Текст книги "Подвиг"
Автор книги: Вячеслав Куланов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
XLIII.
Прогулки. До водопада, до Сенъ-Клера, до пещеры, гдe нeкогда жилъ отшельникъ. И обратно. Сентябрь былъ жаркiй, погожiй. – Утромъ, бывало, мороситъ, а уже къ полудню весь мiръ нeжно вспыхиваетъ на солнцe, блестятъ стволы деревьевъ, горятъ синiя лужи на дорогe, и горы, разогрeвшись, освобождаются отъ туманнаго облаченiя. Впереди – Софья Дмитрiевна и Валентина Львовна, сзади – Грузиновъ и Мартынъ. Грузиновъ шагалъ съ удовольствiемъ, крeпко опираясь на самодeльную трость, и не любилъ, когда останавливались, чтобы поглазeть на видъ: онъ говорилъ, что это портитъ ритмъ прогулки. Разъ съ какой-то фермы метнулась овчарка и стала посреди дороги, урча. Валентина Львовна сказала: "ой, я боюсь", – зашла за спину мужа, а Мартынъ взялъ палку изъ руки матери, которая, обращаясь къ собакe, издавала {198} тотъ звукъ, какимъ у насъ подгоняютъ лошадей. Одинъ Грузиновъ поступилъ правильно: онъ сдeлалъ видъ, что поднимаетъ съ земли камень, и собака сразу отскочила. Пустякъ, конечно, – но Мартынъ любилъ такiе пустяки. Въ другой разъ, видя, что Мартыну трудно итти безъ трости по очень крутой тропинкe, Грузиновъ извлекъ изъ кармана финскiй ножъ, выбралъ деревцо и, молча, очень точными ударами ножа, смастерилъ ему палку, гладкую, бeлую, еще живую, еще свeжую на ощупь. Тоже пустякъ, – но эта палка почему-то пахла Россiей. Софья Дмитрiевна находила Грузинова милeйшимъ и какъ-то за завтракомъ сказала мужу, что онъ непремeнно долженъ поближе съ нимъ познакомиться, что о немъ уже сложились легенды. "Не спорю, не спорю, отвeтилъ дядя Генрихъ, поливая салатъ уксусомъ, – но вeдь это авантюристъ, человeкъ несовсeмъ нашего общества, впрочемъ, если хочешь, зови". Мартынъ пожалeлъ, что не услышитъ, какъ Юрiй Тимофеевичъ разговорится съ дядей Генрихомъ, – о деспотизмe машинъ, о вещественности нашего вeка. Послe завтрака Мартынъ послeдовалъ за дядей въ кабинетъ и сказалъ: "Я во вторникъ eду въ Берлинъ. Мнe нужно съ тобой поговорить". "Куда тебя несетъ?" недовольно спросилъ дядя Генрихъ и добавилъ, тараща глаза и качая головой: "Твоя мать будетъ крайне огорчена, – самъ знаешь". "Я обязанъ поeхать, продолжалъ Мартынъ. – У меня есть дeло". "Амурное?" – полюбопытствовалъ дядя Генрихъ. Мартынъ безъ улыбки покачалъ головой. "Такъ что же?" пробормоталъ дядя Генрихъ и поглядeлъ на кончикъ зубочистки, которой онъ уже нeкоторое время производилъ раскопки. "Это о деньгахъ, – довольно {199} твердо сказалъ Мартынъ, – я хочу попросить тебя дать мнe въ долгъ. Ты знаешь, что я лeтомъ хорошо зарабатываю. Я тебe лeтомъ отдамъ". "Сколько?" – спросилъ дядя Генрихъ, и лицо его приняло довольное выраженiе, глаза подернулись влагой, – онъ чрезвычайно любилъ показывать Мартыну свою щедрость. "Пятьсотъ франковъ". Дядя Генрихъ поднялъ брови. "Это, значитъ, карточный долгъ, такъ что ли?" "Если ты не хочешь..." – началъ Мартынъ, съ ненавистью глядя, какъ дядя обсасываетъ зубочистку. Тотъ сразу испугался. "У меня есть правило, – проговорилъ онъ примирительно, – никогда не слeдуетъ требовать отъ молодого человeка откровенности. Я самъ былъ молодъ и знаю, какъ иногда молодой человeкъ бываетъ опрометчивъ, это только естественно. Но слeдуетъ избeгать азартныхъ... ахъ постой же, постой, куда ты, – я же тебe дамъ, я дамъ, – мнe не жалко, – а насчетъ того, чтобы вернуть..." "Значитъ ровно пятьсотъ, – сказалъ Мартынъ, – и я уeзжаю во вторникъ".
Дверь прiоткрылась. "Мнe можно?" – спросила Софья Дмитрiевна тонкимъ голосомъ. "Какiе у васъ тутъ секреты? – немного жеманно продолжала она, безпокойно перебeгая глазами съ сына на мужа. – Мнe развe нельзя знать?" "Да нeтъ, все о томъ же, – о братьяхъ Пти", – отвeтилъ Мартынъ. "А онъ, между прочимъ, во вторникъ отбываетъ", – произнесъ дядя Генрихъ и сунулъ зубочистку въ жилетный карманъ. "Какъ, уже?" – протянула Софья Дмитрiевна. "Да, уже, уже, уже, уже", – съ несвойственнымъ ему раздраженiемъ сказалъ сынъ и вышелъ изъ комнаты. "Онъ безъ дeла свихнется", – замeтилъ дядя Генрихъ, комментируя грохотъ двери. {200}
XLIV.
