Текст книги "Соломон, колдун, охранник Свинухов, молоко, баба Лена и др. Длинное название книги коротких рассказов"

Автор книги: Вячеслав Харченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

У бурята же произошел чудовищный конфуз: он повел двух итальянцев наверх, а те через пятьсот метров сели с высунутыми языками, держась за сердце, с требованиями вызвать спасательный вертолет. Сами спускаться гости местного начальства наотрез отказывались.

Когда их сняли, Кырдылкыку власти устроили разнос: да как ты мог, да ты их хоть спрашивал, ходили ли они до этого в горы и на какую высоту, да ты чуть контракт не загубил, да ты вредитель экономического процветания края.

Как потом выяснилось, все он спрашивал, все объяснял, а те кивали и говорили, что и на пять тысяч метров забирались. Просто у них в Европе поднимаются по асфальтовым дорогам на джипах, а у нас – пешком по кедрачу.

Вот и вся разница.

Святой ключ

Альберт Викентьевич – первый священник Егорьевской церкви – прожил странную жизнь. С одной стороны, он построил церковь в тысяча восемьсот девяносто четвертом году, а с другой – видел разрушение своего творения и не дождался восстановления.

Помимо двенадцати детей он еще воспитывал и обучал ребятишек Пичковой Дачи, а до революции в ней было двадцать семь домов, и иной раз на занятиях собиралось в классе до сотни чад разного возраста. Он только покрикивал и сердился и никогда никого не бил. Лишь посмотрит серьезно – и все успокаиваются. Строительство храма Альберт Викентьевич вел на деньги фонда, состоявшего из пожертвований городских властей и схода. Даже моя прабабка отдала туда десять копеек.

Колокольня встала на холме. Вниз к реке по склону образовалось кладбище, переходящее в поле и далее в овраг, по дну которого текла речка Банька. Далее в роще бил святой целебный ключ.

В восемнадцатом году возле ключа на фоне дыма от горящей церкви священника и расстреливали «кожаные куртки» – частично петроградские, а частично местные. И если бы не деревенские, на которых городские оставили приведение в исполнение приговора, и если бы не прихожане и весь мир, то Альберта Викентьевича порешили бы. А так кто-то из толпы крикнул: «Митька, Петька, засранцы, он же вас грамоте обучал». Митька с Петькой и застыдились.

Когда же «благородные идальго» поставили Митьку с Петькой в кусты оврага затылками к дулам винтовок, тогда уже священник бросился бывшему городскому голове в ноги и молил: «Отпусти, ибо не ведают, что творят». Голова отпустил – как можно отказать крестному отцу собственных детей?

Альберта Викентьевича миновал позже и тридцатый и тридцать седьмой, а вот фашисты семидесятитрехлетнего старца как некоммуниста и служителя культа вытащили на мороз – к сотрудничеству, а он: «Нихт ферштейн, нихт ферштейн», – хотя знал семь языков.

Я хорошо вижу ту злобную январскую ночь, когда мои бабка и мама замерзшими руками волокли по снегу к овражному ключу его тело.

Они всю ночь плакали и долбили лопатами мерзлую землю, но все равно по весне пришлось перезахоранивать то, что осталось после лесных зверей.

Егорьевский щебет

Всемирно известный исследователь музыкальных тонов и ритмов П. писал свою нобелевскую работу, переведенную потом на сто тридцать пять языков, в Дичковой Даче. Он прибыл в деревню зимой одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года в период поста, чтобы застать всех, включая бабу Нюру – главную окружную застрельщицу, первую певунью дореволюционного церковного хора священника Альберта Викентьевича.

Сбор старух занял немалое время, а само прослушивание и запись длились почти месяц, вплоть до Рождества. П. постоянно ходил с недовольной рожей и возмущался отсутствием молодой поросли, владеющей знаменитым егорьевским щебетом. К тому же его мучило расстройства желудка (сказывалась непривычка к парному молоку).

В конце концов пластинка состоялась, а в предисловии к вышедшему при Парижской Академии наук изданию написанного им труда недвусмысленно говорилось, что П. навсегда закрыл тему и будущим фольклористам нечего рыть в заданном направлении.

