Текст книги "Файл №218. Ужасающая симметрия"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

СЕКРЕТНЫЕ МАТЕРИАЛЫ

Файл №218

УЖАСАЮЩАЯ СИММЕТРИЯ

Автор русской версии

Вячеслав Рыбаков

Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека

преимущества перед скотом; потому что всё суете!

Всё идёт в одно место; всё произошло Из праха, и всё возвращается в

прах.

Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных

сходит ли вниз, в землю?

Экклезиаст, 3, 19 – 21

Страховая компания

“Мьючуал Инщуарнс Траст”,

Фэйрфилд, Айдахо

И была осень, и была безветренная ночь. Были холодные пригоршни

пристальных звезд. Был на берегу Змеиной реки городишко Фэйрфилд, имя

которого на самом практичном в мире языке может быть понято и как Ярмарочная

Площадь, и как Поле Справедливости – выбирайте, смотря по тому, кто зачем

приехал. Все будут правы. Ты, мол, на рыцарский турнир сюда сунулся я лохов

чистить; и ничего, – уживемся. Лив энд лет лив – и сам живи, и другим не

мешай.

И по главной улице городка шагал ужас.

Яркий, карамельный свет фонарей, реклам и окон заливал улицу, – но ужас

был невидим так же, как невидимы были пристальные звезды наверху. Вероятно, по одной и той же причине – из-за яркого нижнего света. Слишком уверенного в

себе, слишком безмятежного. Слишком равнодушного ко всему, кроме себя.

Из-за адского шума, который у молодых считается музыкой, ужас был и

неслышим тоже.

Шумом наслаждался Альберте Ривера. Страховая компания давно закончила

операции, но его рабочий день именно тогда и начался – как, впрочем, и

рабочий день седоусого афро Джимми Чомбе, старшего над уборщиками. Перед

тем, как оставить “Мьючуал Иншуарэнс” мирно почивать под неназойливым

приглядом отчаянно зе вающей внутренней охраны, ее следовало вычистить и

выдраить до блеска и скрипа после очередной порции суеты. Ежедневные дозы

суеты были необходимы страховой компании – впрочем, как и любой иной

компании – словно очередные дозы “белой смерти” раскисшему нарку, давно и

безнадежно севшему на иглу.

Музыка гремела из плейера, висящего на гибкой талии Альберто, и от нее

у парня приятно содрогались кишки в животе. Они то разом распрямлялись, как

бравые солдаты в строю, то снова, все вдруг, свивались змеиными кольцами.

Ровно такие же звуки, мрачно думал Джимми Чомбе, могли бы раздаваться, бесли бы какой-нибудь сатана пускал пузыри из кровельной жести и они, под

старательное паровозное пыхтенье рогатой твари, лопались каждые четверть

минуты.

Альберто натирал полы, и всякий раз, когда лопался очередной бесовский

пузырь, заводно вилял своим худым, почти еще мальчишеским задом.

Ему не терпелось на волю. Вечерок обещал быть из приятных. Во-первых, Маноло должен сегодня выплатить десять баксов, которые проспорил – Альберто

угадал, какие прокладки в пятницу купит себе Лючия, а Маноло не угадал.

Во-вторых, на та десять зеленых Альберто собирался честно угостить Лючию

пивом, потому что да просто-напросто сказала ему загодя, какие прокладки

предпочитает. В-третьих, от пива Лючия косеет мигом, так все говорят -

потому приятный вечерок имеет массу шансов перетечь в не менее приятное

ночилово. Словом, жизнь была прекрасна.

Тебе платят тут не за то, чтоб ты танцевал, Альберто,– не выдержал

суровый Джимми Чомбе. На его иссиня-черной, лохматой от жестких седых

кудряшек груди болтался дешевый крупный крест, отчетливо видный в разрезе

полурасстегнутой рубахи. Джимми волок за собой работающий пылесос, которому

полагалось бы слитно и мягко булькать нутром, Джимми очень любил это уютное

бульканье, – но хрен услышишь его в этой преисподней.

Старый козел, беззлобно подумал Альберто. Молился бы уж да помалкивал.

– Ладно, дядя Джим, – проорал он в ответ. – Я так тру лучше. Бог все

видит.

