Текст книги "Отрешенные люди"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

3

Иван Зубарев, все еще подрагивая от пронизывающего насквозь холода, сидел, уютно устроившись, во вместительном возке рядом с худым бледного вида офицером, кутавшимся в теплую накидку с бобровым воротником и насмешливо поглядывающим на освобожденного от веревок своего случайного попутчика. Напротив сидели молчаливые и бесстрастные два офицерских ординарца, а, может, просто слуги, в тяжелых бараньих тулупах и мохнатых шапках, надвинутых на лбы. У обоих топорщились огромные усища, и за все время, что Иван находился в возке, они не проронили не слова. В полном молчании они выскочили на дорогу, где он стоял беспомощный, со связанными сзади руками, быстро разрядили по пятившимся к лесу волкам свои пистолеты, закинули Ивана в карету и, как ни в чем ни бывало, устроились напротив своего хозяина, словно спасение одиноких путников являлось для них делом повседневным и привычным.

– Выпейте для сугрева, – протянул Ивану серебряный походный кубок офицер, и, помолчав, добавил, – ром английский.

Иван, клацая зубами, припал к кубку, моментально осушил его, потряс головой и сипло произнес:

– Благодарю покорно… И за ром, и за то, что от неминуемой смерти спасли.

– Пустое, – с легкой усмешкой отозвался офицер, – будет что в Петербурге рассказать. У вас, в Сибири, так принято – по ночам против волков со связанными руками выходить? Обычай, наверно, такой? – насмешливо щурясь, спросил он.

– Какой там, к черту, обычай, – огрызнулся Иван, – разбойные люди меня связали, лошадей угнали, и если бы не вы, ваше благородие… – он выразительно покосился на офицера.

– Да, если бы не мои молодцы, то, надо полагать, утреннюю зорю вы, милейший, встречали бы уже в другом мире.

– Это точно, – поддакнул Зубарев, – в другом.

– Кстати, разрешите представиться, ее величества гвардии поручик Гавриила Андреевич Кураев. Направляюсь в Тобольск по особому поручению одной особы, чье имя счел бы за лучшее не произносить всуе. Позвольте узнать, кому обязан честью находиться рядом?

Зубарев в душе удивился тому, как поручик умеет витиевато и вместе с тем четко, по–военному, изъясняться, и назвал себя:

– Купецкий сын Иван Зубарев, – невольно переходя на тон своего нового знакомого, продолжил, – следовал в губернский город Тобольск с ирбитской ярмарки, да вот… – и развел руками, показывая, что остальное и так понятно.

– Поди, при деньгах с ярмарки следовали? – участливо поинтересовался Кураев, но от Ивана не укрылось, что в самой постановке вопроса он не вполне доверял ему.

– Да были кое–какие деньжата. Что деньги, главное сам жив, слава Богу.

– Как же вы неосторожно в такой дальний путь и один отправились? продолжал выспрашивать Кураев.

– А чего нам, не впервой, всякое бывало.

– Благодарите Бога, что нам на последней станции вовремя дали сменных лошадей, – поручик явно оживился от неожиданного знакомства и стал словоохотлив. Но усатые ординарцы или кто они там, не спускали настороженных глаз с Ивана, что несколько его раздражало.

– Давно из столицы? – спросил он, чтоб как–то перевести разговор в другое русло.

– Почитай, вторую неделю добираемся. Надеюсь, завтра прибудем в Тобольск. Так?

– Должны, коль иных задержек не будет, – согласился Иван. – Как там в столице жизнь?

– Как везде, живут люди. Не приходилось бывать?

– Братья мои двоюродные бывали, а я вот нет пока.

– У вас, молодой человек, все впереди, успеете и в столице побывать, и еще где подале.

– Да уж и не знаю, может, доведется когда, – простодушно согласился Иван, не замечая насмешки

– А может и ни к чему вам, милейший, в столицу без особой нужды наведываться, – налив себе небольшую порцию рома, продолжил Кураев, столица – она зубастых любит, а вы, как погляжу, не из таковских будете. Правда, сейчас в столице совсем не то, что ранее при царице Анне. Тогда в какую сторону ни плюнь, – в иноземца попадешь. Мой батюшка покойный, русак чистейшей воды, из деревни носа не казал, ходу ему дальше провиантских складов не было. А теперь государыня Елизавета Петровна, дай ей Бог здоровья и долгих лет жизни, всю иноземную сволочь повыгнала поганой метлой. Вот и я назначение в гвардию получил. Так что готов за императрицу нашу головы не пожалеть.

