Текст книги "Посол. Разорванный остров"

Автор книги: Вячеслав Каликинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Твою озабоченность я понимаю, светлейший, – Александр поощрительно улыбнулся стареющему любимцу. – Да что тут ещё поделать? Не отказываться же от установления полноценных дипломатических отношений.

– Оно так, ваше величество…

– Не переживай, Александр Михайлович! Я не сомневаюсь: здесь, в Петербурге, ты сумеешь взять японского посла в такой оборот, что все пограничные вопросы на наших восточных рубежах будут решены к полному нашему удовлетворению. Вспомни русскую поговорку, светлейший: в своём доме и стены помогают! Кстати: Струве не сообщает о кандидатуре японского посланника?

– На сей счёт ничего не известно, ваше величество. Кирилл Васильевич Струве предполагает, что имя Чрезвычайного и Полномочного Посла Японии в России ему назовёт микадо. Высочайшая аудиенция уже назначена.

– Ну а как ты сам полагаешь, князь?

– Не знаю, что и сказать, ваше величество! Из прежних докладов и донесений наших агентов и посланников в Японии можно сделать вывод о том, что с дипломатическими кадрами у них скверно. Страна долго жила в условиях самоизоляции: сами никуда не ездили и чужестранцев не жаловали. Японцев с европейским образованием вообще по пальцам пересчитать можно – причём, ваше величество, на сие достаточно будет, полагаю, и одной руки. Да и тех, кто вообще бывал в Европе, немногим больше. Преимущественно моряки – этим, скрепя сердце, разрешали покидать страну.

– Значит, могут назначить к нам кого-то из европейских посольств, – задумчиво кивнул Александр. – Перевести, скажем, со вторых ролей на первую!

– У них и в европейских державах с посольствами и консульскими учреждениями негусто, ваше величество. Англия, Франция, Голландия, Пруссия, Португалия – вот, пожалуй, и всё!

– Не приведи господи, из лондонского посольства кого перебросят, – император тяжко вздохнул. – Уж там-то перед назначением англичане проинструктируют и обработают его так, что волками взвоем тут…

– Поживём – увидим, ваше величество! – Горчаков, по-старчески хрустнув коленными суставами, тяжело поднялся с кресла и поклонился. – А засим, государь, прошу отпустить душу на покаяние. И так вне вашего расписания к вам напросился.

– Не кокетничай, светлейший! – засмеялся Александр.

– Ты же знаешь, что я всегда рад тебя видеть!

* * *

Струве, как и предписывал этикет поведения перед лицом божественного императора Мэйдзи, не поднимал глаз на застывшую в неподвижности в кресле фигуру. Что не помешало ему, получив из рук государственного министра Главной палаты правительства Японии свиток с тяжёлыми печатями на витых шнурах, отрицательно покачать головой:

– Ваше императорское величество! От имени моего императора выражаю вам глубокую признательность за быстрое решение вопроса о кандидатуре Чрезвычайного и Полномочного Посла Японии в России. Однако, ни в коей мере не сомневаясь в выборе его императорского величества, всё же позволю себе заметить, что его императорское величество Александр Второй вряд ли сочтёт возможным для себя принять верительные грамоты посла из рук простого капитана первого ранга военно-морских сил Японии. Этикет царствующего дома Романовых требует более высокого чина для посланника.

Мацухито по-прежнему молчал, и вместо него вновь заговорил государственный министр:

– Господин посланник, я уже сообщил вам о том, что в Табеле о рангах военно-морских сил Японии чин капитана первого ранга является наивысшим!

– Весьма сожалею, господин государственный министр Главной палаты. Позволю себе высказать убеждение, что нынешняя очевидная недостаточность Табеля о рангах, упомянутого вами, наверняка продиктована молодым возрастом военно-морских сил Японии. До сей поры у вашей страны не было нужды в адмиралах и генералах. Однако поверьте, господин государственный министр, что Японии, уверенно входящей в новую эру своей истории, не сегодня-завтра потребуется пересмотр этого Табеля. Что же касается моего монарха, то я вынужден настаивать на соблюдении его чести, а также на требованиях этикета, принятого при дворе его императорского величества.