Когда Мартынъ вошелъ въ надоeвшiй садъ гостиницы, онъ увидeлъ Юрiя Тимофеевича, стоящаго у теннисной площадки, на которой шла довольно живая игра между двумя юношами. "Смотрите, – козлами скачутъ, – сказалъ Грузиновъ, – а вотъ у насъ былъ кузнецъ, вотъ онъ дeйствительно здорово жарилъ въ лапту, – за каланчу лупнетъ, или за рeчку, – очень просто. Пустить бы его сюда, какъ бы онъ разбилъ этихъ молодчиковъ". "Въ теннисe другiя правила", – замeтилъ Мартынъ. "Онъ бы имъ безъ всякихъ правилъ наклалъ", – спокойно возразилъ Грузиновъ. Послeдовало молчанiе. Хлопали мячи. Мартынъ прищурился. "У блондина довольно классный драйвъ". "Комикъ", – сказалъ Грузиновъ и потрепалъ его по плечу. Межъ тeмъ подошла Валентина Львовна, плавно покачивая бедрами, а потомъ завидeла двухъ знакомыхъ барышень англичанокъ и поплыла къ нимъ, осторожно улыбаясь. "Юрiй Тимофеичъ,– сказалъ Мартынъ, – у меня къ вамъ разговоръ. Это важно и секретно". "Сдeлайте одолженiе. Я – гробъ-могила". Мартынъ нерeшительно оглядeлся. "Я не знаю..." – началъ онъ. "Дыкъ пойдемте ко мнe", предложилъ Грузиновъ.
Въ номерe было тeсно, темновато, и сильно пахло духами Валентины Львовны. Грузиновъ растворилъ окно, на одинъ мигъ онъ былъ какъ большая темная птица, раскинутая {201} на золотомъ фонe, и затeмъ все вспыхнуло, солнце, разбeжавшись по полу, остановилось у двери, которую безшумно затворилъ за собой Мартынъ. "Кажется, безпорядокъ, не взыщите, – сказалъ Грузиновъ, косясь на двуспальную постель, смятую полуденной сiестой. Садитесь въ кресло, голубчикъ. Очень сладкiя яблочки. Угощайтесь". "Я, собственно говоря, – приступилъ Мартынъ, – вотъ о чемъ хотeлъ съ вами поговорить: у меня есть прiятель, этотъ прiятель собирается нелегально перейти изъ Латвiи въ Россiю..." "Вотъ это возьмите, съ румянцемъ", вставилъ Грузиновъ. "Я все думаю, – продолжалъ Мартынъ, – удастся ли ему это? Предположимъ, – онъ отлично знаетъ мeстность по картe, – но вeдь этого недостаточно, – вeдь повсюду пограничники, развeдка, шпiоны. Я хотeлъ попросить васъ – ну что ли, разъяснить". Грузиновъ, облокотясь на столь, eлъ яблоко, вертeлъ его, отхватывалъ то тутъ, то тамъ хрустящiй кусокъ и опять вертeлъ, выбирая новое мeсто для нападенiя. "А зачeмъ вашему прiятелю туда захаживать?" – освeдомился онъ, бeгло взглянувъ на Мартына. "Не знаю, онъ это скрываетъ. Кажется, хочетъ повидать родныхъ въ Островe или въ Псковe". "Какой паспортъ?" – спросилъ Грузиновъ. "Иностранный, онъ иностранный подданный, – литовецъ, что ли". "Такъ что же, – визы ему не даютъ?" "Этого я не знаю, – онъ кажется не хочетъ визы, ему нравится сдeлать это по-своему. А можетъ быть дeйствительно не даютъ..." Грузиновъ доeлъ яблоко и сказалъ: "Я все ищу антоновскаго вкуса, – иногда, кажется, какъ будто нашелъ, – а присмакуюсь, – нeтъ, все-таки, не то. А насчетъ визъ вообще – сложно. Я вамъ никогда не разсказывалъ исторiю, {202} какъ мой шуринъ перехитрилъ американскую квоту?" "Я думалъ, вы что-нибудь посовeтуете", – неловко проговорилъ Мартынъ. "Чудакъ-человeкъ, – сказалъ Грузиновъ, – вeдь вашъ прiятель навeрное лучше знаетъ". "Но я безпокоюсь за него..." – тихо произнесъ Мартынъ и съ грустью подумалъ, что разговоръ выходитъ отнюдь не такимъ, какимъ онъ его воображалъ, и что Юрiй Тимофеевичъ никогда не разскажетъ, какъ онъ самъ множество разъ переходилъ границу. "И понятно, что безпокоитесь, – сказалъ Грузиновъ. – Особенно, если онъ новичокъ. Впрочемъ, проводникъ тамъ всегда найдется". "Ахъ, нeтъ, это опасно, – воскликнулъ Мартынъ, – нарвется на предателя". "Ну конечно, слeдуетъ быть осторожнымъ", – согласился Грузиновъ и, потирая ладонью глаза, внимательно, сквозь толстые бeлые пальцы, посмотрeлъ на Мартына. "И очень важно, конечно, знать мeстность", – добавилъ онъ вяло.