– К нам в Сибирь на службу? – поинтересовался, чтоб как–то поддержать разговор, Зубарев.

– Какая, к черту, может быть служба в такой мороз, – полушутливо отвечал поручик, – на короткий срок к вам и обратно без задержки.

– В сам Тобольск или еще дальше? – поинтересовался Зубарев, видя, что офицер не прочь поговорить.

– Еще не знаю. Как дело повернется. – Кураев чуть помолчал и неожиданно перешел на шепот, приблизив лицо к собеседнику. – Коль застану в Тобольске генерал–майора Киндермана, передам ему важную депешу, – он выразительно похлопал левой рукой по залоснившемуся боку кожаной сумки, лежавшей на сиденье подле него, – то и дня не задержусь у вас. Но я склонен предполагать худшее: придется разыскивать мне его где–нибудь по крепостям на южных рубежах.

– И вовсе нет, – высказал вдруг свою осведомленность Зубарев, – никуда ваш генерал из Тобольска не выезжал. Как летом приехал до нас, так и сидит безвылазно. Тем более в такие морозы он свой длинный нос дальше кабинета губернатора и не показывает.

– Вот как? – с интересом посмотрел на купеческого сына поручик. – Если честно, то мне в Петербурге намекали, что этот мальчик не имеет склонности к походной жизни. Значит, знающие люди оказались правы.

– Почему вдруг мальчика? – удивленно переспросил Зубарев. – Я его своими глазами имел честь видеть, здоровый мужик.

– А, вот вы о чем! – звонко, с переливами рассмеялся Кураев. – Дело в том, что "кинд" в переводе с немецкого означает ни что иное, как "мальчик". Языки надо учить, милейший попутчик, авось пригодятся.

Зубарев ничего не ответил и лишь обиженно надулся, повернул лицо к замерзшему оконцу кареты и попробовал отогреть его ладонью. Но, даже когда удалось чуть отогреть заиндевелое стекло, увидеть что–то в ночной темноте было невозможно. Лишь изредка мелькали белесые стволы березок вдоль дороги да иногда мягкие еловые лапы оглаживали зеленой хвоей дверцу кареты. Он прикрыл глаза, сон набежал, потянул было в темную неясную бездну, но ярко вспыхнули недавние события, произошедшие с ним на ирбитской ярмарке.

… Сговорившись с двоюродным братом Михаилом Корнильевым, он под видом откупщика отправился в Ирбит на ярмарку. Корнильев был одним из главных воротил по торговым делам в Тобольске, а если разобраться, то и по всей Сибири вряд ли кто мог сравниться с ним по величине оборота, но за последние два года он понес немалые убытки, отправляя товары на продажу в Ирбит. Там, вокруг ярмарочной распродажи, ловко раскинули свои сети несколько приказных, а, возможно, и кто–то из таможенных людей был с ними заодно, притом с каждого купца им в карман перепадало не по одному рублику. Тех, кто ерепенился, отказывался платить, заворачивали со всем обозом и уже никогда больше даже на пушечный выстрел не подпускали к торговым рядам, выискивая благовидные предлоги. Предлог всегда можно было найти, и корниловские обозы пару раз возвращались в Тобольск со всем товаром, чем едва не ввели в полный раззор оборотистого хозяина.

Сам Михаил Яковлевич, ссылаясь на дела в городе, на президентскую должность в магистрате, ехать в Ирбит не желал и сговорил на это дело Ивана, выправив ему предварительно подложную бумагу, что он имеет винный откуп, с чем тот и прибыл к самому открытию ярмарки.

Поначалу все складывалось ладно, справно. Он знакомился с купцами, съехавшимися сюда со всех концов России, заводил с ними накоротке разговор о лихоимстве таможенных надзирателей, о чем знали все и каждый. Купцы охотно поддакивали ему, рассказывали сколько им самим пришлось натерпеться, зло поблескивали глазами, а, подпив, грозились пожечь таможню, изувечить ненавистных приказных и всех, кто под руку подвернется.