Против этого последнего утверждения Джимми нечего было возразить. Он

сменил насадку на шланге пылесоса, чтобы заняться узкими щелями за

рекламными стендами. Альберто и в дурном сне не привиделось бы, что щели, в

которые все равно никто никогда не заглянет, разве что гуляя на карачках, тоже надо как-то чистить. Ведь мнение клиента, гуляющего на карачках, никак

не может волновать компанию. Все щели, полагал Альберто, созданы для того, чтобы совать туда окурки.

Джимми Чомбе ткнул было плоской насадкой в щель между стеной и стендом, но как раз в этот момент контуры насадки – как, впрочем, и все остальные

контуры – на некое странное мгновение размазались перед его глазами, и он с

размаху всадил насадкой в стеклянную боковину стенда, едва не расколотив ее

вдребезги.

Вот так-то, с удовольствием подумал Альберто и в миллионный раз, вновь

повинуясь дружному приседанию своих кишок, вильнул задом. Слеподырый. Только

другим замечания делать горазд, – а у самого уже из рук все валится… И тут

пол ускакал у него из-под ног. Очередное па завершилось на карачках.

– Что это? – хрипло пробормотал Альберто.

Пол вскидывался все сильнее. Закачались люстры.

Это не была томительная и частая дрожь начинающегося землетрясения -

землетрясений Альберто насмотрелся на родине. Вдоволь нанюхался серы из

боковых кратеров Невадо-де-Колима. Но это… Более всего это напоминало

чьи-то шаги. Неторопливые, уверенные, многотонные…

Шаги приближалась.

– Да выключи ты свою шарманку! – заорал Джимми Чомбе.

Но, когда Альберто сумел оторвать руку от только что натертого им -

теперь ему видно было, что не очень хорошо натертого – пола, он смог лишь

неловко перекреститься. До этого момента он и понятия не имел, что знает, как это делается.

Католические гены взяли свое, когда приблизилось Нечто.

Кажется, Джимми Чомбе сделал то же самое.

Беззвучно в азартном громе музыки, который не производил теперь на

спрятавшиеся где-то под коленными чашечками кишки ни малейшего тонизирующего

действия, просторные зеркальные стекла уличных окон, каждое в два

человеческих роста вышиной, стали превращаться в кристаллические водопады.

Словно ночной воздух на улице сделался друг водой, тяжелой и холодной – и

под ее напором хрупкие прозрачные преграды одна за другой принялись

опадающими волнами искристого крошева валиться внутрь. Альберте видел нечто

подобное в фильме “Титаник” – когда старый козел-капитан уходит помирать в

уже погрузившуюся рубку, и вот вода выдавливает стекла… В фильме это было

обалденно красиво.

Сейчас красотой и не пахло.

Осколки посекли Альберто лицо и тыльную сторону одной из ладоней, которыми он упорно продолжал придерживать свеженатертый пол, чтобы тот не

убежал. Пол в этом явно очень нуждался. Ему явно не лежалось на месте.

Потом ладони почувствовали, что пол успокаивается.

Шаги удалялись.

Прошло какое-то время, прежде чем Альберто и Джимми Чомбе поднялись и, оскальзываясь на осколках, опасливо подобрались к провалам окон.

Лучше бы они этого не делали.

– Дьявол…– все-таки решился Джимми Чомбе точно назвать того, кто

прогуливался по Лексингтон -авеню. И перекрестился.

Действительно, было похоже. Фонарный столб, слева от здания

“Иншуарэнс”, вдруг легко согнулся, будто стерженек от “Чупа-Чупс”. Но

распрямиться не смог. Переломился. Раскидывая длинные электрические искры, полопались провода, и по асфальту запрыгали очередные стеклянные дребезги -

от ламп.

Столб в трех десятках футов подальше немного подождал и повторил тот же

несмешной трюк.

Вероятно, на улице орали. Во всяком случае, оба уборщика успели увидеть

бегущих кто куда людей – и все они бежали с разинутыми ртами.

Припаркованные напротив паба “Хлам” тачки вдруг решили полетать. Мало

сухих листьев болтается по воздуху,– так теперь кто-то методично принялся

взбалтывать стоящие в ряд “форды” и “тойоты”. Легкий алый “фолькс”, будто

клок сена, который насадили на вилы, попытался влететь в окошко первого

этажа, но промахнулся и раздавленной пивной жестянкой обвалился вниз.

Ужас шел дальше.

