Текст книги "Ликвидация"
Автор книги: Вячеслав Бондаренко
Жанр:
Криминальные детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)
Вячеслав Васильевич Бондаренко
ЛИКВИДАЦИЯ
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава первая
…Чудо, какой это голубь был. Загляденье, а не голубь. Разве такого сейчас достанешь?.. Со всех окрестных дворов сбегались пацаны полюбоваться мурым николаевским, на которого Рваному подфартило. Продать предлагали. Да только разве такого красавца продашь?.. Конфета, а не голубь.
Рваный, пацан с порванной нижней губой, даже засмеялся от счастья. Негромко, как-никак ночь на дворе. А голубь, словно сознавая собственную необычайную красоту, важно поводил породистой головкой, доверчиво пригревшись в руках Рваного. Красота!.. И крыло – не острое, как у прочих, а дугой…
Вытянув губы, пацан нежно подул своему любимцу на перья. Голубь, отвечая на ласку, благодарно коснулся клювом порванной нижней губы…
– От щеня бесстыжая! – Пацан от удовольствия зажмурился.
А когда открыл глаза, увидел очень хорошо знакомый ему предмет. Сизо-серый, в цвет голубиного крыла, ствол ТТ качался перед самым его носом – беззвучно и оттого особенно выразительно.
– Ч-ш-ш-ш… – прошипел старший оперуполномоченный Одесского уголовного розыска капитан милиции Леха Якименко, приложив палец к губам.
Рваный, не выразив удивления, кивнул. Чего ж непонятного? Работают люди. Вон их сколько не спит по ночам… Скользнув глазами по двору, пацан увидел не меньше десятка милиционеров, которые, стараясь не скрипеть старыми ступенями, взбегали по лестнице на галерею, шедшую вдоль стены дома.
– Вы до Сеньки Шалого? – шепотом поинтересовался Рваный.
Не опуская пистолета, Якименко молча кивнул. И тут же добавил:
– Где?
– В пятой квартире, – прошептал пацан, теребя птичьи перья.
Якименко усмехнулся, отчего русые усы над верхней губой приподнялись: мол, не об этом.
– Где губу-то порвал?
– Та было, – беззаботно отмахнулся Рваный.
– Ладно, вали, – кивнул капитан, опуская пистолет и оглядываясь на подчиненных.
Рваный, облегченно вздохнув, полез по ветхой лестнице на крышу голубятни. Голубь волновался у него в руках.
Немолодой старшина, возглавлявший сгрудившихся у дверей пятой квартиры милиционеров, нетерпеливо взглянул на начальника. «Ломать, что ли?» – говорил этот взгляд.
Прежде чем отдать приказ, Леха Якименко зачем-то посмотрел на пацана с голубем. Тот был уже на крыше голубятни, внимательно и нежно рассматривал своего пернатого друга, словно собирался отпустить его насовсем. Красавец голубь у парня, это верно. Леха вспомнил собственное детство, свою голубятню – она была кривобокой, слегка осевшей в землю, – и улыбнулся углом рта.
Между тем Рваный, легко и сильно взмахнув рукой, подбросил голубя в ночное небо. Птица, трепеща крыльями, взмыла над Одессой. А пацан, провожая ее взглядом, внезапно прорвался оглушительной трелью. От мастерского свиста заложило уши.
– Атас, Сема! Мусора!..
Сказать, что Якименко не был готов к такому обороту событий, было бы неправдой. Он ведь и сам, когда был дворовым пацаном, завидя ментов, прыгал с крыш в соседние дворы.
– Ломай! – бросил он старшине сквозь зубы, а сам, перевалившись через перила галерейки, бросился, на улицу…
На углу дома, где жил Сенька Шалый, скучал Тишак, молодой, неопытный оперативник. Скучал и в душе костерил капитана Якименко за то, что тот доверил ему такой непримечательный, тыловой, можно сказать, участок боевых действий…
Но оконное стекло на втором этаже вдруг хрустко рассыпалось, и из окна, как черт из табакерки, вывалился плотный, горбоносый, с заспанным лицом Сенька Шалый, одной рукой подтягивавший штаны, а второй – щелкавший затвором «тэтэшника».
«Все, – успел подумать Тишак, пока его холодные пальцы судорожно пытались выдрать из кармана застрявший наган. – Вот теперь – все… Мама дорогая».