– Слышь, я тебе случай расскажу про одного вятского мужика, что в прошлом году вышел, – дыша Ивану в лицо винным перегаром, с жаром выкидывал слова небольшого ростика купчик с оспинами по всему лицу, – какой у него конфуз случился. Называть его не стану, ни к чему, а только взялся он по деревням и дальним уездам масло коровье скупить, чтоб потом на ярмарку сюда его привести. Деньжат, само собой, подзанял у знакомых, у сродственников, да и поехал по деревням скупать то масло. Полгода он его копил, в леднике сохранял, солью посыпал от порчи, берег, словно дитя родное. Пришла пора ярмарке здешней, значит, быть. Сгрузил он масло свое на подводы, прибыл. Хотел было в ряд сразу встать, а ему толкуют, мол, кажи бумагу, что масло то не ворованное, а праведно тобой заработано, куплено. Ему, дураку, дать бы в лапу кому следует, а он уперся, орет, кулаками машет. Ну, забрали у него товар в амбары таможенные, а самого в караулку посадили на хлеб–воду. Просидел он там почти неделю: торговли никакой, и правды ниоткуда не добиться. Через добрых людей передал сколь нужно надзирателям, подмазал, кого нужно, и на другие сутки его уже на волю отпустили. Но это бы все ладно, наука на будущее. А только когда амбар открыли, где маслице его на сохранении находилось, то лишь бочонки пустые нашли – крысы да мыши, как есть, сожрали все и дажесь бочата обглодали. Мужик тот в такое небывалое расстройство ума вошел, что, приехавши домой, в каретном сарае на вожжах удавился. Деньги, что он занимал у всего мира, ему бы и за десять лет не вернуть, потому и наложил на себя руки. Вот такое дело.

– А мне к кому первому пойти, чтоб товар дозволили на торг выставить? – сделав невинную рожу, спросил Иван купца.

– Как к кому? – удивился тот. – Неужто первый раз на ярмарке?

– Первый, – покорно качнул головой Иван.

– Перво–наперво тебе надо до здешнего воеводы пробиться. Так уж тут принято, – начал поучать он Ивана. – К самому ему тебе не попасть, значит, кому из воеводских людей подарочек преподнеси или деньгами дай. Потом уж они подскажут, куда дале идти. Самый лютый народ в таможне сидит, к ним без солидного магарыча и не подступайся, завернут.

– А жаловаться на самоуправство их не пробовали? – прикинулся простачком Иван и тут же пожалел о сказанном.

– Слышь, мил человек, а ты, как я погляжу, не из тех будешь, за кого себя выдаешь, – мигом осекся купчик и потянул к себе шапку, поднялся с лавки. – Знаю, куда клонишь, и в ответ тебе вот чегось скажу: иди–кось своей дорогой, а нас не замай, – и, медленно переваливаясь, побрел к выходу.

С этого времени стал Зубарев замечать, что народ начал шептаться у него за спиной, издали пальцами указывать, как на тряпичное чучело посреди огорода. Вот тогда и подвернулся ему расторопный Яшка по прозванию Ерофеич за свой сизый нос и любовь к непомерной выпивке. Но еще с первых встреч с ним и посиделок в кабаке, само собой за иванов счет, с удивлением отметил Зубарев яшкину особенность не хмелеть, сколько бы вина он в себя ни влил. Иван показал ему подложную бумагу, по которой он значился винным откупщиком, спросил совета, как ему выставить товар на торги, с кем перетолковать, куда обратиться. Яшка без утайки сообщил, кто сколько из местных приказных и таможенников берет, вызвался быть посредником при передаче денег. У Ивана от неслыханной удачи загорелись глаза, и он уже представил себе, как хватает за руку и тащит в острог тех лихоимцев. Без утайки сообщил Яшка, что числится на должности помощника местного пристава и следит за порядком на ярмарке, ловит мелких воришек, выполняет различные поручения начальства.

– И много народу к тебе обращается? – поинтересовался Иван.

– А тебе что за печаль, – недружелюбно отозвался Яшка, изучающе оглядывая того. – Сколь надо, столько и обращаются.

– Потому интересуюсь, что хочу тебе солидный куш отвалить, коль поможешь в моем деле.

– Видать, дело серьезное, раз большие деньги предлагаешь, – все понял с полуслова Ерофеич.

– Серьезней некуда, – согласился Иван и изложил ему причину своего появления на ярмарке, пообещав, что, коль Яшка поможет ему изобличить кого, то он ему из корниловских денег вырешит солидную сумму.