Дальше были люди.

Дальше, на перекрестке Лекеингтон – авеню и Парадиз-драйв, велись

ремонтные работы.

Секции ограждения с оранжевыми сигнальными лампами встряхнулись, как бы

просыпаясь, и, разом утратив свой оранжевый свет, взмыли вверх, плавно

замахали крыльями и устремились в жаркие страны. Экскаватор ахнуть не успел, как остался стоять с вывихнутой челюстью. Ремонтники разбегались.

Один разбежаться не успел.

Было видно, как пожилой рабочий, размахивая руками, тоже взлетел, как

сухой лист, а потом рухнул спиной на кучу щебня, и какая-то печать размером

с крышку канализационного люка припечатала его грудь. У рабочего только ноги

дернулись, и грудь мгновенно стала плоской и бурой. Будь посветлее, она, конечно, стала бы плоской и красной.

Ужас пошел дальше, в темноту.

Альберто и Джимми Чомбе отвели взгляды от этой темноты. Переглянулись

ошеломление. Поджилки у них все еще тряслись.

Потом они совершенно одинаковыми движениями сызнова перекрестились.

Только Альберто сделал это мгновением позже – ему понадобилось сначала

размазать кровь по лицу, чтобы не затекало с рассеченной брови в глаз.

Джимми Чомбе мало-помалу приходил в себя.

– Да выключи ты свою шарманку! – в сердцах рявкнул он.

– А теперь-то зачем? – спросил Альберто.

Федеральное шоссе Бойсе -

Фэйрфилд, Айдахо

Лесли Брюэр был классным дальнобойщиком, но годы брали свое. И спина

временами ноет, и глаза подводят, и вообще – тормозить у обочины и вжикать

зиппером ширинки приходится все чаще и чаще. Всякий раз, отправляясь в рейс, Лесли думал, что это – уже последний раз. И всякий раз ошибался.

Он не мог сидеть дома. Дело было даже не в деньгах. Неподвижная комната

в неподвижном доме, с совершенно неизменным, из года в год, осточертевшим

видом за окошками… одни и те же соседи, одно и то же кафе… Жена, которую

Лесли до сих пор любил, как в первый день медового месяца, но которая, подумать жутко, не встречает из рейса со счастливой улыбкой, домашним

пирогом и стаканом кукурузного виски, и не провожает в рейс с грустью и

отменными сэндвичами в пакете,– а просто день за днем живет рядом, суетится, болтает, советует… А дети? Ох, блин, любимые и уже почти взрослые дети! : Лесли всерьез боялся, осев дома, через пару дней повеситься.

Он любил ездить ночью, когда трассы пустынны, и воздух неподвижен, ветер создаешь только ты сам, ведя свой тяжелогруз на скорости в сто, а то и

сто двадцать миль в час. Даже в поселках на трассе никого, человечки не

мельтешат под колесами. Ни души. Разве только уши стремительного зайца

мелькнут на пределе видимости, в совсем уже размытом свете галогенных фар.

Он любил ездить на закате, в мягком медовом мареве, которое солнце, садясь, накидывает на зелёные холмы Монтаны, или в дымке, курящейся над скальными

разломами хребта Биттерут, отделяющего Монтану от Айдахо… Он любил ездить

в жару, по слепящим сковородам сожженной солнцем Невады или Аризоны, когда, кажется, плюнь на приборную доску, и плевок зашипит, стремглав исчезнет, всосавшись в пропеченный воздух… и можно позволить себе даже за рулем

бутылку-другую пива – совершенно на законном основании, жара ведь.

И он любил ездить в утреннем тумане. Вот как сейчас. Когда весь мир еще

спит, когда даже солнце еще спит, и кругом – белая ватная бездна.

– Я Лесли Брюэр,– связавшись с диспетчером, с ленцой оказал он в

переговорник. – Иду по Седьмому шоссе. Видимость плохая, густой туман. Буду

не раньше восьми утра.

– 0’кэй, Лесли, – сказал диспетчер Ловичек, старый приятель Лесли

Брюэра. Да, правда. Тоже старый. Наверное, подумал Лесли Брюэр, этот рейс и впрямь последний.

Он и впрямь мог оказаться последним.

Высоко над влажно отблескивающей бетонной лентой, наглухо прячущейся в

белой бездне уже в какой-то полусотне футов впереди, проявился громадный

темный контур.