Однако я подтвержу (и многие тоже), что если и теперь прямо спросить А. А. П., как устроен егорьевский щебет, то он наморщится и ответит: «Понимаешь, Слав, они же постоянно фальшивят, как негры губастые. Гвалт, шум, свист. Между до и ре. В общем, и не понять, как устроен этот ненормальный и немузыкальный щебет. Еще же большая загадка, почему им заслушиваешься, несмотря на всю его структурную аномальность для уха цивилизованного европейца».

Маньяк

Я уже три года работаю в банке «Национальный абзац» делопроизводителем, и пристроил в хозяйственный отдел организации своего соседа, Ивана Степановича, который раньше балдел слесарем на Люблинском литейно-механическом заводе.

Через стол напротив меня корпел «серая мышь» Николай, который, узнав, что в банке устанавливают систему распознавания при входе, решил посмеяться над человеком рабочей специальности. Честно говоря, предпосылки к тому были, ибо Иван Степанович редко выходил на работу без характерного запаха, идущего от него, а когда я ему на это намекал, то сосед обижался: «Понимаешь, иначе я себя нужным обществу не ощущаю».

Новый входной механизм предполагал индивидуальный проход любого служащего в камеру из двух бронированных дверей, в которой его рассматривали охранники через телевизор. «Мышь» же убедил бедолагу, что в глазок вмонтирован приборчик для теста на алкоголь и что в него необходимо дышать.

На третьи сутки бравые молодцы ВОХРа не выдержали и отдубасили Ивана Степановича ногами (после его верноподданнических выходок запотевал экран) и пригрозили работяге бумагой наверх. Человек рабочей специальности от этого набычился.

А Николай оказался знаменитым бирюлевским лифтовым маньяком, который содержал жену и двух детей и насиловал в темноте женщин. Его фотка была растиражирована по всем газетам, а шумный процесс имел глубокие последствия.

Зигзаг судьбы

Если вы откроете военную энциклопедию, то узнаете, что шестьсот третий полк, бежавший с плацдарма на Халхин-Голе, остановил и послал обратно Георгий Константинович Жуков. Но все было не так.

Полк остановил мой дед. Вышел навстречу и спросил: «Куда бежите пи…ки?» Те в ответ: «Назад», а он: «А ну возвращайтесь быстро».

Тут подошел Жуков, высказываясь в том смысле, что Анатолий Анатольевич говорит правильно, на что предок послал Георгия Константиновича на х.й: «Не мешайте, пожалуйста, работать». Генерал не обиделся, так как войска вернулись на позиции, хотя враг шквально обстреливал укрепления и все погибали.

Дед по отцу попал в армию из станицы Ахтырской Абинского района Краснодарского края: в армии бесплатно кормили и выдавали амуницию. Кубанских казаков все власти любили, считая их отморозками, и брали вне очереди. Дед служил везде, а в тридцать седьмом выдвинулся на офицерское звание, что позволило получить на границе с Маньчжурией в подчинение пехотную единицу.

Проявленный на Халхин-Голе героизм отозвался двояко – капитанскими погонами и отправкой на Финский фронт.

В полярных же снегах вверенный ему батальон проспал ночную вылазку, и вместо сопротивления драпал босиком до ближайших укреплений Красной армии.

Там народ развернули, дали винтовки, забрали обмороженных. Финны возвратной наглости не ожидали и с сопки отступили.

Деда разжаловали в рядовые, но в Берлин в сорок пятом он входил майором, а смерть нашел в пьяной аварии в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году.

Как отапливать

Перед кризисом девяносто восьмого года вся жизнь Дичковой Дачи подчинилась строительству дома для сводного племянника бабы Нюры – Иннокентия.

Кеша, московский автослесарь, подсмотрел восточные краснокирпичные хоромы мэра Егорьевска Прокопия Авдеича, ремонтируя его шестисотый, и загорелся идеей воздвигнуть подобные себе.