– Похоже, мы упёрлись в неразрешимую проблему, господин посланник! – государственный министр заметно побагровел от наглости этого северного варвара и, казалось, лишь усилием воли сдерживал гнев. – Ваша аудиенция закончена, господин посланник!

Отвесив поклон, посланник, не поворачиваясь к императору спиной, сделал несколько шагов назад, чтобы на краю невысокого помоста, ещё раз поклонившись, развернуться и уйти прочь.

В этот момент, пребывавшая в неподвижности фигура императора Мэйдзи шевельнулась, и государственный министр, уловив это движение, поспешно повернулся к микадо всем телом.

– Ну почему же неразрешимую, господин государственный министр? – голос императора, которому нынче исполнилось всего 22 года, был до сих пор по-юношески ломок, а тон несколько смущён. – Посланник великой России, мне кажется, прав. Рано или поздно нам придётся подумать о том, что Японии нужны и адмиралы, и генералы. Почему бы нам не решить эту проблему сейчас, в преддверии решения более важных и насущных проблем, стоящих перед страной?

– Но, Сумера Микото[8]8
  Божественный ветер – одно из почтительных обращений к японскому императору.


[Закрыть]…

Император встал, сделал несколько шагов вперёд, и, взявшись обеими руками за рукоять меча у пояса, слегка наклонил голову в сторону посланника.

– Сейчас вы можете идти, господин посланник! Однако заверяю вас, что мы подумаем над вашими словами. Вы получите исчерпывающий ответ не позднее завтрашнего дня!

В полдень следующего дня русский консул и поверенный в делах был вновь вызван во дворец, где ему, уже в отсутствии императора, было вручено именное повеление микадо о присвоении Чрезвычайному и Полномочному Послу Японии Эномото Такэаки чина вице-адмирала военно-морских сил Японии.

Уже в коляске, отъезжая от дворца, Струве слегка дотронулся полученным от императора свитком пергамента до колена, сидящего напротив секретаря:

– А что, Иван Никодимыч, тебе так ничего и не удалось узнать об этой персоне? Как его – Эно-мо-то Та-кэа-ки, – по складам прочёл французский перевод императорского указа посланник. – При дворе его величества микадо такового вроде не значится…

– А чёрт бы этих япошек разбирал, ваше высокопревосходительство! – со злобинкой тут же отозвался секретарь. – Простите, конечно, на худом слове. Второй день бьюсь – да почти без толку! Происхождения Эномото, конечно, самого благородного, из здешних дворян – по-ихнему самураев. До нынешнего назначения был управляющим целого острова на севере Японии, Эдзо – они теперь называют его Хоккайдо. В молодости был первым в выпуске здешней Голландской школы мореходов, потом шесть лет изучал в Европе разные науки. В Японию вернулся дублёром голландского капитана на борту построенного там парохода, получил чин капитана первого ранга и должность товарища министра военно-морского флота в прежнем правительстве Бакуфу. А в новом правительстве – управляющий островом. Губернатор, ежели по-нашему, по-российски рассудить…

– Из товарищей министра да в губернаторы самого отдалённого острова? Хм… Это, Иван Никодимыч, больше похоже на почётную ссылку, – заметил консул и поверенный в делах, постукивая свитком по кончику своего носа. – Впрочем, при смене правительств такое чаще всего и происходит. А что говорят о нём наши друзья-голландцы?

– Те тоже ничего не знают, – вздохнул секретарь. – После падения правительства Бакуфу и реставрации императорской власти прежние голландцы из Японии съехали. Стали, как вы изволите выражаться, здесь «персонами нон грата» – поскольку помогали ихнему сёгуну. А которые вновь понаехали – те ничего не знают.

