Текст книги "Хроники смутного времени"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Снова ночной путь по полосе препятствий, заваленной свежим снегом, в котором вечерний народ уже протоптал глубокие, узкие царапины тропинок. Ни души кругом. Снегопад продолжается, но уже не такой, как днем; едва-едва, в полном безветрии, порхают редкие снежинки. Низкое небо подсвечено дальними огнями центра города – и это единственный свет. На фоне этого призрачного свечения мертвыми противоестественными громадами дыбятся темные дома.

Свеча горит на блюдце, стоящем на столике у изголовья постели. Головы Марины и Александра – рядом, на соседних подушках. – Ну и не пойду туда больше, – негромко, очень убедительно объясняет Марина. – Раз они цикл свой уже отсняли, так и пусть их. Потом, может, что-то другое начнут... Главное, зацепка осталась. Жаль, конечно – но, как ты говоришь, всех денег все равно не заработаешь. А завтра мне спозаранку тоже никуда не нужно. Так что выспимся наконец, выспимся, Сашка!.. Хорошо-то как будет! Целует его в щеку, потом, приподнявшись на локте, нагибается к свече и задувает ее. Темнота.

Их будит долгий, требовательный звонок в дверь. Ничего не соображая со сна, Марина вскакивает, набрасывает халат. Бежит к дверям. За окном зимнее позднее утро. Полусвет. – Кто там? – хрипло спрашивает Марина. – Марина Николаевна, это вы? – раздается голос молодого чиновника из "Эльдорадо". – Не обессудьте, что мы без звонка, но клиент очень спешит... Это по поводу квартиры. – Какой квартиры? – ошеломленно спрашивает Марина, пытаясь хоть как-то, хоть пятерней, привести в порядок спутанные и всклокоченные волосы. – Вашей, вашей квартиры. Марина, словно под гипнозом, открывает дверь. Входит явно весьма важный человек – возможно, мы видели его мельком за столом на презентации у Ольги – и безупречно вежливый и предупредительный молодой чиновник. Оставляя следы снега на полу, идут в кухню. – Добираться сюда не сахар, – говорит, не обращая на Марину ни малейшего внимания, важный человек. – Конечно, у мальчика машина, но все-таки... – Зато буквально в пяти минутах ходьбы – большой парк, – корректно возражает чиновник. – Есть где подышать свежим воздухом, погулять с друзьями и подругами, заняться спортом... – Это так, – соглашается важный человек. Марина не может вымолвить ни слова, и только смотрит, как они деловито заглядывают в ванную, в туалет... – Ремонт минимальный, – говорит чиновник. – Квартира небольшая, но в хорошем состоянии. Здесь, как видите, жила довольно аккуратная семья. – Как – жила? – задыхаясь, произносит Марина. – Ну – живет, живет, – досадливо обернувшись к ней, поправляется молодой чиновник. Визитеры проходят в комнату и замечают постель. – Это что? – спрашивает важный человек. – Видимо, больной, – хладнокровно отвечает чиновник. Важный человек делает шаг назад. – Не заразный, надеюсь? – спрашивает он. Чиновник вопросительно смотрит на Марину. – Вы... Послушайте... По какому праву вы вламываетесь в мой?.. – Мы отнюдь не вламываемся, Марина Николаевна, – пожимает плечами чиновник. – Мы работаем. Право на осмотр квартиры потенциальными покупателями оговорено в договоре, который вы вчера подписали... А время не ждет. Через шесть дней вам все равно придется так или иначе... – Как – дней? Чиновник снова пожимает плечами. – Ну – так дней, – говорит он абсолютно невозмутимо. – Если в течение шести дней вы не внесете обратно сумму залога с полагающимися процентами... – Вы же сказали – шесть месяцев! – кричит Марина. – Я сказал – шесть месяцев? – чиновник непробиваем, а важный человек брезгливо кривится, как-то искоса глядя на Марину оценивающим взглядом. Не понимаю... Я не мог сказать такой глупости. Впрочем, давайте посмотрим договор. Марина лихорадочно роется в своей сумочке, висящей на вешалке рядом с кителем, украшенным издевательски сверкающими, ничего не значащими медалями и орденами. Достает. – Вот... Чиновник листает, находит. – Ну конечно, – показывая пальцем, протягивает документ обратно. – Даже если я оговорился... от усталости, знаете, всякое бывает, работы очень много... черным по белому написано – шесть дней. Марина долго вчитывается в трепещущий в ее нетвердой руке лист бумаги, потом поднимает помертвелое лицо. – Как же вы можете так? – тихо говорит она. – Что ? – картинно не понимая, спрашивает чиновник. – Это же... И она умолкает. Слова бессмысленны. – Вы ведь читали договор, – с начинающим закипать праведным раздражением говорит чиновник. – Вот ваша подпись! – Я сегодня же внесу обратно деньги,– говорит Марина, комкая бумажку. – Это ваше право, – хладнокровно отвечает чиновник. – А теперь, – кричит Марина не своим, отвратительно визгливым, на грани безумия голосом, – вон отсюда оба! – Пойдемте, право, – говорит важный человек чиновнику. – Мне совсем не улыбается подцепить от этих какую-нибудь заразу. Они идут к двери. – Хозяйка аккуратная, – говорит важный человек чиновнику, – но, по-моему, сумасшедшая... И, знаете, нужно будет продезинфицировать тут все. Дверь захлопывается. Александр смотрит на Марину с подушки. Она проводит ладонью по волосам, по щекам. – Саша... Ты только не волнуйся... – бормочет она, а потом вдруг срывается с места и начинает лихорадочно одеваться. – Я сейчас... сейчас. Это ошибка, это недоразумение... Я приду, и пообедаем, а пока... пока... – она уносится на кухню и уже через секунду бежит обратно в комнату с остатком купленного позавчера батона на блюдце, – пока вот, если проголодаешься, булочки покушай... Я скоро, Саша! – Ы-ы-ы! – доносится из комнаты. Это уже не голос лишенного возможности говорить человека – нет. Протяжный, долгий, жуткий вой смертельно раненного зверя. – Ы-ы-ы-ы!!