Заложив фундамент двадцать на тридцать метров, он собрал всех родственников и на годы осудил семью на недоедание, чтобы добыть материалы.

Константинопольские купола и православные колоколенки, средневековые башни и барочные ангелочки причудливо перемешались в буйном прожекте. Строительство продолжалось три года, пока окончательно не подорвало силы участников. Жена стенала, дети плакали, братья отворачивали лица.

Но все же стены, крышу и внешнюю отделку возвели, а из первого этажа устроили дедаловский лабиринт комнат. Второй же гулко зиял теннисным кортом. Взойдя на него, Иннокентий, вместо того чтобы обрадоваться, прослезился: «Господи, как же я это буду отапливать?»

Именно сей факт и сгубил благородное начинание, а никак не дефолт.

Патриотизм

Я никогда не отличался глумливыми манерами и чаще подаю в метро копеечку, чем презрительно отворачиваюсь, но…

Если ехать от Ленинградского вокзала до Конаково, то обязательно наткнешься на слепого нищего с механическими часами на руке, по которым нельзя без зрения узнать время. В грязных, но приличных лохмотьях, он двигается намеренно медленно по проходу, раскачиваясь из стороны в сторону так, чтобы ненароком задеть задремавших пассажиров.

Если путники зажмуриваются и делают вид, что ничего не происходит, то божий странник говорит громко о своей судьбе магнитогорского сталевара, получившего увечье в момент пуска домны по просьбам высокого начальства к коммунистическому празднику, и о том, что теперь он не может ни торговать, ни воровать, ни охранять.

Мне же, после такого выстраивания национальных приоритетов, становится неудобно, и дурные мысли лезут в голову, вплоть до неверия в искренность говорящего.

Впрочем, однажды мои догадки подтвердились, когда во время обхода вагонов в рамках операции «Перехват» убогого остановил милиционер Николай Петрович Лужкин и потребовал документы.

Странник выдал все справки, но при обратной передаче паспорта и свидетельств представитель власти в последний момент дернул рукой в сторону, и слепой повел за ней ладонью, несмотря на черные очки. А мне подумалось, что нехорошо так плохо говорить о Родине.

Похищение жены

Когда я пришел с войны домой, до Тамары женился на Евгении, староверке и старообрядке, обращавшейся к родителям на «вы» в мае сорок пятого года, что уже тогда звучало по-особенному.

Я не скажу, что жизнь моя была с ней скучна, но странности начались с первых дней, так как влияние тещи на нее не уменьшилось с переходом в мой дом, а усилилось.

Из-за того, что Евгения путалась, кого слушаться, мне приходилось применять физическую силу – благо вальтер остался.

Пару раз за советы я спустил родителей с крыльца, а окончательно подвел черту Чистый четверг, когда пришла родня и мыла и скоблила дом, залив водой орден Боевого Красного Знамени, полученный за взятие Кёнигсберга. Я закричал: «Офицерские награды уродуете!» – и хлопнул дверью.

Ночь того дня выдалась душной, комариный писк не давал уснуть, и я сам не знаю, что подбросило меня в пять утра. Но картина предстала передо мной завораживающая: люди в черном, с платками, закрывающими рот, выносили завернутую в мешок Евгению в стоящую под окном машину, а та лишь говорила: «Вы правы, мама, вы правы, папа».

Я не стал мешать, хотя ходил в штыковую, – ведь хоть когда-то человек должен сказать сам, иначе и стараться не надо: угробишь время без толку, а мне еще жить и жить.

Поэтическая преемственность

Русский авангард

– Понимаешь, Славка, весь русский авангард – он ведь от лукавого. Вот это что, по-твоему? Чистый лист?

– ?

– А это, Славка, белый квадрат Малевича, с надписью «манда», сделанной бесцветной краской. Ну, Татлин – куда ни шло: пыхтел, крылья сооружал – они до сих пор в музее авиации лежат. А эти?

– Прохор Прохорович, сколько можно. Вы когда должны были картину сдать? К Первому мая. А сейчас что? Октябрь. На носу Седьмое ноября, День революции.