Тогда Мартынъ проворно вынулъ небольшую въ трубку свернутую карту. Онъ зналъ ее наизусть, не разъ забавлялся тeмъ, что чертилъ ее не глядя, – но теперь слeдовало скрыть свое знанiе. "Я, видите ли, даже запасся картой, сказалъ онъ непринужденно. – Мнe, напримeръ кажется, что Коля перейдетъ вотъ здeсь, или здeсь". "Ахъ, его зовутъ Колей, – сказалъ Грузиновъ. Запомнимъ, запомнимъ. А карта хорошая. Постойте..." (появился футляръ, чмокнувъ, открылся, блеснули очки)... "Значитъ, позвольте, – какой, масштабъ? – о, прекрасно... – вотъ – Рeжица, вотъ Пыталово, на самой чертe. У меня былъ прiятель, тоже, по странному совпаденiю, Коля, который разъ перешелъ рeчку бродомъ и пошелъ вотъ {203} такъ, а въ другой разъ началъ здeсь, – и лeсомъ, лeсомъ, – очень густой лeсъ, – Рогожинскiй, вотъ, а теперь, если взять на сeверо-востокъ... -"
Грузиновъ теперь говорилъ живо и все ускорялъ рeчь, водя острiемъ разогнутой англiйской булавки по картe, – и въ одну минуту намeтилъ полдюжины маршрутовъ, и все сыпалъ названiями деревень, призывалъ къ жизни невидимыя тропы, – и чeмъ оживленнeе онъ говорилъ, тeмъ яснeе становилось Мартыну, что Грузиновъ надъ нимъ издeвается. Вдругъ донеслись изъ сада два женскихъ голоса, странно выкрикивающихъ фамилiю Юрiя Тимофеевича. Онъ высунулся. Барышни-англичанки (барышнямъ, вообще, онъ нравился, разыгрывалъ передъ ними байбака, простака) звали его eсть мороженое. "Вотъ пристаючiя, – сказалъ Грузиновъ, – я все равно мороженаго никогда не eмъ". Мартыну показалось, что уже гдe-то, когда-то были сказаны эти слова (какъ въ "Незнакомкe" Блока), и что тогда, какъ и теперь, онъ чeмъ-то былъ озадаченъ, что-то пытался объяснить. "Вотъ мой совeтъ, – сказалъ Грузиновъ, ловко свернувъ карту и протянувъ ее Мартыну. – Передайте Колe, чтобъ онъ оставался дома и занимался чeмъ-нибудь дeльнымъ. Хорошiй малый, должно быть, – и было бы жаль, если-бы онъ заплуталъ". "Онъ въ этомъ лучше меня смыслитъ", – мстительно отвeтилъ Мартынъ.
Спустились въ садъ. Мартынъ все время усиленно улыбался и чувствовалъ ненависть къ Грузинову, къ его холоднымъ глазамъ, къ сливочно-бeлому непроницаемому лбу. Но одно было хорошо: вотъ, разговоръ произошелъ, {204} это минуло, – обошелся, какъ съ мальчишкой, – чортъ съ нимъ, совeсть чиста, теперь можно спокойно уложить вещи и уeхать.
XLV.
Въ день отъeзда онъ проснулся очень рано, какъ, бывало, въ дeтствe, въ рождественское утро. Мать, по англiйскому обычаю, осторожно входила среди ночи и подвeшивала къ изножью кровати чулокъ, набитый подарками. Для пущей убeдительности она нацeпляла ватную бороду и надeвала мужнинъ башлыкъ. Мартынъ, проснись онъ ненарокомъ, видeлъ бы воочiю святого Николая. И вотъ, утромъ, при ярко-желтомъ блескe лампы и подъ мрачнымъ взглядомъ зимняго петербургскаго разсвeта, – съ коричневымъ небомъ надъ темнымъ домомъ напротивъ, гдe снeгъ провелъ карнизы бeлилами, – Мартынъ ощупывалъ длинный материнскiй чулокъ, хрустящiй, туго набитый почти доверху пакетиками, которые просвeчивали черезъ шелкъ, и, замирая, совалъ въ него руку, начиналъ вытаскивать и разворачивать звeрьковъ, бонбоньерки, – все предисловiе къ большому подарку, – къ паровозу и вагонамъ и рельсамъ (изъ которыхъ можно составлять огромныя восьмерки), ожидавшимъ его попозже, въ гостиной. И нынче тоже Мартына ожидалъ поeздъ, этотъ поeздъ уходилъ изъ Лозанны подъ вечеръ и около девяти утра прибывалъ въ Берлинъ. Софья Дмитрiевна, увeренная, что сынъ eдетъ только затeмъ, чтобы повидаться съ маленькой Зилановой, и замeчавшая, что нeтъ изъ Берлина писемъ, и терзавшаяся мыслью, что маленькая {205} Зиланова недостаточно быть можетъ любитъ его и окажется дурной женой, старалась какъ можно веселeе обставить его отъeздъ и, подъ видомъ нeсколько лихорадочной бодрости, скрывала и тревогу свою и огорченiе, что вотъ, едва прieхавъ, онъ уже покидаетъ ее на цeлый мeсяцъ. Дядя