революции и Военно-революционный комитет, который в итоге и победил. Вернее, как победил – просто громко заявил о том, что власть в городе и на фронте переходит к большевикам. Защищать Временное правительство желающих не было: солдаты ненавидели его за то, что Керенский затягивает войну, офицеры – за то, что после объявления Корнилова изменником офицерство было практически отдано на растерзание солдатам. Владимир и стал одной из первых жертв этой расправы, которая прокатилась в конце августа по всему Западному фронту.

25 ноября Второй съезд армий фронта отменил в войсках все чины и знаки различия. Пятью днями раньше в Могилеве был растерзан революционными матросами главковерх генерал Духонин. Фронт разваливался на глазах – солдаты десятками уходили с позиций в тыл с оружием в руках и больше не возвращались… Об этом рассказал Варе приехавший в лазарет в самом конце ноября рядовой Долинский.

– Рядовой?.. – Варя не могла поверить, глядя на плечи Павла. Погон там не было, привыкнуть к этому было трудно. – Ты же… капитан!

Долинский коротко, странно хмыкнул. Варя увидела, что нескольких зубов у него нет.

– Разжаловали. После того как Ударный батальон расформировали, нас, его офицеров, как корниловцев, бросили на самые тяжелые участки фронта. Не в том смысле, что там бои, чего нет, того нет… а в том, что солдаты невменяемые. Вот и разжаловали в рядовые общим собранием. И это я еще легко отделался. Начдива, так того штыками закололи, когда он отказался погоны снять… – Павел неловко запнулся. – Прости. Я ведь надеялся Вовку перед отъездом повидать, в смысле, что он очнется.

Варя покачала головой.

– Он с августа так лежит. Он чудом тогда…

– Я знаю, – быстро перебил Долинский. – И хочу, чтобы вы знали, Варя… вы мой идеал. Правда. Простите, совсем разучился говорить красиво. – Он покраснел от злости на себя и коротко, невнятно закончил: – Поверьте, я отомщу за вас, за него и за себя тоже. За все, что они разрушили и продолжают разрушать. За то, что у вашего сына будет такое детство…

Варя изумленно смотрела на Долинского. Он волновался, моргал, теребил шинель.

– Вы сказали – перед отъездом? – вернула она его к реальности.

– Да. Еду на Дон. Неважно как, неважно, доеду ли… А вам – дай Бог счастья. Дай Бог Витеньке легкой жизни. И дай Бог Вовке выздороветь. Я в это верю. Честь имею.

Неловко щелкнул каблуками стоптанных солдатских сапог, поклонился и ушел по коридору лазарета – несгибаемый, упрямый, с трехлинейкой за плечами. Не зная почему, Варя заплакала. Где-то недалеко, в жилой комнате, отведенной ей, всхлипнул во сне, будто услышал ее голос, Витенька.

Наступила зима, лютая, без топлива, непонятная зима 1918-го. В феврале большевики в хаосе, без боев оставили Минск. 20-го в город вошли передовые части Польского корпуса генерала Довбор-Мусницкого, а затем и германцы. Провозгласили БНР – Белорусскую Народную Республику, и на домах появились бело-красно-белые флаги. Но все это проходило мимо Вари, все ее мысли были о муже, по-прежнему лежавшем в коме, и сыне, которого нужно было как-то кормить и одевать. Германцы лазарет не тронули. Только раненые поменялись – вместо своих теперь были немцы, идешь, бывало, по коридору и слова русского не слышишь, будто в Берлин переехала.

Первое время на душе у Вари было ужасно тяжело. Оказывая помощь врагам, с которыми столько воевали, с которыми сражался муж… Но потом она постепенно выучилась видеть в германцах людей, разных, далеко не всегда горевших желанием идти на войну с Россией. Многие сильно тосковали по дому, плакали тайком. И она представляла, что где-нибудь там, в Лигнице или Кельне, тоже бедует какой-нибудь русский пленный, и лазаретная немка перевязывает ему рану. Об этом она советовалась с отцом Евлогием.

