Текст книги "Женька"
Автор книги: Вячеслав Кондратьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Кондратьев Вячеслав Леонидович
Женька
Вячеслав Леонидович Кондратьев
(1920-1993)
ЖЕНЬКА
Рассказ
Памяти Гали
– Закурить не найдется, старшой? – обратилась к старшему лейтенанту Ушакову недавно подсевшая в купе девица в военной форме.
– Ишь ты, могла бы и повежливей,– не утерпел пожилой усатый солдат, который сидел рядом с Ушаковым
Девица замечание солдата оставила без внимания, даже взгляда не бросила, а ожидающе, почти требовательно глядела на старшего лейтенанта. Тот вынул кисет, бумагу и молча протянул девушке. Она небрежно поблагодарила и ловко умело стала сворачивать цигарку, а когда свернула, кинула:
– В тамбур пойдем? – кинула так, будто Ушаков обязательно должен отправиться с ней курить.
– Ну что ж, пойдемте,– пожал он плечами, усмехнувшись.
Его начала несколько забавлять эта развязная, но очень страшненькая на вид девица. Она была в телогрейке, в ватных брюках, вправленных в большие, явно не по размеру валенки. Подпоясана была солдатским брезентовым ремнем, но вот ушанка – офицерская, тоже великоватая, нахлобученная по самые уши. Ушаков догадался, что острижена она, видно, под машинку – ни одного волосенка из-под шапки не вылезало.
Когда они выходили, солдат проворчал:
– Во, боевая... Я давно прицеливаюсь стрельнуть у лейтенанта, да все как-то неловко, а она хлоп – и в дамках
На что женщина в платке, находящаяся с ними в купе, незамедлительно прошипела:
– Они там, на фронте, ушлые... Своего не упустят.
Слыхала ли девица лестное высказывание женщины или нет, Ушаков не понял – на лице ее ничего не отразилось. В тамбуре он достал зажигалку и дал прикурить. Девушка с наслаждением затянулась.
– Здорово иногда легким табачком побаловаться. Последний месяц одну махру тянула.
– Давно курите? – спросил Ушаков просто так, потому что совершенно не знал, о чем ему говорить с этой странноватой девушкой.
– С начала войны, когда всякие переживания пошли.– Она повертела рукой перед собой, выражая, видимо, этим жестом свои "переживания", а потом спросила: – Вы в Москву?
– Да, за назначением.
– А где служите?
– Я командир автороты.
– Тыловичок, значит,– усмехнулась она.– У вас война – мать родна.
– Так полагаете? Все же я раз был ранен и сейчас, кстати, из госпиталя,– сказал он не обиженно, а просто констатируя факт. Он понимал, что командир автомобильной роты – это не командир роты автоматчиков, но на войне каждый делает то, что ему поручено. Ему поручили это.
– Я тоже несколько деньков в Москве побуду... Тиф подцепила, провалялась почти полтора месяца. Остригли наголо. Видите.– Она сняла ушанку.– Страшная, жуть? Да?
Очаровательного было мало, но Ушаков поспешил сказать, что совсем нет, отрастут волосы, подумаешь...
– А знаете, как они у меня расти будут? Вверх! Полгода одуванчиком ходить буду. Кошмар! На гражданке хоть платочком бы подвязалась, а в армии... Ладно,– тряхнула она головой,– переживем и этот случай.
– Конечно, переживем,– улыбнулся он.– Как в армию-то попали?– спросил он, не очень-то уверенный в необходимости женщин на фронте и испытывавший всегда, когда видел девчушек во фронтовой обстановке, щемящую жалость. Жалко было ему и эту, несмотря на ее развязный тон и грубоватость.
– Да я уже два раза на фронт удирала. В первый законно, через военкомат, а второй – так, партизанским манером... Как звать-то вас, старшой?
– Михаилом Алексеевичем.
– А меня Женькой. Будем, значит, знакомы.– Она протянула ему маленькую, грязноватую, но крепкую лапку – пожатие это показало.– Может, еще подымим?
Они закурили по второй цигарке... В тамбур вошел сосед солдат, и Ушаков, не став дожидаться его просьбы, достал кисет.
– Премного благодарствую, товарищ старший лейтенант,– нарочито почтительно сказал тот и, поглядев на Женьку, отошел деликатно в сторонку.
