Текст книги "Мораль и право - день чудесный..."

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Вячеслав Рыбаков
МОРАЛЬ И ПРАВО – ДЕНЬ ЧУДЕСНЫЙ…

…Еще ты дремлешь, друг прелестный?

Пора!..

А. С. Пушкин

1

Мораль возникает на целую эпоху раньше права. В течение этой эпохи она – основной регулятор межчеловеческих и межгрупповых связей. Ее авторитет и стабильность ее освященных временем норм делают совокупность индивидуумов единым, более или менее слаженно функционирующим организмом; не будь этого авторитета, не будь этих веками кристаллизовавшихся норм, связи людей мгновенно обернулась бы постоянными, ничем не сдерживаемыми попытками взаимоподавления.

Мораль вызревает стихийно, в мучительной череде проб и ошибок, и пронизывает всю бесконечно сложную ткань общественных отношений насквозь.

Право же является продуктом сознательной конструкторской деятельности. Оно способно регулировать только те области человеческой жизни, до которых дотянулась мысль конструктора; только те, на которые конструктор по той или иной причине решил наложить лапу.

Личные, эмоционально насыщенные представления «о добре и зле, справедливости и несправедливости, чести и бесчестье» являются главным фундаментом морали, непременным условием ее существования; без них любой свод этических требований есть лишь пустой набор ничего не значащих фраз. Представления эти складываются на основе личного же опыта, то есть внутри непосредственно воспринимаемой ячейки мира. Но когда общество становится настолько большим и сложным, что возникает необходимость во взаимодействии многих таких ячеек, начинается стихийный поиск компромиссов между моделями поведения, базирующимися на различных пониманиях ценностей морали.

В процессе такого поиска происходит, с одной стороны, взаимообогащение моделей морального поведения. С другой – нащупывается граница, за которой некоторое поведение, вполне моральное с точки зрения того, кто его совершает, никоим образом не может рассматриваться моральным теми, по отношению к кому оно совершается. Подобные ситуации возникают, если поведение это явно чуждо, немыслимо, как бы даже противоестественно – словом, все делается совсем не так, как мы бы делали! Поэтому тот, кто пытается счесть его морально допустимым, рискует сразу оказаться чужаком по отношению ко всем своим. Руководствуясь, вполне возможно, самыми гуманными соображениями, он собственными руками буквально ставит себе на лоб клеймо: «Я не ваш! Я не за вас!» А если это происходит в ситуации явного противостояния? Это же все равно, что внаглую ляпнуть: «Я – против вас!» Наиболее наглядный пример такого рода (хотя, увы, уже и не первой свежести, ибо скоро статьи пишутся, да не скоро издаются) – это, скажем, когда Ковалев, кажется, сочувственно называет Басаева благородным разбойником Робин Гудом наших дней[1]1
  И вскорости якобы большая умница Гайдар ставит фамилию этого, мягко говоря, отвратительно наивного защитника всех не наших прав номером первым своей команды в избирательных клочках бумаги. И якобы всерьез надеется, что за команду таких демократов кто-то – не в Чечне! не в Турции! не в Америке! а почему-то именно в России! – будет голосовать. Когда же происходит с точность до наоборот, демократы изумленно разводят руками, прямо-таки недоумевают, отчего их здесь не понимает никто, и опять у них народ виноват; и опять звучит что-либо вроде «Россия, ты сошла с ума!» А ведь подобные импульсивные фразы – первый шаг на пути, в конце которого холодное бесовское «Отменим народ». То самое, чем с таким успехом занимались большевики во времена силы и славы своей. Да и Гитлер под занавес войны считал, что раз немецкий народ оказался не в сила одолеть даже каких-то там славян, он не заслуживает существования… Ох, не надо было вставать на этот путь!


[Закрыть].

Значит, внутри любого общества существуют группы со своими представлениями о морально допустимом и морально недопустимом поведении, это неизбежно. Не бывает абсолютно однородных в этом смысле коллективов. Даже в минимальной по численности семье приходится искать компромиссы. Скажем, жена считает, что муж – лентяй, зарабатывать мог бы и побольше, а вместо этого только и знает, что перед телевизором сидеть; муж считает, что вкалывает до седьмого поту, а благодарности ни на грош, и даже отдохнуть вечером не дают… И при этом, скажем, разводиться они никак не хотят. Какой выход? Да только улыбнуться друг другу и произнести хором: «Ничего, как-нибудь выдюжим».