Генрихъ, у котораго раздулся флюсъ, былъ за обeдомъ угрюмъ и неразговорчивъ. Мартынъ посмотрeлъ на перечницу, къ которой дядя потянулся, и ему показалось, что эту перечницу (изображавшую толстаго человeчка съ дырочками въ серебряной лысинe) онъ видитъ въ послeднiй разъ. Онъ быстро перевелъ глаза на мать, на ея худыя руки въ блeдныхъ веснушкахъ, на нeжный профиль ея и приподнятую бровь, словно она дивилась жирному рагу на тарелкe, – и опять ему показалось, что эти веснушки, и бровь, и рагу онъ видитъ въ послeднiй разъ. Одновременно и вся мебель въ комнатe и ненастный пейзажъ въ окнe, и часы съ деревяннымъ циферблатомъ надъ буфетомъ, и увеличенныя фотографiи усатыхъ сюртучныхъ господь въ черныхъ рамахъ, – все какъ будто заговорило, требуя къ себe вниманiя въ виду скорой разлуки. "Мнe можно тебя проводить до Лозанны?" спросила мать. – "Ахъ, я знаю, что ты не любишь проводовъ, – поспeшила она добавить, замeтивъ, что Мартынъ наморщилъ носъ, – но я не для того, чтобы провожать тебя, а просто хочется проeхаться въ автомобилe, и кромe того мнe нужно кое-что купить". Мартынъ вздохнулъ. "Ну, не хочешь – не надо, сказала Софья Дмитрiевна съ чрезвычайной веселостью. – Если меня не берутъ, я останусь. Но только ты надeнешь теплое пальто, на этомъ я настаиваю". {206}
Они между собой всегда говорили по-русски, и это постоянно сердило дядю Генриха, знавшаго только одно русское слово "ничего", которое почему-то мерещилось ему символомъ славянскаго фатализма. Теперь, будучи въ скверномъ настроенiи и страдая отъ боли въ распухшей деснe, онъ рeзко отодвинулъ стулъ, смахнулъ салфеткой крошки съ живота и, посасывая зубъ, ушелъ въ свой кабинетъ. "Какъ онъ старъ, – подумалъ Мартынъ, глядя на его сeдой затылокъ, – или это такъ свeтъ падаетъ? Такая мрачная погода".
"Ну, что жъ, тебe скоро нужно собираться, – замeтила Софья Дмитрiевна, – вeроятно уже автомобиль поданъ". Она выглянула въ окно. "Да, стоитъ. Посмотри, какъ тамъ смeшно: ничего въ туманe не видно, будто никакихъ горъ нeтъ... Правда?" "Я, кажется, забылъ бритву", – сказалъ Мартынъ.
Онъ поднялся къ себe, уложилъ бритву и ночныя туфли, съ трудомъ защелкнулъ чемоданъ. Вдругъ онъ вообразилъ, какъ будетъ въ Ригe или въ Рeжицe покупать простыя, грубыя вещи, – картузъ, полушубокъ, сапоги. Быть можетъ, револьверъ? "Прощай-прощай", – быстро пропeла этажерка, увeнчанная черной фигуркой футболиста, которая всегда напоминала Аллу Черносвитову.
Внизу, въ просторной прихожей, стояла Софья Дмитрiевна, заложивъ руки въ карманы макинтоша, и напeвала, какъ всегда дeлала, когда нервничала. "Остался бы дома, – сказала она, когда Мартынъ съ ней поравнялся, – ну, что тебe eхать..." Изъ двери направо, надъ которой была голова серны, вышелъ дядя Генрихъ и, глядя на Мартына исподлобья, спросилъ: "Ты увeренъ, что взялъ достаточно {207} денегъ?" "Вполнe, – отвeтилъ Мартынъ. – Благодарю тебя". "Прощай, – сказалъ дядя Генрихъ. – Я съ тобой прощаюсь здeсь, оттого что сегодня избeгаю выходить. Если бы у другого такъ болeли зубы, какъ у меня, онъ давно былъ бы въ сумасшедшемъ домe".
"Ну, пойдемъ, – сказала Софья Дмитрiевна, – я боюсь, что ты опоздаешь на поeздъ".
Дождь, вeтеръ. У Софьи Дмитрiевны сразу растрепались волосы, и она все гладила себя по ушамъ. "Постой, – сказала она, недоходя калитки сада, близъ двухъ еловыхъ стволовъ, между которыми лeтомъ натягивался гамакъ. – Постой же, я хочу тебя поцeловать". Онъ опустилъ чемоданъ наземь. "Поклонись ей отъ меня", – шепнула она съ многозначительной улыбкой, – и Мартынъ кивнулъ ("Поскорeй бы уeхать, это невыносимо...").
Шоферъ услужливо открылъ калитку. Сыро блестeлъ автомобиль, дождь слегка звенeлъ, ударяясь въ него. "И пожалуйста, пиши, хоть разъ въ недeлю", – сказала Софья Дмитрiевна. Она отступила и съ улыбкой замахала рукой, и, шурша по грязи, черный автомобиль скрылся за еловой просадью.
XLVI.
