Текст книги "Хроники смутного времени"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Рыбаков Вячеслав
Хроники смутного времени

Киносценарий «Хроники смутного времени», послуживший основой данной киноповести, была написан В. М. Рыбаковым по оригинальной идее К. С. Лопушанского и при его участии. Киноповесть была опубликована в журнале «Нева» в феврале 1998 г.

Вячеслав Рыбаков

Хроники смутного времени

киноповесть

Долгую темноту медленно и робко прокалывает движущийся будто бы издалека, из некоей бездны, мелко плещущий огонек свечи. Постепенно становится видно, что огарок, стоящий на блюдце, несет женщина; она идет из коридора, входит в комнату через отворенную дверь и ставит свечу на стол, у небольшого зеркала. Комната озаряется неверным, колышущимся светом. Типичная квартирка шестидесятых годов, распашонка. Очевидный налет интеллигентности, тоже образца шестидесятых: на стене модное в ту странную пору фото улыбающегося в седую бороду Хемингуэя; книги, книги; полная полка пластинок над допотопным электрофоном. Пара пластиночных коробок лежит, едва помещаясь, на тумбочке, на которой стоит электрофон, и видны названия: "Бах. Страсти по Иоанну"; "Всенощная" Рахманинова. Женщина присаживается перед зеркалом и торопливо наводит макияж, непрерывно то ли разговаривая с кем-то, то ли просто болтая вслух и комментируя едва ли не каждое свое действие. Голос веселый, оживленный, бодрый: – Ну, вот, опять не успела. Такое впечатление, знаешь, что они электричество все раньше и раньше отключают. Наверно, думают, что люди на работу все раньше и раньше расходятся... Ой! Промахнулась... – это о туши, которую наносит на ресницы лихорадочными, привычно поспешными движениями. – Собственно, логика в этом есть, правда? Транспорт ходит все хуже, значит, чтобы успеть на работу, надо выходить все раньше... Так, теперь другой... Сейчас... Сейчас Маринка будет красотка! И – на подвиги! Хорошо, что мне не надо к определенному времени... А в институт я сегодня тоже зайду. Мало ли... Они, конечно, не звонят, но это ничего не значит... могли и забыть... – вдруг начинает напевать. – Этот день получки порохом пропах, это радость со слезами на глазах... – сама же и смеется в полной тишине. – Ну, так. Щечки подрумяним... Хотя, конечно, мороз этим и сам займется... может, не тратить драгоценное зелье? Как думаешь? Оборачивается немного в сторону, рука замерла на весу. Тишина. – Ладно, не будем скупердяями. Это не для нас. Будем победителями. И будем выглядеть, как победители. Мне, между прочим, еще за машинопись должны заплатить. Как раз сегодня и отнесу эту груду... Вот... вот так... Готова к труду и обороне, – одним движением упихивает все хозяйство в косметичку, рывком затягивает молнию. – Свечку я погашу, ты не против? Ее уж совсем чуток осталось... Через полчасика все равно светать начнет, я выглядывала в окошко – небо почти ясное, звездочки видны... Ты не против, а? Раздается какой-то странный звук – горловое, гортанное, стиснутое: "Ы-ы-ы!"" – Ну, вот и ладушки, – женщина, снова обернувшись, улыбается весело и ласково. Но – мельком. Так быстро, как только позволяет норовящее погаснуть пламя свечки, уходит в коридор, утрамбовывает огромную, истертую, ветхую наплечную сумку, много лет назад бывшую молодежной и модной. Какие-то толстенные, тяжеленные папки впихивает в ее утробу, какие-то бумаги... Потом накидывает зимнее пальто, обувается – все лихорадочно, все впопыхах, кое-как. И постоянно оглядывается в комнату, откуда донеслось это единственное ответное "Ы!" Глаза панические, умоляющие, виноватые. Видна вешалка с одеждой – все висит тоже кое-как, и лишь отдельно, аккуратно, на плечиках – китель с майорскими звездами на погонах и орденом Героя России на груди. – Побежала! Не скучай, пожалуйста, я везде бегом шустренько и назад. Почитаем сегодня, пока свет дают... Или музыку послушаем. Да? Тишина. Женщина ждет несколько секунд, даже шею чуть вытянув от напряжения. – Радио включить? Пусть бубнит, пока меня нет, а? Тишина. Потом все-таки раздается: "Ы-ы!" Женщина стремглав бросается на кухню, где на стене висит простенький репродуктор, включает звук. С полуслова начинается какая-то реклама. "...Золотое колье? Пожалуйста! Обручальное кольцо с бриллиантом? Ну конечно! Докажите вашей избраннице искренность ваших чувств! Ведь она этого достойна!" Женщина, никак не в силах уйти, бежит обратно в комнату – к затерянной в сумраке постели, на которой угадывается укутанный одеялами лежащий человек с запрокинутым лицом. Женщина наклоняется, целует его в щеку, а затем, все так же торопливо, бежит обратно к выходу, открывает дверь на темную лестницу и только тогда задувает свечу.