Наткнувшись на чужака, Сенька выбросил вперед руку с пистолетом. Промахнуться не мог – до мента было не больше полутора метров. Тот даже инстинктивно головой задергал… Но вместо грохота тишину ночной улицы разорвал сухой щелчок. Осечка.
«Ну что ж ты, Тульский-Токарев!..» Шалый дернул затвор и снова прицелился в темную фигуру… Снова осечка.
Тишак, завороженно глядя в черный зрачок дула, опять дернул головой, уклоняясь от невидимой пули. И словно во сне услышал собственный слабый голос:
– Э-эй!.. Стоять! Уголовный розыск!
Ну и нахал мент, удивился Сенька Шалый. Пустые руки, а еще орет посреди ночи… Он отскочил на пару шагов и в третий раз, уже в холодной злобе, щелкнул затвором.
Очнулся Тишак почему-то на земле, рядом тяжело дышал запыхавшийся Якименко. В последний момент он с разбегу сшиб оперативника на мостовую, и пуля Шалого просвистела над их головами. Сам Шалый, убедившийся в том, что ментовский ангел-хранитель сегодня на посту, улепетывал вниз по улице не хуже знаменитых бегунов братьев Знаменских.
– Куда ты голым задом наперед! – яростно выдохнул Якименко, вскакивая на ноги. – У него ж волына!
– Так не стреляла ж… – растерянно отозвался Тишак.
– Ладно. Потом поговорим. Сейчас есть дела поважнее.
Сенька Шалый бежал по улице не оглядываясь и время от времени петляя, чтобы преследователям было труднее целиться.
Так. Теперь подворотня… Он успел свернуть в спасительную тьму, но оттуда неожиданно грянул милицейский свисток. Ах ты… Оскалившись, Сенька наугад выстрелил и припустил дальше, к перекрестку. Уж там-то что-нибудь обязательно подвернется…
И точно!.. Издалека увидал Сенька ссутулившегося на козлах брички-развалюхи извозчика – вечного, как сама Одесса, прошедшего через все революции, реквизиции и оккупации…
– Конячник, стой!.. – Из-за сбитого дыхания грозности в голосе маловато получилось, но извозчик, одетый в какую-то хламину с капюшоном, встрепенулся, заозирался.
Леха Якименко, стучавший сапогами метрах в ста позади Сеньки, даже губу закусил от досады. Чтоб тебя, Шалый!.. Неужели опять уйдешь? Ну и везуха тебе!..
Примерился с колена по бегущему. Отрывисто рявкнул ТТ. Сенька, нелепо взмахнув руками, упал, но тут же вскочил и запрыгал дальше.
Извозчику творившаяся на ночных улицах катавасия явно была не по душе. Втянув голову в плечи, он изо всех сил хлестнул было сонную конягу. Дескать, ну вас, граждане уголовники и граждане начальники. Пуля, она завсегда пуля, от своих или от чужих. Особенно в таком веселом городе, как Одесса…
– Сто-о-ой! – орал Сенька Шалый, морщась от боли в раненой ноге. – Ох ты… Сто-ой, пристрелю!!!
Извозчик тронуться с места не успел, перед носом еще теплый от стрельбы ствол.
– Гони со всей дури! Даю голдяком!.. Удостоверившись в своем счастье, извозчик, или, по-одесски, балагула, от души вдарил вожжами по крупу клячи. Запели под ударами копыт булыжники. От скрипа видавшей виды пролетки, казалось, звенят окна в окрестных домах…
– Уходят!.. – Майор милиции Довжик аж привстал на переднем сиденье, следя за тем, как пролетка с Сенькой постепенно растворяется в недрах ночного города. – Давай!..
– Даю, товарищ майор, – не без яда отозвался шофер Васька Соболь, двадцатилетний парень с покалеченной левой рукой, и управленческий ХБВ («хочу быть "Виллисом"» – так называли советский джип ГАЗ-67), взревев, выкатил из подворотни.
Через мгновение на заднем сиденье, тяжело дыша, угнездились вспотевшие Якименко и Тишак. Майор, обернувшись, бросил на них полный недоброго веселья взгляд:
– Ну что, оперативнички?.. Упустили птичку?.. Якименко вспомнил голубя, парящего над ночными крышами, свист Рваного и скрипнул зубами. Эта ночь могла оказаться последней и для него, и для Тишака… Могла.
– Догоним. – Он толкнул водителя в плечо: – Что ж ты? Давай!..