Банк. Строгие окошечки касс, дюжие охранники в пятнистом на каждом углу, небольшие, но долгие очереди у каждого окошка. Наконец очередь доходит до Марины. Кассирша смотрит ее платежку, качает головой. – Это не ко мне. Это в пятое окошко. – Ну я уже сорок минут отстояла! – Так спросить надо было, гражданочка... Или инструкцию почитать, вон висит... Томка, – оборачивается она к соседке, – квартирные в пятой? – В пятой, – отвечает Тома, заполняя какую-то ведомость под пристальным взглядом всунувшего крючковатый нос в ее окошко старика. – Ну, вот видите... Марина переходит к пятому окошку. Стоит. Отходит покурить в на лестницу, за стеклянную дверь, бдительно следя, как продвигается перед ее окошком очередь из двух человек. Наконец настает ее час. Кассирша долго читает платежку, потом, с сомнением покачав головой, куда-то звонит. Занято. – Подождите минутку, – говорит она Марине. – Вон, можете присесть, я пока обслужу следующего клиента. – Я очень спешу, – на выдохе, без голоса произносит Марина. Кассирша, пожав плечами набирает номер снова. И дозванивается. – Пал Семеныч? По квартирным ссудам как у нас? Слушает, сокрушенно покачивая головой. Марина ждет. – Ну, я так и думала, – говорит кассирша и вешает трубку. Поднимает на Марину глаза. – В банке нет сейчас денег, и по подобным ссудам мы выплат временно не производим. Мне очень жаль, но... ну нет денег. Вы же понимаете все, смотрите телевизор, наверное. – Как нет денег?.. – Ну, нет. – А где же они? – нелепо спрашивает Марина; кассирша только плечиком слегка пожимает. – Так как же мне... – Подойдите к концу месяца... нет, лучше в середине следующего. У нас несколько трансфертов на подходе... может, в феврале часть таких платежек мы и пропустим, – что-то в лице Марины настораживает ее, она отшатывается. – Ну нет денег в банке, нет! Я-то что могу сделать!