Буквально на ощупь Марина спускается по лестнице и открывает дверь на улицу. Впрочем, это трудно назвать улицей. В свете разгорающегося жестокого морозного восхода видно, что вокруг дома тянется покрытый превращенным в лед утоптанным и укатанным снегом тротуар, но он никуда не ведет, сразу за ним – кочковатое подобие тундры, или торосистого ледяного поля, иссеченное и изрытое каким-то траншеями, кучами вывороченной земли, заваленное торчащими в разные стороны, тоже заснеженными, трубами... Кое-где это пустыню пересекают натоптанные тропинки: вверх-вниз, вверх-вниз... Неподалеку от двери урчит "Жигуль", извергая в ледяной воздух мерцающие в бритвенно остром свете зажженных фар клубы прогретого перегара. Рядом с ним возится человек. Он замечает Марину и делает шаг ей навстречу: – Доброе утро, Марина Николаевна. – Доброе утро, Вадим Сергеевич, – отвечает Марина, чуть замедляя шаги, но явно не собираясь задерживаться. Он почти заступает ей дорогу; между поребриком тротуара, за которым – торосистая пустыня, и боком его автомобиля зазор не более полуметра, и его легко перекрыть. – Как ваши дела? – Прекрасно, – отвечает Марина, вынужденно останавливаясь. – Ну, я рад. А у меня, представьте, чуть колесо не сняли сегодня. Выхожу, а какой-то хмырь возится... Я от неожиданности как гаркну на него... Вот что самое удивительное, – пар, видимый в отраженном свете фар, валит от его рта, – что я гаркнул. Подумал бы хоть секунду – испугался бы орать... вдруг по черепушке съездят. А тут Бог спас. Мужик сам усвистал, я болты подзатянул только, и все в ажуре... Нельзя оставлять тачку под окнами, нельзя, – вздыхает он. – И в то же время до стоянки ближайшей столько же трястись, сколько и до работы... тогда уж и машина не нужна. Ума не приложу, что делать. – Плохо человеку, которому есть, что выбирать, – улыбается Марина, и пристукивает ногой об ногу; в стареньких вытертых сапожках она сразу начинает мерзнуть. – И не говорите! – жизнерадостно смеется Вадим Сергеевич. – А... а... – он коротко взглядывает исподлобья, – Марина Николаевна, а вы не зашли бы как-нибудь в гости... поболтать? Чтоб не на морозе, а с чувством, с толком... – Отчего же нет, – с автоматической приветливостью говорит Марина. Когда-нибудь... вот посвободнее стану... Сейчас работы очень много, только успевай поворачиваться. – Да, время такое... Жить буквально некогда. Я вот тоже кручусь-верчусь, кручусь-верчусь – а все без толку как-то, радости нет... Разве что вы зайдете – вот мне и радость... – Вы преувеличиваете. – Совершенно ничего не преувеличиваю. – Ну, может, мы потом это обсудим? – не выдерживает Марина. Мужчина спохватывается, смотрит на часы. – Да-да, мне тоже ехать пора. – А мне идти, – говорит Марина. – Ну, Марина Николаевна, вы сами виноваты. Я подавал бы вам транспорт в любое время дня и ночи. – Спасибо, Вадим Сергеевич, но у меня нет денег на такую роскошь. – Зачем же вы меня обижаете? Я совсем не за деньги. – А совсем не за деньги – и подавно нет. Мужчина стоит неподвижно еще несколько секунд, потом, едва не ударив Марину дверцей – Марина отшатывается, и непонятно, ударил бы он ее, если б она не успела отшатнуться, или нет – открывает свой "Жигуль" и садится к рулю. Марина поправляет тяжелую сумку, спрыгнувшую с плеча от резкого движения. – Напрасно, Марина Николаевна, напрасно. Пробросаетесь. Дверца резко захлопывается, и машина тут же, коротко вжикнув протекторами о ледяную корку асфальта, трогает с места и укатывает, обгоняя Марину. Заворачивает за угол дома – вероятно, там есть выезд. В режущем белом свете галогенных фар плывут торосы и трубы.

Марина, подняв повыше воротник, чтобы не задувал ветер, с разбухшей, то и дело сползающей с плеча сумкой, карабкается по серпантину тропинки, взбирающейся на одну кучу выбранной земли, потом спускается, лавируя, потом снова карабкается вверх; по шатким, скользким мосткам пересекает какие-то канавы... Разгорается восход, яркий, кровяной, иссеченный лезвиями серых морозных облаков. Темными мертвыми коробками громоздятся на его фоне дома, какие-то промышленные трубы, над которыми наискось, кренясь по ветру, встают султаны то бурого, то белого дыма, ажурные, но уродливые опоры линии электропередач... С обвисшим хоботом чернеет перекошенный контур безжизненного экскаватора.