– Ну, да и бог с ним, с этим Эномото! – махнул рукой посланник. – Как-никак, вице-адмирал новоиспечённый… Авось теперь уж министр двора его императорского величества, граф Адлерберг не станет носом крутить! Но ты, Иван Никодимыч, всё ж поузнавай, поразнюхивай насчёт личности этого посланника!

* * *

Через четыре дня после объявления русскому посланнику имени будущего Чрезвычайного и Полномочного Посла Японии правительственный гонец высадился на берег Хоккайдо и потребовал у смотрителя порта быструю лошадь и провожатого до резиденции правителя острова. Согнувшись пополам при виде короткого бронзового жезла с вензелем императора, смотритель немедленно выполнил распоряжение посланца.

Уполномоченному Эномото Такэаки гонец передал два свитка, один из которых был опечатан личной яшмовой печатью императора Мэйзди, а второй нёс на себе оттиск фамильного перстня члена кабинета министров правительства, генерала Куроды Киётака.

В императорском свитке сообщалось, что милостью императора Мэйдзи уполномоченному Эномото Такэаки возвращался воинский чин капитана первого ранга. Ему было приказано немедленно прибыть во дворец для получения нового назначения. Курода в своём послании столь же немедленно призывал Эномото явиться к нему для важного разговора – причём прежде, чем ко дворцу императора.

Не прошло и часа, как Эномото, наскоро оставив распоряжения своему ближайшему помощнику – он полагал, что его отсутствие продлится не более недели, максимум двух, – отправился в новую столицу Японии, Токио. Он ещё не знал, что Токио – лишь отправная точка его нового пути через полмира. И что его разлука с Японией продлится долгих четыре года, и что никогда более он не вернётся на поросшие травой холмы острова Эдзо-Хоккайдо.

Генерал Курода жил, что называется, на два дома – в столице и на Хоккайдо, вверенном его заботам и попечению. По линии кабинета министров он занимался заселением острова, освоением его природных богатств. Своего бывшего противника на поле боя, а впоследствии протеже и правую руку Курода Киётака принял в своей столичной резиденции, и тут же предложил Эномото прогуляться по аллеям обширного сада, обнесённого высоким каменным забором.

Мужчины не спеша шли по засыпанным белым ракушечником дорожкам, ещё хранящим сырость и холод минувшей зимы. Время цветения сакуры ещё не пришло – лишь набухшие почки на чёрных ветвях обещали скорое пышное торжество природы. Эномото в традиционном скромном наряде самураев – только без мечей у пояса – с ненавязчивым любопытством поглядывал на начальника, одетого в новом для Японии стиле – в партикулярную европейскую одежду.

Здесь, в саду Курода, и сообщил Эномото новость о великой милости императора – назначении его Чрезвычайным и Полномочным Послом в Российскую империю. Второй новостью было то, что вместе с назначением Эномото получал невиданный доселе в стране чин вице-адмирала военно-морских сил Японии.

– Знает ли император о том, что среди множества европейских наук, постигнутых мною в Голландии, не было искусства дипломатии, сансей? – почтительно осведомился у высокопоставленного собеседника Эномото.

– У вас светлая голова, Эномото-сан. Светлая голова и кровь ваших благородных предков в жилах – это сочетание поможет вам преодолеть все трудности на вашем новом пути.

– Я буду стараться оправдать ваше доверие, сансей! Ведь именно вы, полагаю, назвали императору моё имя?

Курода Киётака покачал головой:

– Ваше имя назвали императору другие люди. Я лишь присоединил к ним и свой голос.

– Могу ли я поинтересоваться, досточтимый Курода-сан, кто были эти другие люди?

– Предложение назначить вас послом исходило, я слышал, от военного министра Сайго Такамори, а также от Окубо Тосимити.

Ничем не выдав своего недоумения, новоиспечённый дипломат поклонился, благодаря старого воина за откровенность. Оба высокородных аристократа, названные Куродой, были злейшими врагами сёгуна Токугавы, ради которого он, Эномото, и поднял вооружённый мятеж против императора. С чего бы им оказывать великую честь и доверие тому, кто вполне мог сломать их собственные судьбы?

