Текст книги "Женька"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Я не прибедняюсь. Просто привыкла быть хорошо одетой. Ты знаешь, что после института мы с Димой неплохо зарабатывали...– Она немного помолчала, а потом спросила:– Тебя на фронте никто не окрутил? – И улыбнулась.

– У нас в автороте нет женщин, Руфа. Да и не до этого.

– Когда вернешься, у тебя будет великолепный выбор. Будут вешаться на шею женщины всех возрастов.

– Еще надо вернуться, Руфа... Война еще не кончилась, и всякое может случиться.

– Да, а у нас, женщин,– задумчиво протянула она,– впереди ничего нет. Как-то странно и трудно жить без будущего.

Ушаков что-то возразил, сказав, что она и молода и красива, что ей-то нечего особо беспокоиться, но она резко перебила:

– Брось, Миша, все это слова.

Она налила еще водки и попросила закурить. Сделав две нервных затяжки, она подняла рюмку и, усмехнувшись, сказала:

– Ладно, давай выпьем за будущее, хотя оно и очень туманно.

Потом они вспомнили институт, однокурсников, которые сейчас кто где, но в большинстве на фронтах, вспомнили студенческие любови, романы, немного посмеялись, немного погрустили... И тут она неожиданно спросила, вроде бы небрежно, но дрогнувшим голосом:

– Кажется, я тебе нравилась, Миша?

– Да, и очень,– не стал скрывать он, улыбнувшись.

– А сейчас? – вскользь бросила она.

– Наверно, и сейчас, Руфа.

Она опустила глаза, долго молчала, а затем тихо сказала:

– Я очень одинока, Миша... Очень.

Ушаков, мало искушенный и неважно знающий женщин, вначале не придал значения ее последним словам, но когда взглянул на нее и столкнулся с ее напряженным, будто бы чего-то ждущим взглядом, понял, что слова эти не зря и что если сейчас он подойдет к ней, обнимет, то она не отстранит его... Но, поняв, он отвел глаза, хотя и обдало его жаром, хотя и забилось сердце, и поспешно пробормотал:

– Надо верить, Руфа, что Дима жив...

– Увы, Миша... Только не надо банальностей,– поспешно добавила она, увидев, что он собирается что-то сказать.– Все, что ты мне можешь сказать, я уже давно знаю. Почти три года я как мертвая среди живых, и больше не могу...

– Я понимаю тебя, но таких, как ты, миллионы...

– Думаешь, от этого легче? – Она горько усмехнулась.– Я боюсь одиночества, Миша. На работе легче, там люди, а дома... дома просто страшно. Поэтому-то я так и обрадовалась, что ты позвонил, что пришел... Хочется забыться хоть на миг и не думать ни о чем... Хотя бы на миг,повторила она, вздохнув.

Ушакову как-то не хотелось думать, что этим разговором Руфина зовет и его в это "забытье", но ее взгляд был настолько откровенен, что сомневаться не приходилось. Что ж, он бы тоже был не прочь броситься в это "забытье", если бы смог выкинуть то, что выкинула из головы она. Но не мог. Ведь только стоит представить, что Дима жив, как все, что может произойти между ними, окажется самой настоящей подлостью, которую ничем не оправдаешь и ничем не искупишь.

Руфина опять наполнила рюмки и, не став дожидаться его, залпом выпила – ей, видимо, хотелось опьянеть. Ушаков же отодвинул свою рюмку. Она поднялась, подошла к нему, потрепала рукой его волосы и сказала, смеясь:

– Ты все такой же увалень, Миша... Почему не пьешь?

– Что-то не хочется.

– Врешь, Миша. Ты боишься.

– Кого? – улыбнулся он.

– Меня... Но ты не бойся.– Она опять провела рукой по его голове.– Я поняла, что у тебя есть женщина...

– Да нет у меня никого,– перебил он.