А в большом, этнически и социально неоднородном обществе? Все группы неизбежно начинают ставить перед собою какие-то свои цели и предпринимать какие-то свои действия. Пока между группами существует баланс, их действия лишь делают более прочным, устойчивым, динамичным и перспективным весь социальный организм (у него больше степеней свободы, больше «запас свободного хода»). Когда же государство начинает примеривать венец единственного хранителя общего единства, компромисс резко нарушается и группа, волею судеб оказавшаяся в данный момент у власти, начинает навязывать свои представления и ценности в качестве универсальных и единственно верных.

В периоды усиления государства, осуществления масштабных военных или политических акций подразумеваемые моралью права и обязанности начинают казаться антигосударственными, распыляющими усилия населения. Особенно ярко этот закон проявляется в момент первого конфликта государства с традицией. Стремление государства превратить себя в высшую ценность буквально бросают его в атаку на традиционные модели социальных связей, а она неизбежно подразумевает атаку на существующие моральные ценности.

Однако если она оказывается слишком успешной, то оборачивается деморализацией подданных и быстро приводит к результату, прямо противоположному тому, на который рассчитывали теоретики государственности – к ослаблению государственного аппарата, просто-напросто повисающего в пустоте. Ведь любой человек с твердыми моральными устоями в ответ на свежевыдуманные выдумки правителя первым делом ответит что-нибудь вроде «Петербургу быть пусту.» Что с таким человеком делать? Уволить, естественно. Причем, желательно, и из жизни уволить тоже. А вместо него назначить дельного прагматика. В смысле бизнеса прагматик этот может оказаться выше всяких похвал, но все равно, едва завидев государя, он будет говорить ему не нормальное человеческое «По здорову ли, батюшка?», а этакое суперпионерское «На все готов!» Причем, как и подобает дельному прагматику, в самую первую очередь он будет готов тащить в свой карман все, что плохо лежит – и у противников, и у союзников, и у коллег, да и у самого правителя, перед которым в моменты личных с ним контактов ползает на брюхе.

Так госаппарат быстренько соберет в себе и вокруг себя наиболее аморальную часть населения, то есть тех, для кого всякая там этика, непреходящие ценности какие-то – звук пустой, оттого они и способны перестроиться мгновенно, стоит только высшему начальству объявить черное белым и зло добром. И даже если высшее начальство действительно прозорливо и действительно объявляет благом благо, но при этом чрезмерно усердствует, вколачивая обновленную истину в головы подданных, оно все равно быстро концентрирует вокруг себя подонков и становится их заложником, а благо в результате выворачивается наизнанку.

Когда этот процесс достигает катастрофической интенсивности, государству – если оно вообще успевает спастись – приходится забывать показавшиеся столь полезными и удобными законы и вновь идти на поводу у культуры. Иначе не зашпаклевать зазор между теоретически предписанным и практически осуществляемым поведением, всегда являющийся питательным каналом коррупции.

Интересным и показательным примером такого компромисса может служить развитие в милом моему сердцу древнем Китае правовых норм, регулировавших поведение индивидуума в ситуации конфликта его обязанностей по отношению к ближним и по отношению к государству.

2

Тяга к унификации всегда была в громадной степени присуща китайской культуре.

Был в Китае создан такой труд – «Книга правителя области Шан», который оказал на дальнейшую историю страны влияние колоссальное. Авторство его традиционно приписывают государственному деятелю по имени Шан Ян. Едва ли не впервые в Китае Шан Ян предложил связную схему тотального государственного контроля (приверженцев этой системы стали называть «школой закона», а у нас иногда на европейский лад – легистами). Там говорилось прямо: «Умные и хитрые, мудрые и способные превратятся в добродетельных, начнут обуздывать свои желания и отдадут все силы общему делу». В этой фразе ни много ни мало сформулирована основная цель кардинального нововведения – создания единого для всех письменного законодательства. Дело было в середине IV века до нашей эры.

Отнюдь не безболезненное вдавливание в жизнь формулируемых государством законов изначально служило в Китае узкопрактической цели – созданию государственности нового, жесткого типа. Право было призвано не столько оформить и сделать общеобязательным то, что и так уже становилось общепринятым, сколько разрушить старые ценности и внедрить новые. Методика предлагалась простая и описывалась в простых формулировках; в ту пору не существовало ни общественного мнения, ни международного права, ни вожделенных инвалютных кредитов, ни «Эмнести интернешнл», и государственные деятели могли позволить себе называть вещи своими именами: раз все люди стремятся к выгоде и избегают ущерба, следует положить им награду за старательное и успешное соблюдение предписанного (что именно предписано – народу должно быть все равно), и наказание – за несоблюдение.