Тогда еще Ивана удивило, как быстро, ни минутки не подумав, согласился Яшка на сотрудничество. Только половину денег попросил выдать наперед. Делать было нечего, и Иван отсчитал ему, сколько тот запросил.

– Бумагу потом подпишем, – упредил он Зубарева, доставшего из походного баула с письменными принадлежностями заранее приготовленный лист. Тому оставалось только согласиться. Условились, что на другой день Яшка договорится с самим начальником таможни и отведет Ивана к нему.

Здание таможни находилось рядом с торговыми рядами, но было обнесено высоким, едва ли не в две сажени, тыном, а у ворот днем и ночью прохаживался солдат с ружьем, не пропускающий внутрь никого из посторонних.

После обеда Зубарев встретился с Яшкой, как они условились, у ворот таможни, и тот, хитро подмигнув ему, повел мимо караульного, буркнув тому что–то с видом человека, находящегося при исполнении важных государственных обязанностей. Поднялись по высокому крыльцу в неуклюжую, как все государственные строения, избу и тут же попали в жарко натопленную горницу, где за столом, покрытым зеленым сукном, сидел крупный неулыбчивый мужик с холодными серыми глазами.

– Ты и есть винный откупщик? – спросил он Ивана, не ответив на приветствие, не предлагая сесть.

– Я и есть, – согласился Иван и почувствовал что–то неладное, заметив, как Яшка делает из–за его спины непонятные знаки сероглазому.

– Прозвание твое как будет? – негромко спросил тот.

– Михаил Яковлев сын Корнильев, – неожиданно для себя заявил вдруг Иван и тут же пожалел о сказанном, но отступать было поздно. Он и Яшке не называл своего настоящего имени, решил, что и тут сойдет.

– Почему обычным порядком товар на проверку не предъявил? – все так же негромко спросил таможенник.

– Так вот он, – кивнул Иван в яшкину сторону, – обещал посодействовать.

Яшка в это время вплотную приблизился к нему и горячо зашептал на ухо:

– Надо бы их благородию денежек отвалить, не скупись…

– С превеликим удовольствием, – торопливо закивал Иван и полез за пазуху, вытащил оттуда завернутые в тряпицу деньги, отодвинул плечом сопевшего сзади Яшку и начал отсчитывать серебряные рублики, выкладывать их на стол перед молчаливым таможенником. Отсчитав десять штук, он поднял на него глаза и тут лишь заметил чуть сбоку цветастую занавеску и видневшиеся из–под нее черные, хорошо начищенные чьи–то сапоги.

– Так, так, – проговорил сероглазый, не спеша прикасаться к лежащим перед ним деньгам, – давно мы за тобой, голубь сизокрылый, присматриваем; а ты и сам к нам явился. Не желаете ли засвидетельствовать, ваше превосходительство? – обратился он к кому–то невидимому. Занавеска качнулась, и в горницу прошел, судя по кафтану советника таможенной службы, сам начальник местной таможни Матвей Коротнев, о котором Ивану ранее приходилось многое слышать

– Все ясно, как божий день, – пожал он сухими плечами, – взять его и обыскать немедленно. Сейчас узнаем, что за птица к нам залетела.

Из соседней комнаты, стуча тяжелыми коваными сапогами, неторопливо вышли два солдата и схватили растерявшегося Ивана за руки, начали со знанием дела обшаривать и быстро нашли бумагу, выписанную ему от магистрата Михаилом Корнильевым.

– Кто таков будет Иван Васильев сын Зубарев? – спросил советник Коротнев, близко поднося бумагу к глазам.

– Я им и буду, – отрешенно ответил Иван, понимая, что ему никто теперь не поверит, и он по собственной дурости попал в заранее приготовленную ловушку.

– А не ты ли назвался принародно Михаилом Корнильевым? А? Того почтенного купца все мы хорошо знаем лично. А раз ты его именем назвался, то не иначе как сгубил несчастного купца или обворовал. Отвечай, сучий сын! – и советник грозно сверкнул глазами.

– Говори, коль спрашивают, – проявил усердие Яшка Ерофеич и заехал Зубареву кулаком в ухо.