– Матерь Божья…..– просипел Лесли Брюэр, врезав по тормозу, как по

футбольному мячу.

Видимо, Бог спас Лесли Брюэра за его неизменную любовь к жене и детям.

Если вы никогда не пытались затормозить идущий на хорошей скорости, набитый под завязку тяжелогруз, если прямо у вас на дороге, известной вам, как свои пять пальцев, вдруг вырастает спозаранку смутная гора – вы, считай, всю жизнь прожили в мягкой упаковке. В презервативе. Бывают в жизни

мгновения, когда кажется, что в презервативе обитать совсем неплохо.

“Презерватив” ведь переводится как “хранитель”. Если попытаться на самом

практичном языке мира сказать “ангел-хранитель”, получится, надо полагать, “эйнджел-презерватив”.

Вместе со своим подопечным эйнджел-презерватив Лесли Брюэра всем своим

ангельским весом налег на тормоза.

Машину с диким, душераздирающим визгом волокло и несло по бетонке, водя

из стороны в сторону, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Гора в

тумане постепенно становилась все ближе, и все отчетливее, и вот она

взмахнула ушами, будто громадными перепончатыми крыльями… и взглянула…

Это был слон.

Собственно, это была слониха, но Лесли Брюэр даже ив более спокойном

состоянии вряд ли отличил бы по лицу слоновью женщину от слоновьего мужчины.

А заглядывать со столь целенаправленным любопытством живой горе под хвост

ему бы и спьяну в голову не пришло.

Умные глазки под выпуклым серым лбом, который по размеру был чуть ли

нес капот тяжелогруза, располагались как раз на уровне глаз Брюэра. Слон

давно уже с изысканной предупредительностью остановился, затормозить ему

было не в пример легче, и только смотрел Брюэру в душу прямо сквозь ветровое

стекло – глаза в глаза, равный на равных. Никто не сверху, никто не снизу. А

Брюэр, задеревенев от ужаса, спиной что было сил вжимался в спинку сиденья, чтобы нога крепче вжималась в тормоз – и, не в силах издать ни звука, смотрел в глаза надвигающемуся неподвижному слону.

Оба уцелели.

Когда визг дымящихся протекторов смолк и тяжелогруз, наконец-то, замер, между человеческим ветровым стеклом и живым лбом слона оставалось дюймов

пятнадцать, не больше. Может, даже десять.

Некоторое время оба так и стояли.

Потом слон очень тяжело и очень печально вздохнул – и двинулся вбок. Он

обогнул кабину грузовика, где, весь в холодном поту, все еще деревянный, сидел с полуоткрытым ртом Лесли Брюэр. Заглянул в кабину через открытое

боковое стекло. Его грустный продолговатый глаз снова уставился Лесли Брюэру

в душу. Живы будем – не умрем, так понял Лесли Брюэр его взгляд. Да хорошо

бы, подумал Лесли в ответ. Жизнь – странная и порой довольно мучительная

штука, подумали оба.

Громадный глаз понимающе моргнул.

– Ах-х-х-х, – сказал слон.

– Э-э-э…– ответил Лесли Брюэр. Так они поговорили в первый и в последний раз.

Правда, когда слон, снова взмахнув ушами, неторопливо зашагал дальше по

трассе, аккуратно по осевой, и удалился футов уже на двадцать, так что начал

сызнова растворяться в тумане, Лесли Брюэр на какой-то момент полыхнул

запоздалой энергией. Он по плечи высунулся из окна и, уставясь меркнущей в

дымке серой бокастой горе в, мягко говоря, спину, заорал: – Чертова туша! Что тебе стоило сойти на обочину и меня пропустить!!

Именно так он ругался с дураками-пешеходами и дураками-велосипедистами.

Или с чересчур назойливым полицейским сержантом.

Потом Лесли Брюэр сообразил, что, конечно, было бы хорошо, если бы слон

сошел на обочину – но что было бы, если б он не остановился за пятнадцать

секунд до столкновения, а продолжал неторопливо идти по шоссе навстречу

Брюэру так, как он шел до того мгновения, пока на него с визгом тормозов не

вынесло из тумана беспомощный тяжелогруз?