– А это тебе бес нашептывает, – сразу сказал он, услышав о сомнениях Вари. – Мол, добро разное есть: своих любить надо, а чужих необязательно. А добро ведь – оно ж одно. Все просто: ты к людям с добром – и они к тебе с ним же. Если не сразу, то в ту минуту, когда тебе добро особенно будет нужно.

Отец Евлогий в тот год был для Вари ангелом-хранителем. Помогал доставать питание для Витеньки, крестил его в своем маленьком храме, заходил к Варе запросто – под видом узнать, как положение Владимира, а сам приносил то полфунта чаю, то молока с Троицкого базара, то свежих бинтов. За этот год всех минских подруг Варя как-то подрастеряла: Муся Липницкая еще в конце 17-го нашла себе какого-то комиссара и с ним эвакуировалась из Минска, а Нелька Миркина сначала охладела после Вариного замужества, а потом и вовсе начала язвить, избегать встреч и пропала непонятно куда, уволилась из лазарета.

10 декабря 1918-го в Минск вернулись красные. Германский лазарет эвакуировался, немецкий врач уговаривал Варю ехать с ними, но она даже слушать его не стала. Красные тоже разместили в здании госпиталь. А потом был вот этот нежданный день, по-зимнему яркий, солнечный, который Варя не забудет до конца своих лет. День спасения. День жизни… Муж открыл глаза. Сам! От неожиданности Варя за плакала.

Говорить Владимир начал не сразу, через несколько дней. Вспоминать – и того позже. Память возвращалась к нему картинами, как в театре: первая сцена, шестая, восемнадцатая. И были мучительные головные боли, когда он скрипел зубами, взявшись за виски тонкими любимыми пальцами, и тот дикий крик, который он издал, впервые попытавшись встать… И то счастье, что залило его лицо, когда он впервые увидел сына.

– Витенька, это папа. – Варя сквозь слезы улыбалась, а Владимир бережно держал неуверенными еще руками легкое и такое родное, сладко пахнущее тельце. И этот маленький человечек агукал и улыбался ему в ответ.

Выздоравливал Владимир на удивление быстро. А вот с тем, что творится в стране, Варя знакомила мужа постепенно, исподволь. Знала, что болью резанет по сердцу все то, что случилось начиная с сентября 1917-го. Развал фронта, германская оккупация… Об отъезде Долинского на Дон она тоже рассказала, промолчав, правда, про сцену в лазаретном коридоре и непонятные слова: «Поверьте, я отомщу за вас».

– Мне будет его не хватать. – Владимир поднял на Варю глаза. Он ласково гладила ее руку. Вдруг усмехнулся: – Знаешь, как нас звали в Полоцком корпусе и потом в училище? Два брата-акробата. Мы были лучшими по гимнастике. Как будто сто лет назад это было.

– А на самом деле – семь лет всего, – эхом отозвалась жена.

– Даже интересно, – Шимкевич приподнялся на койке, – смогу сейчас повторить то, что мы тогда делали?

– Не надо, – испугалась Варя, – еще хуже станет!

Но Владимир уже рывком поднялся с кровати. Тот, кто никогда не валялся беспомощным на госпитальной койке, никогда не поймет, как сладко чувствовать свое тело сильным, литым, подчиняющимся тебе. Да как сладко просто взять нож и отрезать себе кусок хлеба!.. Шимкевич начал махать руками, разогревая себя для шведской гимнастики.

– Доброго здоровья, – раздался от двери чей-то густой голос.

Владимир и Варя обернулись одновременно. В дверях стояли двое – рослый бородатый солдат в шинели внаброску и начальник красного госпиталя, бывший полковой врач старой армии в чине коллежского советника. Он делал Варе извиняющиеся жесты, мол, как тут возразишь против того, что в палату да без халата.

– Хотя здоровье, я вижу, у вас и без того доброе, – утверждающе продолжил солдат, входя в палату. – А это хорошо. К вам у меня, гражданин Шимкевич, серьезный разговор.

Визитер казался Владимиру смутно знакомым. Но где, когда он с ним сталкивался? Поди догадайся.