Словно прочитав мысли Эномото, Курода ободряюще улыбнулся:

– Весна приходит и после злых зимних морозов, Эномото-сан! Вы должны гордиться тем, что даже враги отдают должное знаниям, полученным вами в Европе. Да и я, по чести говоря, не знаю в Японии человека более образованного, чем вы. Образованного и готового отправиться с труднейшей миссией в Россию.

– Благодарю вас за оказанную мне честь, сансей!

– Теперь вам надлежит отправиться во Дворец императора, где государственный министр Главной палаты вручит вам верительные грамоты для передачи русскому царю. А после возвращайтесь, я сведу вас с министром внешних связей: он даст вам исчерпывающие инструкции для переговоров с русскими. Позже вы познакомитесь с переводчиком и ещё с одним человеком, который отправится вместе с вами в Россию.

– Этот переводчик, конечно, хорошо знает русский язык?

– Наверняка знает, – пожал плечами Курода. – Насколько мне известно, лейтенант флота Уратаро Сига изучал этот язык во время стажировки на русских кораблях, которые периодически наносят в наши воды визиты вежливости и обозначают здесь военное присутствие и интересы России.

– Если вы помните, сансей, я свободно изъясняюсь на немецком, фламандском и французском языках, – помолчав, осторожно заметил Эномото. – А в России, насколько мне известно, французский язык едва ли не второй государственный.

– Тем не менее это приказ, Эномото-сан! Вы отправляетесь с переводчиком Уратаро. А приказы, как вам известно, не обсуждаются, а выполняются.

– Можете не сомневаться в моей преданности, сансей! – Эномото глубоко поклонился собеседнику, и, помедлив, продолжил. – Особенно если это ваш приказ…

– Приказ о назначении лейтенанта Уратаро Сига тоже отдал не я, – покачал головой Курода. – Тоже самое могу сказать и о секретаре посольства, лейтенанте Асикага Томео. Вот он русского языка не знает, это я знаю доподлинно. Но высокому начальству, как говорится, виднее! Да и какая, в сущности, разница?

– Вы правы, сансей: никакой разницы! – ровным голосом, не выдавая волнения, ответил Эномото.

Ему было о чём поразмышлять. Нежданная милость императора, да ещё с подачи старого врага клана, Сайго Такамори. И неизвестно откуда взявшийся секретарь посольства, который толком не знает языка страны, куда они направляются – причём приказ о его назначении тоже, скорее всего, отдал Сайго Такамори либо его ближайшие приспешник в Европу…

* * *

Реакция японского правительства на решение императора о начале переговоров с Россией и назначении Чрезвычайного и Полномочного Посла была довольно вялой. Гораздо большее оживление вызвала неожиданная проблема с мундиром первого в истории Японии вице-адмирала. Министры, словно сговорившись, сотворили из этой проблемы то, что более легкомысленная Европа назвала бы балаганом. Один за другим на заседаниях правительства представлялись эскизы обмундировки будущего посла – причём всякий раз большинством голосов представленные проекты благополучно проваливались. В столице возник необычайный спрос на художников и портных, от которых требовалось изобрести достойный Японии мундир её первого вице-адмирала.

Оживлённую дискуссию и перепалки по этому поводу прервало только категорического заявление капитана итальянского коммерческого судна, на котором посол должен был отправиться в Европу.

Это было последнее судно, отправившись на котором до сезона штормов посол мог попасть в Россию в оговорённый срок. Не слишком считаясь с традициями и обычаями Японии, капитан-итальянец заявил, что судно выходит из Иокогамы 10 марта – с послом или без него.

Против обыкновения, капитану не пригрозили последующим «отлучением» от стоянки в японских портах. Более того, с его доводами согласились и даже поблагодарили за «содействие» в решении вопроса, имеющего принципиальную позицию для Японии. 10 марта 1874 года Чрезвычайный и Полномочный Посол и двое его сопровождающих заняли предназначенные им каюты на коммерческом судне и отбыли из Японии. Правительство же, словно позабыв о каждодневно декларируемым им же принципе экономии, приняло решение о доработке эскизов мундира и последующей их посылке вслед за послом на самом быстром в стране военном клипе.