– В Москву приеду, а дома у меня никогошеньки, и ключей от комнаты нет... Придется, наверно, слесаря из домоуправления звать...
– А есть ли сейчас слесари в домоуправлениях? -заметил Ушаков.
– И верно, есть ли? И что тогда – не знаю.– В ее голосе впервые прозвучала растерянность.
– Кто-нибудь из соседей, мужичков, поможет тебе, девонька,– сказал солдат.
– Где они, мужички-то? Воюют все... Ладно, переживем и это, у соседки переночую,– махнула рукой Женька.
И тут дернуло Ушакова спросить, где она живет, хотя это совершенно ему было не нужно. Узнав, что на Садово-Самотечной, у Лихова, совсем недалеко от его дома, он неожиданно для себя сказал, что сможет по дороге зайти к ней и попробовать помочь открыть дверь. Женька искренне обрадовалась.
– Ой, спасибочко, товарищ старший лейтенант! А вы что, специалист?
– Нет,– улыбнулся он,– но, наверно, смогу.
– Как здорово! Мне же переодеться охота, валенки эти тяжеленные скинуть. Значит, договорились?
– Договорились,– кивнул Ушаков.
Когда они вернулись на свои места, Женька сразу же вытащила свой вещмешок и стала развязывать.
– После этого тифа шамать все время охота... Пожую хлебца.
Она достала буханку, отрезала от нее разведчицким кинжалом большой ломоть и начала с жадностью жевать.
– Как это тебе в госпитале удалось кинжальчик сохранить? поинтересовался солдат.
– Подумаешь, я же разведчица! Я все сохранила, что нужно.
– Разведчица...– протянул солдат.– Что-то девчонок я в разведке не видал.
– Мало ли чего ты, дядя, не видал,– отрезала Женька.
Женщина в платке, не понять каких лет, то ли тридцати, то ли и всех сорока, поглядывала на Женьку с неприязнью. Не очень-то жаловали тыловые женщины фронтовых девиц.
Дожевав, Женька зевнула и откинулась к спинке сиденья.
– Покемарить, что ли?.. Слабость еще у меня. Как поем, так в сон клонит.
Никто ей на это ничего не сказал, и она, зевнув второй раз, закрыла глаза и вроде бы сразу заснула. Солдат, подвинувшись к Ушакову, прошептал:
– ЧуднАя деваха. Видали, разведчица. Заливает, наверно?
– ЧуднАя? – прошипела соседка.– Они там нашим мужикам головы морочат, такие вот... Мы работаем невпроворот, зачахли совсем, голодуем, а эти на казенных харчах под наших мужиков лезут, чтоб им пусто было.
– Прекратите,– тихо, но твердо остановил ее Ушаков
– А чего прекращать? Вы, мужики, за них, конечно, вам от них развлечения, а у моей подружки одна такая отбила мужа, развод он прислал и аттестата лишил. Вот так-то, не успокаивалась женщина.
Видя, что бабенку эту не остановить – из бойких, и боясь, что Женька услышит ее слова, Ушаков предложил солдату пойти покурить, на что тот, разумеется, с радостью согласился – куряка, видать, был и свой табачок искурил раньше времени.
– Бабоньку эту понять, конечно, можно,– сказал солдат, когда они вошли в тамбур.– Измотала их война, измучила, не разберешь даже, молодая или старая, а тут девчонки вокруг ихних мужиков крутятся... Ясное дело, радоваться нечему...
– В отпуск едете?
– Да, на полгода инвалидность дали, а там перекомиссия, но, думаю, отвоевался: легкое у меня осколком прошито. Кабы пулей, может, и ничего.
Они помолчали немного, а потом солдат разговор о втором фронте завел. Как сорок четвертый наступил, так везде – и в тылу и на фронте – один запев: когда американец начнет по-настоящему воевать, пора уже, сколько можно одной тушенкой да порошком яичным отделываться. Война-то, можно скачать, уже вроде выиграна, но народу еще много может загибнуть, пока с Гитлером-гадом до конца разделаемся, а второй фронт открыли бы, все же побыстрей, может, к победе пришли.
Возвращаясь на свои места, они еще издалека услышали:
– Замолчи, тварь! Не смей про нас так! – Женькин голос.
– Это я-то тварь?! Я-то честная, я троих дитев без отца ращу! Это вы там под наших мужиков...