– Нашли себе давалку, – буркнул Васька Соболь, выжимая педаль.
Тишину окраинного двора нарушил тяжелый всхрап запаленного коня, клацанье копыт по камню, скрежет ржавых рессор. Пролетка, скособоченная под тяжестью Сеньки Шалого, въехала во двор и остановилась.
– Будь здоров, – проворчал Сенька, выбираясь из брички. Попытался ступить на раненую ногу и вскрикнул. Задел-таки ментяра. Плохо дело…
Мысленно Сенька был уже там, в тепле и безопасности, поэтому он ужасно удивился, когда извозчик схватил его за плечо, не давая выйти. Не иначе как жить надоело. Все-таки наглые люди встретились ему этой ночью: один орет «Стой!» без волыны, второй так просто за плечи хватает… Морщась отболи, он проверенным жестом поднес пистолет к носу извозчика… и вдруг с удивлением обнаружил, что балагула ловко, не пойми как вытащил у него из ладони ТТ и положил себе в карман. Шалому стало обидно.
– Ну, куда погнал? – густым голосом произнес извозчик, глядя на Сеньку без всякой симпатии. – Голдяком грозился – отвечай!
«Тертый калач, – скривившись, понял Сенька. – Так просто не отделаешься». Тут еще нога разболелась.
– Лопатник-то дома! – попытался он объясниться. – Я это… портки еле успел! Ты ж сам видел – на подрыве шел…
Извозчик начал разбирать вожжи:
– Дома, говоришь? Поехали домой…
– Э-э, – забеспокоился Шалый, – возила, жалость поимей! Там мусора шуруют!
– То у них бесплатно и катайся, – сварливо отозвался спаситель, чмокая губами. – Н-но, пошла, родная…
Лошадь, вздохнув, переступила на месте. Пролетка, жалобно скрипнув, дернулась.
– Стой!.. – Сенька наконец понял, что надо действовать. – Ладно, конячник, пошли! Сейчас заплатят…
– Дурку не гони, – солидно возразил извозчик, но все же добавил: – Тпруу…
– Да бейцы под трамвай, что заплатят! – воодушевился Сенька. – Да и с кушем еще!
Извозчик немного помедлил, вздохнул:
– Смотри себе: соврал – трамвай за счастье станет… Пошли.
– Ты волыну-то отдай, – напомнил Шалый, осторожно выбираясь из пролетки и стараясь не ступать на раненую ногу.
Но извозчик только сумрачно хмыкнул в ответ:
– Пообожду. Шагай…
Прихрамывая, Сенька пересек колодец двора, остро провонявший кошками, зеленью, жареной рыбой и другими до сердечной тоски знакомыми ароматами.
Нашарил во тьме почти слившуюся с каменной стеной дверь и, перекосив лицо в непонятной гримасе, постучал условным стуком. Обернулся к извозчику. Тот неспешно вытянул из кармана Сенькин «тэтэшник», поставил на боевой взвод.
– Чего ты вздернулся? – Шалый облизнул пересохшие губы. – Тут только женщины. Маруха здесь у меня…
За дверью послышались неторопливые шаги. Щелкнул замок. На пороге, в пятне тусклого света керосиновой лампы, стояла полная немолодая еврейка с темными усиками на верхней губе.
– О! – без всякого удивления произнесла она, глядя поверх Сенькиного плеча на извозчика. – Давид Маркович?
Шалый дернулся, но сделать ничего не успел. От мастерски нанесенного удара в живот он покорно сложился вдвое, а потом и вовсе улегся на грязный пол у ног хозяйки, жадно ловя ртом воздух.
– А-а… – понимающе протянула хозяйка, давая дорогу непрошеным гостям.
А извозчик, он же начальник отдела по борьбе с бандитизмом Одесского уголовного розыска Давид Маркович Гоцман, переступил порог дома, волоча за собой по полу, словно тряпку, скрючившегося Сеньку…
Несмотря на глубокую ночь, коммунальная квартира, по бескрайнему коридору которой уверенно передвигался Гоцман, не спала. Двери многочисленных комнат были гостеприимно распахнуты, будто для того, чтобы всякий мог убедиться: живут здесь люди небогатые и отягощенные множеством забот. Заглянув в одну из комнат, Гоцман обнаружил лежащую на топчане больную старуху, хриплое дыхание которой было слышно ему еще из коридора. Из другой комнаты вяло ползли сдавленные, прерывистые звуки скрипки. Гоцман, не переставая сжимать в руке пистолет, быстро заглянул и туда.