Другой банк. Кассирша вертит в руках Маринину бумажку, потом протягивает через окошечко ей обратно. – Нет, с "Эльдорадами" мы дел не ведем, – слегка как бы извиняясь и оправдываясь, говорит она. – Для нас, дама, это не документ, а филькина грамота. "Эльдорады" – они... они какие-то... – и делает красноречивую гримасу презрения и недоверия.

Роговцев проводит свой сеанс. – И главное, – говорит он уверенно и веско. – Вы должны полюбить эту жизнь. Не просто примириться с нею – простое примирение не поможет, потому что в подсознании у вас все равно будет копиться напряжение, чреватое срывом. Именно полюбить! Любовь... Дверь с треском распахивается, и, волоча за собою вцепившуюся ей в локоть секретаршу, врывается Марина. – Вы меня подставили? – кричит она в наступившей тишине. – Я просто хочу знать, вы меня нарочно подставили за какую-то там долю денег – или это совпало так? Несколько секунд Роговцев растерянно, почти жалобно смотрит на нее. Потом берет себя в руки, лицо его становится жестким. Угрюмо и нехотя, как бы выполняя неприятный и совершенно бессмысленный долг чести, он спрашивает: – Ну что такое еще случилось? – Я была у вас вчера, – говорит Марина, – и вы посоветовали... – Я помню, – отвечает Роговцев. – Но я не понимаю, по какому поводу... и по какому праву... вы тут устраиваете сцены. Марина смеется. – Меня ограбили, – говорит она. – Самым банальным образом, как дурочку. И я хочу знать... – Боже, – мертво говорит Роговцев. – Это ужасно. Какое время, Марина, какое время... И нет ему конца. – Вы же воевали вместе! – снова кричит Марина. Все уже ясно, но она не может так уйти. – Под пулями в горах в этих!.. Роговцев подходит к Марине вплотную. – Да, – тихо произносит он. – Это было отвратительно. И очень подло. Мы как игрушки были... как фишки... со всем своим героизмом и товариществом. Чем больше товарищества и героизма – тем легче любому подонку нами вертеть... И теперь тоже. Что я могу поделать? – Я сегодня же еду в Москву, – говорит Марина так же тихо. – В прокуратуру Минобороны. Не может быть, чтобы... Она не договаривает. Ей просто нечем закончить эту фразу. Потому что может быть. Давно и всем понятно, что – может. И поэтому Роговцев пожимает плечами и, горбясь, отворачивается. Слабо машет ей рукой: мол, уходите, женщина, не надрывайте мне сердце; оно мне еще пригодится.

Вокзал. Суета. Переполненный перрон. Веселые компании уезжающих, пьяные и нищие... Старушки-торговки, буквально пристающие к пассажирам: "Водочки не желаете? Пивко свежее". "Пирожки с пылу, с жару!" Вдоль длинного состава, издалека, идет Марина. Вот она останавливается возле одного из проводников, проверяющего билеты, что-то говорит ему. Он что-то отвечает. Она опять что-то говорит. Он отрицательно качает головой. Марина идет к следующему – там повторяется та же сцена. Она идет к следующему... Вагон в хвосте поезда – как после бомбежки. Выбитые стекла, облупленная краска, железо во вмятинах... Внутри – никого. Вероятно, его прицепили, чтобы перегнать на ремонт – или на свалку. Но дверь его почему-то открыта, и на полу тамбура сидит, потягивая пивко, молодой парень в железнодорожной форме. – Мне обязательно надо уехать этим поездом в Москву, – останавливаясь у этой двери, затверженно произносит Марина. Парень удивленно опускает руку с бутылкой. – Так мест же полно... сунь любому... – У меня не хватает денег. Парень легко, точным движением встает. – Сколько дашь? – Семьдесят. Он присвистывает разочарованно. – У меня только полтораста, и мне нужно вернуться сегодня же, – произносит Марина, – но это уже не вполне она. Зомби, из последних сил выполняющий неведомо чей приказ. Парень разглядывает ее некоторое время. – А садись! – вдруг азартно говорит он.