– Замолчи, говорю! Чего мы там видели, тебе в сто лет не увидеть.
– Куда уж нам! Я, кроме своего мужика, никого не видала, а ты небось всю роту обслуживала.
– Что?! Что ты сказала?! – вскрикнула Женька, да так, что Ушаков с солдатом сразу в бег.
– Что вы, бабоньки родимые? – Солдат ввалился в купе, загородив своим большим телом их друг от друга. И вовремя.
– Ой! – взвизгнула баба.– Убьет же, проклятая, а у меня дети!
Ушаков увидел в руке Женьки маленький черный "вальтер", зрачок которого был направлен на женщину. Он перехватил Женькину руку, легко разжал ее пальцы, и холодный не очень тяжелый пистолетик утонул в его большой ладони. Он спокойно, не суетясь, взял почти невесомый Женькин вещмешок и скомандовал:
– А ну марш, за мной!
Женька, побледневшая, с дрожащими губами молча поднялась и пошла за ним понуро, как побитая собачонка. В тамбуре их догнал солдат.
– Вы, старший лейтенант, не волнуйтесь насчет пугалки этой. Поговорю с бабехой-то, поговорю. Поймет же она, что девчонка войной тронутая.
– Спасибо, товарищ. Поговори, а то неприятностей не оберешься, если заявит она насчет пистолетика.
– Уж будьте покойны, уговорю. Солдат пошел об ратно
Пройдя несколько набитых народом вагонов, Ушаков нашел наконец два свободных местечка и, усадив Женьку сказал:
– Ну ты и штучка.
Она взглянула на него исподлобья не очень-то добро и ничего не ответила. Так они и молчали, пока минут через сорок не разыскал их солдат и не сказал, что бабоньку он успокоил, что полный порядок, что сходит та еще до Москвы и что, когда сойдет она, могут они опять в свой вагон идти. Женька внимала всему этому совершенно равнодушно, словно и не из-за нее разгорелся весь сыр-бор. Солдата это, видимо, задело, и он тихо, но так, чтоб она слышала, сказал Ушакову:
– Вы, товарищ старший лейтенант, ей эту пугалку дамскую не отдавайте. Она хоть и не убивает, но покалечить может, ну и вообще...
– Я и не отдам,– ответил Ушаков.
– Еще как отдашь, старшой! – взметнулась Женька.– Это Лешин подарок! Поняли? И ты, дядя, не подначивай тут, катись, откуда пришел.
Солдат недоуменно покачал головой и пробормотал:
– Ну и язвь девка.
– Сказала – катись. Без тебя со старшим договоримся. Учат тут всякие...
И здесь Ушаков не выдержал. Он поднялся и скомандовал Женьке "встать". Та встала, пожав узкими плечиками.
– Сию же минуту извинитесь перед старшим товарищем! – гаркнул Ушаков.
– Да уж ладно, пойду я,– сказал усач.– Девчонка контуженая, может, чего там...
– Извинитесь! – повторил Ушаков.
– А вы не кричите на меня! Я вам не подчиненная.– Женька собралась сесть, но Ушаков опять прикрикнул
– Я не разрешал вам садиться!
Она вытянулась; кривая полуусмешечка дрожала на ее губенках. Помявшись немного, процедила:
– Извините, старший товарищ. Я ведь и вправду контуженая.
– Вижу, девонька, что нервов у тебя не хватает. Да и немудрено это, у нас, мужиков, и то...
– Садитесь,– скомандовал Ушаков и сел сам. Женька опустилась на скамейку. Солдат еще потоптался в проходе, потом махнул рукой:
– Ну, пошел я... Счастливо доехать.
– Тебе тоже.– Ушаков протянул ему руку. Они попрощались, и солдат ушел.
Женька сидела надутая, отвернувшись к окну. Ушаков остыл, и стало ему немного неловко: нашел кем командовать, несчастной девчонкой, у которой нервишки, видать, совсем никуда. Он улыбнулся и добродушно сказал:
– Хватит дуться, Женя. Сама же виновата...
– Не выношу, когда на меня кричат. Поняли? И терпеть не могу людей, которые обожают командовать. Вроде вас!
– Я как раз не из таких, Женя, но ты же хамила, а вот этого я терпеть не могу,– сказал он спокойно, примирительным тоном.– Мир?