– Уже? – с выражением полной покорности на лице произнес мальчик лет шести, опуская скрипку-половинку.
Кухня встретила Гоцмана натужным гудением керосинок, громом кастрюль и запахом чего-то неуловимо съестного. А также радостным восклицанием немолодой женщины, стремительно появившейся из облака кухонного чада:
– Дава!..
– Здравствуйте, тетя Ада, – вежливо ответил Гоцман, окидывая взглядом кухню.
– Шо Гута Израилевна?.. – По-видимому, этот вопрос мучил женщину давно: столько любопытства светилось в ее глазах.
– Умерла, – так же сдержанно сказал Гоцман. – Еще до войны.
– Ай-ай-ай, – огорчилась хозяйка, вытирая руки полотенцем. – Еще до войны, подумать только!.. А я хотела до нее зайти.
– Таки уже не спешите, – посоветовал Гоцман. Пожилая женщина собиралась сказать что-то еще, но тут из туалета появился немолодой мужчина в тельняшке и поношенных кавалерийских шароварах и умело оттеснил ее вглубь кухни.
Оставалась одна-единственная дверь – самая неприметная на фоне всех прочих. Пожалуй, человек, не обитающий в этой квартире, не сразу обратил бы внимание на эту дверцу, ведущую наверняка в какой-нибудь захламленный чулан или, на худой конец, в холодную комнату, где хозяйки держат скоропортящиеся припасы.
Остановившись перед убогой дверцей, Гоцман нахмурился. Его решительное некрасивое лицо приобрело задумчивое выражение. Он слегка пожевал губами, оглянулся на провожавших его любопытными взглядами обитателей квартиры. Их головы высовывались из всех комнат, они маячили на пороге кухни и туалета.
Вздохнув еще раз, он пинком распахнул дверь, швырнул бесчувственного Сеньку на пол перед собой и выстрелил в потолок.
– Всем сидеть! Я – Гоцман!..
От этого крика и грохота выстрела у присутствующих заложило уши. Кусок штукатурки, отбитый пулей с потолка, грохнулся в центр большого стола, точнее, в миску с наваристым борщом. Горячие брызги полетели в разные стороны. Опрокинулась рюмка с водкой. Валко закачался огромный арбуз. Бахрома низкого красного абажура болталась над головами, словно живая.
Пятеро сидевших за столом не предприняли попытки сопротивления. Только самый молодой и суетливый, парнишка лет двадцати с неприметным серым лицом, схватился за «вальтер». Но его сосед, седой человек в белой майке, накрыл его руку своей большой ладонью.
Пороховой туманец понемногу рассеялся. Борщ продолжал дымиться. Сенька безжизненно валялся на полу. В недрах квартиры кто-то всхлипнул, должно быть, мальчик-скрипач, но тут же умолк, видно, на него шикнули.
– Давид Маркович? – почтительно осведомился седой, глядя на вошедшего снизу вверх.
– «Давид Маркович, Давид Маркович»! – передразнил Гоцман, для убедительности извлекая из кобуры свой собственный ТТ. – Стволы на стол.
Седой, не отрывая глаз от оружия Гоцмана, аккуратно принял «вальтер» из дрожащей руки молодого бандита и по цепочке передал угрюмому громиле, сидевшему во главе стола. Громила бережно взял пистолет двумя пальцами и медленно положил на пол. Остальные под пристальным взглядом Гоцмана повторили ту же операцию. На крашеном деревянном полу выросла горка оружия.
«Все, – устало подумал Гоцман. – Можно будет поспать… Хотя нет… Какой тут сон! Сейчас хлопцы придут». Тупо, неприятно колотилось сердце. Начало колотиться, еще когда он во дворе с этим парнем возился… Он взглянул на лежавшего на полу Сеньку. Из раненой ноги натекла порядочная кровавая лужа. «Надо бы перевязать», – подумал Гоцман равнодушно.
– Давид Маркович, мы таки выпьем? – вежливо спросил седой, аккуратно вытирая с чисто выбритой щеки брызги борща.
Гоцман кивнул. Он чувствовал, что очень устал этой ночью. И сердце продолжало биться чаще, чем следовало. Бандиты встали, молча опорожнили рюмки. Не глядя на них, Гоцман подошел к окну и ударом ладони распахнул ветхую раму. Еще один выстрел расколол тишину одесской ночи.