– Да нарисую я вашего матроса, нарисую: морда красная, глаза бешеные, и бежит, бежит, бежит на баррикаду.

Зомби

Прихватив с собой Илюшу, мы ехали с Иваном Степановичем из гостей на предпоследнем метро, уставшие от дневного веселья, сквернословия и ругани. Напротив нас сидел мазурик прозрачной наружности, уткнувшись очками в книгу, когда вошли три автоматических человека под присмотром авторитета.

По направляющему кивку зомби надвинулись на читателя и стали методически избивать его, повторяя: «Мы герои царицынского погрома, мы герои царицынского погрома». Книголюб лишь хлюпал, не пытаясь защититься, что нам не понравилось, и мы пришли на помощь.

Через пятнадцать минут избиваемый был освобожден Илюшей, авторитет скручен Иваном Степановичем, а я собрал героев царицынского погрома и надрал каждому уши.

Потом мы в течение полугода ходили по домам к отпущенным нами зомби, ведя просветительские беседы. Авторитета же мы навсегда наказали.

Зона «В»

С Названным я познакомился, когда он вошел на первом курсе в два часа ночи в комнату и заорал: «Подъем!» Все встали, а я ответил: «Тут тебе не казарма». Но мы почему-то не подрались, хотя у Названного был первый разряд по боксу. Потом мы еще раз не сцепились, когда в пустом коридоре он въехал в мою спину кулаком, а я просто резко развернулся плечом в его грудь и пожал в ответ руку.

Когда Мавроди прекратил скупку своих билетов, мы с Названным купили очередь на Нагатинской в центральный офис МММ. Нас окружил ОМОН щитами и провел сквозь толпу с обратной стороны в помещение.

За единственным окном кассир предложил выдать пятисотрублевками – мне выходил «жигуль» мешков, а Названному – ЗИЛ. Названный взял расписку, что сдал билеты и придет завтра за пятидесятитысячерублевками, а я поймал частника, которому заплатил мешок за провоз. Плюс отдал два мешка за выход.

Наутро Названного никто не пустил к раздаче, даже силовики, и он принес Соломону не деньги или билеты, а расписку. Тот дал ему сроку месяц и поставил на счетчик.

Мы жили в МГУ, где все разбито по зонам со времен зэков, которые строили высотку, и все путаются. Поэтому, когда Соломон послал на Названного людей, никто не удивился, что они вместо зоны «Б» пришли в комнату восемнадцать-двенадцать зоны «В», посчитав, что обозначение ведется по латыни, хотя любому понятно, что если есть зона «Ж», то использована кириллица.

В зоне «В» жил немой вьетнамец, умеющий говорить по-русски плохо, и посланцы выкинули его в окно, причем он так кричал, что проверять ничего не стали. Между тем под комнатой проходил на уровне четырнадцатого этажа карниз, выкидыш остался жив.

В среде деловых людей новости распространяются, как черный список. Уже к обеду Названный понял, что приходили по его душу.

Он выехал на электричках до Владимира или Ярославля, где и растворился так, что кто-то через пять лет видел его в Житомире, с другим паспортом и гражданством, уже студентом областного радиотехнического института.

В комнату восемнадцать-двенадцать зоны «Б» после случая с вьетнамцем стали заходить мальчики. Они брали соседа Названного, Иосифа Марковича, за ноги и вывешивали на вытянутых руках за окно. Иосиф Маркович флегматично молчал, в молчании спасение, а со временем научился в проветривании находить очарование: не всегда удается увидеть Воробьевы горы, вися вниз головой. Вбегающие в этот момент гости пугались, но после привыкли и начали задавать хозяйские вопросы: «Иосиф Маркович, где соль? Иосиф Маркович, не займешь ли стольник?» По окончании экзекуции страдальца ставили на пол, отряхивали штанины и, попрощавшись, уходили.

Названного сдал тот, кто видел его в Житомире, но к этому времени он уже жил в Лондоне в Сохо, подрабатывая русской мафией у негра-джазиста. Увидев как-то пожилую богатую австралийскую дуру, он три месяца крутился овцой, пока не женился на ней, но по приезде на зеленый континент не совладал с нервами и в день знакомства с родителями, имуществом, недвижимостью и территорией так нажрался, что расплющил в сопли старухину башку о стену, соорудив ей полуторагодичное сотрясение мозга.