В период кратковременного расцвета теории и, в особенности, практики «школы закона» в ее первозданном виде (III в. до н. э.) виднейшие теоретики легизма прямо указывали на несовместимость морали и права. В другом классическом труде – в «Хань Фэй-цзы» – приводятся два примера, доказывающих, что государственный аппарат, придерживающийся норм традиционной морали, нелепейшим образом действует в ущерб себе.

Один пример – история о воине из княжества Лу, который трижды убегал с поля битвы, но был прощен исполнявшим в ту пору должность судьи моралистом Конфуцием, поскольку выяснилось, что сей храбрец у родителей единственный сын и в случае его гибели о стариках некому будет заботиться. И второй – история о жителе княжества Чу, который честно сообщил властям о преступлении отца, но был за это вопреки всякому здравому разумению, единственно за неуважение к родителю, казнен. По мысли Хань Фэй-цзы, эти примеры неопровержимо доказывали неприемлемость морали. Ведь она, окаянная дура, интересы ближних ставит выше интересов государства! Вдумайтесь только, намекал Хань Фэй-цзы: какой-то там отец (а в Китае отцов и в ту древнюю пору было уже немало; отцом больше, отцом меньше – никто и не заметит) – и наше великое, лучшее в мире, одно на всех, государство!

Немного, вероятно, найдется мало-мальски образованных людей, которые хотя бы понаслышке не знали о древнекитайской империи Цинь и ее страшном императоре Цинь Ши-хуанди. Времена были суровые, вовсю дул свежий ветер перемен; впервые страна была реально объединена, и наследственных князей и князьков постепенно сменяли назначаемые и сменяемые из имперского центра чиновники. Сделав легизм государственной идеологией, заурядное княжество Цинь, одно из многих, стало сначала сильнейшим из всех, а затем единственным, превратившись во всекитайскую империю. Никаких стимулов для деятельности не должны были испытывать люди, кроме мечтаний о милости правителя и трепета перед его гневом. Одних лишь регулярных, законных видов смертной казни было что-то около двенадцати: варка в малом котле, варка в большом котле, проламывание головы тупым предметом…

Империя Цинь не просуществовала и полувека. Ее смело. Повиноваться перестали все, от мала до велика. Какой прок был от армии, сильнейшей в дальневосточном регионе, а возможно, и во всем тогдашнем мире, если ее солдаты, лейтенанты, генералы перестали мечтать о будущих наградах – из-за того, что им осточертело трепетать от зари до зари? Награда – она где-то там, в будущем; а вот проламывание головы ждет не дождется каждого в настоящем, чуть что не так скажи, а тем более сделай… Когда нормальная жизнь становится одним сплошным правонарушением, ненависть к тому, кто олицетворяет право – к государству, к правителю – перевешивает все остальные чувства. Когда все, что ты, как честный человек, считаешь правильным, естественным, должным, объявляется наказуемым, остается лишь одно желание – как следует наказать тех, кто наказывает.

Крах первозданного легизма, уволокшего за собою на свалку истории и всю империю Цинь, привел к тому, что ситуации, подобные упомянутым Хань Фэй-цзы, были проанализированы более глубоко. Предусмотренные для решения таких казусов правовые нормы стали как бы принимать сторону индивидуума. Но на самом деле государство сделалось более дальновидным, чем оно мыслилось лихими легистами, и постаралось не рубить сук, на котором царит.

Более надежно оказалось приносить пользу себе, по возможности принося пользу подданным. А принесение – хотя, говоря о государстве, правильнее было бы называть это причинением – причинение пользы подданным проще и надежнее осуществлять, учитывая господствующие среди подданных модели поведения. То есть, в первую очередь, нормы традиционной морали.

Ведь они естественным образом возникли в социальном организме, наследником которого данное государство и явилось. И причиной их возникновения была объективная необходимость гармонизировать жизнь этого организма на всех уровнях, в ячейках любого масштаба. Сделать бесперебойным и безболезненным срабатывание всех связей подчинения и взаимодействия. То есть функции их во многом предвосхищали те, которые государство постаралось потом передоверить праву. Поэтому типы связей, найденные методом проб и ошибок в течение многовекового поиска, зачастую оказывались заслуживающими государственного санкционирования – хотя бы и после модификации.

Например, укрепление семьи было на самом деле в интересах государства.

Китайское государство еще с древности мыслилось как громадная семья и апеллировало к моральному авторитету внутрисемейных связей. Два свойства семьи были особенно привлекательны для государства: единство (высокая теория вообще считала семью одним телом) и иерархичность (исстари, например, существовала образная, но вполне серьезно воспринимаемая формула: отец – Небо для сына).