Медленно и надсадно, то совсем почти замирая, то с воем разгоняясь, катит по промороженному городу битком набитый трамвай. Снаружи – полутьма и внутри – полутьма, и серые, серые лица одно вплотную к другому. И Марина среди них. Пар от дыхания. Сквозь наледь на окнах смутно видны проплывающие мимо огни, какие-то размытые цветные пятна... Когда свет восхода прорезается в промежутки между плывущими тенями корпусов, ледяная короста чуть окрашивается в розовый цвет; потом снова наползает серая мгла. Кто-то продышал, или пятерней протаял небольшое прозрачное оконце – и сквозь него угадываются бесконечные промышленные громады, бесконечные краснокирпичные заборы промышленной зоны, которую пересекает трамвай, бредущие вдоль заборов сгорбленные люди...

Марина в коридоре чужой квартиры. Совсем иной квартиры – комнаты куда больше, и коридор не кишкой, а едва ли не вестибюлем. Двери в комнаты из коридора красиво застеклены. Книги, книги... Длинный, сухопарый старик в очках, в джемпере поверх свитера с высоким воротником, с замотанной шарфом шеей и в теплых лыжных брюках перебирает страницы машинописи. Страницы шуршат, их много. – Какая же вы умничка, Марина Николавна. И точно в срок, и, я смотрю, опечаток нет совсем... Как всегда... как в добрые старые времена. Честное слово, если вы рядом, никакой компьютер не нужен. – Ну что вы, Борис Моисеевич, – улыбается Марина. Ну губах улыбка, а глаза – затравленные и ждущие, собачьи. – Да и стар я уже компьютерам учиться... Мариночка Николавна, посидите хоть полчасика, развлеките старика. Раздеться не предлагаю, правда, идите так. У меня одиннадцать градусов в кабинете. – Ужас какой! – искренне сочувствует Марина. – Да, как говорят теперь молодые, не фонтан... Ну, это еще ничего. На первом этаже, у Красницких, вообще семь. Скоро уйдет за ноль, трубы полопаются вконец, и тогда уж мы до весны не оттаем... Так проходите, Мариночка. Вы такая веселая всегда, такая жизнерадостная. Попьем чайку с вами, чаек согревает... – Некогда мне, Борис Моисеевич. Спасибо вам. Правда некогда. – Ну, чем же мне вас... – мнется старик. – Понимаете, Марина Николавна... заплатить-то я вам сейчас не смогу. – Как? – после едва уловимой паузы, мгновенно совладав с собой, спрашивает Марина. – Почему? – Да вот... Нечем. Как только деньги появятся, я вам тут же позвоню, тут же! – Вы же обещали... – произносит Марина и осекается, сама понимая, что все слова бессмысленны. – Эхе-хе... – старик выравнивает кипу листов, укладывает их в принесенную Мариной папку. – Папочку мне обновили, спасибо... Чего теперь стоят наши обещания. Время такое. – Какое? – спрашивает Марина. Старик не отвечает. Несколько секунд они молчат. Старику совестно, он еще старой закалки, не может в наглую. Но это ничего не меняет. Потом Марина говорит: – Ну конечно, я понимаю... Поворачивается и пытается открыть лестничную дверь. У нее ничего не получается, она нервно, раз за разом все яростнее, дергает засов. – Нижний, нижний, – почти сварливо говорит старик. Теперь ему хочется поскорее остаться одному; присутствие женщины как укор, а с глаз долой из сердца вон. – Да не так! – с раздражением выкрикивает он. – Дайте я! Все открывается очень просто.

Марина выходит на лестницу – лестница тоже совсем иная. В широкие окна валит свет морозного солнца. Дверь с лязгом захлопывается за Мариной, и гулкое эхо просторной лестницы дробит и раскатывает звук. Марина делает шаг, и тут ее ведет в сторону, ноги подламываются. Она останавливается, медленно и глубоко вздыхает несколько раз. Достает из сумочки пластинку с валидольными капсулами, привычным движением выдавливает одну на ладонь и берет ее губами. Медленно начинает спускаться.

Местный центр, но – тоже гололед, снующие туда-сюда люди проскальзываются то и дело. Нескончаемыми рядами, один к одному – изобильные ларьки. Марина, натужно продавливаясь сквозь коловращение людей, продвигается вперед. На несколько секунд задерживается у хлебного ларька, не в силах отвести голодных глаз от лежащих по ту сторону запотевшего стекла батонов, маковых рулетов...