Ночь въ вагонe, – въ укачливомъ вагонe темно-дикаго цвeта, – длилась безъ конца: мгновенiями Мартынъ проваливался въ сонъ и, содрогнувшись, просыпался, и опять катился внизъ – словно съ американскихъ горъ, и опять взлеталъ, и среди глухого стука колесъ улавливалъ дыханiе пассажира на нижней койкe, равномeрный {208} храпъ, какъ бы участвующiй въ общемъ движенiи поeзда.
Задолго до прieзда, пока всe еще въ вагонe спали, Мартынъ спустился со своей вышки и, захвативъ съ собой губку, мыло, полотенце и складной табъ въ непромокаемомъ чехлe, прошелъ въ уборную. Тамъ, предварительно распластавъ на полу листы купленнаго въ Лозаннe "Таймза", онъ выправилъ валкiе края резиновой ванны и, скинувъ пижаму, облeпилъ мыльной пeной все свое крeпкое, темное отъ загара тeло. Было тeсновато, сильно качало, чувствовалась какая-то сквозная близость бeгущихъ рельсъ, была опасность ненарокомъ коснуться стeнки; но Мартынъ не могъ обойтись безъ утренней ванны, видя въ этомъ своего рода героическую оборону: такъ отбивается упорная атака земли, наступающей едва замeтнымъ слоемъ пыли, точно ей не терпится – до сроку завладeть человeкомъ. Послe ванны, какъ бы дурно онъ ни спалъ, Мартынъ проникался благодатной бодростью. Въ такiя минуты мысль о смерти, о томъ, что когда-нибудь – и, можетъ быть, – какъ знать? – скоро – придется сдаться и продeлать то, что продeлали биллiоны, триллiоны людей, эта мысль о неминуемой, общедоступной смерти, едва волновала его, и только постепенно къ вечеру она входила въ силу и къ ночи раздувалась иногда до чудовищныхъ размeровъ. Мартыну казалось, что въ обычаe казнить на разсвeтe есть милосердiе: дай Богъ, чтобы это случилось утромъ, когда человeкъ владeетъ собой, – покашливаетъ, улыбается и вотъ – сталъ и раскинулъ руки.
Выйдя на дебаркадеръ Ангальтскаго вокзала, онъ съ наслажденiемъ вдохнулъ дымно-холодный утреннiй воздухъ. {209} Вдали, съ той стороны, откуда пришелъ поeздъ, видно было въ пролетe желeзно-стекляннаго свода чистое, блeдно-голубое небо, блескъ рельсъ, и, по сравненiю съ этой свeтлостью, здeсь, подъ сводомъ, было темновато. Онъ прошелъ мимо тусклыхъ вагоновъ, мимо громаднаго, шипящяго, потнаго паровоза, и, отдавъ билетъ въ человeческую руку контрольной будки, спустился по ступенямъ и вышелъ на улицу. Изъ привязанности къ образамъ дeтства, онъ рeшилъ избрать исходной точкой своего путешествiя вокзалъ Фридриха, гдe нeкогда ловила Нордъ-Экспрессъ русская семья, жившая въ Континенталe. Чемоданъ былъ изрядно тяжелъ, но Мартынъ чувствовалъ такую неусидчивость, такое волненiе, что отправился пeшкомъ; однако, дойдя до угла Потсдамской улицы, онъ ощутилъ сильный голодъ, прикинулъ оставшееся разстоянiе и благоразумно сeлъ въ автобусъ. Съ самого начала этого необыкновеннаго дня всe его чувства были заострены, – ему казалось, что онъ запоминаетъ лица всeхъ встрeчныхъ, воспринимаетъ живeе, чeмъ когда-либо, цвeта, запахи, звуки, – и автомобильные рожки, которые, бывало, въ дождливыя ночи терзали слухъ отвратительнымъ сырымъ хрюканiемъ, теперь звучали какъ-то отрeшенно, мелодично и жалобно. Сидя въ автобусe, онъ услышалъ недалеко отъ себя переливъ русской рeчи. Пожилая чета и двое круглоглазыхъ мальчиковъ. Старшiй устроился поближе къ окну, младшiй нeсколько напиралъ на брата. "Ресторанъ", – сказалъ старшiй съ восторгомъ. "Мотри, ресторанъ", – сказалъ младшiй, напирая. "Самъ вижу", – огрызнулся старшiй. "Это ресторанъ", – сказалъ младшiй убeжденно. "А ты, дуракъ, заткнись", – проговорилъ {210} старшiй. "Это еще не Линденъ?" – заволновалась мать. "Это еще Почтамеръ", – вeско сказалъ отецъ. "Почтамеръ уже проeхали", – закричали мальчики, и вспыхнулъ короткiй споръ. "Арка, во классъ!" – восхитился старшiй, тыча въ стекло пальцемъ. "Не ори такъ", – замeтилъ отецъ. "Чего?" "Говорю, не ори." Тотъ обидeлся: "Я, во-первыхъ, сказалъ тихо и вовсе не оралъ". "Арка", – съ почтенiемъ произнесъ младшiй. Всe заглядeлись на видъ Бранденбургскихъ воротъ. "Историческiя мeста", – сказалъ старшiй мальчикъ. "Да, старинная арка", – подтвердилъ отецъ. "Какъ же онъ пролeзетъ, – спросилъ старшiй, тревожась за бока автобуса. – Ужина-то какая!" "Пролeзъ", – прошепталъ младшiй съ облегченiемъ. "Это Унтеръ, – всполошилась мать. – Надо вылазить!" "Унтеръ длинный-длинный, – сказалъ старшiй мальчикъ. – Я на картe видeлъ". "Это Президентъ страсе", – мечтательно проговорилъ младшiй. "Заткнись, дуракъ! Это Унтеръ". Затeмъ всe вмeстe хоромъ: "Унтеръ длинный-длинный", и мужское соло: "Вeкъ будемъ eхать..."