Примерно через полчаса в той же комнате капитан Леха Якименко, пыхтя от усердия, распарывал финским ножом штаны на самом молодом задержанном, парнишке с серым лицом. Придерживая брюки кистями связанных рук, тот неловко уселся спиной к стене, в ряд с другими бандитами, и растерянно спросил непонятно у кого:
– И как же мы теперь пойдем?..
– Небыстро, – объяснил Якименко.
На столе майор Довжик обстоятельно, словно сложный пасьянс, раскладывал листы протоколов обыска. Тишак, гордый порученной ему ролью, водил по коридору испуганных заспанных понятых.
Придирчиво окинув задержанных взглядом – все ли в порядке, – Якименко кивнул и, на ходу извлекая из внутреннего кармана кителя папиросы, направился на кухню.
Гоцман сидел на полу, тяжело привалившись спиной к стене. Огромная, похожая на лопату ладонь лежала на сердце. Гоцман тяжело, нехорошо дышал. Щуплый, похожий на немолодого, много повидавшего в жизни скворца, Фима Петров по кличке Фима Полужид поил его водой из стакана, что-то жалостно приговаривая.
– Давид Маркович, и вот на кой вы сами-то полезли!.. – снова пряча папиросы, укоризненно произнес Якименко. – Я ж молодым мозги ставлю, а вы… Ну чисто ребенок, ей-богу.
Фима, не выпуская из рук стакана, зло мотнул головой в сторону Лехи – уйди, мол. А сам плачущим голосом продолжал вразумлять начальство:
– Додя, извиняюсь, но ты босяк – некому задницу надрать! Пять пистолетов – не пачка папирос, они таки по случаю стреляют! Ты же не окно женской бани, зачем у тебе дырка?!
Гоцман мутно слушал болтовню любящих его людей, ощущая, как усталое сердце не справляется с его большим телом. А еще он видел, как на пороге мнется мальчик, пряча за спиной скрипку. Мальчику отчаянно хотелось спать, он изо всех сил старался не зевать, но еще больше хотелось знать, что происходит в этой непонятной квартире, где по ночам ходят люди, стреляют в воздух и арестовывают всех подряд.
Гоцман попытался улыбнуться мальчику, но вместо улыбки лицо исказила гримаса боли. С трудом справившись с собой, он подмигнул маленькому скрипачу.
Тот, робко улыбнувшись, подмигнул в ответ.
Глава вторая
Одесский железнодорожный вокзал – вернее, то, что от него осталось после отступления румыно-германских войск, – был окружен густой цепью молчаливых солдат. Они стояли, преисполненные важностью своей миссии, сурово поглядывая на горожан и не отвечая на их робкие вопросы.
На перроне собралось, должно быть, все городское начальство. Тут были и высшие чины округа, и работники горкома, и начальники из прокуратуры и МВД. Блестели штыки карабинов почетного караула. Молчаливо поблескивал надраенной медью оркестр.
Казалось, над всеми этими принаряженными людьми витает видимое глазу облако нервозности. То и дело кто-нибудь из ожидающих бросал нетерпеливый взгляд на часы – то на свои, то на вокзальные, то на соседские, – подходил к краю платформы и вглядывался в даль, туда, где маневровый паровоз, часто пыхтя, отгонял на запасной путь вагоны.
Следователь МГБ майор Максименко – высокий, худощавый, лет сорока, с недовольным лицом – на ходу прошелся взглядом по малярам, которые торопливо подкрашивали фронтон чудом уцелевшего вокзального пакгауза. Почувствовав его взгляд, маляры быстрее замахали кистями. «Видал, как зыркнул?» – молча спросил пожилой маляр у своего юного напарника. «Ага», – так же молча ответил вспотевший от напряжения напарник, окуная кисть в ведерко.
Оглядываясь на их работу, Максименко чуть не наткнулся на пожилого рабочего, который, морща лоб, старательно бормотал себе под нос:
– «Товарищ Маршал Советского Союза, одесский пролетариат рад приветствовать вас и в вашем лице… и в вашем лице…» Тьфу ты, от же ж понаписали… Та хай вин не замоется! – Испуганно оглянувшись по сторонам, рабочий продолжил: – «…И в вашем лице нашу могучую партию, мудрое советское руководство и армию-освободительницу». О, ты кажи, а?..