За окном купе проводника уплывают назад последние городские дома, начинаются пустыри, переходящие в пустоши. Снега, снега... Бьет колесами в разболтанные рельсы тяжелый состав. – Случилось чего? – спрашивает парень Марину. Она молчит. Остановившиеся тусклые глаза, мертвое лицо. Сумку с плеча она так и не сняла. Только пальто расстегнула – и сидит, чуть покачиваясь вперед-назад. – Слушай, нам три часа ехать, – говорит парень, пересаживаясь к ней поближе. – Так молчать и будем? Марина молчит. – Ну ты даешь, – говорит проводник. – Как хоть звать-то тебя? Марина молчит. Кажется, ее просто-напросто здесь нет – высохшая, покинутая душой оболочка. Парню не по себе. Он достает из-под столика початую бутылку водки, из шкафчика – пару стаканов. – Погреемся? – Спасибо, – говорит Марина едва слышно, – я не буду. – Н-ну, как знаешь. А я погреюсь, – парень наливает себе полстакана и выпивает неторопливо, с удовольствием. Крякает. Придвигается к Марине еще ближе, обнимает за плечи. – И тебя погрею. Ты ж замерзнешь, у нас не топят... – Не нужно, – устало говорит Марина, – пожалуйста, не нужно. – Нужно, – с ласковой настойчивостью говорит парень. – Ты сама не понимаешь, как это нужно. На себя-то посмотри! Тебе это нужно больше, чем мне! – Не нужно... – Слушай, а я тогда с тебя денег не возьму! – Возьмите лучше деньги... Стучат колеса. Летит за окном хмурый зимний день. Поля, поля, заснеженные полустанки, вросшие в измученную землю черные, перекошенные лачуги тонущих в снегу деревень, белые мохнатые провода... И голос Марины: усталый, безнадежный, и непонятно, к чему – к тому ли, что, возможно, происходит невидимо для нас в купе, или к тому, что мелькает за окном – относится ее монотонное: – Мне это не нужно... Мне это не нужно... Мне это не нужно...

Москва, площадь Трех вокзалов – суетливая, заваленная снегом. Марина почти бежит. Уже начинает смеркаться, короткий зимний день на излете. Улица близ Министерства обороны. Марина растерянно озирается, потом, по-прежнему почти бегом, бросается куда-то дальше – наискось через улицу.

Длинный, унылый коридор, битком набитый людьми. Мужчины и женщины, военные и гражданские... Так, наверное, в сталинские времена выглядели очереди родственников арестованных, ждущих хоть какой-то весточки о родных... В свете газосветных ламп все кажутся покойниками. Марина пытается пройти, рвется куда-то вперед, протискивается – ее не пускают. Сквозь сдержанный, слитный и смиренный гул голосов не слышно, что ей втолковывают, и не слышно, что она отвечает. Какая-то сердобольная бабулька наклоняется к ней поближе, взяв под локоток: – Да что ты, милая! Мы тут неделями сидим только чтоб на прием записаться! – Я не могу! – визжит Марина, вырывая локоть. – Я должна сегодня! Я должна к ночи вернуться домой! Он же с ума сойдет, если я не вернусь!! Пустите, пустите!! Ее хватают – она начинает биться всерьез. Ну, тогда и за нее принимаются всерьез.

Марина на улице. У нее уже вид полубезумной – да и с одеждой творится Бог знает что после схватки в коридоре. Похоже, она снова где-то у вокзалов; и опять кругом роскошные, переполненные яркими товарами витрины, светящаяся разноцветными огнями ларьковая суета. Не протолкнуться. Но она вдруг замечает кабинку телефона-автомата, замирает на секунду, а потом бросается к ней, словно осененная некоей новой спасительной мыслью, новой иллюзией. Марина не сдается, просто не может сдаться, она что-то еще пытается предпринять. Но у двери будки она останавливается, лезет в сумочку... Мертвеет. Шарит лихорадочно раз, другой... Из сумочки каким-то невероятным образом вываливается и шлепается в снег ее косметичка. Марина рывком переворачивает сумочку – та аккуратно взрезана, вспорота, и только чудом из нее не вывалилось вообще все содержимое. Но теперь Марине даже не на что позвонить.