– Вы, гражданочка, и вы, товарищ врач, побудьте в коридоре, – мельком взглянув на Варю, продолжил солдат. – А мы с гражданином тут побеседуем ладком.

– Только недолго, – обеспокоенно сказала Варя, – муж еще плохо себя чувствует.

– Я вижу, – с какой-то сложной интонацией отозвался солдат.

За Варей и врачом закрылась дверь. На улице хрипло просигналил автомобиль. В открытую форточку ветер донес далекие звуки оркестрового «Интернационала».

– С кем имею честь? – сухо осведомился Шимкевич.

Солдат усмехнулся.

– Да мы знакомы, Владимир Игнатьевич. Семен Куроедов. Помните, в июле 17-го мы вас комполка еще выбрали?

Владимир нахмурился. Он вспомнил ефрейтора, схлестнувшегося с подполковником Боклевским в офицерском собрании.

– Допустим. И что же?

Солдат снова усмехнулся, на этот раз смущенно.

– Ну, тогда я еще дурошлепом был. Стоял на меньшевистских позициях. Но теперь все, Советская власть для меня родная. Дрался за нее в начале восемнадцатого, потом на внутреннем фронте. И я от имени этой власти призываю вас, Владимир Игнатьевич, вступать в ряды Литовско-Белорусской армии.

– Какой-какой армии?

– Тьфу ты, я ж позабыл, что вы это… долго без памяти были, – поморщился Куроедов. – Литовско-Белорусской Красной Армии. Объединенных сил Советской Литвы и Советской Белоруссии. Против белополяков.

Куроедов зашагал по палате. Шимкевич молча наблюдал за ним.

– Обстановка на фронте сейчас, скрывать от вас не стану, – аховая. Поляки Слоним и Пинск взяли, а на днях и Вильну возьмут. В тылу всякие гады шевелятся, слыхали, в Гомеле мятеж был? В общем, мобилизуем большевиков отовсюду, где только можно. А силенок все равно маловато. И тех, кто имеет командирский опыт, тоже. Потому военспецы нам во как нужны!.. – Куроедов провел ладонью по горлу. – Вот я кто? – он ткнул себя в левый рукав шинели, и Шимкевич только сейчас обратил внимания на странные знаки различия, нашитые на нем: красную звезду и четыре красных квадрата.

Владимир пожал плечами.

– Комиссар полка! – раздраженно пояснил Куроедов. – А комполка нету! И сам я комполка быть не могу, образование не то… Так что придется вам, Владимир Игнатьевич. Жалованье, довольствие – все, как положено. И с дисциплиной не сомневайтесь, бойцы железные. Это вам не царская армия, чуть что – комиссар рядом. Я то есть, – усмехнулся он.

Шимкевич молчал, отвернувшись к окну. Сказать, что он не ожидал подобного визита, было бы неправдой. Варя успела рассказать ему о том, что офицеров старой армии красные мобилизуют в свои войска, а у несогласных берут в заложники семьи. Услышав об этом, он не поверил. Как это так – семью в заложники? Владимир не сталкивался с большевиками до революции, знал только, что они стоят за немедленное прекращение войны. И вот на тебе – значит, воюют не хуже других. За что же?

– Как за что? – непонимающе сморгнул Куроедов. – За мировой интернационал. За братство народов. Да ведь если сюда белополяки придут, – вдруг загорячился он, – это считай все, прощай, Минск!.. Они же все на нас навалились, всем скопом! Вся Антанта! Мы ж у них как кость в горле, у буржуев, стоим! А что сомневаешься, то понятно, – вдруг проговорил он, сменив «вы» на «ты». Владимир поморщился, но промолчал. – Тебе ж наверняка баба твоя в уши напела, как красные с бывшим офицерьем обращаются. Только я могу дать тебе честное слово большевика, что к тебе отношение будет особое. Это уж положись на меня, Владимир Игнатьевич.

– Что ж так? – усмехнулся Шимкевич углом рта.

