Текст книги "Тайный канал"

Автор книги: Вячеслав Кеворков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Мое замечание о том, что Гессу уже за восемьдесят и он в знамя неонацизма не годится, разве что в качестве великомученика, скончавшегося по вине жестоких русских в тюрьме после полувекового заточения, не было услышано.

– Вот именно! В такие годы люди убеждений не меняют! На это у них нет уже времени…

Он вернул мне многократно правленный проект.

– Наш гуманизм не будет понят ни членами Политбюро, ни советским народом. А потому не будем насиловать историю. Уверен, Юрий Владимирович поддержит нас.

Громыко не ошибся. Андропов и на сей раз принял его доводы. 17 августа 1987 года Гесса, 93-летним стариком, вынули из петли.

Несомненно, своим нежеланием санкционировать освобождение старца из пожизненного заключения оба советских руководителя лишили человечество возможности услышать из первоисточника одну из самых волнующих тайн второй мировой войны, передав все авторские права англичанам, пообещавшим в будущем столетии все же раскрыть миру секрет загадочного визита Гесса на их остров в 1939 году.

Однако существует и более серьезный момент, нежели раскрытие тайны.

Каждый год накануне 17 августа в Германии и других странах люди выходят толпами на улицы, чтобы почтить память идейного страдальца, который предпочел мученическую смерть пожизненному заточению. Происходит то, чего хотели избежать.

История сама не делает выводов, предоставляя эту привилегию грядущим поколениям.

В 1990 году, когда одновременно и бурно протекали два процесса: распад Советского Союза и становление объединенной Германии, начались преследования бывших лидеров ГДР и ее главы – смертельно больного Эриха Хонеккера. Скоро он оказался за решеткой с перспективой остаться там пожизненно. Осведомленность в решении судьбы Гесса не дала возможности избежать навязчивой параллели. Дьявольская фантазия рисовала дьявольскую картину: Гесса не постигла трагическая смерть 17 августа 1987 г. в берлинской тюрьме Шпандау. Волею судеб он прожил еще три года, и тогда убежденный коммунист, долгие годы боровшийся с национал-социализмом, и не менее убежденный национал-социалист, свирепо ненавидевший коммунистов, оказались в одинаковой ситуации, а благодаря усердию какой-либо администрации могли очутиться даже в одной тюрьме.

Слава Богу, этого не произошло. Р. Гесс ушел из жизни, не испытав на себе и части ненависти, которая была вылита на Э.Хонеккера через прессу. Когда толпа ослеплена злобой, о вкусах говорить не приходится.

В одной из газет тогда мне бросилось в глаза письмо читателя, предлагавшего выпустить рулоны туалетной бумаги с изображением Хонеккера. Возможно, какой-нибудь туалетно-бумажной фирме эта идея принесла бы доход. Но, к счастью, предприниматели больше, чем газета, заботились о своем престиже и на призыв не откликнулись.

С убеждением, что история повторяется не только в виде фарса, но и в виде драмы, я в конце нового, 1992, года обратился к президенту ФРГ Рихарду фон Вайцзекеру с просьбой об интервью. Главный вопрос, как казалось, был упакован «хитро» среди других.

«В семидесятые годы советское руководство допустило ошибку, воспрепятствовав освобождению нацистского преступника Рудольфа Гесса из тюрьмы Шпандау. Существует, безусловно, разница между осужденным Нюрнбергским трибуналом и еще не представшим перед судом. Но возникает тем не менее вопрос, не допускает ли теперь немецкое руководство в случае Хонеккера аналогичной ошибки? Старость и болезнь, пояснял я свой вопрос, ограничивают юридическое искупление политической вины».

Хитрость не удалась. Вежливый голос помощника президента объяснил по телефону, что президент, к сожалению, перегружен работой. Собственно, этого следовало ожидать. Не мог же помощник сказать, что его шеф бездельничает. Такого с президентами вообще не бывает.

И все-таки меня не покидала надежда, что где-то в немецком руководстве должны быть разумные государственные деятели, которые не захотят повторить ошибок советских лидеров. Я не ошибся. Ни те, кто был в Германии ответственен за высокую политику, ни те, кто вершил высшее немецкое правосудие, не стали брать на себя греха и позволили Хонеккеру умереть на свободе, а прах его похоронить на родине.

Эмоции, как всякая эфемерная, нематериальная субстанция, улетучиваются быстро. Дела остаются. Пройдет совсем немного времени, и наверняка даже самые ярые нынешние сторонники решительных мер будут признательны им за проявленный гуманизм и мудрость.