Вокзальный пикет милиции. Симпатичный лейтенант за столиком что-то шустро пишет, у стенки сидят два расхлюстанных, в хлам пьяных мужика. – Да брось ты эту лабуду, – невнятно говорит одни. – Ну, прогулялись, ну, выпили, ну, телок снять пошли... Где телку снять простому человеку? На вокзале... Начальники по гостиницам кадрят, а рабочие люди – на вокзалах... Чего такого? – А ничего такого, Тимофеев, – мирно отвечает лейтенант. – Ровным счетом. Сейчас дооформлю – и ничего такого. – Ну ты волчара... – Жуткий, – соглашается лейтенант. В дверь просовывается голова сержанта: – Петр Андреич, бабу какую-то задержали. Вроде как не в себе... – Датая? – Да нет... – Может, на игле? – Непохоже. Интеллигентная такая, только пыльным мешком трахнутая. – Ну, давай сюда. Пока лейтенант дописывает, вводят Марину. – Ну, и что она там вытворяла? – спрашивает лейтенант, откидываясь на спинку стула и с интересом разглядывая женщину. Да, действительно не в себе... – К проводникам приставала. И все твердит: я должна успеть до вечера... я должна успеть до вечера... Когда к одному в пятый раз пристала, он ее нам сдал. – Странно. Вот уж в поезд сесть не проблема. Сунул на лапу – и хоть во Владивосток... – Да ей, похоже, и совать-то нечего, товарищ лейтенант, – сержант протягивает лейтенанту сумочку Марины. Тот в два движения осматривает ее со всех сторон, разевает ей пасть разреза и вновь ее смыкает. – Элементарно, Ватсон, – говорит он. – А внутри... – лезет внутрь. Бумаги какие-то... – просматривает. Мужики у стены, предоставленные самим себе, затихают – один просто заснул, другой пялится на Марину. Лейтенант с длинным присвистом чешет в затылке. – Да-а... – поднимает к Марине лицо. – Как же вас угораздило, гражданочка? – мягко говорит он. – Я должна вернуться к вечеру, – затверженно бубнит Марина. – Он с ума сойдет... – Дуй в медпункт, – решает лейтенант. – Пусть Варвара сюда подскочит... и успокоительных притащит, что ли... Вы присядьте, гражданочка, пожалуйста, – ласково говорит он Марине. Та послушно садится, глядя на него с безумной детской надеждой – она так давно не слышала ласкового голоса, что теперь ей начинает казаться: вот оно, чудо, случилось наконец. Но опамятоваться она пока не может. – Вы хоть помните, где живете? – мягко спрашивает лейтенант. – Я должна вернуться к вечеру, – повторяет Марина. Лейтенант аж головой дергает от жалости. – Что, козлы, – оборачивается он к сидящим у стенки мужикам. -Вот... вот кому запить! А вы! Уроды хреновы! – Чего лаешься-то, чего лаешься, – отвечает тот, который не спит. – Может, она б и запила, да не на что! Башли-то тю-тю! – Дур-рак, – говорит лейтенант, и в этот момент поспешно входит сержант, а за ним – пожилая медсестра в пальто поверх белого халата. – Вот, Варвара Никодимовна, пациентка вам, – говорит лейтенант. Попробуйте ее хоть как-то оклемать... Медсестра отводит Марину в сторону, в дальний угол. – Паспорт-то был при ней? – спрашивает лейтенант. – Был, – отвечает сержант. – Во... – протягивает лейтенанту. Тот читает. – Да-а... Ближний свет. Ты бумаги ее видал? – Мельком... – Ну и как понимаешь? – А чего тут понимать. В столицу правды искать приехала. – Точ-чно. Вот и нашла... – он сокрушенно мотает лобастой головой. Лучший город Земли, блин! Медсестра в уголку, подальше от пьяных, что-то мягко втолковывает Марине, дает какие-то капли, какую-то таблетку... Лейтенант опять чешет в затылке. – Что делать-то нам с ней? Марина, словно услышав и поняв, о ком идет речь, вскидывается: – Я должна к вечеру успеть домой! – Успеете, гражданочка, успеете, – мягко говорит лейтенант. – Не волнуйтесь только. Вот точно так же каких-то несколько часов назад Марина просила не волноваться мужа... – В таком состоянии ее одну оставлять нельзя, – тихо говорит сержант. – Ну, может, очухается сейчас... от таблеток... Вот что. В семнадцать сорок, кажется, состав пойдет, а к нему санитарный вагон прицеплен. Помнишь, вчера уведомление было? Вот туда бы ее запихнуть. Там и доктор есть, присмотрит, если что... и остановку у них делает... – смотрит на часы. – Мать честная, осталось-то всего ничего! Дуй, ищи бригадира поезда! – и, повернувшись к медсестре, спрашивает: – Ну, Варвара Никодимовна, как наши с гражданочкой дела? – Как сажа бела, – отвечает медсестра. – Нет-нет, – вдруг едва слышно говорит Марина, – я все слышу. Я уже... все понимаю. Простите меня, пожалуйста. – Слава Богу! – говорит лейтенант.