Куроедов развел руками:

– Ну а как же? При царе в тюрьме посидел? Посидел. За то, что отказался гнать солдат на бессмысленную бойню. И при Керенском пострадал от рук анархистов. В расправах над большевиками не замечен. С местными мелкобуржуазами в прошлом году не сотрудничал… Чист аки ангел! Происхождение у тебя, правда, офицерское, но с другой стороны поглядеть – военный пролетарий. Домов, пароходов, имений за тобой вроде как не числится?

– Откуда? – пожал плечами Владимир. – Никакого имущества, кроме казенного. Как и у отца, и у деда…

– Ну вот, – кивнул Куроедов, – выходит, жил только на жалованье. Значит, пролетарий. Да и сам посуди – ну что ты умеешь делать-то в жизни? Воевать! Родину защищать! Это ж и есть твоя работа!

Шимкевич помолчал. Почему-то последние слова Куроедова сильно отозвались внутри, задели что-то больное, правильное. Внешний враг… Пока у его земли есть внешний враг – с ним надо драться. Все остальное – чушь и сантименты. Ему полегчало.

– Ну а как ты, Семен… – Он впервые назвал Куроедова по имени.

– Захарович, – подсказал тот.

– Семен Захарович, смотришь на то, что офицер не может продолжать службу, если подвергся оскорблению действием?

Куроедов изумленно заморгал, почесал бороду.

– Ч-чего?

– Ну, если на офицера напали на улице и избили, он не может больше служить, – терпеливо объяснил Шимкевич. – Обязан подать в отставку. Офицера может коснуться оружие врага, но не его рука.

Куроедов фыркнул, засмеялся.

– Ну ты, Владимир Игнатьевич, и даешь! Нет же офицеров больше! Есть краскомы, комиссары и военспецы! А насчет отставки – так то до старой армии касаемо. А ее тоже нет давно. Вот и считай, есть на тебе какой должок перед старым или нет.

В дверь палаты заглянула Варя. Куроедов неожиданно подмигнул ей.

– Не боитесь, барышня, полк ваш муж получит – любо-дорого посмотреть! Героический 15-й стрелковый имени Германского Пролетариата!..

– Какого пролетариата? – поморщился Шимкевич.

– Германского. А что ты удивляешься, Владимир Игнатьевич? Скоро ж мировая революция будет, буржуям крышка.

Глава восьмая

Впервые взглянув на себя в зеркало в командирском мундире (к тому, что слова «офицер» больше не существовало, Владимир привыкал еще долго), Шимкевич невольно улыбнулся. На летней рубахе – три красных клапана, прозванных «разговорами», на левом рукаве – красная звезда и четыре квадрата. Чины как отменили в ноябре 17-го, так восстанавливать и не стали. Звать в Красной Армии друг друга полагалось по должностям: товарищ комполка, товарищ комот.

– Комод? – переспросил Владимир недоуменно. – Это что ж за должность такая?

– Да не комод, а комот, – раздраженно отозвался Куроедов. Он топтался рядом, глядя, как Владимир облачается в только что выданную форму. – Командир отделения. Ладно, потопали, комполка, время не ждет.

Полк, которым Владимиру предстояло командовать, был битый-перебитый на внутренних фронтах, против поляков его перекинули с Украины. Некомплект бойцов был сорок процентов. Пополнения шли местные, необученные. Одно радовало – весь комсостав, начиная с уровня комрот, состоял из бывших офицеров. А значит, в бою часть будет управляться профессионально, грамотно.

Первое время Владимир еще сомневался, нервничал, правильный ли он сделал выбор, верно ли поступил, что пошел в Красную Армию. Служба ведь отличалась от старой в корне. Все, начиная с отсутствия погон и обращений и заканчивая отсутствием полковых священников, было другим. Чужими, безликими казались и лозунги, которые кричали на митингах комиссары всех уровней. Всемирный Интернационал, угнетенные братья в Европе, власть буржуев и кровопийц – все это скользило по поверхности сознания, не задевая никак. Да и для большинства бойцов – обычных деревенских ребят – как заметил Владимир, вся эта риторика была зачастую просто непонятна. Многие были крепко верующими. А насчет дисциплины Куроедов не обманул, скомандовать можно было что угодно и знать – выполнят. Никакого сравнения с пьяной, расхристанной толпой середины 1917-го, поднимавшей офицеров на штыки.