Далее вопросы и удары сыпались на одуревшего Ивана один за другим, и он, сколько ни оправдывался, ни ссылался на родство с Корнильевым, ничего изменить уже не мог. Таможенники получали особое наслаждение, видя его унижение и беспомощность. Более всех торжествовал Яшка, прыгая петухом вокруг и все рассказывая, как Иван хотел склонить его к написанию бумаги против местного начальства.

– Он мне с самого начала не понравился, – объяснял он Коротневу, хотел в доверие ко мне войти, вызнать все, а уж что у него там на уме было…

Но тот лишь брезгливо отмахивался от Яшки, а потом велел составить рапорт о поимке человека, выдающего себя за купца, а самого Зубарева закрыть в караульном помещении, где обычно содержали пойманных воришек.

Там его продержали два дня при нетопленой печи, и лишь раз в день пожилой солдат вносил краюху черствого хлеба и ковш сырой воды. На третий день Ивана вывели во двор, крепко связали веревками, словно норовистого бычка, кинули в сани, прикрыли рогожей и повезли, не сказав, куда. В санях, кроме рыжеусого возницы из казаков, поместился и недобро поглядывающий на Зубарева Ерофеич. Когда проехали через Тюмень, то Иван догадался, что везут его обратно в Тобольск, и на душе стало полегче: там свои, родственники, выручат. Жалко было коня и санки, что остались в Ирбите, жаль и денег, отобранных у него при обыске, но больше всего терзался Иван из–за излишней доверчивости своей к Яшке. Лишь теперь он понял, что тот служил подсадной уткой для подобных простаков, безошибочно вычисляя всех недовольных заведенными на ирбитской таможне порядками.

… Иван так глубоко ушел в воспоминания, что не сразу услышал обращенный к нему вопрос поручика:

– Я вот о чем думаю, – проговорил тот, – мы ваших обидчиков нагнать должны в скором времени. Кони у нас добрые, свежие, и если только те разбойники не догадаются свернуть куда–нибудь в лес, то непременно окажутся в наших руках.

– Точно, – согласился Иван, хотя не знал, как будет оправдываться перед поручиком, когда выяснится суть дела.

– Как вы могли заметить, у меня с собой всегда наготове заряженные пистолеты, как и у ординарцев моих. В лицо я тех воров не знаю, а потому буду ждать вашего знака, коль вы их опознаете. И вот вам для обороны, протянул он Зубареву тяжелый, изукрашенный серебряными накладками пистолет

– Премного благодарен, – отозвался тот, принимая оружие.

4

Яшка Ерофеич хорошо видел, как медленно сполз с саней на землю и ткнулся лицом в снег Иван Зубарев, но лишь хихикнул про себя, поплотнее запахнул тулуп, подумав: «0дним правдолюбом на свете меньше станет». А советнику Коротневу доложит, мол, сбежал арестант, пущай его теперь сыскные ловят.

Через него, Яшку, проходили чуть ли не все деньги, несомые купцами и прочими торговыми людьми в качестве залога таможенным приставам, офицерам охраны, амбарным служителям, надзирателям. Яшка первым заметил подозрительного "откупщика", который что–то выспрашивал, вынюхивал. И по повадкам и по обличью, по блеску в чистых и не затуманенных глазах признал в нем ту редкую породу правдолюбцев, что нет–нет да появлялись в торговых рядах. Они не собственной корысти ради, а из каких–то не понятных остальным людям побуждений пытались уличить в корысти таможенников, а то брали выше, метя в самого городского воеводу, приписывая и ему в числе прочих получение мзды. Как будто кто–то жил на одно государево жалование, перебиваясь с хлеба на воду. Служба такая – не брать нельзя. Заложено то в русском человеке с младых ногтей, с материнским молоком – выказывать уважение чинам вышестоящим. А уж для торгового люда–то и вовсе непреложный закон, нарушить который почиталось за грех великий. И, пока жив русский человек, будет сочетаться в нем и христианское "не воруй", "не убей", и, наряду с прочими, – дай вышестоящему.

Да если разобраться, то велик ли торговому человеку убыток, когда иной в день или неделю такую прибыль имеет, что простому крестьянину с ежедневными пустыми щами на столе тех доходов до конца жизни хватит и детям еще останется. Не ими тот обычай заведен, не им его нарушать. От начала жизни человеческой на земле так повелось и до скончания века останется.

За подобными мыслями Яшка незаметно задремал и проснулся, лишь когда вахмистр Серафимович ткнул его кнутовищем в бок.