– Отдайте мне то, что взяли, и разойдемся, как в море корабли. Видеть вас не хочу,– заявила она и опять отвернулась к окну.
– Нет уж, сейчас не отдам. Только у твоего дома.
– Я думала, хороший вы – разочарованно протянула она и опять отвернулась к окну.
До самой Москвы они не разговаривали, а поезд пришел к вечеру. Было уже темно, шел мелкий, колючий снег с ветром. Женька еще раз попросила отдать пистолет, и, когда Ушаков отказал, она взорвалась, наговорила дерзостей, а потом заявила, чтоб не смел он с ней идти, что без него обойдется, и, вырвав свой вещмешок из рук Ушакова, бросилась от него чуть ли не бегом.
Он догнал ее, крепко взял за локоть.
– Не дури, Женька. Провожу домой и отдам твою игрушку. Так что не рыпайся.
Она несколько раз попробовала вырваться, но увидев, что ничего не выходит – его рука железно держала ее локоть,– вроде примирилась, и они пошли пешком к Красным воротам, чтобы там сесть на троллейбус или автобус.
Ушаков с каким-то трепетом шел по московским улицам. Город был совсем другим, чем в сентябре сорок первого, когда он покидал Москву,– затемнение, войска на улицах, баррикады, пустынность, суровая напряженность жителей. Сейчас горели фонари, много народа. Они с трудом сели в переполненный троллейбус и всю дорогу стояли, прижатые пассажирами друг к другу. На Женькином лице никаких чувств не выражалось и радости возвращения в родной город не замечалось. Ему показалось, что ее даже раздражает обилие народа в троллейбусе, и, когда ее толкали, на ее лице появлялось злое.
Женькин дом находился недалеко от автодорожного института, который Ушаков окончил за два года до войны. Большой пятиэтажный дом, построенный, наверно, в начале века, с просторным парадным подъездом, на высоком потолке которого были нарисованы разные гербы, а по стенам – портреты великих людей, в том числе и Вольтера. Поднявшись по лестнице на четвертый этаж, они остановились около двери Женькиной квартиры, и тут в лице ее что-то дрогнуло.
– Погодите звонить... Все-таки почти два года дома не была.
– А почему у тебя никого? В эвакуации родители?
– Не... Я с теткой живу. Муж ее инженер, сейчас на стройке какой-то под Рязанью... Ладно, звоните.
Ушаков нажал кнопку звонка, один, потом еще и еще, но дверь никто не отворил.
– Вот это номер! Соседка наша – старушенция одна. Может, случилось что с ней? Или в гости пошла, это она любила.
Ушаков начал стучать, но тоже безрезультатно – никакого движения в квартире не было слышно.
– Что делать будем? – спросил он.
– Не знаю,– почесала за ухом Женька.
– Что ж, придется ко мне идти.
– А вы далеко живете?
– На Божедомке, напротив Уголка Дурова. Знаешь?
– Конечно...– Она сморщила лобик, задумалась.– Ладно, делать нечего. Пойдемте.
По дороге они зашли в коммерческий, и Ушаков купил чаю, сахару и немного сыру. Вина он покупать не стал – Женька еще подумает черт-те что... Они перешли на другую сторону Садовой, спустились по Делегатской к Екатерининскому саду, от которого было уже рукой подать до бывшего странноприемного дома, где жил Ушаков в одной из комнаток в конце длиннющего, во весь дом коридора. Непрезентабельный был домишко, особенно по сравнению с Женькиным.
Она довольно смело шагала по темному коридору и только у двери комнаты, когда Ушаков вынул ключ, сказала:
– Пушечку-то отдайте, а то не пойду.
– Ты что, совсем в людях не разбираешься? – спросил он, доставая из кармана Женькин пистолетик.– Держи.
– Вот и ладненько,– приняла она пистолет, который как-то сразу исчез из ее рук.– Вообще-то разбираюсь, но черт вас, мужиков, поймет...
Ушаков открыл дверь, и они вошли в темную маленькую комнату, в которой был безукоризненный порядок. Видно, что хозяин перед отъездом неспешно и как следует прибрал ее. И сейчас только пыль на столе и на книжных полках свидетельствовала о том, что в комнате давно никто не жил. Ушаков взял чайник и пошел на кухню, показав Женьке на ходу, где она может умыться.