Тесная секретарская комнатка: стол, шкафы с папками всех мастей и сортов, допотопная электрическая пишущая машинка "Ядрань" – когда-то достижение советской техники, а теперь громадный, нелепый гроб. Жидкие цветочки да кактус на подоконнике, наледь на стекле окна. Масляный обогреватель на полу. Женщина, одетая, словно на зимовку, в накинутом на плечи пальто вынимает из большой железной кружки с носиком кипятильник; от кипятильника валит пар, и от кружки валит пар. Разливает чай по чашкам, вынимает из коробки чайные пакеты. Марина сидит напротив нее, пальто она тоже не сняла, только расстегнула. – Каждый день сюда мотаюсь... – говорит женщина, готовившая чай. – Но зато вот только нам наши гроши и выплатили, только вспомогательному персоналу... А научникам – ни фига... Ну, ты и задрогла, как я погляжу. Пей, пей... Марина пытается взять чашку за ручку, но у нее слишком дрожат пальцы. Она пытается взять ее обеими руками за бока – но слишком горячо. – Горячо, – говорит она. – Как твой? – осторожно спрашивает секретарша. – Все в порядке, – быстро отвечает Марина. – Пьет много? – осторожно спрашивает секретарша. Марина изумленно вскидывает на нее глаза. – Совсем не пьет. – Может, он... того? Ты не замечала? Может, он ширяется? – Да Господь с тобой, Татка! – Ну, не знаю... Все говорят, что кто из горячих точек вернулся, тот уже не... ну извини, извини. Не гуляет? – Нет, – решительно говорит Марина. Подруга внимательно вглядывается ей в лицо. – Либо ты скрываешь чего-то, либо... это просто чудеса... – Никаких чудес. Мы любим друг друга, вот и все. В приоткрывшуюся дверь вдруг заглядывает пожилой человек в шубе: – Наталья Семеновна, сам – у себя? – С минуты на минуту ждем! – отвечает подруга сварливо – ей неприятно, что разговор прервали на самом интересном месте. Заглянувший человек замечает Марину. – Здравствуйте, Марина Николаевна! – Здравствуйте, Олег Петрович. – Давненько вас не видно... Наверное, диссертацию заканчиваете наконец? Пора, пора... У вас же только статьи ваши замечательные сложить в кучку и дело в шляпе! Давайте, Мариночка, покуда я в силе... – с равнодушным добродушием он коротко улыбается и исчезает. – Значит, опять не выплатили... – говорит Марина. – А когда собираются, не говорят? Секретарша отрицательно качает головой. За нитяной хвостик, будто утонувшего мышонка, вытягивает из своей чашки чайный пакетик, болтает ложечкой. – Даже не слыхать ничего. А я, знаешь, как была пионеркой чокнутой, так и осталась. Только дали деньгу, сразу побежала в "Секонд Хэнд" и все спустила! Три часа рылась в шматье, все недорого так... Слушай, я там шарфик выкопала один, под горячую руку схватила, а дома-то как следует повертелась перед зеркалом – все-таки цвет не мой. Не перекупишь? – Да что ты, Татка, – с улыбкой пожимает плечами Марина. – Какой там шарфик... – Вот такой, – Татка подскакивает к шкафу с папками, открывает одному из створок и достает шарфик из глубины. Кидает Марине. – Вот глянь, глянь. Ну прямо на тебя. Марина примеривает, обматывается и так, и этак. Татка заботливо держит перед нею небольшое зеркало. Марина никак не может остановиться: хоть попримерять... – Тут даже ученый совет был на тему денег, но что они могут... пошуршали и отогреваться расползлись. Но... – она мнется. – Знаешь... Тут у нас... Марина снимает наконец шарф, протягивает Татке. – Нет, Таткин, – говорит она с сожалением. – Не смогу. – Жаль... тебе как раз к глазам... – Татка прячет сокровище. Марина наконец подносит чашку ко рту, пьет. – Печенюшку хочешь? Марина улыбается. – Да... Спасибо, Татка... Размачивает печенье в горячем чае. – А еще одну можно? – Да конечно, бери! Марина вынимает из коробки еще одно печенье и прячет в сумку, в небольшой целлофановый пакет. – Домой? – спрашивает Татка. Марина смущенно втягивает голову в плечи, взглядывает исподлобья, потом – кивает. – Так вот, я чего сказать-то хотела... – Татка вдруг заговорщически понижает голос. – У нас же тут несколько человек... голодовку объявили. – Что?! – Ну да! Сидели в бывшем партбюро... ночевали там и не жрали ни черта. Уж и милиция их растаскивала, и врачи... – И что? – Всех почти растащили помаленьку... Только... Я почему тебе и рассказываю... Там этот твой, – Татка усмехается едва уловимо, – сокурсник остался. Пока, говорит, не будет всем выплачено за лето хотя бы... Заперся изнутри и сидит, как сыч... – Сухая?! – с ужасом восклицает Марина. – Чего? А, ну... да не знаю я... С час назад был разговор, что ломать дверь будут, директора ждут и милицейского чина какого-то... Неотложку-то видела у входа? – Видела... только не поняла... думала, просто так стоит. – Время сейчас такое, что просто так не бывает ничего... – начинает Татка, но Марина потрясенно прерывает ее. – Ну, вы дикари. Человек там, может, умирает... Ради нас всех умирает! – Дурью он мается, а не умирает! – сразу принимает боевую стойку Татка. – В партбюро? – В бывшем, в бывшем... Марина вскакивает и выбегает из кабинета; чай едва не выплескивается из поспешно поставленной чашки.