Тутъ Мартынъ вышелъ и, идя по направленiю къ вокзалу, онъ со странной печалью вспомнилъ свое дeтство, свое дeтское волненiе, – такое же и совсeмъ другое. Но это было только мгновенное сопоставленiе: оно пропeло и замерло.
Сдавъ чемоданъ на храненiе и взявъ билетъ до Риги на вечернiй поeздъ, онъ усeлся въ гулкомъ залe буфета, заказалъ аргусоподобную глазунью и въ послeднемъ номерe "Зарубежнаго Дeла", которое читалъ, пока eлъ, нашелъ между прочимъ ехиднeйшую критику на бубновскую {211} "Каравеллу". Насытившись, онъ закурилъ и оглядeлся. За сосeднимъ столомъ сидeла барышня, что-то писала и вытирала слезы, – а потомъ смутными и влажными глазами взглянула на него, прижавъ къ губамъ карандашъ, и, найдя нужное слово, продолжала быстро писать, держа карандашъ, какъ дeти, почти у самаго острiя и напряженно скрючивъ палецъ. Открытое на груди черное пальто съ потрепанной заячьей шкуркой на воротe, янтарныя бусы, нeжная бeлизна шеи, платокъ, зажатый въ кулакe... Онъ расплатился и принялся ждать, когда она встанетъ, чтобы послeдовать за ней; но, кончивъ писать, она облокотилась на столь, глядя вверхъ и полуоткрывъ губы. Такъ она сидeла долго, и гдe-то за стеклами уходили поeзда, и Мартынъ, которому слeдовало не опоздать въ консульство, рeшилъ подождать еще пять минутъ, не больше. Пять минутъ прошло. "Я бы условился съ ней гдe-нибудь кофе выпить, – только это", – умоляюще подумалъ онъ и представилъ себe, какъ будетъ ей намекать на далекiй путь, на опасность, и какъ она будетъ плакать. Прошла еще одна минута. "Хорошо, не надо", – сказалъ Мартынъ и, англiйскимъ манеромъ перебросивъ черезъ плечо макинтошъ, направился къ выходу.
XLVII.
Быстро шелестeлъ открытый таксомоторъ, пестрeлъ кругомъ великолeпный Тиргартенъ, и прекрасны были теплые, рыжiе оттeнки листвы, – "унылая пора, очей очарованье"... Дальше въ воду канала глядeлись пышные, {212} блеклые каштаны, а проeзжая по мосту, Мартынъ отмeтилъ, что у каменнаго льва Геракла отремонтированная часть хвоста все еще слишкомъ свeтлая и вeроятно не скоро приметъ матерую окраску всей группы: сколько еще лeтъ, – десять, пятнадцать? Почему такъ трудно вообразить себя сорокалeтнимъ человeкомъ?
Въ Латвiйскомъ консульствe, въ подвальномъ этажe, было оживленно и тeсно. "Тукъ-тукъ", – стучалъ штемпель. Черезъ нeсколько минутъ швейцарецъ Эдельвейсъ уже вышелъ оттуда и неподалеку, въ мрачномъ особнякe, получилъ, по дешевой цeнe, литовскую проeздную визу.
Теперь можно было отправиться къ Дарвину. Гостиница находилась противъ Зоологическаго сада. "Онъ уже ушелъ, – отвeтилъ человeкъ въ конторe. Нeтъ, я не знаю, когда онъ вернется".
"Какъ досадно, – подумалъ Мартынъ, выходя опять на улицу. – Надо было ему указать точную дату, а не просто "на-дняхъ". Промахъ, промахъ... Какъ это досадно". Онъ посмотрeлъ на часы. Половина двeнадцатаго. Паспортъ былъ въ порядкe, билетъ купленъ. День, который намeчался столь нагруженнымъ всякими дeлами, вдругъ оказался пустымъ. Что дeлать дальше? Пойти въ Зоологическiй садъ? Написать матери? Нeтъ, это потомъ.
И пока онъ такъ размышлялъ, все время въ глубинe сознанiя происходила глухая работа. Онъ противился ей, старался ее не замeчать, ибо твердо рeшилъ еще во Францiи, что больше Соню не увидитъ никогда. Но берлинскiй воздухъ былъ Соней насыщенъ, – вонъ тамъ, въ Зоологическомъ {213} саду, они вмeстe глазeли на румяно-золотого китайскаго фазана, на чудесныя ноздри гиппопотама, на желтую собаку Динго, такъ высоко прыгавшую. "Она сейчасъ на службe, – подумалъ Мартынъ, – а къ Зилановымъ все-таки нужно зайти..."