Суд засчитал полтора года за пятнадцать, и поэтому Названному повезло, так как Соломон не дождался окончания срока, оставив это бренный мир самостоятельно и навсегда.

Как я стал хохлом

Продавать косметику на Измайловском рынке приходилось вдумчиво. Мы постоянно вопили: «Ваши глазки – наши карандашики! Бери, бери – Рим, Нью-Йорк, Париж, Дакар», но на некоторых коробках стояла надпись еще и «Рустави» кроме «Рим, Нью-Йорк, Париж, Дакар». Тогда наш хозяин Давид ругался по-грузински, вырывая у таких упаковок лишнее слово, чтобы ничто не вызывало сомнений во французском происхождении косметики. Сам Давид не торговал, а поставлял товар нам. Наверное, из-за нашей славянской внешности.

Стоя на морозе и приплясывая, мы никого не страшились и билет за место никогда не покупали – вначале от бедности, а потом от жадности: за двое суток мы заработали на полгода, но все равно билет брать не стали.

Мы думали что никому не нужны, но оказалось, наша жадность легко вскрывалась. На четвертые сутки нас отвели в отделение и всё забрали, включая выручку. Не помогло даже то, что я бегал вдоль стен и кричал, что я сын камчатского народа.

Мне ответили, что я – хохол, и для верности огрели дубинкой… И я понял, что я хохол.

Месть

Прохор Прохорович тяжело начинал художественную жизнь. Участник «бульдозерной» выставки, он долго скитался по подвалам, не раз попадал в печать в виде карикатурного модерниста и бывал всячески бит, как морально, так и пару раз физически.

Потом он все-таки написал (правда, не с первой попытки) нужную картину, и от него отстали, хотя и вызывал следователь в отдел, и много читал смешного, и предъявлял обвинения, но прилюдно каяться не пришлось, повезло.

В последние дни Прохора Прохоровича я часто с Павликом бывал у него. Старик хорохорился, крепился, но ворчал: «Смотри, Славка, ждут подлецы моей смерти, чтобы подороже картины продать. Но я научился смеяться». И Прохор Прохорович брал со стола в охапку маркеры и на чистом холсте рисовал жменей каляку-маляку, подписывая «Прохор Прохорович»: «Это, Славка, моя месть. Пусть теперь до конца веков гадают, что имел в виду гений».

Недавно, прогуливаясь по Арбату, я листал альбом «Живопись, устремленная к Богу. Нераскрытые тайны мастера», где культовый нынче критик на полном серьезе что-то там нашел (страниц на триста пятьдесят) в мазне Прошки.

Царствие тебе Небесное Прохор Прохорович, Царствие Небесное!

Народный акын

Маленький N-ский народ, как и все народы нашей страны в то время, обязан был поставлять по разнарядке ученых и культурных деятелей, например музыкантов или философов. И если с инженерами что-то еще можно было устроить, то с поэтами все-таки выходило не всегда, и к ним прикрепляли хороших переводчиков, обладающих литературным вкусом.

Зачастую именно от их мастерства зависело будущее назначенного архитектора человеческих душ. Я не открою секрета, если скажу, что одного великого N-ского стихотворца, Р. Г., создал его переводчик Л. (из старого, чудом уцелевшего дворянского рода), сохранившийся со времен Ахматовой и Мандельштама и не раз с ними чай пивший.

Но подопечный, конечно, веровал в иное, и когда они ехали с Л. по горной дороге в пицундский санаторий, Р. Г., заметив стаю уток, произнес:

– Сматры, Вано, косяк – как штопор в небо! Вах, вах, какой образ! Дарю!

Первый полет «Бурана»

В первый полет «Буран» улетел в сторону моря, а я, когда прочитал об этом в газете, сразу подумал: «Что ему делать в стороне моря?» Так, раздумывая и куря, я дошел до работы, встретил Матвеича и спросил: «Может, „Буран“ полетел не туда, а все сказали, что в сторону моря?»