И все-таки, ворочаясь бессонными ночами на койке в лазарете (командиру полка разрешалось ночевать дома), осторожно куря на лестнице, чтобы не разбудить жену, задремавшую после бессонной ночи с маленьким Витькой, Владимир вспоминал неожиданно верные, простые слова Куроедова. Ну а правда, что он еще умеет, кроме как защищать Отечество? Ради чего шел он в Виленское, ради чего служили его отец и дед? Все то же самое. Все меняется, линяют знамена, уходят в небытие присяги, а земля есть, вот эта земля, и если не ты отстоишь ее от пришедших извне, то кто же?..

Несколько месяцев полк стоял в Минске. За это время Литовско-Белорусскую армию успели переименовать в 16-ю. В конце июля 1919-го все части перевели на казарменное положение. Гул польских орудий слышался уже на городских окраинах – ворчал и перекатывался, словно гром. А потом в комнату ворвался перевозбужденный Семен Куроедов:

– Все, комполка, дождались! Приказ из штадива – идти на погрузку!

И вот снова вокзал. Как и в 14-м. Тоже лето, тоже жара, и всего пять лет миновало. Но все, все другое – и бойцы вокруг, и веселое, распаленное лицо Куроедова, и тяжелое полковое знамя из алого бархата… Только «Прощание Славянки» осталось тем же, да лицо жены, припавшей в объятии к плечу. А снизу, к штанине, в крохотной рубашонке, сшитой из гимнастерки, припал еще один маленький человечек, уже крепко стоящий на ножках, синеглазый, родная кровь – Витька…

– Папа… папа… – лепетал он, плача. И защекотало в глазах предательски.

«Неужто сирота?» – вдруг мелькнула идиотская мысль. Владимир тут же растоптал ее. Смущенно подхватил сына на руки, просушил поцелуями глазки. Паровоз, старенькая побитая «Фита», отчаянно заревел, Витька тоже.

– По ваго-о-онам! – распевно закричали ротные.

Жаркий ветер июля развернул на стенке головного вагона огромный плакат, который позавчера намалевали в политотделе: «Мы воюем с панским родом, а не с польским трудовым народом».

Удар буферов. Лица Вари и Витьки поплыли вдоль перрона, теряясь в десятках сотен других плачущих лиц и машущих рук. Владимир снял богатырку, перекрестился.

– Вы это, бросайте, Владимир Игнатьевич, – весело сказал Куроедов, сворачивавший цигарку. – Или думаете, нам бог поможет панов раздолбать? Так нет ведь бо…

– Слушай, ты! – не выдержал Шимкевич. Остыл тут же и попросил обычным голосом: – Не лезь, комиссар. Дай побыть одному.

– Ишь ты, индивидуалист, – хмыкнул Семен, раскуривая цигарку. Но отстал.

Жара была – не приведи Господи. Вмиг все взмокли, как мыши, лежа на палящем солнце. Окопчик был старый, времен Великой войны, полуосыпавшийся – видать, какая-то третья-четвертая линия обороны, даже колючка ржавая еще висела на обломках столбов. Начинж полка, бывший подполковник Вильчевский, сам, во главе инженерной команды, оскалясь от напряжения, махал лопатой, укрепляя полуобвалившиеся стенки. Маскировались сухой травой, ветками, землей – кто как мог.

Задача была простой – не допустить прорыва польской пехоты к городу. Много западнее слышалось отрывистое рявканье трехдюймовок – не понять, красных или польских. Потом над позициями низко прошел «СПАД» с польскими знаками на крыльях, но Шимкевич запретил открывать огонь по аэроплану, чтобы не рассекретить позицию.