Поплылъ, разматываясь, Курфюрстендамъ. Автомобили обгоняли трамвай, трамвай обгонялъ велосипеды; потомъ мостъ, дымъ поeздовъ далеко внизу, тысяча рельсъ, загадочно-голубое небо; поворотъ и осенняя прелесть Груневальда.
И дверь ему открыла именно Соня. Она была въ черной вязаной кофточкe, слегка растрепанная, тусклые раскосые глаза казались заспанными, на блeдныхъ щекахъ были знакомыя ямки. "Кого я вижу?" – протянула она и низко-низко поклонилась, болтая опущенными руками. "Ну, здравствуй, здравствуй", сказала она, разогнувшись, и одна черная прядь дугой легла по виску. Она отмахнула ее движенiемъ указательнаго пальца. "Пойдемъ", – сказала она и пошла впередъ по коридору, мягко топая ночными туфлями. "Я боялся, что ты на службe", – проговорилъ Мартынъ, стараясь не смотрeть на ея прелестный затылокъ. "Голова болитъ", – сказала она, не оглядываясь и, тихонько крякнувъ, подняла на ходу половую тряпку и бросила ее на сундукъ. Вошли въ гостиную. "Присаживайся и все говори", – сказала она, плюхнулась въ кресло, тутъ же привстала, подобрала подъ себя ногу и усeлась опять.
Въ гостиной все было то же, темный Беклинъ на стeнe, потрепанный плюшъ, какiя-то вeчныя блeдно-листыя растенiя въ вазe, удручающая люстра въ видe плывущей {214} хвостатой женщины, съ бюстомъ и головой баварки и съ оленьими рогами, растущими отовсюду.
"Я, собственно говоря, прieхалъ сегодня, – сказалъ Мартынъ и сталъ закуривать. – Я буду здeсь работать. То-есть, собственно говоря, не здeсь, а въ окрестностяхъ. Это фабрика, и я, значитъ, какъ простой рабочiй". "Да ну", – протянула Соня и добавила, замeтивъ его ищущiй взглядъ: "Ничего, брось прямо на полъ". "И вотъ какая забавная вещь, – продолжалъ Мартынъ. Я, видишь-ли, собственно, не хочу, чтобы моя мать знала, что я работаю на фабрикe. Такъ что, если она случайно Ольгe Павловнe напишетъ, – она, знаешь, иногда любитъ такимъ окружнымъ путемъ узнать, здоровъ ли я и такъ далeе, – вотъ, понимаешь, тогда нужно отвeтить, что часто у васъ бываю. Я, конечно, буду очень, очень рeдко бывать, некогда будетъ".
"Ты подурнeлъ, – задумчиво сказала Соня. – Огрубeлъ какъ-то. Это, можетъ быть, отъ загара".
"Скитался по всему югу Францiи, – сипло проговорилъ Мартынъ, ударомъ пальца стряхивая пепелъ. – Батрачилъ на фермахъ, бродяжничалъ, а по воскресеньямъ одeвался бариномъ и eздилъ кутить въ Монте-Карло. Очень интересная вещь – рулетка. А ты что подeлываешь? Всe у васъ здоровы?"
"Предки здоровы, – сказала со вздохомъ Соня, – а вотъ съ Ириной прямо бeда. Это крестъ какой-то... Ну и съ деньгами полный мракъ. Папа говоритъ, что нужно переeхать въ Парижъ. Ты въ Парижe тоже былъ?"
"Да, проeздомъ, – небрежно отвeтилъ Мартынъ (день въ Парижe много лeтъ тому назадъ, по пути изъ Бiаррица {215} въ Берлинъ, дeти съ обручами въ Тюильрiйскомъ саду, игрушечные парусники на водe бассейна, старикъ, кормящiй воробьевъ, серебристая сквозная башня, склепъ Наполеона, гдe колонны похожи на витые сюкръ д'оржъ...). – Да, проeздомъ. А знаешь, между прочимъ, какая новость, – Дарвинъ здeсь".
Соня улыбнулась и заморгала. "Ахъ, приведи его! Приведи его непремeнно, это безумно интересно".
"Я его еще не видалъ. Онъ здeсь по дeламъ Морнингъ Ньюса. Его, знаешь, посылали въ Америку, настоящимъ сталъ журналистомъ. А главное, – у него есть въ Англiи невeста, и онъ весной женится".
"Да вeдь это восхитительно, – тихо проговорила Соня. – Все, какъ по писаному. Я такъ ясно представляю ее, – высокая, глаза, какъ тарелки, а мать вeроятно очень на нее похожа, только суше и краснeе. Бeдный Дарвинъ!"
"Чепуха, – сказалъ Мартынъ, – я увeренъ, что она очень хорошенькая и умная".