Через полчаса он пригласил ее за стол.
– Неужто у вас никакой бабской тряпки нет, чтоб мне голову повязать? спросила она, все еще не снявшая свою ушанку.
– Мое довоенное кашне подойдет? – Он подошел к комоду, открыл ящик и сразу же вытащил серое шерстяное кашне – он точно знал, где и что у него лежит.
Женька подошла к зеркалу и навертела на голову кашне в виде чалмы. Нельзя сказать, что из золушки она превратилась в принцессу, но все же ее мальчишеское лицо стало хоть немного походить на женское, или, точнее, на девчоночье. Но сама она была, видимо, довольна своим видом и, усевшись за стол, заявила:
– Ну вот вроде на человека стала походить.
Ушаков лишь улыбнулся, он не умел делать комплименты, тем более неискренние, а Женька, возможно, ждала каких-то приятных слов и, не дождавшись, слегка нахмурилась и молча принялась за еду. Он же наслаждался чаем, настоящим, крепко заваренным, которого так не хватало ему на фронте. Чуть ли не полпачки пустил на заварку и пил один стакан за другим, изредка поглядывая на Женьку, сосредоточенно уписывающую бутерброды с сыром. Насытившись, она попросила закурить. Ушаков купил в коммерческом пачку "Беломора", и им не надо было уже крутить самокрутки. Женька курила по-настоящему, глубоко затягиваясь, и видно было, что куренье ей в охотку, что получает она от него удовольствие. Но курила она некрасиво, короткими затяжками, как курят солдаты в окопах одну цигарку на троих, стараясь поскорей глотнуть как можно больше дыма перед тем, как передать другому. Потом она поднялась, прошлась по комнате, оглядывая ее, правда, без особого интереса, пробежала глазами по корешкам книг на полке, наткнулась на томики еще дореволюционного Майн Рида, схватила один, полистала...
– Знаете, что я из Майн Рида любила больше всего? "Белый вождь"! Во роман! У вас нет его?
– Нет.
– Жаль. Перечитать бы. Леша тоже этот роман очень любил.
– Сколько тебе лет, Женя?
– Много уже... Девятнадцать скоро.
– Да, для Майн Рида многовато,– усмехнулся он.– Скажи, ты и вправду в разведвзводе воевала?
– Вправду. Леша был командиром, а я рядовым. Поначалу он в поиск меня не брал, но со мной такое творилось, когда уходили они, что стал брать, в группу прикрытия. До немцев он меня не допускал, говорил, не девчачье это дело.
– Разумеется, не девчачье...
– А знаете, как я к нему убежала?
– Конечно, не знаю.
– Ладно, когда-нибудь расскажу... Сейчас мне разузнать надо, в каком госпитале он? Пять дней они в тылу у немцев пропадали, все уж надежду потеряли, только я одна надеялась и надеялась... И вышли они к своим чуть ли не в сорока километрах от нашей части. Леша раненный сильно, его на себе ребята тащили, ну и сразу в санбат... Да они все почти были ранены, только один в часть вернулся, ну и рассказал все. Я туда пешком. Пришла, а Лешу уже в госпиталь эвакуировали, в полевой, а в какой – неизвестно. Пришла обратно в часть, жду писем от него, жду, а потом этот тиф проклятый. Наверно, подцепила, когда в одной деревне ночевала на обратном пути. Ну и меня в госпиталь. Завтра к его тетке пойду, может, знает она что? Леша – не москвич, мы с ним в тридцать девятом познакомились, когда он в институт приехал поступать...– Она немного помолчала.– Поступил он, а через месяц в армию призвали...– Она вздохнула.– Леша умный очень. И развитой...
Ушаков усмехнулся, вспомнив про "Белого вождя", и Женька сразу же поняла причину его усмешки, бросилась в атаку.
– Не ухмыляйтесь! Он меня за маленькую считал, вот и дал Майн Рида, а сам он очень много читал серьезного. А "Белый вождь" был его любимым романом, когда ему тринадцать лет было. Пока он в Москве был, я здорово поумнела от одних разговоров с ним. Поняли? А потом мы переписывались до войны, у меня знаете сколько писем от него? Тысяча, наверно! И все такие умные, прямо жуть! Только начинал он всегда как-то не так...
– Как же?