Преимущество сумасшедших

Звонок из Министерства обороны вызвал нечто близкое к ностальгии. Из трубки пахнуло временами армейской службы. Не дожидаясь вопросов, голос представился полковником, назвал свое имя, а также вопрос, по которому связался со мной.

– Министр обороны примет вас завтра в 16 часов 15 минут.

Не догадываясь, что я еще совсем юным офицером обегал все здания «советского Пентагона» на Гоголевском бульваре, полковник подробно объяснил мне, как и куда следует подойти, пообещав ждать меня у главного входа в шестнадцать ноль-ноль.

Мне вспомнился преподаватель в военной академии, который постоянно повторял, что нули должны считать бухгалтеры, военным же не следует засорять речь словами, содержащими нулевую информацию. Наверное, полковник учился в другой академии…

Ровно в шестнадцать я встретился перед указанной дверью с человеком в полковничьих погонах, среднего роста, средних лет, нормального телосложения, но с повышенной амбициозностью.

Не знаю, что сказал, предваряя мой визит к министру обороны Андропов, но принимали меня отнюдь не как коллегу из «соседнего» ведомства. Все было обставлено так, словно я представлял из себя какое-то суперзаконспирированное лицо. Атмосфера моего посещения более всего напомнила мне визит к Мильке.

Поздоровавшись, полковник сухо предложил мне следовать за ним, а часовому, показав удостоверение, тем же тоном добавил что-то, мною нерасслышанное, и кивнул на меня. Тот сверил нас со своим кондуитом, отгороженным от любопытных глаз высокой стойкой, молча отдал честь и пропустил нас, не потребовав у меня никакой бумаги.

Я понял, что здесь прохожу под рубрикой «Полковник Н. и с ним один человек».

Поднявшись в лифте и пройдя по коридору, мы скоро очутились в просторной и светлой приемной. Атрибутами ее были знакомая ковровая дорожка цвета клубничного мусса и ряд телефонов под слоновую кость, большей частью украшенных гербом Советского Союза.

В следующую минуту я уже входил в кабинет министра, неотличимый от кабинетов других чиновников его ранга: деревянные панели на стенах, ковер, большой стол и портрет Брежнева над головой. Фотографическое изображение Генерального секретаря было так избыточно заретушировано, что узнавалось оно скорее по орденам, чем по лицу.

Такие «официальные» портреты были неизбежным атрибутом в любом чиновничьем кабинете, и на раме, так же как на стульях и столах, непременно белел жестяной инвентарный номер.

С точки зрения художественного вкуса, портрет совершенно никуда не годился. Знавшие Брежнева лично помнят, конечно, что до болезни это был человек, отнюдь не лишенный обаяния, с подвижным и добрым лицом. На цветной же фотографии в кабинете он выглядел так, словно ему недавно сделали подтяжку кожи, причем убрали ее гораздо больше, чем следовало, отчего лицо превратилось в вымученную парафиновую маску.

Снимок этот был, как тогда называлось, «утвержденным», по-русски говоря, одобренным самим Генеральным секретарем. Его могли вывешивать в кабинетах, печатать в журналах и газетах, не рискуя быть обвиненными в искажении истины. Почему было отдано предпочтение этому снимку, понять трудно.

Брежнев любил демонстрировать фотографии из своей жизни. Они были в большом количестве развешаны на стенах его московской квартиры в доме по Кутузовскому проспекту. Конечно, находиться постоянно в собственном окружении не так просто, но к этому можно привыкнуть. Тем более что эти фотографии были совсем иными, нежели официальные. С них на вас смотрел живой, пребывающий всегда в хорошем настроении, обаятельно улыбающийся человек.

Автором почти всех снимков был его любимый фотограф, корреспондент информационного агентства ТАСС В.Мусаэльян. Каждый снимок говорил не только о мастерстве автора, но и о его симпатии к человеку, за которым он наблюдал через объектив.

Сидевший под портретом министр встал при виде меня и вышел из-за стола, чтобы поздороваться. Затем отпустил полковника и вернулся в свое кресло за рабочим столом. И стол, и кресло также решительно ничем не отличались от множества подобных им в других кабинетах. Стремление подходить под одобренный стандарт проявлялось не только в схожести меблировки кабинетов, но и формы одежды.