…На перроне между тем маялись ожиданием двое, неуловимо похожие друг на друга. То ли выражением лиц, напыщенных и раздраженных, то ли покроем широких костюмов, пошитых из дорогого трофейного материала. Один был чуть потолще, другой – чуть постройнее. Это были первый и второй секретари Одесского горкома Кумоватов и Телешко.
К уху Кумоватова склонился неизвестно откуда появившийся вестовой. По мере того как он шептал, на квадратном лице секретаря горкома постепенно проступало недоумение. Он даже брови приподнял, что было грозным признаком недовольства, хорошо знакомым подчиненным.
– Как это неизвестно? – заговорил наконец Кумоватов. – Выяснить и доложить!..
Вестового как ветром сдуло. Кумоватов бросил нервный взгляд на циферблат трофейной «омеги».
– «Неизвестно»! – передразнил он кого-то. – Битый час уже торчим!
– Зря мы его встречаем, – негромко произнес придвинувшийся ближе к шефу Телешко. – Задницей чую – зря…
Лицо Кумоватова снова замкнулось.
– Обком приказал – стой и не дергайся… Сам Кириченко…
– Обком!.. – с сарказмом отозвался Телешко. – Сегодня его к нам сослали. А завтра?.. «Кто его встречал? Первый секретарь горкома со своим замом!» А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!.. И нас за ним по веревочке! А обком будет в чистеньком ходить…
Оба говорили еле слышно, чуть двигая губами, а Телешко еще и размеренно кивал, так что со стороны можно было подумать, первый секретарь горкома советуется с замом по вопросам исключительной важности. Тем не менее оба сочли необходимым оглянуться – так быстро, что сторонний наблюдатель опять-таки подумал бы, что первый и его правая рука просто поежились или передернули плечами.
Телешко придвинулся ближе к шефу.
– Это как пойдет, – пробормотал Кумоватов. – Завтра американцы сунутся к нам со своей бомбой, и Жуков снова на коне.
– А может, не сунутся?
– Кто?
– Американцы.
– Сунутся, – уверенно предрек Кумоватов. – Ты чего, о речи Черчилля забыл?
– Ну, дай бог, дай бог… Тьфу ты, то есть не дай бог, конечно, – торопливо поправился Телешко. – Но…
И оба снова замолчали, каждый о своем.
На другом краю того же перрона неспешно, заложив руки за спину, прогуливались два офицера с узкими серебряными погонами военно-юридической службы – военный прокурор округа полковник юстиции Мальцов и его помощник майор Кречетов. Выражение их лиц было точно таким же, как у Кумоватова с Телешко, – застыло-размеренным.
– М-м-м-да… – говорил Мальцов еле слышно. – Маршала Победы – командующим округа!.. Ну, им там виднее, конечно. Тем более маршалов много, не его одного на округ кинули… Нас это не касается… Наша задача – законность и порядок в армии. Работали и будем работать… – Он откашлялся, прикрыв рот ладонью, и продолжил, глядя на собеседника: – Хотел вас, Виталий Егорович, в Москву рекомендовать. Но теперь уж придется немного отложить, не обессудьте…
– Ничего, товарищ полковник, – откликнулся Кречетов. – Я не спешу.
Офицеры негромко посмеялись. Первым оборвал смех Мальцов. Глядя на его круглое лицо, на котором проступило досадливое выражение, резко посерьезнел и Кречетов…
…У стены вокзала начальник Управления военной контрразведки МГБ Одесского военного округа – худощавый полковник с ястребиным лицом – распекал бледного офицера спецсвязи:
– Что значит —«нет связи»?! Вы в своем уме?! Вам что тут, сорок первый год?! Маршал едет – и без связи?! Как… Чтобы… Твою мать!.. – захлебнулся полковник. – Через три минуты доложить! Бего-ом..
Провожая взглядом спину офицера, начальник контрразведки вытер вспотевший лоб платком. Повернулся к своему заместителю, полковнику Чусову, но увидел Кумоватова, неслышно приблизившегося сзади.
– Доложитесь, Алексей Иванович…
Это было сказано вежливо, но требовательно – именно так, как имеет право говорить первый секретарь горкома КП(б)У. Тем более что по аттестации, которую проходили в начале войны партийные работники всех уровней, Кумоватов был старшим батальонным комиссаром, а в 1943-м получил звание полковника. И начальник контрразведки, отведя неприязненный взгляд от квадратного лица Кумоватова, буркнул себе под нос:
– Маршал Жуков задерживается…
– Почему? – Брови Кумоватова прыгнули вверх, он оглянулся на маячившего рядом Телешко. – И насколько?