– Тоже врешь... И не изображай из себя святого Антония,– добавила, когда он сделал протестующий жест.– Сейчас будем пить чай.

За чаем они перебрасывались вялыми репликами. Руфина как-то сникла, ушла оживленность и приподнятость, с которыми она встретила его, и перед ним сидела очень и очень усталая женщина с потухшим взглядом. Расстались они прохладно, она даже не спросила его, сколько времени он пробудет в Москве, и не пригласила заходить. Было ощущение принужденности, неловкости какой-то, и он облегченно вздохнул, когда спускался по лестнице. Хотел он сказать на прощанье Руфине, что надо верить и ждать, но не сказал, убедившись, что ей не нужно это, что она для себя все решила.

Вернувшись домой и увидев по записке, пришпиленной к двери, что Женька не приходила – черкнула бы, Ушаков подумал, что надо бы завтра зайти к ней на квартиру И что там с ее Лешей? На другой день он так и сделал Открыла ему интеллигентного вида старушка и, радушно улыбаясь, сразу же пригласила пройти.

– Вы, наверно, от нашей Жени? – угадала она.

– Да... Она еще не появлялась? – спросил он.

– А разве она в Москве?

– Да, мы ехали в одном вагоне. Заходили вечером, но никто не открыл... Она вчера пошла к тетке Леши. Вы не знаете, где та живет?

– Жила неподалеку, но потом переехала. А что с Лешей?

– Тяжело ранен, и Женя не знает, в каком он лежит госпитале.

– Господи, ранен... Пройдемте в комнату... Садитесь... Женя сумасшедшая девчонка. Вы этого не заметили?

– Заметил,– улыбнулся Ушаков.– Странноватая девица. Она говорила, что живет с теткой, а где ее родители? Она что, сирота?

– Нет... Тут какая-то сложная история, подробностей я не знаю. Ее мать... Кстати, тоже странная женщина, отдала ее еще грудную своей бездетной сестре. А отец? Видимо, они разошлись. Короче, за все время, пока мы живем вместе, и отец Женин и мать появлялись тут раза два-три... Тетка любит девочку, но ее муж строитель, и они мало живут в Москве. Пока Женя была маленькой, брали ее с собой, а потом уже приходилось на зиму ее оставлять одну... Девочка в общем-то заброшенная и... по-моему, очень одинокая. Когда появился Леша, то ли двоюродный, то ли троюродный ее брат, они сразу же очень подружились... Ну а о ее побегах на фронт вы, наверно, уже наслышаны?

– Да, кое-что рассказала.– Ушаков поднялся.– Она оставила у меня кое-какие вещи, поэтому передайте ей, что вечерами я дома. Пусть заходит...

Но Женька не заходила. Прошло три дня. В управлении Ушакову сказали, что вот-вот он получит назначение. Он зашел к ней домой, но там она так и не появлялась. Старушка только качала головой и разводила руками:

– Ох уж эта Женя, всегда с ней какие-нибудь истории... Ну куда запропастилась? А не могла она, узнав, в каком госпитале Леша, сразу туда и поехать?

– Может быть,– сказал Ушаков.– Но ее вещи... Да и проститься могла бы зайти.

– Ну, таких тонкостей не ждите,– улыбнулась соседка.– Девочка совсем не воспитана.

Ушакову вдруг оказалось не безразличным, что Женька уехала, не попрощавшись с ним: все же помог он ей и истории с соседкой по вагону, и приютил ее на ночь, и его очень беспокоило ее исчезновение, связанное, наверное, с Лешей. Бродили в нем какие-то предчувствия, что судьба этой нескладной девчонки сложится непросто с ее-то характерцем.

Появилась Женька на четвертый день. Резко постучала в дверь, так же резко вошла – осунувшаяся, почерневшая, с припухшими глазами. Села на стул напротив него, попросила закурить, а потом, сделав несколько коротких затяжек, сказала странно безразлично:

– Вот и все... Нету Леши...