– "Милая сестренка"... А какая я ему сестренка, десятая вода на киселе, какие-то дальние мы родственники, то ли троюродный он мне брат, то ли еще дальше...– Она опять вздохнула.– Завтра мне рано-рано надо, чтоб его тетку до работы застать. Разбудите? А то я сейчас сутки могу спать без просыпа.
– Разбужу, конечно.
Женька поднялась, снова прошлась по комнате, огляделась.
– Маленькая у вас комната, стесню я вас... Вы мне на полу постелите.
– Нет уж, на полу я сам устроюсь,– сказал Ушаков, а потом заметил:Что-то особой стеснительности я в тебе не приметил.
– Да? – вроде бы удивилась она.
Ушаков стал разбирать постель и стелить себе. Потом вышел в коридор покурить, чтоб дать ей возможность раздеться и лечь. Вернувшись, увидел ее мордашку, выглядывающую из-под натянутого до подбородка одеяла.
– Пистолетик под подушку положила? – улыбнулся он.
– Ага, а как же... Покурить бы, товарищ старший лейтенант...
Ушаков дал ей папиросу, спички и, потушив свет, начал раздеваться. Улегшись на полу – после госпитальной кровати было не очень-то удобно,– он подумал, что почему-то у него к этой девчушке появились какие-то вроде бы отцовские чувства, ответственность за этого заморыша.
– Пока курим, хотите, расскажу, как на фронт второй раз убежала? перебила его мысли Женька.
– Расскажи, если спать не хочешь.
– Я не говорила, как от Белоконя убежала?
– Нет.
– Так вот, я на фронт летом сорок второго попала. Поначалу в ближних тылах болталась, при штабах связисткой, ну там и начали в меня все влюбляться, проходу не было, а я ведь воевать поехала, с Лешей где-нибудь на передовой повстречаться, а тут какая-то тыловая жизнь, скучная... Ну и выпросилась я в стрелковый батальон, там и хватила лиха, и смертей навидалась, и ранений, и контузило меня там здорово, три недели в санбате отлеживалась. В общем, хлебнула... Выписываюсь, а меня направляют в минометный полк, которым этот самый Белоконь и командует, к нему телефонисткой. А я с ним в санбате познакомилась, приходил он на перевязки, ну и разговорились, он москвич тоже... Я брыкаюсь, конечно, хочу, дескать, к своим ребятам, в свой батальон, а он мне: "Дурочка, я же спасти тебя хочу, насмотрелась уже на войну, не хватит ли? А меня не бойся, не из таких я". И верно, по-хорошему он ко мне относился, хоть в одном блиндаже и жили, но потом... потом чую, начинает он мне нравиться, а я же Лешу люблю! Ну и что делать? Мотать надо, да поскорей, а куда? С фронта не убежишь! Но тут Белоконь меня в Москву в командировку посылает за всякими там канцтоварами для штаба... Конечно, он это мне приятное захотел сделать, чтоб я дома побывала. Поехала я, все достала, вернулась, а полк куда-то перебросили. Я туда-сюда, никто ничего не знает...
– Это бывает,– заметил Ушаков, вспомнив, как сам искал свою часть несколько дней.
– Ну, думаю, наверное, судьба, и обратно в Москву с просроченной командировкой. Но повезло, не проверяли нигде.
Вернулась тут моя тетка, начала действовать, был у нее знакомый полковник из ПВО, зачислили меня туда. Служу в Москве, а тетка упрашивает этого полковника вообще демобилизовать меня. Как-то это вышло у них, через полгода демобилизовали меня для продолжения учебы, я же на третий курс уже перешла...– Она прижгла потухшую папиросу и продолжила: – Начала я заниматься, живу одна, тетка с мужем на стройку уехала, холодно, голодно, ну и тоска зеленая, ребят на курсе нет, одни девчонки. Только и радость Лешины письма, но и беспокойство, не так уж часто он писал... Вам не скучно? – спросила она после паузы.
– Нет, рассказывай.