Марина почти бежит по институтскому коридору – длинному, извилистому коридору старого здания, наверное, еще в первые десятилетия Советской власти отданного под научное учреждение, да так и оставшегося этим учреждением, покуда выпереть ученых ни у кого не дошли руки. Большие окна, высокие потолки; облупленная штукатурка, треснувшие и склеенные чуть ли не изолентой стекла. Бьются за Марининой спиной, отставая, полы расстегнутого пальто. Людей нет.

На пятачке перед бывшем партбюро единственное оживленное место в институте; но каково это оживление! Молча, с неподвижным лицом курит врач, глядя в пустоту перед собой. Вытирает тыльной стороной ладони пот со лба милицейский лейтенант в расстегнутой шинели. И два-три сотрудника института компактной кучкой стоят поодаль – им это все уже порядком обрыдло, но в то же время очень хочется досмотреть, чем кончится этот цирк. – Марина Николаевна! – кидается Марине навстречу долговязый парень. – А вас-то каким ветром? Другой шикает на него, вовремя схватив за локоть. Милиционер снова утирает лицо. Шапку он держит в левой руке. Правой пару раз ударяет в дверь. – Владислав Михайлович! – кричит он надсаживаясь, будто в горах. – Еще несколько минут – и мы просто выломаем дверь! У нас есть санкция! Сейчас прибудет начальство, и начнем ломать! Не теряйте последний свой шанс! Тишина. Милиционер выжидательно вытягивает короткую шею – ответа нет. – Поймите, одно дело – если вы выйдете сами, другое – если вас выволокут насильно! Это же верная психушка с принудительным кормлением! Ответа нет. Милиционер оборачивается к сотрудникам института: – Топор принесли? – Не нашли топора, – отвечает пожилой сотрудник, явный институтский завхоз. – Лом вон притащили... в углу стоит... Марина подходит к двери. – А это еще кто?.. – милиционер заступает ей дорогу, пихает в плечо. Марина едва не падает. Врач, казалось бы, и не смотревший в их сторону, поддерживает ее под локоть. – Пустите меня, – говорит Марина. – Я попробую его... уговорить. – Это из ваших, что ли? – оборачивается лейтенант к сотрудникам. Те хитро переглядываются и перешептываются, потом долговязый говорит: – Да-да, из наших. Грузный милиционер, совсем неповоротливый в шинели и портупее, неловко уступает Марине место у запертой двери. – Ну, попробуйте... – с сомнением говорит он. – Владик! – почти не повышая голоса, говорит Марина, нагнувшись к замочной скважине. – Это я, ты узнаешь голос? Узнаешь? Это я! Пауза. Милиционер безнадежно мотает головой. Врач прикуривает сигарету от сигареты, все так же пусто глядя перед собой. – Марина? – доносится голос изнутри. – Да, Владенька, да! – просияв, кричит Марина. Милиционер с явным облегчением вытирает пот со лба и смотрит на Марину почти благодарно. Открой мне, пожалуйста. Надо поговорить. А кричать при них при всех мне не хочется, ты же понимаешь! Пауза. – Они ввалятся вместе с тобой, – доносится изнутри. Марина резко оборачивается к стоящим позади нее. Глаза у нее горят, волосы всплескивают от резкого движения; она полна энергии. – Обещайте, что дадите нам поговорить спокойно. Все равно ваши начальники еще Бог знает где. – Да ладно, – говорит милиционер после паузы. – Они обещают! – кричит Марина; у нее срывается голос от волнения. Долгая пауза. Полная тишина. Потом под тяжелыми, неуверенными шагами отчетливо скрипит за дверью паркет. – Только ты, – говорит голос изнутри. – Все пусть отойдут. Крикни мне, когда отойдут. И звякает ключ. Милиционер непроизвольно делает шаг вперед; Марина, обернувшись, как орлица над орленком раскидывает в стороны руки: – Не смейте! Вы обещали! Чувствуется, что она готова и к рукопашной. – Ну-ну, – говорит лейтенант, отворачивается от Марины и отходит за угол коридора. За ним нехотя утягиваются остальные. – Можно! – громко говорит Марина. Дверь чуть приоткрывается. Марина входит.