Матвеич улыбнулся и ответил: «Улетел „Буран“ туда, но квартальной премии не будет».

Неведомая травка

Двенадцать лет

В это утро от бабы Нюры ко мне прибежал ее мелкий и сопливый внучатый племянник, который, кривляясь и гримасничая, передал мне просьбу к ней зайти. Я и так знал, что он может сказать, так как воззвания бабки Нюры о подготовке могилы к ее скорой смерти уже окончательно всех родственников, и в том числе меня, задолбали.

Наша семейная могила находится возле егорьевской церкви, и лежат там двадцать четыре человека, начиная с конца девятнадцатого века, один на одном в шесть рядов.

Последнего, деда Леонида, похоронили два года назад, и когда крайний четвертый холмик вскрывали, просто положили новый гроб на полуистлевший гроб полковника в отставке Прокопия Авдеича – сводного брата бабушки по матери.

Самое смешное, что и другие три холмика за оградой тоже не так давно тревожили: Лидию Михайловну клали на одиннадцатидневного Егорку, ее сестру – на прабабушку Евдокию, а Сергея Митрича, хотя и должны были класть за кладбищенской оградой (самоубиенный он), все равно положили в оградку общую, так как решили этот факт от отца Викентия скрыть.

Отец Викентий, узнав об этом, на перенос не решился, но злобу на семью затаил конкретную: на все просьбы разрешить бабе Нюре лечь сверху, седьмым рядом, давал твердый отказ, руководствуясь православными канонами, позволяющими такое лишь через двенадцать лет после смерти того, на кого кладут. А у нас самый давний (восемь лет) в верхнем ряду – этот вот Сергей Митрич.

Раз за разом отказывая, отец Викентий к тому же посмеивался: «Придется бабке еще лет пять пожить».

Баба Нюра на родню из-за этого набычилась и шипела: «Вот вашего Сереженьку и при жизни больше любили, всегда ему все лучшее доставалось, а мне и помереть не дают по-человечески. Не буду я лежать отдельно ни при каких обстоятельствах, несите меня куда всех носите, а вашего отца Викентия, фашиста, надо расстрелять – Селезневым почему-то разрешил, а Сарвилиным не разрешает, морда поповская».

Поповская морда от взяток отказывалась, угрозам не поддавалась, а расколол я ее, лишь уличив в нарушении Великого поста и пригрозив все рассказать прихожанам.

«Ладно, Славик, твоя взяла, – сказал тогда Викентий, – положу я вашу злопыхательницу через восемь лет, положу, пусть помирает спокойно».

Поэтому от прибежавшего племянника я ждал сообщения о смерти бабы Нюры, но он сообщил, что внезапно от инфаркта скончался ее семидесятидвухлетний сын, вполне еще здоровый молодой человек, вот как бывает.

Что было дальше – понятно. Похоронили сверху его, отец Викентий ржал, а бабе Нюре пришлось жить еще двенадцать лет.

Неведомая травка

В четверг я попал в баню почти что случайно, так как сам хожу по субботам, но в честь большого праздника (ноябрьского) решил сходить в день будний, потому что на него выпал выходной.

В бане атмосфера царила накаленная. Перемешались и четверговые, и пятничные, и субботние.

Пятничные и субботние кричали: «Подкидывай, подкидывай, делай пожестче». Пожестче – это когда уши заворачиваются, только лежать на полу и можешь.

А четверговые, все как на подбор дедки лет под семьдесят, вопили: «Это вы идите в свои пятницы и субботы и там командуйте, а у нас Валерий Палыч главный, вот его и слушайтесь, он зла не сотворит».

Валерий Палыч – сморчок сморчком. На улице увидишь – пройдешь или затопчешь по неведению, а тут главный шаман.

Загонит человек сорок на лавки, устроит парное молоко, запах микстурный напустит. Сам стоит в центре вениками размахивает, каждому в нос сует, заставляет нюхать – пятничные и субботние мерзнут, а четверговые от неведомого аромата веников балду ловят похлеще, чем от конопли.