– И вот в начале сорок третьего совершенно неожиданно приезжает Леша в Москву вместе с ПНШ их полка. Ну, радость необыкновенная, три дня, как в тумане. Остановились они у меня, конечно, у Лешиной тетки комнатка маленькая, а у меня две. Пролетели эти дни, как во сне, а за день до их отъезда я к Леше – забери меня с собой, не могу я здесь одна... А он? Знаете, что он? Я и не думала, что он так ругаться умеет! "Только тебя, дурочку, сумели спасти, а ты опять, как мотылек на огонь! И думать об этом забудь!" Ладно, забыла, а сама соображаю, думаю, наверняка у ПНШ в планшетке какие-нибудь бланки из части имеются...– Она помолчала немного, собираясь с духом, а потом ляпнула:– Ну и стибрила я у него бланк! И штамп и печать на нем, как полагается.
– Нехорошо, Женя, воровать,– сказал Ушаков и тоже закурил.
– А в Москве сидеть хорошо, когда все воюют? Когда Леша почти каждую ночь в поиск ходит! И мучиться непрестанно. Это хорошо?
Это было, конечно, тоже нехорошо, и он промолчал.
– Уехали они, проводила я их на вокзал, а на другой день в военкомат с бланком этим, на котором написала, что просят направить такую-то, то есть меня, в распоряжение командира такого-то полка.
– А ты авантюристка, Женя.
– Есть немного,– сразу же согласилась она и прыснула.
– В военкомате дядька покладистый нашелся, выдал мне направление, а паспорт взять либо забыл, либо решил, что я вольнонаемной еду... Короче говоря, через три дня заявилась я в часть, как снег на Лешину голову! И что тут было! Кричать он на меня не стал, он вообще сдержанный, а просто дал мне в сопровождение разведчика своего с приказом посадить меня в первую же попутную машину. Вот и потопала я обратно, будто под конвоем. Разведчик пожилой, хмурый, со мной ни слова. Только, когда в машину посадил, сказал: "Поезжай домой, девонька, и дожидайся своего Лешу, а тут тебе не место, страшная у нас работа. Поняла?" Ничего я, конечно, не поняла, через три километра выпрыгнула из попутки и – обратно. Пришла в расположение полка и прямо к начштаба, вот направление у меня к вам, зачисляйте. Он, конечно, не в курсе, не знает, что я к Леше приехала, спросил только, чертить умею ли, а я в ответ – два курса техникума, черчу как бог. Ну и зачислили... Лишь через неделю на того разведчика наткнулась, он головой покачал и, разумеется, Леше доложил. Такая вот история. Леша мог, конечно, начштаба уговорить и отправить меня опять обратно, но я – хоть убивай, обратно не поеду! Ну и примирился...
Она замолчала, и Ушаков видел, как то вспыхивает, то потухает огонек ее папиросы. После довольно долгой паузы он спросил:
– Так кто же тебе Леша, я так и не понял?
– Непонятливый вы какой. Леша есть Леша, он мой. Вот и все.
– Теперь все ясно,– насмешливо сказал Ушаков.– Только одна деталь муж он тебе или нет?
– Какой муж! Он же чудной! Все твердил мне, что не имеем мы права, когда война идет, и что нечего вдов плодить, ну и вообще...
– Что вообще?
– Вообще он меня за сестренку считает, ну и...– Она замолчала.
– Выходит, платоническая у вас любовь?
– Выходит, так,– грустно подтвердила она. Потом зевнула и пожелала доброй ночи.
Ушаков понял, что Женьке было необходимо рассказать ему все это, чтоб не подумал он – не какая-то она ППЖ, прошедшая огни и воды, а обыкновенная девчонка, любящая своего Лешу, с которым у нее к тому же платоническая любовь. Он улыбнулся.
Разбудил он ее в семь утра, а до этого согрел чайник, нарезал хлеб и сыр. Женька ела с аппетитом, но торопясь, а когда собралась уже идти, натянув свой ватник и нахлобучив ушанку, Ушаков сказал:
– Оставь, Женя, пистолетик, а то нарвешься на патруль – отнимут. Надеюсь, проститься зайдешь?
– Зайду, конечно.– Она вынула пистолет, кинжальчик, которые он положил в ящик письменного стола.– А вечером вы будете дома?
– Наверное. Думаю, что пока в резерве, разрешат жить на квартире.
– Тогда – привет, до вечера,– махнула Женька рукой.
Ушакову надо было явиться в управление резерва к десяти ноль-ноль, и после ухода Женьки он принялся за уборку комнаты. Пришлось оправить постель, где спала она – сама сделать не догадалась. Видать, не приучена была дома убирать за собой, Ушаков усмехнулся, подумав, какой подарочек достанется командиру взвода разведки Леше, если окончится для него война благополучно и женится он на этой пигалице.