– Эй! – испуганно орал он, соскочив на землю и заглядывая под лежащее на санях сено. – Вставай! Потеряли мужика по дороге. Меня тожесь сморило малость, закемарил, честно скажу. Да я спиной сидел, не заметил, когда он свалился, а ты как не углядел?

– Чего ты так испужался? – недовольно проворчал Яшка, с неприязнью поглядывая на расстроенного не на шутку Серафимыча. – Сбежал, видать, и все дела.

– Как он мог сбежать связанный–то? Нет, тут чего–то не того… Не ты ли его и спихнул? – озарило вдруг его.

– Больно надо, – осклабился Яшка. – А хоть бы и я, и что с того? Туда ему и дорога…

– Так ведь, поди, замерзнет, – Серафимыч глядел на Яшку, как на малое дитя, которое не понимает, что творит. – Возвертаться надобно, искать его срочно, пока беды не вышло. А то еще, не приведи Господи, волки загрызут. Я тут давеча следы видел…

– Ишь чего удумал, – возмутился Яшка и добавил приказным тоном, дальше поехали! У меня приказ от советника Коротнева, что, коль сбежит арестант наш по дороге, то шума не учинять, а добраться до Тобольска и там, в караульную часть доложить все как есть. Так что не шуми, а правь дальше, и он, широко зевнув, натянул на глаза шапку, дав понять, что разговор закончен.

– А кто шумит? Разве то шум? Шум будет, когда замерзнет парень, или, хуже того, обглоданные косточки его сыщут…

– Не твоего ума дело! – взъярился Яшка. – Твое дело кобылой править, так что давай, понужай.

– Да ты в своем уме, Яшка? Креста на тебе нет, не иначе.

– Я те не Яшка, а Яков Филиппович буду. И заруби это себе на носу. Не суйся не в свое дело, айда, поехали.

– Понятно… – задумчиво протянул Серафимыч, садясь в санки к Яшке спиной, – твоих рук дело выходит. Сам его, своими руками и столкнул с саней. Поди, еще обушком по башке тюкнул. Так было? Можешь не говорить, понял я твою натуру. Как же ты, иудина богомерзкая, жить дальше станешь? Как к батюшке под исповедь подойдешь? Как ему в своем смертоубийстве откроешься? сокрушался вахмистр, прихлестывая начавшую подрагивать от долгого стояния на морозе лошадку.

– Хватит ныть, – перебил его Яшка, – да не вздумай болтать где об этом случае. Сокрушаешься как девка, что невинность потеряла. А кто станет спрашивать, то ответ простой – убег с дороги арестант наш, и весь спрос.

Серафимыч еще долго что–то бормотал себе под нос и поминутно оглядывался, словно Зубарев мог неожиданно появиться из–за ближайшего дерева. Но потом и он замолчал, понимая, что переубедить Яшку не в его силах, и ехал так, посапывая носом да выдирая налипшие на усы сосульки, пока вдалеке не показались дымки села.

На околицу въехали уже затемно. Само село одной половиной улицы стояло на обрывистом берегу Тобола, а другой – на почтовом тракте. От последних домов шел съезд на реку, которая служила в зимнее время, когда морозы крепили лед, проезжей дорогой. И, несмотря на многочисленные повороты и бесконечные извивы реки, путники предпочитали ехать по руслу, нежели сквозь густые леса со снежными заносами.

Постоялый двор располагался на самом выезде, и пока они добрались до него, были облаяны едва ли не каждым цепным псом, попадающимся на пути. Изба для приезжих, срубленная из огромных в обхват бревен, имела ничуть не меньше как по шести окон с каждой стороны. Подле нее и в просторном, огороженном жердями дворе, стояли возы с поклажей, а под навесом переминались с ноги на ногу покрытые легким куржаком кони.

Как только их сани подъехали к возам, из темноты навстречу им шагнул здоровенный детина в бараньем тулупе с дубиной на плече. Он внимательно оглядел их мрачным цепким взглядом и, ни о чем не спросив, посторонился, давая дорогу.

– Караульный, – негромко проговорил вахмистр Серафимыч, вылез из саней, привязал лошадку к ближней от него жерди и направился к воротам, за коими находилась жилая изба, сквозь замерзшие окна которой пробивался тусклый свет. Он с силой постучал в калитку, чуть подождал и забарабанил вновь.