Эти свойства из поколения в поколение воспроизводились в семье естественным образом, безо всякого принуждения извне. Вместо того, чтобы ревновать к этим внутрисемейным установкам и бесплодно пытаться их разрушить, множа тем самым людей, не признающих ни единства, ни иерархичности, умудренная циньским плачевным опытом государственная идеология стала учиться их использовать, продлевая их и выводя во внешний социальный мир.

Однако эта прекрасно работавшая схема неизбежно давала сбои в тех ситуациях, когда интересы родственников начинали прямо противоречить интересам государства. Это противоречие особенно остро почувствовали легисты – но разрешили его топорно. Топорами по шеям.

Но ведь действительно право создается государством в интересах именно государства же, и значит, подобные конфликты государство может решать только в свою пользу…

Однако, если не суетиться, а рассчитывать политику на десятилетия и века, стремиться не к потрясениям, а к стабильности, следовало предписать такое поведение, которое сводило бы к возможному минимуму моральные потери во внутрисемейных связях, и прежде всего – в основных и ближайших, таких, как, например, хотя бы понаслышке известная многим, особенно драгоценная для государства сыновняя почтительность, моральный долг сына – сяо.

Для регулирования отчаянно сложных ситуаций, примером которых может послужить притча о сыне-доносчике, был разработан целый комплекс норм, целый механизм, название которого говорит само за себя: сянжунъинь, или «взаимное предоставление убежища», «взаимное укрывательство».

Очевидно, что перед родственниками человека, чьи поступки пошли вразрез с установленными государством стереотипами поведения[2]2
  Я намеренно не употребляю здесь слова «преступление», так как различные культуры могут называть этим словом совершенно разные поступки. В средневековом Китае, например, строжайше наказывались, как тяжкие уголовные деяния, самостоятельные занятия астрономией; наблюдать светила, кометы, болиды и затмения разрешалось лишь тем, кто был этому специально обучен и на это служебно уполномочен. Так сказать, имел допуск. Ближайшим аналогом подобных «преступлений» в нашей недавней истории являлось, например, самостоятельное изучение и комментирование «Капитала» или «Детской болезни левизны в коммунизме».


[Закрыть], встает серьезная моральная проблема. Выбор морально оправданного поведения оказывается действительно чрезвычайно труден, так как любое сознательное, по собственной воле предпринятое действие будет носить привкус предательства, будет чревато последующими муками совести. Не так уж неправы сухие рационалисты, обзывающие всю духовную жизнь человека пустым перемалыванием антиномий; о, если бы можно было раз навсегда и для всех запрограммировать, чем и во имя чего нужно жертвовать в такой-то ситуации, и в такой-то, и в такой-то…

Необходимость найти и затем навязать общеобязательный компромисс, стимулирующий как функционирование сяо внутри семьи, так и эксплуатацию сяо государством – вот что вызвало к жизни сянжунъинь.

В «Хань Фэй-цзы» говорилось: «Управляя государством, мудрец не должен зависеть от людей, которые сами творят добро, но должен делать так, чтобы никто не мог творить зло. Поэтому тот, кто управляет страной, использует большинство и пренебрегает меньшинством, и интересуется не добродетелями, а законом».

После провала чистого легизма сам этот подход остался в неприкосновенности. Да, законом стало теперь то, что вытекало из традиционной морали – но в отместку мораль оказалась регламентированной, как закон. Коль скоро закон стал этичным, неэтичное стало уголовным. Невозможно стало представить себе поведение более моральное, нежели предписанное. Невозможно стало представить себе поведение, отличающееся от предписанного и, тем не менее, моральное.

3

Прежде всего право дополнило мораль тем, чего она в принципе не способна естественным образом взрастить в себе – неварьируемой, абсолютно формальной иерархией приоритетов.

Во-первых, «непочтительность к государю», «нарушение морального долга подданного» (бучэнь) всегда хуже, чем «сыновняя непочтительность», «нарушение морального долга сына» (бусяо).

Понятно, что с точки зрения государства интересы общесоциального центра всегда выше и важнее, чем интересы центра какой-либо локальной социальной ячейки; но относительная их ценность выявляется только их прямым конфликтом. Нет конфликта – нет проблем, поскольку авторитет локального социального центра есть косвенное проявление авторитета центра всеобщего. Каждой семье – по махусенькому императору, и, как мог бы выразиться один из героев братьев Стругацких, пусть не одна семья не уйдет обиженной, то бишь не обимператоренной. Блестящий ход, который легисты, исступленно желавшие перекроить мир немедленно и потому не способные заглянуть в будущее хотя бы на один день, попросту проморгали.