Ушаков понял это сразу же, как она вошла. Он не стал ничего говорить, подошел к ней и пожал ее холодную, безжизненную руку, сказав:

– Держись, Женя.

– Я и держусь,– холодно и отчужденно ответила она.– Я не плакаться пришла – за вещицами. Завтра в Лешину часть еду, довоевывать.– Помолчав минутку, спросила: – Что, отговаривать будете?

– Да нет... Только ты говорила, что твой Леша не хотел этого.

– Не хотел. Но там друзья его, свои ребята, а здесь... чужие все какие-то.

– Почему чужие? К тебе, по-моему, хорошо относится твоя соседка... Кстати, очень милая старушка.

– Откуда вы ее знаете? – удивилась Женька.

– Заходил к тебе домой.

– Это зачем же?

– Беспокоился о тебе.

– Да ну? Чего это вдруг?

– Ну и хотел проститься. Не сегодня-завтра получаю назначение.

– А на какой фронт? – живо спросила она.

– Не знаю.

– Хорошо бы на наш. Тогда бы вместе поехали.

– Женя,– очень серьезно начал он,– тебе не надо никуда ехать. В вашем разведвзводе наверняка уже новые люди. Без Алексея тебе будет трудно. Относиться к тебе будут по-другому, чем при нем, сама же знаешь...

– Нет... я должна,– упрямо заявила она.

– Ты ничего не должна, Женя. Свое ты отвоевала, и пора подумать о будущем...

– Скучно вы говорите, как моя тетка,– раздраженно буркнула Женька.Какое будущее без Леши!

– Ну как тебе объяснить? Пройдет же время и...

– Не надо ничего объяснять,– оборвала она.

Ушаков посмотрел на нее и понял, что, конечно, сейчас для нее все его слова ничего не значат, но все же он сказал:

– Война не для женщин, Женя. Надо это понять.

– Я была храбрее многих мужчин, кстати.

– Все равно – война не для женщин,– повторил он.– Есть хочешь?

– Не-е,– мотнула она головой.

– Надо поесть. Ты совсем осунулась. У меня есть бутылка вина. Помянем твоего Лешу, а потом я провожу тебя домой. Кстати, ключ от твоей комнаты у соседки.

Ушаков стал накрывать на стол, а Женька угрюмо сидела в углу. Лицо ее было сосредоточенным, на лбу появилась морщинка, губы слегка подрагивали. Ушаков разлил вино, и они молча выпили по рюмке портвейна. И она, несмотря на то, что не хотела есть, стала закусывать, и по тому, как ела, Ушаков понял – она голодна и, наверно, в дни, проведенные с теткой Леши, ничего не ела.

После ужина Ушаков пошел провожать ее домой. Шли они молча, и только у дома Женька сказала:

– А чего вы со мной возитесь, старший лейтенант? Кормите, провожаете... На кой черт я вам сдалась?

– Уж и сам не знаю, на кой? – пожал он плечами.– Вот и завтра собираюсь зайти к тебе.

– Заходите, если не лень, мне все равно,– небрежно бросила она вместо прощанья и шмыгнула в свое парадное.

Ушаков возвращался домой немного раздраженный. И действительно, на кой черт сдалась ему эта упрямая и взбалмошная девчонка? Пусть делает, что хочет, и отправляется, куда ей вздумается. Ему-то что? Кто он ей – сват, брат в конце концов? Возможно, завтра или послезавтра он получит назначение и уедет на фронт, где может случиться с ним всякое, так что же думать ему о какой-то случайно встреченной и даже малосимпатичной ему девице? Занесет завтра ее вещицы, которые она, конечно, забыла взять сегодня, ну и распрощается с ней навсегда. Но, рассуждая, поймал он себя на том, что одновременно думает – что бы такое сделать, чтоб не пустить эту сумасбродную девчонку на фронт. Но так и дошел до дома, ничего не придумав, даже чертыхнулся на лестнице. Но когда шел он по длинному и темному коридору, ему вдруг ясно представилось, что последнюю ночь ночевать ему дома. В предчувствия он, как и все фронтовики, верил, а потому очень дорогой и милой показалась ему его комнатушка, шкаф с книгами и старый диван... С особым чувством стелил он постель, устраивал лампу у изголовья, чтоб почитать на сон грядущий, клал пепельницу и папиросы на тумбочку, раздевался до белья. Все это, самое обычное, приобретало значение, когда чуешь, что в последний раз это, когда впереди несколько ночей в переполненном поезде и... фронт.