– Зря стукаешься, – раздался сзади хриплый голос караульного, – там нынче полная изба народу, не пустят, места совсем нет.

– Чего ж нам, здесь что ли замерзать?! – взвился Яшка. – Мы на государевой службе состоим, а не то что какое–то там суконное рыло.

– Откуда будете? – спросил, наклоняясь к Яшке, мрачный караульный. Чего–то мне твои повадки больно знакомы. Где–то встречались с тобой… Не припомню только вот…

– Мало ли где, – небрежно бросил в ответ Яшка, – меня по всей Сибири знают.

– С Ирбита мы, – дружелюбно сообщил Серафимыч, не прекращая барабанить в калитку.

Наконец на его стук вышел из избы хозяин постоялого двора и, чертыхаясь, поминая недобрым словом запоздалых гостей, заорал с крыльца:

– Кого там нелегкая принесла? Нету–ка места вовсе. Поезжайте дале, там через три версты деревня будет Липовка, в ней и заночуете, а ко мне никак нельзя, не продохнуть.

– Да ты думай, чего говоришь, – отвечал Серафимыч, – мы за день чуть не полсотни верст проехали, лошадь пристала совсем. Пусти, святых угодников ради, мы в уголке где пристроимся, в тягость не будем.

– Еды совсем никакой не осталось, – продолжал отнекиваться хозяин.

– Как–нибудь не помрем, лишь бы переночевать, – не сдавался

Серафимыч. – Да у нас с собой бочонок винишка доброго есть, угостим…

Видимо, этот довод несколько поколебал неуступчивого хозяина, и он недоверчиво крикнул через забор:

– Не шутишь?

– Какие тут шутки, – отвечал вахмистр, – вот он, бочонок, – и, подхватив его из саней, звонко шлепнул ладонью по донцу.

– Выпить – оно не грех, – чуть помедлив, хозяин приоткрыл калитку, внимательно оглядел приезжих, спросил, – сколь вас будет? Двое всего? Ладно, айдате за мной, авось, да уместитесь.

– А лошаденку куда пристроить? Не на улице же бросать, – взмолился Серафимыч.

– Позже распрягу ее и под навес поставлю, могу и овса подсыпать, коль винцо добрым окажется, пойдем, пойдем, – и отворил низкую дверь в избу.

Там и впрямь некуда было яблоку упасть: на лавках вдоль стен, на вместительной русской печи, стоящей посреди избы, даже на полу на каких–то овчинах, ветхом тряпье сидели и лежали люди. На большом столе возле окна стоял фонарь с огарком свечи, дававшей тусклый свет. В помещении витала нестерпимая духота от жарко натопленной печи и массы скопившихся человеческих тел; к тому же вонь от овчин, исподнего белья, портянок, сапог стояла такая, что хоть нос тряпкой затыкай. Путники, собравшиеся на постоялом дворе, уже приготовились ко сну и сейчас, позевывая и почесываясь, неприязненно глядели на вновь вошедших.

– Спаси Господь, – низко поклонился с порога Серафимыч, – счастливо вечерять честному народу. Просим прощения, что потревожили постояльцев, – и снова низко поклонился.

Лишь Яшка, стоявший позади него, не проронил ни слова и даже шапку не снял с головы, а только презрительно морщил нос. Кто–то из дальнего угла заворчал на хозяина, мол, и так ногу поставить некуда, а он еще двоих притащил. Но в это время отворилась дверь, впустив клубы морозного воздуха, и на пороге показался караульный все с той же дубиной в руках. Он бесцеремонно ткнул Яшку Ерофеича в грудь и проговорил:

– А вот и признал я тебя, аспида, – и с этими словами замахнулся на него дубиной.

Яшка успел увернуться, кинулся через чьи–то ноги в середину комнаты, запнулся, упал, зацепил стол, перевернув при том фонарь, свеча погасла, и в полной темноте, перекрывая возмущенные крики и вопли собравшихся, явственно слышался рев караульного:

– Убью гада! Вспомнил я тебя! Вспомнил!

Если бы не темнота, то он наверняка бы размозжил Яшке голову, но тот успел на ощупь пробраться за печь и там притаился. Лишь вахмистр Серафимыч, которого в темноте зацепил караульный своей дубиной, жалобно причитал и всхлипывал:

– Не убивайте, братцы, я не при чем тут. Это он все, он…