"Ну, еще что-нибудь разскажи", – попросила Соня послe молчанiя. Мартынъ пожалъ плечами. Какъ онъ поступилъ опрометчиво, пустивъ въ оборотъ сразу весь свой разговорный запасъ. Ему казалось дико, что вотъ, передъ нимъ, въ двухъ шагахъ отъ него, сидитъ Соня, и онъ не смeетъ ничего ей сказать важнаго, не смeетъ намекнуть на послeднее ея письмо, не смeетъ спросить, выходитъ ли она за Бубнова замужъ, – ничего не смeетъ. Онъ попытался вообразить, какъ будетъ вотъ тутъ, въ этой комнатe сидeть послe возвращенiя, какъ она будетъ слушать его, – и неужели онъ, какъ сейчасъ, все выпалить разомъ, неужели Соня такъ же, какъ сейчасъ, будетъ {216} сквозь шелкъ почесывать голень и глядeть мимо него на вещи, ему неизвeстныя? Онъ подумалъ, что вeроятно пришелъ некстати, что быть можетъ она ждетъ кого-нибудь, и что съ нимъ ей тягостно. Но уйти онъ не могъ, какъ не могъ придумать ничего занимательнаго, и Соня своимъ молчанiемъ какъ бы нарочно старалась довести его до крайности, – вотъ онъ совсeмъ потеряется и выболтаетъ все, – и про экспедицiю, и про любовь, и про все то сокровенное, заповeдное, чeмъ связаны были между собой эта экспедицiя и его любовь, и "унылая пора, очей очарованье".
Стукнула дверь въ прихожей, раздались шаги, и въ гостиную вошелъ съ портфелемъ подмышкой Зилановъ. "А, очень радъ, – сказалъ онъ. – Какъ поживаетъ ваша матушка?" Погодя появилась изъ другой двери Ольга Павловна и задала тотъ же вопросъ. "Откушайте съ нами", – сказала она. Перешли въ столовую. Ирина, войдя, застыла, и вдругъ кинулась къ Мартыну и принялась его цeловать мокрыми губами. "Ира, Ирочка", – съ виноватой улыбкой приговаривала ея мать. На большомъ блюдe были маленькiя черныя котлетки. Зилановъ развернулъ селфетку и заложилъ уголъ за воротникъ.
За обeдомъ Мартынъ показалъ Иринe, какъ нужно скрестить третiй и второй палецъ, чтобы, касаясь ими хлeбнаго шарика, осязать не одинъ шарикъ, а два. Она долго не могла приладить руку, но, когда, наконецъ, съ помощью Мартына, шарикъ подъ ея пальцами волшебно раздвоился, Ирина заворковала отъ восторга. Какъ обезьянка, которая, видя свое отраженiе въ осколкe зеркала, подглядываетъ снизу, нeтъ ли тамъ другой обезьянки, она {217} все пригибала голову, думая, что и впрямь подъ пальцами два катыша; когда же Соня послe обeда повела Мартына къ телефону, находившемуся за угломъ коридора, возлe кухни, Ирина со стономъ кинулась за ними, боясь, что Мартынъ совсeмъ уходитъ, а убeдившись, что это не такъ, вернулась въ столовую и полeзла подъ столь отыскивать закатившiйся шарикъ. "Я хочу, собственно говоря, позвонить Дарвину, – сказалъ Мартынъ. – Нужно посмотрeть въ книжкe, какъ номеръ гостиницы". У Сони озарилось лицо, она сказала, захлебываясь: "Ахъ, дай мнe, я сама, я съ нимъ поговорю, это будетъ восхитительно. Я, знаешь, его хорошенько заинтригую". "Нeтъ, не надо, зачeмъ же", – отвeтилъ Мартынъ. "Ну, тогда я только соединю. Вeдь соединить можно? Какъ номеръ?" Она наклонилась надъ телефоннымъ фолiантомъ, въ который онъ глядeлъ, и пахнуло тепломъ отъ ея головы; на щекe, подъ самымъ глазомъ, была блудная рeсничка. Вполголоса скороговоркой повторяя номеръ, чтобы его не забыть, она сeла на сундукъ и сняла трубку. "Только соединить, помни", – строго замeтилъ Мартынъ. Соня со старательной ясностью сказала номеръ и принялась ждать, бeгая глазами и мягко стуча пятками о стeнку сундука. Потомъ она улыбнулась, прижавъ еще плотнeе трубку къ уху, и Мартынъ протянулъ руку, но Соня ее оттолкнула плечомъ, и вся сгорбилась, звонко прося Дарвина къ телефону. "Дай мнe трубку, – сказалъ Мартынъ. – Это нечестно". Соня еще больше собралась. "Я разъединю", – сказалъ Мартынъ. Она сдeлала рeзкое движенiе, чтобы защитить рычажокъ, и въ это же мгновенiе настороженно подняла брови. "Нeтъ, спасибо, ничего", – сказала {218} она и повeсила трубку. "Дома нeтъ, обратилась она къ Мартыну, глядя на него исподлобья. – Можешь быть спокоенъ, я больше не позвоню. А ты какой былъ невeжа, такой и остался". "Соня", – протянулъ Мартынъ. Она соскользнула съ сундука, надeла, шаркая, свалившуюся туфлю и пошла въ столовую. Тамъ убирали со стола, Елена Павловна говорила что-то Иринe, которая отъ нея отворачивалась. "Я васъ еще увижу?" – спросилъ Зилановъ. "Да я не знаю, – сказалъ Мартынъ. – Мнe уже, пожалуй, нужно итти". "На всякiй случай я съ вами попрощаюсь", проговорилъ Зилановъ и ушелъ работать къ себe въ спальню...