Что-то он в веники добавлял такое. То ли траву особую, то ли лист неизвестный, от чего до печенок пробирало. Чудно.

На это шаманство чародейное сбегались дедки со всех банных щелей, стоило лишь Палычу свистнуть (и безногие, и безрукие, и безглазые).

А когда пятничные и субботние захотели революцию совершить, чтобы сделать пожестче, то убогие дедки им так шайками вломили, что все хотение отбили.

Но самые чудеса начались дома. Пёрло меня с трех дня до пяти утра каждые полтора часа так, что под конец жена взмолилась и потребовала объяснений в угрожающей форме. Вот так-то.

Недавно я узнал, что Валерия Павловича не стало. Скончался он и унес с собой тайну неведомой травы. Говорят, что в процессии за его гробом шло дедков люблинских человек триста, а старух – просто немерено. На каждого дедка (включая безногих, безруких и безглазых) по три или четыре.

Последняя надежда 1998 года

– А я с Б. разговаривала, – сказала мне жена и взяла многозначительную паузу.

– О!.. – проокал я в ответ.

– Знаешь, Б. меня спрашивал, правда ли, что ты лучший журналист Москвы, победитель конкурса «Последняя надежда 1998 года», а сам Фил Донахью, когда прилетал в Москву, с трапа потребовал тебя и ты его не принял.

– О, о!.. – дважды проокал я.

– Б. также интересовался твоим переводом «Витязя в тигровой шкуре» на суахили в адаптации для свисто-щелкающих диалектов и был абсолютно уверен, что ты fluent спикаешь на 37 языках.

– О, о, о!..

– А еще мне поведали, милый, что ты однажды за ночь лишил невинности тринадцать девственниц, обесчестил семерых мальчиков, завалил трех работников милиции и не пожалел молочного медвежонка.

– Дорогая, а Б. случайно с Г. не общался?

– Да, милый, Б случайно с Г. общался.

– Дорогая, а Г. для Б. пел, играл, танцевал, рисовал, стихи читал?

– Да, милый, Г. для Б. пел, играл, танцевал, рисовал, стихи читал.

– О, о, о, о!.. – четырежды проокал я. – Безусловно, я лучший журналист Москвы, победитель конкурса «Последняя надежда 1998 года», сам Фил Донахью, когда прилетал в Москву, с трапа потребовал меня и я его не принял, это мой перевод «Витязя в тигровой шкуре» на суахили в адаптации для свисто-щелкающих диалектов, это я fluent спикаю на 37 языках, и уж тем более я однажды за ночь лишил невинности тринадцать девственниц, обесчестил семерых мальчиков, завалил трех работников милиции и не пожалел молочного медвежонка.

– О, о, о, о, о, о, о, о!.. – восемь раз проокала жена.

Как Д. М. покарал Д. В

У Д. В. замечательные стихи, кое-что я помню, а жена просто половину наизусть знает. Но Д. В. дошел до того, что эпиграфы на себя берет из себя, а Д. М. об этом не знал и выучил перед декламацией (он очень мило стихи декламирует) стихи Д. В. без эпиграфов (которые сам же Д. В. и придумал.).

Жена возмущалась Д. М.: «Как ты смел, как ты смел – это же литература!»

А Д. М. возмущался в ответ: «Кто бы мог подумать, кто бы мог подумать – это же хамство!»

Так Д. М. покарал Д. В.

Терьер

Надя Тане привела терьера, чтобы приютить на время отъезда. Терьер с виду был мирный, только нейлоновые чулки жевал, после чего долго мучился, исторгал съеденное и жалко скулил. Из сострадания терьера, наверное, и оставили.

Никто же не думал, что он чудить начнет: залезет к Таньке в постель, укусит за ягодицу, не даст сменить белье, и вообще не даст Таньке в постель лечь на ночь, а пришедший на помощь для борьбы с собакой муж Дамир дело лишь усугубит, так как терьера разозлит, а разозленного пса не испугать ни огнем, ни водой, ни мечом. И действительно, на воду он лаял, толстые палки перекусывал, а на зажигалки и спички просто не реагировал.