Медсестра, придерживая Марину под локоть, провожает ее к вагону. – Вот тут и доедешь, милая, – говорит она. – Остановку-то свою узнаешь? – Да, конечно. Спасибо вам огромное, Варвара Никодимовна. – Да что ты, что ты... Вот сумочка твоя, вот паспорт... спрячь поглубже. Вот бумаги мужнины. Ты их в сумочку-то не клади, запихни куда-нибудь за пазуху. А вот, – она достает из-под пальто, из кармана халата небольшую баночку с какими-то таблетками, – это возьми тоже с собой. Чтоб не волноваться. Только сейчас не принимай – одуреешь в дороге. Сейчас я тебе все, что надо, дала... А это как приедешь, на ночь. И только одну, поняла? Не больше одной в сутки, на сон грядущий, чтоб спать хорошо и ни о чем не думать. Оно сильное. Поняла? – Все поняла, Варвара Никодимовна. – Ну, с Богом... Не горюй, голуба, все образуется. – Я знаю, Варвара Никодимовна. Марина садится в вагон.

И снова – поезд, снова колотится полотно дороги под колесами вагонов. За окнами плывет тьма, и во тьме – неведомые, загадочные огни... Вагон видимо, от электрички; никаких купе, никаких плацкартных полок – только деревянные сиденья, и на них вповалку, кто как, лежат и сидят раненные ребята. Тяжело раненных не видно; те, кто лежит, подтянув колени к подбородку, скорее всего, просто спят; но Бог их знает. Рука на перевязи, костыль и загипсованная нога, голова в бинтах... Где-то пьют водку, передавая единственный стакан по рукам. Где-то бренчат на гитаре и поют нестройным хором: – Я люблю строенье автомата, Нравится мне, как стреляет он. И роднее мне родного брата – брата! Прыгающий маленький патрон... Пусть в штабе командир-надежа Решает, как нам дальше быть Дежурный автоматчик лежа Огнем сумеет всех прикрыть. Пока что надобности нету. Стоит он каменным столбом. Приклад прижался, как собака Меж третьим и вторым ребром... Напротив пристроившейся в углу Марины сидит молодой парень, мальчик, в сущности, с туго и обильно забинтованной головой – и все равно слева над ухом проступило пятно крови. – Вот ты, теть Марин, – говорит он ей, как своей, – со мной, как с нормальным человеком разговариваешь, да? А я ненормальный. Я такой злой теперь, что... раньше даже и представить не мог, что бывает такая злость. На все, на всех. На весь белый свет. Кого я защищал? От кого? Я вот оклемаюсь и всех подлецов мочить пойду. Что-то много их развелось. Шкуры... Так каши не сваришь. Я их, сук, косить буду! – Не надо никого убивать, – с трудом разлепляя губы, устало и безо всякой надежды на то, что ее слова хоть что-то могут, говорит Марина. – Надо! Не надо! Что это значит? Кореш мой... вон спит, через проход – он креститься собрался, в монахи хочет... Отмаливать, что ли... или уж я не знаю. Откуда он знает, надо ему это или нет? Просто хочется! А мне наоборот. Вот как... – до него доходит черед стакана; он, прервавшись, заглатывает свою долю одним махом и по рукам пускает тару назад. Продолжает чуть перехваченным голосом: – Вот как выходит, теть Марин. Полтора года вместе оттрубили... бок о бок, спина к спине. Он меня спасал, я его спасал... а теперь расходятся наши дорожки так, что не приведи им когда-нибудь хоть на минутку пересечься. Вот... В разные стороны люди живут, теть Марин, в разные... Рокочет поезд, плывут размытые огни за обледенелыми стеклами. – Интересно, – задумчиво спрашивает парень в пространство, – а умирают они тоже в разные стороны? Плывут огни.