Глава вторая

Ветер с Неаполитанского залива беспрепятственно проникал в покои генерального консула, но тут же запутывался в тяжёлых шторах, пытался надувать их пузырём, прорывался в анфиладу комнат через неплотно прикрытые двери, окна, и по-над полом. Вместе с ветром с улицы в консульство проникал обычный уличный шум и пронзительные голоса бродячих торговцев, бесконечные перебранки местных обитателей, визг и громкий смех окрестной ребятни.

Эта шумная неаполитанская «симфония», ненадолго стихавшая на несколько часов лишь за полночь, за два года пребывания Спиридона Ивановича Дендрино на посту штатного генерального консула в Итальянском королевстве, стала ему привычной и ничуть не мешала ни работе, ни сну. Скорее уж наоборот: частенько Спиридон Иванович ловил себя на том, что тревожно просыпается от тишины, воцаряющейся в квартале обычно в предрассветные часы.

7 мая 1874 года он проснулся в обычное время – большие напольные часы в корпусе красного дерева прохрипели-отзвонили четверть восьмого утра.

Вставать нынче генеральному консулу не хотелось: накануне почти до часу пополуночи он провёл в голландском посольстве на приёме, устроенном в честь рождения очередного члена королевского дома. Спиридону Ивановичу до смерти надоела эта бесконечная череда приёмов – то чужих, то своих, устраиваемых по протоколу – однако деваться было некуда: служба такая! Слава те господи, что резиденция голландского посланника было совсем рядом, неспешным шагом минут десять ходу. Так что, улизнувши при первой возможности от голландцев, Дендрино быстренько добрался до консульства и добрую пару часов посвятил работе над вечерней почтой, прибывшей из России.

Почта была, как обычно, весьма обильной. Помимо циркуляров и указаний родного начальства, в том числе от Горчакова, в ней содержалась уйма бумаг из римской канцелярии русского посланника, а также требований, прошений и доношений от прочих департаментов, министерств, учреждений как итальянских, так и из далёкой России. Хватало хлопот и с местными делами: то русские моряки подерутся в порту с местными забулдыгами или полицией, то очередной купчина окажется после весёлой ночки без бумаг, удостоверяющих его личность. Более осторожные в дамском вопросе русские негоцианты часто попадали под завораживающее «пение» местных мошенников, и тогда бежали к консулу со слезливыми жалобами и просьбами дать хоть на обратную дорогу.

В общем, жизнь у консула скучной никак нельзя было назвать. Настолько нельзя, что иной раз Спиридон Иванович, сорокапятилетний мужчина, ощущал себя глубоким старцем, которому в жизни ничего, кроме покоя, да долгих неспешных размышлений о бренности всего на свете, не мило.

Вот и сегодня, проснувшись в привычное время, он вдруг ощутил непреодолимое желание опять зарыться в простыни и попытаться уснуть часика на два-три – с тем, чтобы проснувшись, более никогда не сыскать на обширном консульском столе неразобранных бумаг и ждущих немедленного ответа писем и требований.

Увы: чудес на свете не бывает – особенно таких, на казённой ниве. Никуда проклятые бумаги со стола не исчезнут, разве что число их увеличится.

А тут и за дверями спальни раздался привычный грохот, тут же сменившейся визгливой тараторью перебранки на два голоса – мужского и женского. Спиридон Иванович вздохнул, со злостью обшарил глазами тумбочку – чем бы швырнуть в дверь, а лучше в бедовую головёнку прислужника из местных? Кинул портсигар, но в дверь не попал, портсигар мягко ударился в тяжёлую штору и почти беззвучно скользнул на паркет.

Перебранка за дверью затихла, удаляясь. Потом снова что-то грохнуло, и в спальню просунулась лохматая шевелюра прислужника Серджио.