Среди высшей партийной элиты существовала традиция заказывать в одном и том же «правительственном» ателье абсолютно одинаковые пальто серого сукна с темным каракулевым воротником. Сшиты они были неплохо, но, когда их собиралось так много одновременно, зрелище напоминало солдатскую казарму.

Однажды, в начале восьмидесятых годов, мне довелось наблюдать, как по окончании выступления знаменитой рок-группы «Бони-М» в раздевалке директорской ложи концертного зала три члена ЦК вынуждены были вначале перемерить три одинаковых пальто, а затем три столь же неотличимых меховых шапки, прежде чем они разобрались, кому что принадлежит.

В этом отношении министр обороны находился, конечно, в несравненно лучшем положении, ибо маршальская форма спасала его от подобных недоразумений, поскольку ее издали можно было отличить на любой вешалке.

В день моего визита он был одет в военную форму, и мне показалось, что с ней отношения складывались у владельца очень непросто. Они как-то очень не подходили друг другу. Устинов и внутренне, и внешне был человеком донельзя гражданским, лишь волею судьбы оказавшийся на самом верху военного комплекса А потому тщетными остались все старания военных портных сделать из него строевого генерала, которыми была украшена послевоенная Россия.

Устинов очень напомнил мне доброго домашнего дедушку, нежно любящего своих внуков и свое прошлое.

Первое впечатление подтвердилось лишь отчасти. Вначале Устинов поинтересовался, где я получил военное образование, и выяснилось, что он хорошо знаком с начальником академии, которую я заканчивал. Совсем недавно они вместе отдыхали на Волге.

– Я ведь на Волге родился, – стал рассказывать министр.

– Отец был мастером на заводе, да и я мальчишкой начинал слесарем…

– Тяжелое тогда было время, – решил я подыграть министру.

– Не знаю, как вам сказать… И тогда мастера с руками жили неплохо. У многих были свои дома, причем каменные, двухэтажные. А если к рукам прикладывалась еще и голова, то и лошадь покупали. По праздникам устраивали выезды за Волгу. Какой красоты можно было увидеть тогда экипажи! Один другого лучше! Сделаны они были мастерами такого класса, что мы, мальчишки, в дверцу, как в зеркало, смотрелись. А ведь лак наносили простой кистью, без всяких хитростей, но поверхность получалась, как у рояля. Ну, а уж если угощенье устраивали, столы накрывали, так только икры было сортов восемь…

Впервые в жизни я слышал от коммуниста и чиновника высокого ранга такую искреннюю и неприкрытую похвалу жизни при царе. Это расположило меня больше всего к собеседнику.

Переход от дореволюционных экипажей к современным ракетам прошел довольно плавно. Министр только что возвратился после посещения какого-то военного училища, где состоялся смотр выпускников, и был под впечатлением от увиденного.

– Вы понимаете, приходится вести настоящую войну с политуправлением армии! Ведь у нас все принимает форму глобальных кампаний: в данный момент проходит кампания борьбы за мир. И что получается? Сегодня, например, наблюдаю, как взвод идет на учебную стрельбу. Положено петь строевую песню, конечно. И вот, вооруженные до зубов парни громко поют о том, что все они, как один, за мир! Я обращаюсь к представителю политуправления: «Что же вы, мои дорогие, делаете? Обучаете людей стрелять, то есть убивать, скажем прямо, и при этом поете о мире и тихой жизни в полной гармонии! Какой же хаос должен поселить такой абсурд в головах молодых воинов!»

Из дальнейшего рассказа выяснялось, что представитель политуправления вовсе не был смущен такой постановкой вопроса, напротив, он пояснил, что советских солдат, действительно, учат убивать, но исключительно с целью сохранить на земле мир и спокойствие.

Министр был другого мнения. Он считал, что о мире заботятся политики, а он должен готовить армию к войне. Тут же Устинов сделал небольшой экскурс-доклад в недалекое прошлое. Из того, как он был гладко составлен и без запинок произнесен, становилось ясно, что я был не первым его слушателем.

Все последние тридцать лет Советский Союз только тем и был занят, объяснял министр, что догонял Америку. Американцы первыми взорвали атомную бомбу. СССР понадобилось несколько лет, чтобы сделать то же самое. Затем – водородная бомба. Позже – межконтинентальные ракеты на подводной лодке, далее – ракеты с разделяющимися боеголовками… И всякий раз вели американцы, а СССР лишь догонял, причем разрыв иногда был весьма существенным. От советско-американского противостояния было совсем недалеко и до ФРГ.