Но начальник контрразведки, сухо козырнув, пошел прочь. Выдержав секундную паузу, вслед за ним двинулся и полковник Чусов.
***
Дома у Гоцмана пахло лекарствами – остро и тревожно. Сам Гоцман огромной, тяжело дышащей глыбой громоздился на кровати, рядом с ним с озабоченным лицом сидел судмедэксперт – немолодой, седоусый подполковник медицинской службы Арсенин. Вслушивался в биение сердца через стетоскоп.
Фима Полужид, теребя в руках тюбетейку, нервно кружил по комнате и непрерывно что-то рассказывал, не обращая внимания на то, что никто его не слушает:
– …Та он и с детства такие номера откалывал. На Пересыпи как-то три некрасивых пацана привстали на дороге, как шлагбаум… Повытягали из карманов перья-кастеты и сами себе смелые стоят. С понтом на мордах – сделать нам нехорошо. Так Дава, ни разу не подумав, пожал им сходу челюсти… Они с такого «здрасте» побросали свой металлолом, схватили ноги в руки и до хаты – набрать-таки еще пять-шесть солистов до ансамбля. Ну, при такой заветренной погоде неплохо ж пробежаться… Таки нет! Он встал столбом.
– Фима, – еле слышно пробасил Гоцман, с трудом разлепив веки, – закрой рот с той стороны. Дай доктору спокойно сделать себе мненье.
– Мне не мешает, – отозвался Арсенин, откладывая стетоскоп и открывая потертый саквояж, стоявший на полу.
При виде шприца, извлеченного врачом из саквояжа, Фима умолк и, пятясь, поспешил ретироваться.
Галерея, на которую он вышел, вилась вокруг дома, старого одесского дома – давно вышедшего на пенсию инвалида, знававшего лучшие времена. И двор был такой же – похожий чем-то на двор Сеньки Шалого и еще на сотню других одесских дворов. Были тут и полуобгоревший каштан со стволом, иссеченным осколками недавней войны, и разрушенная авиабомбой стена каменного сарая, и покосившаяся голубятня, небрежно выкрашенная в синенький мирный цвет…
И конечно, тут была своя тетя Песя. Она смотрела на Фиму подозрительно и с любовью, как умеют только много пожившие одесские тети.
– Шо у нас случилось?
– Пара малозаметных пустяков, – любезно ответил Фима, облокачиваясь о перила. – Вам что-то захотелось, мадам Шмуклис?
– Немножечко щепотку соли. Эммик, такое счастье, надыбал глоссика…
– Два Больших Расстройства надыбал глоссика?! – изумился Фима. – Всего?! Или только плавники?
– Как есть всего! – гордо ответствовала тетя Песя.
– Так надо ж жарить. По такой густой жаре глоссик долго не протянет…
– А я за шо? – пожала плечами тетя Песя. Эммик, он же Два Больших Расстройства, – сын тети Песи, круглый, как шар, и нелепый, как вся жизнь, если взглянуть на нее с хвоста, – неторопливо вышел на галерею, прижимая к полной груди длинный нож и глоссика. Камбала энергично боролась за существование. Ее тинистые глаза смотрели на Эммика с ненавистью, а белое жирное брюхо словно пыталось его отпихнуть.
– Мама, он проснулся и не хочет, – обиженно сообщил Эммик, не давая камбале вырваться.
Тетя Песя, ахнув, бросилась к сыну:
– Не трогай нож, халамидник! Ничуть не трогай!..
Не ожидавший такой активности сын выронил нож, который смачно воткнулся в доски пола. Вслед за ним полетела и воспользовавшаяся минутной слабостью Эммика камбала. Мать и сын, ругаясь на чем свет стоит, бросились ее ловить. Снизу сцену, смеясь, наблюдал еще один сосед Гоцмана – седой дядя Ешта.
– Тетя Песя, я таки принесу вам соль и йоду, – прокомментировал Фима и пошел обратно к Гоцману,
По-видимому, самое страшное было уже позади. Арсенин вытирал несвежим полотенцем руки. На Фиму он для порядка шикнул, хотя тот всего-навсего аккуратно шарил по шкафчикам в поисках соли.