– Доброе утро, сеньор! – как ни в чём ни бывало улыбнулся во весь щербатый рот Серджио, показывая объёмистый кувшин. – Сеньору пора вставать и умываться, я принёс воды!

Прислужник был откуда-то с севера Италии, и его трескучий диалект консул понимал иногда с трудом.

– «Воды принёс!» – передразнил Спиридон Иванович, садясь в постели. – А я-то подумал, что в доме целый конский обоз стукотит… Тебе, сын своей итальянской мамы, сколько раз говорить, чтобы по утрам поаккуратнее был? Что там опять разбилось?

– Конский обоз? Что вы, сеньор! Откуда в приличном доме возьмутся кони? – захлопал глазами Серджио. – Это только южане держат в своих хижинах ослов, чтобы их не украли соседи. Да и то сказать – не в таком большом городе, как Неаполь, а в своих горных деревнях…

– Помолчи! Что там, за дверью, разбилось опять, спрашиваю?

– Ничего, сеньор! Почти ничего, клянусь! Просто Луиза, ваша горничная, начала уборку и порасставляла везде свои проклятые тазы! Одного я не заметил и наступил в него. И зачем вы держите эту пустоголовую Луизу, сеньор? От неё только шум и суета в приличном доме!

Неумолчно тараторя, слуга мыкался по спальне, пытаясь одновременно удержать в руках кувшин с водой, фаянсовую лохань для умывания и низкий пуфик.

Сейчас что-нибудь уронит. Спиридон Иванович, в ожидании неизбежного, втянул голову в плечи. Так и есть – фаянсовая лохань выскользнула из-под руки горе-прислужника и разлетелась тысячью мелких осколков. На шум из коридора тут же явилась горничная, и, уперев руки в бока, разразилась длинной язвительной тирадой в адрес всех северян-неумех вообще и дуралея Серджио в частности.

Консул потянул на себя простыню и со стоном зарылся лицом в подушку. Сколько раз говорить этой бестолочи, чтобы не смела заходить в спальню, пока сеньор не оденется и сам не позовёт её!

– Серджио! – глухо, через подушку, закричал консул. – Серджио, негодяй! Луиза! Порко мадонна! Если через пять минут в спальне не будет убрано, а я не смогу умыться, выгоню всех слуг к чёртовой матери! И замолчите, ради бога! Молча! Молча убирайте!

Несмотря на всю эту суету и шум, к девяти с половиной часам утра консулу удалось не только привести себя в порядок, но и разобрать всю вчерашнюю почту. Заложив в бювар последний циркуляр, Спиридон Иванович Дендрино откинулся на резную спинку неудобного деревянного кресла и от души расхохотался. Нет, что ни говори, а в его итальянской службе была какая-то изюминка! Некий перчик – да разве сравнить со службой где-нибудь в скучной российской канцелярии! Шумно, суетно – зато жизнь чувствуется!

Не удержавшись, он поделился этой мыслью с зашедшим в кабинет с докладом старшим письмоводителем консульства Пирожниковым.

Пётр Евсеич Пирожников служил в заграничном учреждении пятый год, и службою своей был премного доволен. Ежегодно, в день именинницы Евдокии, свояченицы, выхлопотавшей ему сие место, он не забывал заказывать о её здравии молебен в местном православном приходе.

Должность старшего письмоводителя при консульстве в Неаполе была хоть порой и суетливой, но не лишённой приятности во всех отношениях. Шестьсот рубликов годового жалования, треть которого выплачивалась швейцарскими франками и не подлежала обязательному налогообложению, пятнадцать дней оплачиваемого казною ежегодного отпуска с компенсацией проездных сумм до любого указанного в рапорте города в России, либо в Европе, выплата лечебных пособий. Кроме того, в ежемесячном табеле на выплаты было несколько приятных всякому рачительному человеку пунктов, вроде непредвиденных трат на писчебумажные и почтовые расходы, оплата извозчичьих и курьерских, и, конечно, самый приятный и весьма «гуттаперчевый» пункт «представительских» трат.