Получается, они вели себя одинаково. Лесли остановился – и слон

остановился. Лесли не покинул шоссе, не свернул – и слон не свернул. Все на

равных. И когда они стояли друг напротив друга, то словно смотрелись в

какое-то пусть очень странное, но – все-таки зеркало. Такое, где лоб

отражается, как капот, а капот, как лоб.

Где глаза все равно отражаются, как глаза.

Лесли Брюэр перестал кричать.

Он убрался обратно в кабину, без сил откинулся на спинку сиденья и

запрокинул голову. Сердце в груди дергалось, будто его ошпарили. Лесли

Брюэру вспомнились огромные грустные плошки слоновьих глаз, затерянных в

складках толстой кожи – и ему самому отчего-то стало невыразимо, невыносимо

грустно. И очень одиноко.

А слон вскоре умер.

Какое-то время перед самой смертью он лежал на боку, чуть поводя

хоботом из последних сил и безропотно, безо всякого раздражения моргая.

Вокруг серой туши стояли, ходили и бегали люди, что-то кричали, с воем

примчались полосатые машины с мигалками на крышах, и из них торопливо

вылезли другие люди, но тоже и суетливые, и шумные – и все они не знали, что

делать, и никто из них ничего не понимал. Только плачущие дети что-то

понимали.

Но даже им слоновья женщина по имени Ганеши ничего не могла рассказать.

Лексингтон-авеню, Фэйрфилд

Ни Джимми Чомбе, ни Альберто ничего не могли рассказать этой женщине, столь же красивой, сколь и ухоженной, столь же хладнокровной, сколь и

энергичной. Настоящая американская женщина по имени агент Скалли. Язык не

повернулся бы назвать ее просто женщиной Скалли. Профессиональной

деловитостью от нее веяло так же ненавязчиво и нескончаемо, как и ее

дорогими духами. Настоящая ПСВ, с неприязненной завистью думал Альберто.

Конечно, в стране равных возможностей все равны, нет ни графов всяких, ни

герцогов – зато есть, например, Первые Семьи Вирджинии. Даже если тебе

повезет заработать сто миллионов зеленых, тебе никогда не натянуть на рожу

той мины, которую потомки ПСВ носят на своих лицах с пеленок…

– Нет, мэм,– говорил он вслух.– Когда я подбежал к окну… мы

одновременно подбежали… мы видели, что происходит, но совершенно непонятно было, из-за чего все это происходит.

Скалли, чуть прищурившись, смотрела ему в лицо и слушала. Славный

мальчик, думала она. Недалекий и смышленый разом, как… как маленький

лесной зверек. Придумать все это ему явно было бы не под силу. Если он не

видел – значит, не видел.

Она перевела взгляд на Джимми Чомбе.

У того от волнения сразу посерели щеки.

– Клянусь, мэм, – пробормотал он, облизнув губы,– мальчик говорит

правду. Я тоже ничего не видел. Как только пол перестал трястись, мы сразу

подбежали к окошку. Кровью Христовой клянусь, мэм…

– Не надо так волноваться, – произнесла Скалли полагающуюся в таких

ситуациях фразу. Но тон ее был таким затвержено – ледяным, что губы у Джимми

немедленно затряслись, и он окончательно сбился с мысли.

– Ветер был сильный? – спросила Скалли, поняв, что продолжения фразы

так и не дождется.

– Ветер? – удивленно переспросил Альберто. – При чем тут ветер?

– Как ты разговариваешь с дамой! – прошипел Джимми Чомбе и огрел его

ладонью по затылку. А потом повернулся к Скалли снова.– Не было ветра, мэм.

Не было никакого ветра. Ни малейшего.

– И вулкан не извергался, – вставил Альберто и сразу нырнул головой, спасаясь от второго возможного подзатыльника. Но Джимми Чомбе только поджал

губы и посмотрел на него испепеляюще. Взгляд значил: вот у же я тебе!

Зверьки, думала Скалли. Симпатичные и немного нелепые зверьки. Что с

них взять?

– Спасибо,– вежливо, как и полагается говорить со свидетелями, сказала

она. – Вы оказали следствию большую помощь, господа. Всего доброго.

Она повернулась и пошла мимо расплющенного “фольксвагена” к зданию

страховой компании. Там уже кипела работа. Вставляли стекла. С костяным

постукиванием сметали с пола стеклянное месиво.

Прямо сквозь окно из зала на улицу, навстречу Скалли, вышел Малдер.