Помещение как помещение. Стол с телефоном, несколько стульев вокруг него, старый – все старое – потертый и продавленный кожаный диван у стены. Стеллажи с папками и полными собраниями сочинений классиков – куда их девать? Так тут и живут. На продавленном кожаном диване сидит осунувшийся, небритый, закутанный человек. Он не стар; несколько дней назад он, вероятно, был даже довольно молод, не старше Марины. Некоторое время Марина молча сидит рядом с ним, глядя ему в лицо и не зная, с чего начать. И тогда начинает он: – Ну, здравствуй. – Здравствуй, Владик, – тихо отвечает Марина. Весь ее напор, всю ее храбрую сталь – смело, будто и не было их. Тихая, робкая мышка. – Зачем ты здесь? – А ты? – отвечает она. Он печально усмехается. – Пойдем отсюда, а? – просительно говорит Марина. – Ну пойдем... Как можно так с собой... Кому же еще и жить-то, Владик! Кому? – Ты не уговаривай меня, Марин. Я не уйду. – Они же тебя все равно выволокут... – Ну, выволокут... пару ребер поломают... это их проблемы. – Да нельзя так, Владик, нельзя! – страстно говорит она, схватив его за руки. – Господи, холодные какие... ледяные... Ты же погибнешь! – Я уже погиб. – Ну что ты рисуешься! Что за поза... Умный, добрый, красивый... – Мне все время стыдно, – глухо говорит он, схватившись пятерней за лицо, и речь его от этого звучит теперь немного невнятно. – Как будто это я чего-то не сделал... в чем-то ошибся... как будто это из-за моей лени или глупости кругом бардак. Не упыри эти виноваты... какой с упырей спрос? Я! Понимаешь? Я все время чувствую себя виноватым... Не могу так больше. – Вот пропадешь, – сердито говорит Марина, а на ресницах ее начинают посверкивать слезы, – тогда действительно будешь виноват. Как Светка-то без тебя останется? – Светка от меня давно ушла, Марина, – мягко говорит Владислав после едва уловимой заминки, – и Петьку увела совсем, видеться не дает... Мы с тобой действительно мало общались в последнее время. – Господи, – потрясенно говорит Марина, – да что ж ей... – О, она очень четко сформулировала. Я думала, ты перспективный гений, а ты просто малахольный гений... Марина нерешительно улыбается сквозь слезы. И он улыбается ей в ответ. И легонько обнимает за плечи. – Зря ты за меня тогда не вышла, – говорит он. – Может, по-другому бы сложилось. Мы бы дружка дружку поддерживали... Она молчит. Губы вздрагивают, она силится что-то сказать – и не может, слова вязнут в гортани. – Нет, – решительно говорит он вдруг, – было бы еще хуже. Как начал бы я от большой любви о тебе заботиться... Из кожи бы вон лез, чтобы пристойную жизнь обеспечить. Ну, и как полагается – икнуть бы не успел, стал бы подонком. Там урвать, тут перехватить, там стерпеть унижение, тут закрыть глаза на мерзость... все в семью, все ради родных и близких... Любовь самый мощный мотор, но... подчас она – очень подлый мотор. Хорошо, что я один. Некоторое время сидят неподвижно, почти прижавшись друг к другу, потом он, опомнившись, неловко убирает руку с ее плеча. – Ладно, – говорит он, посуровев. – Гением не смог стать, мужем и отцом не смог стать... что осталось? Осталось остаться порядочным человеком. Я никуда не пойду, Марин, а ты иди. Спасибо, что навестила. Иди. Сейчас приедут начальники, и тут такое начнется... Ни к чему тебе. – Владик, – решившись, твердо говорит Марина, – у меня беда. Большая беда. Сейчас некогда рассказывать, потом. Но, возможно, мне понадобится помощь... и, скорее всего, мне не к кому будет обратиться, кроме тебя. Он чуть отстраняется и, набычившись, пристально вглядывается ей в лицо, закопав длинный подбородок в складках шарфа. – Что-нибудь случилось... с мужем? – сразу осипнув, говорит он. Она встряхивает головой, с трудом удерживаясь, чтобы не зареветь в голос. – Потом, Владик, потом. Сейчас давай просто уйдем. Понимаешь?.. ведь ты понимаешь!.. если тебя рядом не будет, мне никто не поможет! Через мгновение на губах его снова проступает улыбка. Обреченная. – Какая же ты хитрая, Маришка, – с невыразимой нежностью говорит он. Лиса Патрикеевна... Я-то думал, меня ничем не взять. Молчат. Тикают часы на стене. – Помнишь, после выпуска собрались в общаге у Кадыра... Русская ты, я как бы хохол, Акиф из Нахичевани, Кадыр из Чимкента, Ксюшка-буддистка из Улан-Удэ... Так было замечательно, что вот сидим в одной комнате, такие разные и такие родные, – пауза. – А теперь люди стали такие одинаковые... и такие чужие... – А потом вы мне принесли гитару, и мы все пели Окуджаву, – подхватывает Марина, глотая слезы и моляще заглядывая Владиславу в глаза. – Помнишь? Дольского, Окуджаву... Помнишь, Владик? Молчат. И вдруг Владислав тихонько затягивает с полустрофы: – Твои пассажиры, матросы твои приходят на помощь...