Не нахальничай, блюди разумную меру, не разевай алчно рот на всё подряд – и артельщик-кассир посольства, не слишком вдаваясь в детали, аккуратно выплатит пятого числа каждого календарного месяца всё, что подпишет к выплате генеральный консул Дендрино.

А уж про то, что служба в любом заграничном российском учреждении была гораздо либеральнее и проще для души, чем в чопорном и ревнивом к чинопочитанию Петербурге, и говорить не приходилось! По неписанной мидовской традиции, штат всякого заграничного учреждения почитался некоей семьёй – с главою, разумеется, – но главою непременно либеральной, просвещённой и далёкой от старорежимных деспотических замашек.

Нет, бывали, конечно, и исключения в виде своих доморощенных самодуров-«отцов», нервической атмосферы всеобщего подсиживания, доносительства и «семейных иуд-доносителей». Такие учреждения были на слуху, тамошние вакансии заполнялись трудно и долго, а коэффициент полезности нехороших мест столь низок, что высокое петербургское начальство, как правило, довольно быстро обращало на сие непотребство своё снисходительное внимание и принимало исчерпывающие меры к исправлению ситуации.

Хвала Господу, генеральное консульство в Неаполе никогда не отличалось по этой линии! Оттого и весь его невеликий штатный персонал прилагал все усилия к тому, чтобы так продолжалось как можно дольше.

Вот и нынче, выслушав не слишком новое и совсем не оригинальное высказывание «папы Дендрино», старший письмоводитель Пётр Евсеич Пирожников солидно, без панибратских понимающих ухмылок кивнул, и, помедлив самую малость, коротко взглянув на «папу», присел у приставного стола в кабинете консула. Вслед за этим он водрузил на полированную поверхность и аккуратно выровнял перед собой принесённые папки разных цветов.

– О чём речь, Спиридон Иваныч! Ежедневно молитвы кладу Господу нашему, что сподобил меня на службу за рубежами благословенной нашей Руси!..

Чиновный этикет непременно полагал бы после сего обязательную славословицу в адрес начальника самого учреждения. Типа: «…да, под вашим многомудрым и отеческим покровительством, ва-ше высокопревосходительство!» Однако такой моветон в адрес генерального консула был совершенно неуместным? и оттого остался неозвученным.

– Ну, что там у нас нынче, Пётр Евсеич?

– Все обычное, ничего сверхординарного, Спиридон Иваныч! – письмоводитель ловко разложил перед консулом десятка полтора перебеленных штатным писарем писем – русскому посланнику в Риме, начальникам департаментов МИДа в Санкт-Петербурге.

Пробежав глазами ровные строчки стандартных ответов, генеральный консул поставил на каждой бумаге размашистую подпись и выжидательно поглядел на Пирожникова:

– Всё, что ли?

– Никак нет, Спиридон Иванович! – письмоводитель достал из последней папки два листа, один пододвинул консулу, второй придержал перед собой. – Изволите ли видеть, Спиридон Иваныч, это последняя телеграфная депеша от русского консула из Порт-Саида. Насчёт прохода каналом итальянского коммерческого корабля «Сирена», на коем плывёт назначенный микадо Чрезвычайный и Полномочный японский посланник. Как вы должны помнить, его сиятельство светлейший князь Горчаков весьма обеспокоен сроком прибытия этого японца в Петербурге. И предвидит немалые хлопоты с возможным изменением августейшего расписания дел нашего государя. Министр Двора его императорского величества граф Адлерберг извещает, что государь, пребывающий нынче в Европе, намерен пробыть там до конца мая. Но японский посланник, скорее всего, прибудет в Петербург раньше…

– С чего ты взял, что непременно раньше, Пётр Евсеич? – консул пробежал глазами депешу. – Из Порт-Саида корабль вышел третьего дня, стало быть, к нам прибудет либо сегодня к вечеру, либо, скорее всего, завтра. Недельку положим на отдых посланника – почти два месяца в море, не шутка! И дён восемь-десять на сухопутное путешествие отсюда до Петербурга – через Австрию, Швейцарию, Берлин. Ну-ка, посчитай, Пётр Евсеич! Аккурат к концу мая и прибудет посланник в нашу столицу богоявленную!