– Ну, что? – спросила Скалли.

Малдер смахнул невидимую пылинку, осквернившую рукав его пальто где-то

в наполненном ремонтно-строительной суетой зале.

– По нулям,– ответил он.– Твои уборщики говорят чистую правду. Мониторы

охраны ничего не записали. То есть, они все записали. Они записали, как

стекла ни с того ни с сего вдруг принялись сыпаться из рам. Ни с того ни с

сего.

Скалли вздохнула. Она буквально всей кожей и всеми нервами чувствовала, что с минуты на минуту Молдер заговорит о гуманоидах. Например, что тарелка

потеряла управление и врезалась в витрину. Но, поскольку было включено

какое-нибудь там экранирующее поле… стасис какой-нибудь… то из-за

стасиса тарелку было не видать. И не слыхать. И не пощупать. Но вот стекла

она выбила. А потом тут же управление у нее наладилось, и она улетела.

А наши латиносы и афро убирай теперь за беспардонными гуманоидами, подтирай да подметай…

– Судя по тому, что рассказывали эти ребята, – проговорила Скалли, -

это было похоже на внезапную звуковую волну.

Малдер смотрел на поставленную на попа “тойоту”. Скалли тоже на нее

посмотрела. Потом они одновременно, не сговариваясь, перевели взгляд на

другую машину, в десятке футов от этой – та сильно напоминала тряпку, которую отжали, но встряхнуть и расправить забыли.

– Нет, Скалли,– грустно сказал Малдер, – это не звуковая волна.

Звуковая волна на такое не способна.

– А кто способен?

Малдер пожал плечами.

– Рабочий был убит в полутораста футах отсюда через минуту после того, как в здании вылетели стекла. Убит, Скалли. Буквально раздавлен. Его

позвоночник расплющился, словно горстка ракушек.

Он помолчал, задумчиво глядя куда-то в сторону. Сейчас, поняла Скалли.

Вот сейчас.

– Понимаешь, – нерешительно сказал Малдер, – отпечаток у него на груди

похож на след слона.

Силы небесные, подумала Скалли. Федеральный агент Фокс Малдер, друг

детей и животных.

– Ты очень впечатлительный, Малдер, – сказала она. – Тебе покоя не дает

тот мертвый слон, которого мы видели на обочине по дороге сюда. Поверь, мне

его тоже жалко. Глупейшая история… Работникам здешнего зоопарка надо руки

оторвать за такую халатность.

– Рабочие на дороге,– упрямо продолжал Малдер, – как один, утверждают, что не видели ничего, и не слышали ничего, а потом раздался топот, земля

затряслась, все полетело вверх тормашками и в воздухе сильно запахло

животным.

– Малдер,– терпеливо проговорила Скалли. – Ты же сам сказал: не видели

ничего. Кажется, у какого-то племени конголезских пигмеев есть поговорка: слона-то я и не приметил. Как могли рабочие не приметить слона? Я понимаю, они перепугались и разбежались, но… Его обязательно кто-нибудь увидел бы, даже на бегу.

– Если бы его кто-нибудь увидел, нас бы здесь не было,– ответил Малдер.

Они так и стояли возле искореженного автомобиля.

– Будь здесь рядом другая машина, – сказал Малдер, – мы решили бы, что

здесь произошло просто-напросто столкновение. Кусочки металла, осколки

стекла… Но машины стоят так, что очевидно: они не ударялись друг о друга.

Возможно, это был торнадо, да, Скалли?

Скалли не могла понять, шутит он сейчас или говорит всерьез. Торнадо, аккуратно прошедший по главной улице городка, не сворачивая ни в один

переулок…

– Но сейчас не сезон торнадо…

– Уборщики,– нехотя проговорила Скалли,– оба показали, что не ощущали

ни малейшего движения воздуха, когда подбежали к выбитым окнам.

– Ну, вот видишь. Также вряд ли над городом прошла на небольшой высоте, например, черная дыра.

– Малдер, прекрати.

– Космические аномалии в это время года очень маловероятны, особенно

если учесть, что в этом году не предвидится ни президентских выборов, ни

губернаторских, ни выборов в конгресс..,

– Я сказала, прекрати. Что ты так развеселился?

– Знаешь, Скалли, если бы мы могли устроить, скажем, тотализатор версий

и гипотез, я поставил бы на невидимого слона.