И все же поляк, видать, оказался глазастым. Успел заметить, успел сообщить куда надо. И теперь кавалерийский полк, не меньше, выкатился из полусожженного пушками березняка, что в тылу у полка, и с гиканьем, блистая на солнце шашками, несся на красных.

– Пулеметная команда – вперед! – заорал Владимир, белея лицом. – Цепью, по польской кавалерии частым огнем – пли!

Но было поздно. Уже можно было видеть в подробностях лица польских улан – свирепые, потные, ненавидящие. «Бей большевикув!» – орали они, нахлестывая коней.

Отец Владимира, подполковник Игнатий Андреевич Шимкевич, как мы помним, пропал без вести в Ченстохове на второй день Великой войны, в июле 1914-го. Тогда он организовал оборону в здании уездного воинского начальника и после двухчасового боя, тяжело раненный, был взят в плен германцами. А потом был лагерь для пленных, лагерь, где над русскими измывались покруче, чем над кем бы то ни было. Не раз и не два предлагали Игнатию Андреевичу назваться поляком, записаться в польский легион, воюющий на стороне австрийцев, – вербовщики из этого легиона постоянно навещали лагерь. Но эти предложения встречали только брезгливую усмешку старого офицера.

Смутно, обрывочно доходили до него вести о революции в России, низложенном монархе, Временном правительстве, потом о второй революции, большевицкой. А в ноябре 1918-го, после капитуляции Германии, всех пленных освободили. Выдали небольшую сумму денег, поношенную штатскую одежду. И добирайся до России как хочешь. А как доберешься, если на пути – ставшая независимой Польша?..

Холодным декабрьским днем Игнатий Андреевич мыкался перед пограничным пунктом, разделявшим Германию и Польшу, соображая, куда податься дальше. Как вдруг услышал обращенный к нему на чистом русском вопрос:

– Игнатий Андреевич, вы ли это?

Повернулся – его окликал немолодой поляк-пограничник, в русской шинели с польскими петлицами и «рогатувке». Еще два поляка с карабинами недоуменно воззрились на начальство, заговорившее с непонятным оборванцем.

– Евгений Павлович? – вздрогнув, удивился Шимкевич.

Это был его старый сослуживец подполковник Камчинский. За чаем в тесной постовой будке он объяснил Шимкевичу, что бывших русских офицеров сейчас охотно берут на службу в Войско Польское.

– А у тебя вон и имя подходящее, и фамилия… Я вот из Евгения стал Эугениушем, и ничего, – подмигнул подполковник.

– А… Россия? – дрогнувшим голосом спросил Игнатий Андреевич. Лицо Камчинского померкло.

– Забудь, просто забудь… Нет теперь никакой России. Совдепия есть. И, поверь мне, нас с тобой с ней ничто не связывает. Кончилось все…

К собственному стыду, подполковник Шимкевич заплакал. Заплакал и Камчинский. А молоденькие польские пограничники с удивлением смотрели в окошко будки на двух обнявшихся плачущих стариков – в польской форме и в поношенной штатской одежонке.

Так Игнатий Андреевич поступил на службу в Войско Польское. Чин ему присвоили на ступень ниже, чем в русской армии, – майор, направили в кавалерию. Пришлось вспоминать молодость, проведенную в уланском полку. К собственному удивлению, Шимкевич-старший обнаружил, что по-прежнему сидит в седле с удовольствием. И хоть жгло, саднило на душе от того, что пришлось принимать присягу чужой стране, – жить-то и на чужбине надо. Тем более что старый друг не соврал – вокруг служили не просто десятки, а сотни бывших русских офицеров, и поляков по национальности, и просто католиков, и тех, у кого, как у Игнатия Андреевича, только имя с фамилией напоминали польские.

Весной 1919-го полк, старшим штаб-офицером которого был Игнатий Андреевич, отправили на Восток, против большевиков. И хотя снова шевельнулся червяк в душе (против своих же гонят!), Шимкевич-старший не раздумывал долго. Большевики ему – не свои. Убийцы родной страны, даже если и говорят по-русски, – все равно убийцы. Это из-за них ему пришлось присягать Варшаве. И направили к тому же не куда-нибудь, а в родные места, в Белоруссию… Все это смешалось в единый узел, одну странную связь, и от того, что по ночам голова кругом шла от непонятности, старый офицер дымил папиросами, прикуривая одну от другой. Вестовой только успевал пустые пачки выбрасывать.