Продутая ледяным ветром, залитая режущим, низким зимним солнцем улица. То и дело оскальзываясь на гололеде, Марина и Владислав, которого она держит под руку – на первый взгляд кажется, просто нежная парочка, но так она его поддерживает – подходят к парадному. – Зайдешь? – глухо и надтреснуто, пряча рот в шарф, спрашивает Владислав. – Нет, Владик... я очень спешу. Я забегу завтра или на днях, узнать, как ты. А сейчас – до свидания. До двери проводить тебя? Он отрицательно качает головой. – Беги, если спешишь... У меня же первый этаж. Оба несколько секунд стоят в нерешительности, не двигаясь, потом он отворачивается и скрывается в темном провале парадной. Марина провожает его взглядом. Откуда-то издалека надсадно, словно распиливая душу, скрежещет на повороте трамвай. Марина срывается с места.

Суета коридоров телестудии. Марина растерянно бредет, посматривая на номера и таблички на дверях, потом, отчаявшись, спрашивает пробегающего мимо молодого парня: – Вы не знаете, где Альбина Давыдовна? – Не знаю... где-то была... Убегает. Марина идет дальше. Задает тот же вопрос степенно идущей ей навстречу женщине с толстой папкой в руке. – Думаю, в семнадцатой. "Героев" обычно пишут там. – Героев? Женщина улыбается. – Ну, цикл передач так называется... "Герой нашего времени". Семнадцатая оказывается рядом. Но Марина не успевает открыть дверь; она резко распахивается сама, и изнутри вылетает элегантный, какой-то очевидно "не наш" мужчина, а следом за ним – Альбина, пытающаяся его задержать. Марина шарахается от них. Альбина говорит горячо: – Ну что ты так раскипятился? – Ты еще спрашиваешь! – отвечает он с несильным, но ощутимым акцентом. – Представь, спрашиваю. – Потому что ты, именно ты всякий раз выбрасываешь лучший материал и вставляешь какую-то пошлость. Ты что, специально портишь наши передачи? – Пошлость... – задумчиво, но как-то с угрозой говорит Альбина. – Да! Да! И ты это знаешь! – Так вот что я тебе скажу, Маркус, – ледяным тоном заявляет Альбина; похоже, Маркус задел ее за живое. – Пусть это пошлость, пусть! Но за нее платят. Именно за нее платят! И у вас, когда вы снимаете про себя, тоже платят только за нее. Попробуй не согласиться! Весь мир стал пошлым. – Свежая мысль, – говорит Маркус; видимо, от волнения его акцент становится сильнее. – Какая есть. Если хочешь знать, то, что тебя так тянет на русскую псевдоэкзотику – это тоже пошлость. Что вы о России знаете? Вы, интеллектуалы западные! Вы до сих пор уверены, что в России все сплошь Достоевские. Ага, как же. Нет здесь Достоевских больше! Распутины есть, мафия есть, проститутки, банкиры из бывших стукачей, киллеры, дилеры, хакеры, байкеры, рокеры – это сколько угодно. А Достоевские – ку-ку! – Но ведь этот человек – тоже есть! – Этот человек из прошлого века, а у нас передача о новых людях России. Новых! Да, пошлых, да, бессовестных – ради Бога! Пусть! Но за ними будущее. И это они платят, они! Сегодня, сейчас платят. И завтра будут платить. А философ этот доморощенный... Он просто умрет с голоду. Я же видела, у него один кусок черствого хлеба в холодильнике, даже чаю нет, кипяток пьет... – Может быть, эта передача сделала бы ему и его открытиям рекламу, помогла бы выжить! – Не смеши. Реклама открытий... я умру от смеха. Катя открыла для себя новые прокладки! – У тебя нет сердца... – Есть, и абсолютно такое же, как у тебя. Тук-тук, гонит кровь от желудка к мозгам и обратно. Просто вы там, в Европе, не в состоянии слопать все, что ставите себе на стол. В брюхо не влезает. И когда отодвигаете тарелку с обильными объедками, называете это добротой. Протестантская этика! – Нам... – говорит он, тщательно подбирая слова, – теперь будет трудно работать вместе. – Ничего, – она ослепительно улыбается. – Сдюжим. – Что ты сказала? Я не понял. – Справимся, говорю. Он заглядывает ей в лицо, потом несколько раз чуть кивает с каким-то сожалением – и уходит. Альбина поворачивается, чтобы вернуться в семнадцатую, но из-за угла коридора выступает Марина: – Простите, вы не подскажете, как найти Альбину Давыдовну? – Это я, – недовольно, исподлобья глядя на нее, говорит Альбина. – Очень