Это что-то новенькое, подумала Скалли. Вслух она лишь проговорила: – Да?

Малдер не успел ответить. С другой стороны улицы к ним поспешно шагал

человек лет пятидесяти – грузный и серьезный, в джинсах, коричневой рубахе и

куртке-безрукавке, расстегнутой словно специально для того, чтобы его

свесившееся на ремень джинсов авторитетное, солидное пузо было всем сразу

видно. Впрочем, человек не производил впечатление рыхлости. Рукава рубахи

обтягивали такие мышцы, что дай Бог каждому.

– Агент Малдер? – крикнул он еще издалека.

Малдер чуть склонил голову.

– Слушаю вас.

Мужчина подошел к ним вплотную и остановился, протягивая руку.

– Добрый день. Я – Эд Митчем, представляю здешний зоопарк.

Они с Малдером обменялись рукопожатием. Рукопожатие оказалось вполне

достойным обтянутых рубахой бицепсов.

– Это агент Скалли, мой напарник, – проговорил Малдер.

– Очень приятно, мэм, – сказал Митчем, тоже протягивая Скалли руку.

Пожимая ее изящную узкую кисть, он явно, быть может, даже чуть

демонстративно, постарался сделать это с максимальной бережностью.

– Рада вас видеть, Эд, – ответила Скалли. – Вы по поводу мертвого

слона?

– Слонихи,– поправил Эд.– Это была слониха, двенадцатилетняя индийская

самка. Звали ее Ганеши.

Попробовал бы кто-нибудь меня назвать тридцатипятилетней американской

самкой, почему-то подумала Скалли. Ей сразу не понравился Эд Митчем.

– То есть это была слониха из вашего зоопарка?

– Да, мэм.

– Любопытно,.. Удалось выяснить, как слониха попала на шоссе? – спросил

Малдер.

– Судя по всему, просто пришла.

– То есть как?

– Примерно за час до того, как дети нашли ее при смерти, ее встретил на

шоссе Лесли Брюэр, шофер. Слониха спокойно шагала по шоссе по направлению от

Фэйрфилда, и дело едва не кончилось столкновением. У Лесли до сих пор руки

трясутся

– Отчего же умерла Ганеши? – спросила Скалли.

Митчем смущенно потер намечающуюся лысину.

– Судя по всему, от истощения и пережитого стресса,– сказал он не очень

уверенно. – Знаете, мэм… как все сильные и уверенные в себе животные, слоны очень тяжело переживают насилие.

И ничем в этом не отличаются от людей, подумал Малдер.

– Стресс был вызван едва не случившейся катастрофой на шоссе? -

спросила Скалли.

– Боюсь, что нет. Возможно, это послужило последней каплей, но… сам

стресс произошел много раньше, за несколько часов до этого. Судя по

повреждениям кожи, Ганеши от пережитого шока буйствовала некоторое время, а

потом, когда силы иссякли, совершенно сникла. Будет вскрытие, конечно, но, похоже, умерла она от… извините, мэм… от инфаркта.

– Бедное животное, – проговорила Скалли, и тут до нее полностью дошел

смысл сказанной фразы. А Малдер, судя по всему, сообразил сразу. Он

задумчиво обвел взглядом остовы автомобилей, россыпи стекла на асфальте и

задумчиво повторил:

– Буйствовала некоторое время…

О Господи, с испугом подумала Скалли. Очередное лыко в строку…

– Как же все-таки получилось, что она оказалась вне зоопарка? – спросил

Малдер.

Митчем хмыкнул и опять потер лысину. Он совсем не казался удрученным -

ни кавардаком, царившим вокруг, ни потерей дорогого экспоната.

– Тут загвоздка, – сказал он. – Когда я прибежал в зоопарк утром, я был

уверен, что найду клетку Ганеши открытой. Не тут-то было! Все было в

порядке. Заперто накрепко, как обычно.

– Любопытно…– повторил Малдер. – Есть у вас какие-либо соображения, Эд?

– Никаких идей.

– Как слониха убежала из закрытой клетки?

Митчем помолчал, явно готовясь сказать что-то для себя очень

существенное, но почему-то не решаясь. Может, боялся показаться болтуном

или, хуже того, клеветником.