На другой день он и вправду получил назначение – не обманывают фронтовые предчувствия! – на 2-й Прибалтийский и вечером должен был уже отправиться с Рижского вокзала к месту. Получив направление и билет, он вышел из управления и побрел неспешным шагом из центра к Садовой по родным московским улочкам, думая, что правильно делал, не впуская Москву в душу и все эти дни относясь к ней как-то отстраненно, будто не его это родной город, глядя на нее посторонним, вроде бы чужим взглядом, чтоб не оказалась скорая разлука чересчур уж горькой. И прав был – не прошло и нескольких дней, как приходится покидать ему Москву, и неизвестно, суждено ли вернуться обратно.

Около двенадцати он подходил к большому Женькиному дому, намереваясь поговорить с ней в последний раз и убедить ее не ехать на фронт. Надежды на это было мало, а потому он, хмурясь, поднимался по лестнице, стараясь не поддаться вчерашнему раздражению. Ладно, думал он, поговорю еще раз для очищения совести...

Но когда открыла ему дверь Женька в платочке, в каком-то старом сером свитерочке и короткой юбчонке, такая худенькая, что груди и не проглядывались через свитер, а шея казалась такой тонкой из-под широкого ворота, что непонятно было, на чем держалась ее голова,– его кольнуло жалостью.

– Ну что надумала? – спросил он вместо приветствия.

Она ничего не ответила и кивком головы пригласила его пройти в комнату. Он прошел, сел и увидел письма – на полу и на кровати.

– Вот, Лешины письма читала,– сказала она.

– Вижу... Я уезжаю сегодня вечером, Женя.

– Уже?

– Да, уже... Что ты решила?

– А вам-то что? Неужто в Москве других дел нету?

– Нету... Мать моя под Каширой живет, заехать не имею права.

– Это почему же?

– Я же не в отпуску, Женя,– в резерве. Из Москвы выехать не могу.

– Я бы убежала.

– Ты-то – конечно. Но у меня партизанских навыков нет.

– Благоразумный вы дядечка, аж до противности.

– Брось этот тон, Женька. Видишь же, хорошо к тебе отношусь.

– Уж не знаю, чем заслужила?

– В том-то и дело, что ничем... Тем не менее хочу знать, что решила?

– На фронт поеду,– опустила она голову.– Если хотите, вас провожу, и поеду на днях. Да не уговаривайте вы меня! – воскликнула, увидев, что Ушаков раскрыл рот – Все меня уговаривают! А у меня своя голова.

– Своя, но дурная.

– Какая есть! – отрезала Женька.

– Одевайся, Женя,– неожиданно для себя сказал он поднимаясь.

– Это зачем?

– Нужно.

– Кому?

– И тебе, и мне. Ну, не рассуждай и слушай старших по званию. Быстренько! – добавил командным тоном.

Женька недоуменно пожала плечиками, но стала одеваться. Накинула шубенку, посмотрела на ноги.

– В валенках придется?

– Валяй в валенках. Да, кстати, захвати паспорт.

– А это еще для чего?

– Не рассуждай! – прикрикнул он.

– Чего вы раскомандовались?! – вскинулась она, но достала паспорт и сунула в карман.

– А теперь пошли.– Ушаков взял ее за руку и вывел из комнаты.