Машинально продолжая вытирать руки, врач вошел в комнату, где лежал Гоцман. Кроме кровати, огромного круглого стола и платяного шкафа, здесь из мебели больше ничего не было. Но на выгоревших обоях опытный глаз Арсенина – как-никак судмедэксперт, а в прошлом военврач – углядел нечто, что всякий назвал бы следами от детской кроватки и ножной швейной машинки.
Повыше на обоях темнели прямоугольники от когда-то висевших здесь фотографий и, видимо, портрета. «А сейчас ни одного снимка», – машинально отметил Арсенин, оглядываясь по сторонам. За его спиной хлопнула дверь – это Фима с солью вышел на галерею.
– Где ваша семья? – спросил Арсенин, отбрасывая полотенце и садясь в ногах кровати.
– Нету, – коротко обронил тот и, тяжело закряхтев, сел. – Так шо вы скажете за мой диагноз?
Арсенин, сжав губы, повелительно махнул рукой: мол, что это еще за штучки, а ну ложитесь!.. Гоцман покорно подчинился.
– Когда был последний приступ?
– Давно.
– А в детстве часто было?
– Ну, было…
Арсенин понимающе кивнул.
– Есть такое вещество – адреналин…
– Знаю, – вставил Гоцман.
– Вот… В момент опасности у вас его вырабатывается слишком много. А сердце вы поизносили. И оно не справляется. Может плохо кончиться…
– Насколько плохо?
Арсенин сделал рукой жест, будто рвет что-то на мелкие части. Гоцман внимательно следил глазами за движениями его длинных пальцев.
– Та не смешите меня, доктор, – наконец обронил он. – Вас зовут?..
– Андрей Викторович. Арсенин Андрей Викторович…
– Вы, Андрей Викторович, человек новый. Еще не врубаетесь…
– Я врубаюсь, – покачал головой врач. – Но сердце-то – одно…
– Шо предлагаете? – деловито поинтересовался Гоцман и быстро добавил: – Только без больнички.
Арсенин со вздохом посмотрел на пациента.
– Изюм, курага, молоко – чем больше, тем лучше. Если понервничали, походите… Просто походите. Вообще побольше гулять, поменьше волноваться. Должно помочь.
– Угу, – промычал Гоцман. – Особенно в засаде. Прихватило сердце – встал, походил и полегчало…
– В крайнем случае вдохните поглубже и держите воздух, сколько сможете. И так несколько раз… Это тоже помогает. Упражнение японских самураев.
Гоцман подозрительно покосился на него:
– Откуда знаете за самураев?
– В тридцать девятом – Халхин-Гол, – неохотно пояснил врач. – И до этого Дальний Восток. Кое-чему обучился.
Он взял тонкими пальцами запястье Гоцмана. Холодные руки, подумал тот. И пальцы такие… длинные. Как у артиста.
– Попробуйте сейчас задержать дыхание. Чистоту эксперимента едва не нарушил смеющийся Фима, с порога во всеуслышание сообщивший:
– Тетя Песя купила глоссика…
Арсенин бросил на Фиму молниеносный взгляд, отчего тот закончил фразу уже шепотом, по-прежнему давясь от смеха:
– …а в нем два солитера и полкило гвоздей…
Но Гоцман этого уже не слышал. От тонких пальцев врача шла по телу спасительная прохлада, от выдоха, казалось, потускнел свет под потолком, и Гоцман, ни о чем не помня, падал в долгожданный спокойный сон, от которого ему становилось легче, легче, легче…
***
…День сиял над Одессой. Отличный день. Ровно дышало море, голуби чертили над крышами немыслимые фигуры, женщины казались ослепительными даже в скромных послевоенных нарядах. Дюк на своем постаменте доброжелательно смотрел вниз, на Потемкинскую лестницу, где целовались парочки, и на порт, в котором кипела работа. Весело шелестели по мягкому от жары асфальту новенькие троллейбусы. Афиши извещали о концерте несравненной Валерии Барсовой. И у Гоцмана было легко на душе.
Он шел на работу, провожаемый ревом огромной трофейной дуры, приемника «Телефункен», выставленного владельцем на подоконник, чтобы Утесова слышал весь двор. Открывая щегольскую карманную закрывашку и стряхивая в нее папиросный пепел, Гоцман улыбался, представляя, как хозяин приемника, крепкий мужик в галифе и майке, ест в глубине своей комнаты пшенку, любуясь самим собой на настенной фотографии – там, где он с двумя орденами Красной Звезды и медалью «За взятие Кенигсберга»…