Вторая иерархическая сетка вводилась уже внутрь семьи. Здесь право воспользовалось, во-первых, естественно возникающим главенством старших перед младшими. Во-вторых, иерархия устанавливалась посредством введения в право степеней близости родства, существовавших прежде лишь в традиционной морали.

Два фактора, определявшие внутреннюю иерархию, дополнялись третьим, очерчивавшим внешние границы семейных микроимперий – фактором «совместного проживания» (тунцзюй).

А вот фраза из древнейшего ритуально-морализаторского памятника «Чжоу ли»: «Служащий родителям покрывает их проступки, но не противодействует». Она была возведена в ранг основной поведенческой формулы, вытекающей из состояния сяо. В разъяснении, которое дается уже непосредственно в уголовном кодексе династии Тан – знаменитом «Тан люй шу и», составленном в VII веке нашей эры – уточняется: «Имеется в виду, что необходимо покрывать ошибки и злодеяния родителей. Можно только увещевать их, стараясь не допустить, чтобы они погрязли в пороке. Если не увещевать, а противодействовать – это является сыновней непочтительностью».

Порожденный этой нравственной формулой правовой механизм сянжунъинь, задачей которого была перекодировка возвышенной фразы в конкретное общеобязательное поведение, излагается в кодексе подробнейшим образом.

Во-первых, родственникам разрешалось, в случае совершения кем-либо из них уголовных преступлений, давать друг другу убежище. Разумеется, если речь шла об антигосударственных преступлениях, разрешение не действовало. В ослабленном варианте действовало оно и в отношении родственников, если они жили отдельно друг от друга и степень родства между ними была предельно дальней.

Следующим этапом вдавливания этической доктрины в быт было формулирование конкретных моделей исполнения основного правила сянжунъинь в неоднозначных ситуациях, попав в которые субъект мог запутаться в противоречивых окриках морали. Мораль – она ведь штука, по большому счету, жутковатая: что ни сделай, все кого-нибудь да обидел. Известно ведь, что чистой совестью могут похвастаться лишь те, у кого ее вообще нет. У кого совесть есть, на ней всегда что-то лежит… Вот этот-то неизбывный недостаток морали настырные китайцы и постарались избыть.

Сначала абстрактная этическая формула была воплощена в посреднике – основном правиле ее реализации в поведении; затем, в свою очередь, уже посредник должен был быть раздроблен и приспособлен ко всем более или менее предсказуемым частностям бытия. Реализация этой невероятно сложной задачи порождала юридические парадоксы, на современный взгляд невероятно сложные и зачастую кажущиеся нелепыми. Однако они были закономерным следствием одержимости сделать любую жизненную коллизию однозначно решаемой; в сущности – следствием неколебимой веры в возможность этически запрограммировать человека. Раз выбрав определенную и единственную шкалу духовных ценностей и взяв на себя адский труд ее правового внедрения, государство неизбежно вынуждено было предписывать точные решения для все более и более частных ситуаций.

Вот очень характерный пример.

Умышленное укрывательство по средневековому китайскому праву наказывалось, вообще говоря, достаточно строго – так же, как реальное соучастие в совершении данного преступления.

Так вот мало того, что входящие в круг сянжунъинь с неким преступником люди не подлежали наказанию, если укрывали его самого. Они не привлекались к ответственности и за укрывательство совершенно постороннего им человека, если он являлся подельником провинившегося родственника. В рамках тогдашних правовых представлений непредоставление убежища в подобной ситуации являлось опосредованной формой запрещенного законом доноса на родственника, поскольку задержание подельника с высокой степенью вероятности могло привести к задержанию родственника; подельнику-то никакие основанные на родстве, то есть уважаемые государством, моральные обязательства не запрещали выдать корешка на первом же допросе.

Или еще более забавный юридический фокус. Коль скоро один из родственников, не участвовавший ни в каком преступлении, по каким-то причинам предоставлял убежище совершенно постороннему семье преступнику, другие родственники, ни сном ни духом не подозревавшие о происшедшем, совершенно не участвовавшие в принятии решения укрыть невесть откуда свалившегося им на головы злодея и узнавшие об этом решении лишь постфактум, действуя в духе сянжунъинь, обязаны были укрывать своего родственника – того, который преступника-то укрыл… а из-за этого – и самого преступника.

В общем-то, в рамках той клетки императивов, в которую посадили себя танские правотворцы, они решили ситуацию в высшей степени гуманно, от души соблюдая права человека – так, как они их понимали.