– Решетка цела. Ни малейших следов взлома. Получается, что кто-то

снаружи открыл клетку, а потом, когда Ганеши выскочила наружу, снова закрыл

ее.

– Зачем? – резко спросил Малдер. Сколько раз Скалли доводилось видеть

этот его мгновенный переход от мягкости, почти мягкотелости – к резкости и

точности стального клинка; и все равно она не смогла привыкнуть. Ей хотелось

бы, чтобы почаще случался этот переход. Стальной Малдер нравился ей больше.

Митчем пожал плечами.

– Никаких идей, – повторил он.

– Я читал когда-то о бунтах животных,– проговорил Малдер.– Слон, например, всегда слывший кротким и мирным, вдруг будто сходит с ума. Ломает

изгороди вольеров, набрасывается на служителей… С Ганеши у вас не было

подобных проблем?

– Слоны – очень сильные и волевые животные, агент Малдер. Иногда они

становятся просто бешеными.

– Это надо понимать так, что проблемы были? – цепко спросил Фокс.

– Я всегда старался добиваться от наших подопечных полной покорности,-

уклончиво ответил Митчем.

Полная покорность – как это отвратительно и жутко звучит, подумал

Малдер. Сразу на ум приходит что-нибудь вроде фашизма. Или, например, коллективное самоубийство в Гайане. Но с животными, наверное, нельзя иначе.

Билль о правах не распространяется на комаров.

К большому нашему счастью. Иначе законники просто замучили бы честных

налогоплательщиков бесконечными штрафами.

Ему тут же привиделось судебное заседание “Штат Виржиния против Фокса

Малдера по делу об убийстве комара первой степени, совершенном с особой

жестокостью…” Не приведи Господь, с содроганием подумал Молдер, чтобы

какие-нибудь шизофреники, пытаясь оправдаться в собственных глазах за

совершенные ими в отношении людей жестокости, преднамеренные и случайные, начали бы, например, кампанию за предоставление животным, например, избирательных прав. А ведь не исключено, что к этому идет. Всем нам хочется

чувствовать себя очень добрыми, но при этом ни в коем случае не утратить

своей личной независимости. Какая тут откроется великолепная возможность, ничего особенного не делая и никак особенно не напрягаясь, никого реально не радуя и никому не помогая, ни к кому всерьез не прикипая сердцем, чувствовать себя ангелом во плоти!

Любить людей труднее, чем животных.

Митчем почувствовал, что пауза затянулась.

– Вам лучше поговорить на эти темы с Уиллой Эмброуз, – сказал он, легонько кашлянув.– Именно она может все вам подробнейшим образом

рассказать. В зоопарке она теперь полновластная хозяйка. У нее были… э…

серьезные личные проблемы, но потом она взяла себя в руки, теперь царит.

– Хорошо, – кивнул Малдер. – Это мы обязательно сделаем. Где нам ее

найти?

Митчем только хмыкнул, словно вопрос ему задали просто-таки донельзя

дурацкий.

– Где-где! – сказал он. – В зоопарке, где же еще.

– Ну что, Скалли? – Малдер повернулся к ней.– В зоопарк?

– С детства не бывала в зоопарках,– сказала Скалли, сдержанно кивнув.

– Благодарю вас за помощь следствию,– сказал Малдер и сам почувствовал, насколько механически отштамповали его язык и гортань эту затверженную

фразу. Дрессированный агент, подумал он. Где тут помощь и где тут чувство

благодарности? Но… Опля! Тубо! Фас! Фу! Повелитель зверей, царь природы…

Они пошли к машине.

Через несколько шагов Малдер обернулся.

– Послушайте, Эд! – крикнул он в широкую, неторопливо удаляющуюся

спину. Митчем остановился и повернулся к нему.

– Да?

Малдер широко повел рукой.

– Скажите. Все это… вот это. Мог натворить слон? Слониха?

Митчем чуть усмехнулся. Нехорошая у него была. улыбка. Какая-то

злорадная.

– Вас интересует мое личное мнение?

– Именно.

– Легко, – сказал Митчем и пошел прочь.

Фэйрфилдский зоопарк

Эта женщина на многое способна, думала Скалли, глядя на Уиллу Эмброуз.

Опасная женщина, думал Малдер в это же самое время и по тому же самому

поводу.

Мисс Эмброуз производила впечатление. Никто не решился бы назвать ее