Сам Ушаков почему-то не очень надеялся остаться живым, хотя непосредственно в боях и не участвовал. Но когда ползешь по проселкам на нагруженном снарядами ЗИСе, зная, что любая бомбежка грозит взрывом груза и не только при прямом попадании, когда уже все равно, но и от детонации, а этих бомбежек на его путях-дорогах было предостаточно, то поневоле приходилось как-то смиряться с мыслью о возможной гибели, иначе просто трудно было бы делать дело, для которого предназначен. Последнее его ранение было осколочное, от мины, когда разгружались около передовой и попали под обстрел. Водителя убило, он-то и принял на себя всю массу осколков разорвавшейся слева от машины мины и, по существу, спас жизнь сидевшему справа Ушакову.
В управлении ему разрешили жить на своей квартире, так как мест в общежитии не хватало, но он должен был каждый день приходить и справляться насчет назначения. Из центра города он пошел пешком. Было приятно, но как-то странно бродить по московским улицам, оживленным и многолюдным, как будто и войны никакой нет. По дороге позвонил он из телефона-автомата в Гушосдор, где работала его однокурсница, жена, а теперь, может, и вдова его друга – Димы Иноземцева, который пропал без вести в первые месяцы войны. Она была обрадована его звонком, по голосу чувствовалось, что взволнована, и после нескольких фраз пригласила его вечером к себе. Он пообещал, но, вспомнив о Женьке, добавил, что, вероятно, не сможет прийти, если к нему заглянет один фронтовой товарищ, но он тогда позвонит.
Женька не пришла ни в семь, ни в восемь часов, и Ушаков, написав записку, что вернется в одиннадцать вечера, и пришпилив ее к своей двери, отправился к Руфе Иноземцевой, благо жила она сравнительно недалеко.
Она была красива и в институте многим нравилась. Нравилась она и Ушакову, и сейчас он шел к ней, немного боясь, что за три года войны она поблекла, постарела и он увидит совсем другую женщину, но был приятно удивлен – его встретила та же Руфина, лишь немного похудевшая, но ставшая от этого даже интересней. Заметно было, что она приготовилась к его приходу, была приодета, подкрашена. Она обняла его, чмокнула по-дружески в щеку. В комнате уже ждал Ушакова накрытый стол с вполне приличным ужином и графинчиком водки.
– Как я рада, Миша,– почему-то шепотом и с каким-то придыханием сказала она.– Давай сразу садиться за стол, я голодна, да и ты, наверно...
– Я тоже рад тебя увидеть,– ответил он, присаживаясь к столу.– Никаких новостей нет?
– Нет, Миша... Дима либо погиб, либо в плену, что равносильно смерти. Я пытаюсь примириться с этим, но, увы, ничего не выходит.
– Надо надеяться, Руфа,– сказал он, а потом, поглядев на нее, заметил: – Ты неплохо выглядишь.
– Да? Стараюсь не распускаться. Благодарю за комплимент.
– Насчет комплиментов, сама знаешь, я швах. Я сказал правду.
– Знаю. Тем более это приятней для меня.– Она взяла графинчик и разлила водку.– Что ж, за встречу, Миша.
– Да. И за Диму. И за победу.
Она кивнула, и они выпили. Что-то из закуски было наверняка из коммерческого магазина, например, аппетитная и очень жирная селедка, которой и закусил Ушаков первую рюмку. Руфа налила по второй, и после нее он почувствовал себя как-то спокойней – в первые минуты он ощущал неловкость: пришел живым к жене пропавшего без вести друга. Чувство какой-то вины и неловкости томило всех живых, когда они встречались с матерями или женами погибших.
Разговор поначалу не очень клеился. Руфина рассказала немного о работе, что очень устает, что карточка Р-4, которую получает, явно недостаточна и что вся зарплата уходит на еду,– приходится прикупать в коммерческом, но слава богу, что они есть, все же с получки можно что-то купить хоть по граммам. Пожаловалась она, что обносилась, что ходит в чиненых-перечиненых туфлях, что шуба вся вытерлась, и в ней просто неприлично ходить и что это страшно угнетает ее – она перестала ощущать себя женщиной... Ушаков заметил, что на ней совсем неплохое платье и что зря она прибедняется.