– Я уже докладывал Генеральному секретарю свое мнение относительно предложения Гельмута Шмидта передислоцировать наши ракеты за Урал с тем, чтобы успокоить мировое общественное мнение. Как мне объяснили, Шмидт исходит из того, что наши ракеты мобильны. Это, с одной стороны, верно. А с другой… – он на секунду задумался. – Поезжайте, посмотрите на эту технику, и вы поймете, что передислокация ее – вещь не такая простая.

Далее министра волновал вопрос, зачем канцлеру Шмидту нужно добиваться размещения на немецкой территории американских ракет.

Ему докладывали, что Шмидт где-то описал, как в бытность свою министром обороны он участвовал в штабных «электронных играх», где разбирались все возможные варианты ядерного столкновения между странами блока НАТО и Варшавского пакта. По его же словам, он пришел в полный ужас от того, насколько высок процент гибели немецкого населения даже в случае самого благоприятного для Запада первого обмена ядерными ударами. Многие штабные офицеры плакали. И есть отчего!

При всех американских «ядерных зонтиках» у Европы с ее плотностью населения и густо сконцентрированной промышленностью нет абсолютно никаких шансов на выживание…

За сменой темы последовала и трансформация в поведении моего собеседника От «Красной шапочки», хвалившей бабушкины времена и жизнь при царе, не осталось и следа. Передо мной был матерый волк, прекрасно знавший свое дело и последовательно излагавший свои, вполне устоявшиеся, взгляды.

СССР уже многие годы живет, окруженный почти тремястами военными базами США, в то время как ни одной нашей вблизи Америки нет. Греция, Турция, Пакистан… А теперь вот еще и в Афганистан залезть собираются! Если американцам удастся заполнить собою образовавшийся «афганский вакуум» и разместить там свои ракеты, они «накроют» ими основную часть центральной территории Советского Союза, а значит, СССР потребуются колоссальные усилия, чтобы сбалансировать шаги американцев.

Нечто подобное происходит и в Западной Германии. Если там разместят американские ракеты, то способы восстановить баланс нам придется искать и в этом случае.

Устинов придвинул стакан, низко склонился над ним, и, почти не отрывая стакан от стола, сделал несколько звучных глотков.

– Громыко убеждает меня, – продолжал он, вернув стакан на прежнее место, – что американцы индифферентны к идее Шмидта о размещении в Европе ракет. Должен сказать вам откровенно, у меня иное, нежели у Андрея Андреича, представление об их позиции.

Если у американского ВПК перед глазами замаячил шанс получить заказ на строительство нескольких сотен ракет, уверяю вас, шанс этот упущен не будет.

– Извините, Дмитрий Федорович, – перебил я, – но немцы уверяют, что мы значительно переоцениваем роль военных промышленников в Соединенных Штатах…

– Не буду спорить с немцами, на которых вы ссылаетесь, ибо не знаю, насколько они компетентны. У меня на этот счет свои соображения. Начнем с того, что с начала войны я сам возглавлял советский ВПК. Наша оборонка, несомненно, отличается от американской. Но, когда начинается дележ «бюджетного пирога», они становятся очень похожи. В большинстве стран испрашиваемые на вооружение суммы рано или поздно выделяются. Сталин, например, даже в самые тяжелые для страны времена не отваживался «урезать» военные ассигнования.

К своему стыду, я лишь в этот момент вспомнил, что в год начала войны, в 1941-м, Устинов был назначен Сталиным наркомом оборонной промышленности. Именно его организаторский талант помог добиться того, что, несмотря на людские потери и разруху, советская военная промышленность производила к концу войны больше вооружений, чем вся оккупированная Гитлером Европа с ее промышленным потенциалом. В этом смысле личный вклад Устинова в победу был немногим меньше, чем прославленных полевых полководцев второй мировой. Правда, имя его даже примерно не приблизилось к их уровню славы.

Чем дальше я слушал Устинова, тем больше убеждался, что имею дело совсем не с антикварной личностью. Он настолько современно и профессионально излагал свои взгляды, что мне не оставалось ничего другого, как задать ему вопрос:

– Что же дальше делать?

Министр немного театрально развел руками.

– Опять догонять! То, что мы отстаем от США и НАТО в целом, Шмидт прекрасно знает. Другое дело, что мы представляемся Западу людьми менее уравновешенными и более авантюрными, чем он сам.