И снова ночной город, снова Марина бредет полной горящих витрин и реклам улицей. Снега навалило столько, что трудно идти, и однажды Марине встречается по пути натужно загребающий сугробы у обочины снегоочиститель. На углу, у небольшого сквера, особенное оживление. Полыхают какие-то фейерверки, висят на кустах гирлянды разноцветных лампочек, словно и впрямь – Новый год. Притулился между сугробами "рафик" организаторов-затейников. Слышны какие-то выкрики, небольшая толпа окружает полыхающий центр. Кто-то приплясывает, подхлопывает, ухает азартно... Сухо лопаются хлопушки. – Лотерея "Третье тысячелетие"! – кричит кто-то в мегафон. – Мгновенная лотерея! Начало новой эпохи! Конец страшного двадцатого века! Испытайте свою судьбу! Марина замирает, потом, чуть улыбнувшись, медленно, как в забытьи, идет туда, где весело. На ее лице проступает что-то совсем детское, глубинное. Она неторопливо проталкивается сквозь оживление и гомон – а там, в центре, что-то вроде бреда. То ли согреваясь, то ли веселясь – скорее всего, и то, и другое сразу – взявшись за руки лицами друг к другу, подпрыгивая на месте и по-детски отбрасывая в стороны то левую ногу, то правую, пляшут вместе Горбачев и Ельцин. На ступеньке открытой дверцы "рафика" сидит Сталин в накинутой поверх мундира расстегнутой шинели с колоссальными звездами генералиссимуса на погонах и задумчиво пощипывает струны гитары: – Товарищ Сталин, вы большой ученый... – Петюнька! – возмущенно кричит ему женский голос изнутри "рафика", прекрати петь, горло застудишь! Мороз! – Я репетирую, – важно отвечает Сталин. В двух шагах от них красавец царь Николай наливает себе водки в пластиковый стакан. Поворачивается чуть в сторону, спрашивает Ленина, мерзнущего в пальтеце и кепке: – Будешь? – Конечно, буду, что за вопрос, – отвечает Ленин. Николай запросто извлекает другой стакан из кармана своей широкой царственной шинели и наливает. – За такие вопросы, батенька, – говорит Ленин, картавя, – можно и в Екатеринбург угодить! Архипросто! Они чокаются. – Чем моя яма хуже твоего мавзолея? – спрашивает царь с ухмылкой. Истерически мечется один из затейников. – Где Хрущев? Куда, на хрен, Хрущев провалился? – Да не ори ты, – говорит Сталин, – он отлить пошел. Сейчас вернется... Марина обалдело смотрит на происходящее, непроизвольно продолжая помаленьку двигаться вперед. Постепенно выжидающая, нерешительно веселящаяся сама по себе толпа оказывается у Марины за спиной, а сама она – прямо перед организаторами. По лицу ее прыгают радужные отсветы. И к ней, толкая впереди себя украшенный болтающимися цветными лампочками лоток на колесах, уже бегут. – Здравствуйте, – жизнерадостно говорит чуть хмельной затейник, только что искавший Хрущева. – Как вас зовут? Марина отвечает не сразу – словно какое-то мгновение мучительно вспоминает, как же, собственно, ее зовут. – Марина. – Очень приятно, Марина. Совсем немного остается до начала двадцать первого века, о котором так часто и обильно писали фантасты, – затверженно тараторит затейник. – Наша лотерея – это своего рода проба того, как в новом веке сложится ваша жизнь. Повезет сегодня – будет везти весь век. Испытайте судьбу! Марина несколько секунд молчит. Потом отвечает негромко и мертво: – Я уже все знаю. Затейник что-то чувствует, потому что его рабочая улыбка гаснет, он чуть теряется. Потом берет себя в руки. Переведя взгляд на нерешительную толпу позади Марины, он вскидывает мегафон ко рту: – Женщина выиграла! Смотрите все – не прошло и минуты, а она уже выиграла! Вот приз! – он сует руку в свой лоток и вынимает бутылку шампанского. Вручает Марине; та автоматически берет, не вполне понимая, что происходит. – Поздравим женщину по имени Марина! Счастье в будущем веке ей обеспечено! – опускает мегафон. – Я, во всяком случае, вас поздравляю, – говорит он Марине, улыбаясь очень по-доброму и с состраданием. – Всего вам хорошего. Марина, держа бутылку за горлышко, сильно хромая, уходит в темноту сквера. – Счастливая женщина Марина выиграла! – удаляясь, гремит позади. – Кто еще счастливый? Подходите! Где-то вдалеке лязгает и визжит на повороте трамвай.