– Не знаю, не знаю, Спиридон Иваныч! – в сомнении покрутил головой письмоводитель. – Вы на наш с вами аршин сего японца изволите мерить, на сухопутный. А ведь он вице-адмирал, к морю привычен, ему полтора-два месяца качки да болтанки на волнах – тьфу! Это я бы, Спиридон Иваныч, после такого плавания на четвереньках с корабля сполз, да с полмесяца в себя приходил.

Генеральный консул ещё раз проглядел депешу, слегка нахмурился:

– Что-то мне твоё настроение не нравится, Пётр Евсеич! Или не всё говоришь, или накручиваешь что-то в головушке своей бедовой, а? И чего ты, к примеру, молчишь о втором японском корабле, что за нашим посланником явно гонится? Только карандашом красным отчёркиваешь нужные места в депешах? Кайся, грешник!

Выговаривая письмоводителю с показушной суровостью, консул меж тем внутренне подобрался: Дендрино был дипломатом и никогда не забывал об этом. Дипломат – это, прежде всего, подозрительность. Подозрительность и недоверие. Доверчивый и доброжелательный дипломат – нонсенс! Таких не бывает – случаются, конечно – но очень ненадолго. Себя к таковым Спиридон Иванович не относил.

Подозрительность, недоверие, а ещё способность ничему и никогда не удивляться. И в первую очередь – неожиданным порой, как гром с ясного неба, маневрами и поворотами «главнокомандующих» дипломатического ведомства. Впрочем, какая уж тут неожиданность, ежели даже безусым и без всякого опыта новичкам в дипломатии известно, что самый важный элемент в международной политике – личные чувства, симпатии и антипатии монархов!

И ещё каждый дипломат должен быть актёром. Непременно актёром! Спиридон Иванович Дендрино не видел в этом ничего постыдного – более того, эту роль он исполнял с большим тщанием и даже некоторым удовольствием.

Роль добродушного и снисходительного «папы», главы консульского учреждения, давалась ему легко и без лишних угрызений совести. Ежемесячно подписывая табеля на выплату жалования служащим, он без особых усилий видел практически в каждом из них лёгкие, ненахальные хитрости, дописки, а то и откровенные приписки. Лукавым припискам в пределах разумного он порой дивился, и делал пометки в особой тетрадочке, но служебного хода этим записям не давал – зачем, ежели казною подобные выплаты и расходы предусмотрены? Почему бы им и не иметь места в житейском быту?

Спрашивается – а зачем тогда по каждому пустяку служебные проверки учинять, время и казённую бумагу переводить? Спроси кто у Спиридона Ивановича об этом, он бы, наверное, объяснился так: что до пометок – так ведь жизнь длинная. И судьбы людские непредсказуемы. Сегодня полтора рубля человек припишет, а завтра, уверовав в начальническую слепоту – и на полсотни рот раззявит. Правда, этаких алчных мздоимцев генконсулу за время его службы не попадалось – видимо, сказывался всё-таки строжайший кадровый отбор при заполнении служебных вакансий в заграничных учреждениях. Да и место этакое терять, разумеется, не хотелось никому.

Да что там финансовый пригляд!

Актёром приходилось быть практически во всех своих служебных ипостасях. Взять, к примеру, тот же итальянский период дипломатической стези Спиридона Ивановича. Казалось бы – повезло! Тихая такая (в смысле международных скандалов пока, тьфу-тьфу) страна, практическое отсутствие здесь вездесущих, разбежавшихся из России по всей Европе доморощенных отечественных революционеров и бомбистов. Не сравнишь с той же Францией, ставшей европейским гнездовьем русского вольнодумства и антиправительственной деятельности.