Устинов встал из-за стола, призывая меня сделать то же самое, и, пожимая мне руку, напутствовал:

– А вот в этом разубеждать западников ни в коем случае не следует. Пусть думают, что мы более сумасшедшие, чем они. Это, пожалуй, единственное преимущество, которое у нас осталось.

Полная сарказма мысль о том, что и в большой политике иногда не грех прикинуться не вполне нормальным – показалась мне неординарной.

Расставаясь с министром, я еще надеялся побродить по знакомым мне коридорам, зайти в кабинет к старому знакомому и вспомнить с ним молодость. Однако сопровождавший меня как тень отца Гамлета полковник всем видом дал мне понять, что у военных все кабинеты и бумаги, включая туалетную, сугубо засекречены, после чего я, не заходя никуда, прямо проследовал к выходу. Вышел я также анонимно, как и вошел, не оставив никаких следов своего пребывания.

Андропов искренне веселился по поводу тотальной конспирации, к которой прибегнул Устинов, принимая меня. Услышав же о том, что министр полупрозрачно пригласил меня посетить места дислокации ракет СС-20, он заметно помрачнел.

– Вот этого тебе ни в коем случае не стоит делать! Ракеты эти – сверхсекретные, а ты постоянно ездишь за границу. Утечет, не дай Бог, на Запад какая-нибудь информация или фотография – на тебя первого падет подозрение!

После окруженного таинственностью визита в Министерство обороны к Громыко я шел как домой. Уставший за день от бесконечно мелькавших перед глазами дипломатов с папками под мышкой, милиционер на дверях бросил мутный взгляд на раскрытое мною навстречу его взору удостоверение сотрудника МИД’а и тут же пропустил к лифтам. Ясно было, что если вместо моей фотографии была бы вклеена фотография моего любимого кокер-спаниеля, результат был бы тот же.

Громыко я застал в отличном расположении духа. Отношения с Соединенными Штатами Америки складывались совсем неплохо. Договор ОСВ-2 был окончательно отработан и ждал лишь высоких подписей.

В целом, были все основания считать это победой и советской, и американской дипломатий. А потому министр заслуженно чувствовал себя на высоте положения. По сравнению с предстоящими грандиозными событиями поставленная западногерманским канцлером проблема выглядела малозначительной суетой.

Все это придавало Громыко не только уверенности, но и надменности.

– Ну что, умерились ваши немцы в непристойных домогательствах по поводу наших ракет? – Это была новая фраза, которой он встретил меня взамен прежней. – Не остыли они еще к этим провинциальным играм?

Могу согласиться: в тот период активного политического сближения США и СССР ФРГ выглядела политической провинцией. А потому Громыко не мог удержаться от искушения в очередной раз подчеркнуть различие между его собственным масштабным мышлением и теми, у кого полет внешнеполитической фантазии не мог выйти за пределы Европы.

Андропов понял намек, и в ту пору, когда президент Картер был переизбран, а договор ОСВ-2 завис в воздухе, он поинтересовался как-то, стоило мне вернуться после очередного визита к Громыко:

– Ну как? Разобрались вы с Андреем Андреичем с американскими ключами, или будем их и впредь искать в провинциальной Европе?

Я относился к этому взаимному «покусыванию» гигантов через мою голову совершенно спокойно, воспринимая их как слабые отголоски «былых битв».

Несмотря на саркастические приветствия, напутствовал меня Громыко в конце встреч, как правило, весьма добросердечно:

– Передайте Шмидту, что мы не станем использовать против немцев превосходства, которым не обладаем.

После чего произносил традиционно-назидательную фразу, от удовольствия скашивая рот в сторону еще больше обычного:

– И попросите канцлера не подгонять нас! Вот закончим с американскими стратегическими делами, тогда и займемся немецкими тактическими… Делать одновременно два дела – значит не сладить ни одного. Знайте, у. охотников есть мудрость: нельзя охотиться и собирать грибы одновременно, вернешься домой ни с чем.

Время шло быстро, а события развивались медленна Вся страна сползала в какую-то спячку. Начиналось время, позже довольно точно названное «периодом застоя». Эту загадочную летаргию вполне могли пережить русские, но никак не могли объяснить себе наши коллеги в Германии. Они ведь не знали поэтических строф, так просто открывавших тайну загадочной русской души: «Умом России не понять… В Россию можно только верить».

Вот как раз вера, на которой строились последние десять лет наши отношения с западногерманскими партнерами, теперь подвергалась серьезному испытанию.