23 июля снарядом с красного бронепоезда был убит командир полка, бывший полковник русской армии Юлиан Карблевский. По старшинству полк принял Шимкевич. И вот бой, лучше которого представить нельзя. Красные готовились встретить пехоту с фронта, а поляки им в тыл, рысью размашистой, но не раскидистой – учитесь воевать, лапти большевицкие! «Бей большевикув!» – ревели уланы, крутя в руках шашки с затертым на эфесах вензелем Николая II. Но вдруг:

– Стой!!! Стой, говорю!!!

Передовым уланам, уже готовым изрубить противника в капусту, показалось, что они ослышались. Кто командует «Стой!» в такой ситуации?!! Вот же она, победа, на блюдечке, красных можно рубать, как телят! «Я не понимаю, пан майор…» – тяжело дыша, с ненавистью выговорил полковой адъютант, сдерживая танцующего на месте коня.

– А не понимаете, подпоручник, так и молчите! Уланы, назад!

Володя!.. Лишь в первую минуту показалось Игнатию Андреевичу, что он обознался. Но нет, лицо, лицо под богатыркой, и этот старый, семейный жест, доставшийся еще от деда, в волнении касаться рукой подбородка… Да, это он, его сын, его плоть и кровь, ошибки здесь нет! Выжил? Прошел Великую войну? И вот сейчас…

Красных необъяснимая заминка противника взбодрила. Кое-где на флангах затахали, вначале робко, винтовки, потом оживилась вся цепь. Пулеметчик прильнул к «Кольту», а значит, еще через миг эффектная атака в конном строю превратится в бойню, в хаос искромсанных лошадиных и человеческих тел.

Ослушаться приказа поляки не посмели. Тяжело сплевывая от ненависти, разворачивали коней на полном скаку. Нескольких всадников все же успели срезать пулеметом.

Комбаты по очереди докладывали: потерь нет. Полк радостно галдел.

– Ну, командир, не зря ты господу богу молился! – весело хлопнул Шимкевича по плечу Куроедов. – Я уже считал – все, закопают нас с тобой тута… И откуда они, черти, взялись? Не иначе с аэроплана летчик вымпел киданул.

Двух пленных приволокли в окопы. Оба не ранены, пулеметный огонь пришелся на коней. Владимир шагнул к высокому стройному поручнику с испачканной землей щекой.

– Фамилия?

– Олешкевич. Владислав Олешкевич. – По-русски пленный говорил без акцента. – Бывший прапорщик русской армии, 2-й Польский стрелковый батальон.

– Вот сво… – начал было Куроедов, но Владимир прервал его:

– Как фамилия командира полка?

– Карблевский…

Владимир сник.

– То есть Карблевского убило пять дней назад, – торопливо поправился пленный. – Командующим стал майор Шимкевич.

– Игнатий Шимкевич?

– Так точно, – удивился пленный. – А откуда вы…

«Значит, не обознался». Владимир хмуро кивнул Куроедову – мол, крути пленного дальше – и пошел по траншее, слепо, ничего перед собой не видя. И видеть ничего не хотелось. Сел, начал крутить цигарку… Молчал. Жадно дымил.

Кто виноват в том, что так складывается жизнь? Отец… Значит, ты уцелел в Великую войну. И воюешь сейчас в Войске Польском. Со мной. Со своими же. Что тебе светит за то, что так явно, резко отдал приказ своему полку остановиться? Что ты почувствовал в этот миг? Что понял?

Владимир так и не узнал, что 55-летний майор Войска Польского Игнацы Шимкевич был приговорен военно-полевым судом к расстрелу за необъяснимый приказ прекратить атаку. Арестовали его собственные же подчиненные. Приговор был вынесен 8 августа 1919 года, в день, когда поляки заняли Минск.