И снова, как вначале, темноту медленно и робко прокалывает движущийся будто бы издалека огонек свечи. Постепенно становится видно, что огарок, стоящий на блюдце, несет женщина; она идет из коридора, входит в комнату и ставит свечу на столик у изголовья постели. – Ну, вот, – говорит Марина, – я все и уладила. А ты волновался... Все пустяки, Сашенька, все пустяки... – она чуть наклоняется и гладит его бессильно лежащую поверх одеяла руку. – Не могла же я тебя подвести... Я же никогда тебя не подводила, правда? Я у тебя девчонка преданная... – Ы... – А сейчас мы отпразднуем. Я даже шампанским разжилась по такому случаю. Свет не без добрых людей, Сашенька... Смешно звучит, старомодно, да? Но это правда... Она разливает шампанское по бокалам, потом, не скрываясь, достает из-за пазухи склянку, которую дала ей медсестра, высыпает все таблетки горкой на ладонь и делит пополам. Одну часть ссыпает в свой бокал, другую – в бокал мужа. Разбалтывает таблетки чайной ложечкой; взбудораженное шампанское кипит. Александр смотрит. Марина подает ему бокал; держит его одной рукой, другой – поддерживает голову мужа. Александр пьет, и Марина с материнской заботой наклоняет бокал все сильнее, чтобы пилось удобнее. Когда бокал пустеет, Марина неторопливо выпивает свой. – Как вкусно, – говорит она тихо. – Давно мы с тобой шампанское не пили, правда? Марина ложится рядом с ним – щека к щеке. Гладит его голову, прижимает ее к себе. – Я тебе очень благодарна, – шепчет она. – За все, за все... за каждый день. За то, как ты поцеловал меня тогда первый раз... в автобусе, в давке, будто случайно... мы с тобой ехали из парка, и нас ужасно придавили друг к другу, лицом к лицу... А я так и ждала, что ты меня поцелуешь. Ты стеснялся, и я стеснялась, а уже тогда были муж и жена, сразу. Я так тебя люблю, Саша, так... И я знаю, ты – тоже. Это либо есть, либо нет. Но если уж есть... все остальное далеко, неважно. – Ы... Пауза. – Солнышко... – говорит она. – Скоро солнышко пригреет, придет лето... И озера чистые-чистые... Мы всегда будем вместе, – уже невнятно, уже едва слышно лепечет она и прижимается, прижимается щекой к его щеке. – Никогда не расстанемся. А они... они – пусть думают, что живут... Потом слов уже не понять – она еще воркует что-то, но все слабее. Наконец становится тихо. Огарок на блюдце оплывает, догорает. Гаснет.