Женька упиралась, но не очень уверенно. На какое-то время приказной тон и напор Ушакова парализовали ее волю, а возможно, и пробудили любопытство – что это задумал старший лейтенант? Они вышли на улицу...

– Ну и куда мы? – спросила она.

– Много будешь знать – рано состаришься,– буркнул он, а когда они прошли Автодорожный институт, сказал:– Я здесь учился.

– А я вон в той школе,– показала она пальцем на противоположную сторону Садовой.– Видите, внизу серое здание?

– Вижу.

– Я, правда, там только до седьмого класса училась. Потом в техникум пошла.

– В какой же?

– Как в какой? В строительный,– не без гордости сказала она.– Может, встречались до войны, я ведь каждый день мимо вашего института проходила.

– Возможно... Только таких упрямых девчонок мне не попадалось.

– Я тогда не упрямая была. Даже тихонькая...

– Трудно представить,– усмехнулся он.

Они прошли уже Самотеку, миновали ресторан "Нарва", около которого толпился народ, и стали подниматься в гору, к Колхозной.

– Вы меня случайно не в "Форум" ведете? Так я не хочу кино смотреть.

– Нет, не в "Форум".

– А куда же?

Ушаков не ответил, но перед гомеопатической аптекой взял Женьку за руку и резко втолкнул в дверь. Она не успела даже разглядеть вывески на ней и, войдя в помещение, растерянно озиралась, не понимая, куда же привел ее он. Ушаков, не давая ей очнуться, почти силой усадил ее за стол.

– Садись. Будем заявление писать.

– Какое заявление?! Вы куда меня завели? – Женька очумело крутила головой, пока не наткнулась глазами на дощечку над одной из дверей.– Да это загс вроде! – воскликнула, а потом, повертев пальцем у своего виска, пробормотала: – Вы что, старший лейтенант, того?

– Я не того... Сиди! – Он схватил ее за плечо и прижал к стулу, заметив, что она собралась удирать.– Как твоя фамилия и отчество?

Она машинально ответила, а потом снова взорвалась:

– Вы что, всерьез чокнулись?

Ушаков, придерживая ее за плечо, взял лист бумаги, ручку и начал писать.

– Всерьез. Распишемся, я уеду, а ты будешь меня ждать. Поняла?

– Ничего я не поняла! Пустите меня!

– Нет уж, милая, раз я решил – не отвертишься.– Он опять с силой прижал ее к столу.

Женька была в смятении. Она как будто действительно ничего не понимала, на ее лице поочередно выражались то возмущение, то недоумение, а больше всего – растерянность. Вид был у нее немного обалделый. Решительный и приказной тон Ушакова, неожиданность всего этого сковали ее на время, и она не знала, что делать.

– Вы что ж, выходит, влюбились в меня с первого взгляда? – наконец-то нашлась она, усмехнувшись.

– Разумеется,– почти зло ответил Ушаков, не поднимая головы и продолжая писать.

– Ну уж дудки! Так я вам и поверила!

– Ладно, об этом потом поговорим,– бросил Ушаков,– а пока вот держи и подписывай,– протянул он ей бумагу с заявлением.

Женька взяла бумагу и долго-долго, шевеля губами, как маленькая, читала. Лицо покрывалось красными пятнами, потом побледнело. Она приподнялась медленно, и Ушаков не стал ее придерживать, потом долго и внимательно разглядывала его, будто в первый раз видела, и прошептала:

– Вот вы какой... Вот какой... Это вы для меня, чтоб я на фронт не ехала? Да?

– Да! – в сердцах кинул он, но сразу поправился:– Не только. Я хочу, чтоб ты ждала меня. Понимаешь, ждала? Сегодня у нас с тобой ничего не будет, конечно, ты проводишь меня и будешь ждать моего возвращения. Поняла ты наконец, упрямая девчонка?