Помимо политических и экономических причин, приведших страну к застою, была и причина сугубо личностного характера: недомогание Брежнева. Из «семейных источников» я знал, что Генеральный перенес инфаркт, из которого он физически понемногу выкарабкивался, но морально оправиться не мог.

Таким образом, круг замыкался: Генеральный не решал вопросов по состоянию здоровья, а те, кому силы вполне позволяли взять бремя ответственности на себя, с этим совсем не спешили из боязни быть заподозренными в том, что претендуют на первое место. Наверное, в России еще долго сохранится монархическая традиция хранить как важнейшую государственную тайну состояние здоровья высшего руководства и его главы, пусть даже в ущерб делу.

Чтобы хоть как-то объяснить трудно воспринимавшийся европейцами процесс «застоя», мы на свой страх и риск проинформировали Бара о перенесенном Брежневым инфаркте. Он отреагировал на это, как всякий нормальный человек, посчитав необходимым, со своей стороны, убедить канцлера телеграммой выразить Брежневу искренние пожелания скорейшего выздоровления. И только наша настоятельная просьба одновременно уведомить и наших близких о нашей безвременной кончине удержала Бара от этого искреннего и-благородного шага.

Приблизительно в то же время в немецкой печати появились сообщения о том, что для более стабильной работы сердца канцлера Шмидта ему понадобится кардиостимулятор. В результате этих публикаций популярность канцлера нисколько не упала, даже возросла. К признанию усилий добавилось понятное человеческое сочувствие.

Однажды, будучи приглашен Андроповым, я был допущен к нему не сразу. Секретарь извинился и сообщил, что шеф принимает незапланированного гостя. Видимо, гость был важным, поскольку все телефоны были переключены на дежурного секретаря. Тот ежесекундно и мужественно отбивался от бесконечных телефонных звонков заместителей, объясняя им, что у них «посторонний», что избавляло его от дальнейших расспросов. Хорошо обученный, он умудрялся вежливо не удовлетворять их любопытства, ни разу не произнеся имени гостя, а лаконично определяя его словом «посторонний». Это исключало к тому же возможность дальнейших расспросов.

Время шло, и я поймал себя на том, что сгущавшаяся с каждым очередным звонком атмосфера любопытства заразила и меня. Я невольно занялся созданием мысленного портрета этого таинственного «гостя», перебирая все бесчисленные варианты. Бесплодность этих занятий я оценил лишь после того, как дверь открылась и из нее энергичной походкой вышел заведующий Четвертым, правительственным, управлением Министерства здравоохранения СССР академик Евгений Чазов.

Мы были лишь шапочно знакомы, и поэтому я не удивился, когда он прошел мимо, даже не поздоровавшись. Это видный советский кардиолог с мировым именем. Он руководил не только медицинскими учреждениями, заботившимися о здоровье советской элиты, включая Брежнева, а был также инициатором благородного движения «Врачи за мир». Друзья его рассказывали, что Чазов тяготился создавшимся вокруг него ореолом «лейб-медика Генерального секретаря» и мечтал целиком посвятить себя науке, что ему в итоге и удалось.

Мой рассказ о встрече с Баром в Западном Берлине шеф выслушал спокойно, глядя куда-то в сторону и, как казалось, продолжая размышлять о чем-то своем. И лишь когда я упомянул об истории с инфарктом Брежнева, он поднял глаза, испытующе посмотрел на меня и лишь поинтересовался, где и как проходила беседа, и могла ли какая-либо из заинтересованных сторон записать разговор.

Я объяснил, что разговор проходил в квартире одного из старых друзей Бара в Западном Берлине, под звуки включенного радиоприемника.

Андропов нажал одну из кнопок на столе и поинтересовался у специалиста, могут ли звуки человеческого голоса быть отфильтрованы от звуков, доносящихся из работающего радио.

На том конце провода немного замешкали, а когда подтвердили такую возможность, он уже успел переключить поток своих мыслей в другом направлении.

– У Леонида Ильича это ведь не первый инфаркт. К счастью, он позади. Здесь только что был Чазов, и мы говорили на эту тему. Его волнуют не только инфаркт и ишемическая болезнь, а состояние организма в целом…

Продолжать эту тему он не стал, но порекомендовал зайти к специалистам и проконсультироваться, как я могу защититься, находясь в Германии, от подслушивания. Я внял его советам, однако специалисты не добавили ничего нового к тому, что я уже знал по этому вопросу.

От Брежнева к другой волновавшей его теме он перешел почти без паузы.