приятно. Я Марина Аракелова, мы с вами созванивались третьего дня, и вы мне назначили... Альбина задумывается, с трудом припоминая. – А, так это по поводу дежурств на "Гласе народа"! – наконец припоминает она. Марина несколько раз радостно кивает – раз вспомнили, значит, шансы есть. – Да-да, я навела кое-какие справки о вас... Хорошо, идемте. Они обе идут к двери. – Только вам придется подождать. У меня не закончена запись... – Конечно. – Посидите здесь. Марина присаживается на стул у двери, рядом с двумя парнями, попивающими пиво из жестянок и беседующими вполголоса. Снимает сумку и ставит ее на пол. Альбина уходит, плотно притворив за собою еще одну дверь. Парни вдруг смеются вполголоса. – А вот еще... – говорит один. – Таксист сажает молодую пару, везет и удивляется: мужик все время к подружке поворачивается и делает вот так: "Э-э!" – свешивает голову на бок, по-висельному высовывает язык и издает сдавленный звук. – А девка его – бац сумочкой по балде. Через две минуты все сначала. Из коридора входит мужчина с какими-то бумагами. Нерешительно поглядывая по сторонам, останавливается у двери. – Ну, таксист уже кипит от любопытства, – продолжает парень, – и когда остается с мужиком один на один – тот дамочку выпустил и расплачивается спрашивает: "Что это у вас за странный ритуал?" – "Да понимаешь, шеф, отвечает мужик, – у нее вчера муж повесился, так я ее теперь прикалываю!" Смеются. Марина опускает лицо. Из-за двери, за которой скрылась Альбина, выходит пожилая, но всей повадкой своей энергичная телевизионная дама. – Альбина там? – спрашивает ее вошедший мужчина. – Да. Подождите. Сейчас очень интересную женщину пишут. Буквально из ничего поднялась... что называется, человек сам себя сделал. А теперь казино открыла, магазины... и благотворительностью занимается... – Какой благотворительностью? – сразу встрепенувшись, спрашивает Марина. – Вот точно не скажу... не знаю. Но чего-то там... для подростков. Тир, мотоциклы, единоборства всякие, силовые тренажеры... Культурный досуг для трудных мальчиков. Ведь надо же помочь им стать полноценными людьми, найти достойное место в жизни... Уходит. Парни опять смеются чему-то. Снова распахивается внутренняя дверь. Выходят Альбина и еще какая-то холеная, возраста Марины, дама; Альбина вежливо пропускает ее вперед и кудахчет: – Чудесная беседа, чудесная! Как вам все это удается... столько всего успевать, столько пользы, столько радости людям... Дюжие парни встают, отставляя пивные жестянки прямо на пол, и как-то сразу становится ясно, что это телохранители. Мужчина с бумагами делает движение к Альбине; та властно отстраняет его легким движением руки: потом. Марина и холеная дама встречаются взглядами. Секунду всматриваются друг в друга, потом дама восклицает: – Маринка! – Ольга! – Марина встает, и парни одинаковыми настороженными движениями поворачиваются к ней. – Господи, да сколько ж мы не видались-то! Это ты "Герой нашего времени"? – Ну, я, – чуть с вызовом говорит Ольга. – Вот здорово! Поздравляю.. – Знаешь, не с чем, – вдруг красиво скромничает Ольга. – Тружусь, кручусь... Как белка в колесе. – Ох, я тоже... – Маринка, я спешу, извини, – обрывает ее дама. Вежливо добавляет: – Но счастливый случай упускать нельзя. Хочется, знаешь, этак по-советски, как встарь... на кухне сесть и почесать языками не о делах, ни о чем вообще, а просто так. У меня сейчас кругом одни деловые... Позвони. – А у тебя телефон разве тот же? Я звонила когда-то – мне сказали, таких нет... – Да-да, – Ольга достает из сумочки органайзер, оттуда – визитку, и протягивает Марине. – Вот... когда будет время. – Да я сегодня же позвоню! Ольга улыбается, но холодно и недоверчиво – и пытливо всматривается Марине в лицо. – Знаешь, – медленно говорит она, – мне сдается, что ты каким-то чудом и впрямь рада меня видеть. Марина на мгновение теряется. – А как же... Да что ты говоришь такое! Конечно, рада, детство же... – Ненавижу детство, – говорит Ольга. – Жалкий возраст, унизительный... Н-ну ладно. Жду звонка. И уходит. Парни – за нею. Несколько секунд длится пауза, потом Альбина говорит: – Идемте со мной.