– Поняла...– тихо, упавшим голосом сказала она и разорвала заявление. Ушаков не успел помешать ей.

– Я напишу другое, Женька.– Он взял лист бумаги и стал писать.

– Не надо,– неожиданно кротко сказала Женька и дотронулась до его плеча.– Не надо... Если вы и вправду хотите, я вас и так буду ждать. Просто так. Вы хотите?

– И не поедешь на фронт?

– Если вы не хотите... не поеду,– так же кротко произнесла она.Пойдемте отсюда, жарко тут.

– Пойдем. Только без дураков, Женя. Остаешься в Москве, начинаешь в своем техникуме заниматься и... и будешь ждать меня. Поняла?

– Вот вы какой...– повторила она дрогнувшим голосом и дотронулась до его руки.– А стою ли я?..

– А это мы потом увидим,– улыбнулся он.

Они вышли на улицу и направились обратно, к Женькиному дому. По дороге она вдруг всхлипнула и бросилась в подъезд какого-то дома. Ушаков хотел было за ней, но раздумал, вынул папиросы, закурил и стал ее ждать. Он почти выкурил папиросу, но Женька не возвращалась, тогда он вошел в парадное. Нашел ее на пятом этаже. Она сидела на ступеньках лестницы и ревела. Он не стал ее успокаивать, а стоял и ждал, когда она выплачется.

– Что ты, глупенькая? – подошел он к ней, когда она перестала реветь.

– Вам и вправду нужно, чтоб я ждала? – подняла она зареванное лицо.Вправду?

– Да, Женя,– сказал он как можно увереннее.

– Это здорово, наверно...

– Что здорово?

– Когда нужна... Я ведь никому особенно не была нужна... Даже Леше, по-моему, не очень... А вы не врете? – Она уставилась на него своими широко раскрытыми глазами.

– Ну зачем мне врать?

До вечера они пробыли у Женьки на квартире. Попили чаю, перекусили. Она была тиха, как-то значительна и, как казалось Ушакову, растроганна. Потом пошли к нему, он взял уже собранный чемоданчик. На Рижском простились... Женька долго стояла на перроне и махала до тех пор, пока он видел ее. По прибытии в часть он сразу же послал ей письмо с адресом своей полевой почты. Она аккуратно отвечала на каждое письмо, но он писал нечасто, он не всегда знал, чего ему писать этой девчонке. Через некоторое время вся эта история стала казаться ему смешной и несерьезной, и его письма становились все прохладней. Однажды она не ответила ему на его письмо. Недели через две он отправил еще, но и на него не было ответа... И вот не прошло и полгода, как переписка прекратилась. Все же для очищения совести он послал и третье письмо, на которое ответила Женькина соседка-старушка. Она написала, что "эта сумасшедшая девчонка опять удрала на фронт". Что ж, подумал тогда Ушаков, он сделал все, чтоб спасти ее, но она сама не захотела его ждать. Значит, такая ее судьба... Ему было немного стыдно признаться себе, но он почувствовал некоторое облегчение. Последнее время эта переписка тяготила его. Да, тогда это было так...

Но вот после войны, когда вернулся в Москву живым, он, как и все благополучно вернувшиеся с фронта, постоянно ощущал неясную, но болезненную вину перед погибшими. Вот и стала вспоминаться ему Женька, но пойти к ней домой и узнать о ее судьбе он не решался. Он чувствовал, что она погибла, но убеждаться в этом не хотел. Он довольно часто проходил по Садовой мимо ее дома и почти всегда приостанавливался около парадного. Нет, он не ждал чуда, не надеялся вдруг увидеть ее, его просто схватывало болью, потому как сейчас-то он понимал, почему Женька перестала писать, перестала его ждать и уехала на фронт,– она увидела по его письмам, что не так-то нужна она ему... И, наверное, решила, что на фронте она будет нужней, и в третий раз, мотыльком, как говорил ее Леша, полетела в огонь войны.