В общем, стоял молодцом. Хоть и утомился за три часа борьбы, но хозяев привел в апатию: Таня зловеще читала Асадова, сын Павлик с горя взялся за «Занимательную анатомию для поступающих в вузы», а Дамир чистил на кухне ствол.

Всеобщее молчание прервал хозяин дома фразой: «Что ж, остается только это».

«Не смей, не смей, ты что, ты что», – возражала Танька.

«Папа, опомнись!» – вторил ей ребенок.

Но, никого не слушая, в акте отчаяния Дамир сунул руку в клетку с попугаем, сгреб его в ладонь, вошел с ним в комнату к собаке, вонзил попугая терьеру в морду и возопил: «По-о-зна-а-а-ко-о-омься! Это Г-о-о-о-о-о-ша!»

Терьер жалобно заскулил, спрыгнул с постели, забился в угол и описался.

Всем стало стыдно.

Шашка

Шашку тестю подарили на шестьдесят лет, и я по ночам вынимал ее из ножен и читал надпись на клинке: «Сила, честь и мужество. Боль и ад побежденному». Вертел тихонько над головой и всхлипывал.

У меня прадед, георгиевский кавалер, с Брусиловым Галицию брал; у меня дед Георгия Константиновича на Халхин-Голе по матери послал, и ничего ему за это не было; у меня прапрапрапрадед от Петра Алексеевича на Кубань бежал, чтобы турок в море топить, за что царь его пожаловал в круговые атаманы и все простил. А я – поцик поциком: до Афганистана не дорос, от Чечни мать помогла откосить.

Эти занятия углубленного самолинчевания проводил я часто, а однажды так забурился, что башню мне снесло по полной программе.

Бегал я бритый с оголенным торсом по улочкам городка, рубил шашкой проезжающие «ягуары», «мерседесы» и «бээмвэ», пытался беззастенчиво воспользоваться девичьей беззащитностью проходящих курсанток ПТУ железнодорожника.

Вязали меня крутые менты и омоновцы, шил мне прокурор пятнаху, а спас от тюрьмы тесть.

Я же рыдал горько в колени жене, за что она меня хлестала по щекам долго и больно, а шашку строго-настрого трогать запретила, хотя я ее запрет все-таки втихаря и нарушаю до сих пор.

Ветхий дом

Ветхий дом – это не тот, который старый, а тот, который внесен в план сноса Правительством Москвы. Чтобы отличить ветхий дом от старого, надо узнать точно об этом у человека в ЖЭКе, предварительно отблагодарив его.

Благодарность тем более необходима, что зачастую даже сами жильцы не знают, что дом у них ветхий, а если знают, то устраивают цирковые номера, ведь при сносе ветхого дома жилплощадь меняют в расчете на семью.

То есть если в вашей квартире прописаны папа, мама и вы, то это одна семья, а если еще ваша жена – то две семьи, и вам положены по законодательству две жилплощади.

У Ивана Степановича сын был не просто говнюк, а говнюк однозначный. Он, как и его отец, закончил ПТУ на фрезеровщика, но прибился к музыкантам, пытаясь выучить барабан.

Искусство барабанщика ему не далось, но и к станку он уже идти не хотел, папашку называл рабоче-крестьянским быдляком, но жил за его счет и на пенсию жены-инвалида.

Как любой человек творческий, он обладал большим объемом свободного времени, и поэтому первым разузнал про снос и про свои права от сына начальника ЖЭКа, который тоже сидел дома, но уже в качестве начинающего писателя. Он хотел писать про людей фантастические романы.

Вначале на предложения сына Иван Степанович дал ему в ухо, но, выпив поллитровку, оценил благостную перспективу облегчительного избавления от постоянного присутствия в семье барабанщика. Еще немного взгрустнув, побуянив, побив посуду и поломав мебель, он решился вступить в хитроумный сыновний план, который состоял в том, чтобы развести Ивана Степановича с женой, а барабанщика – с невесткой и женить Ивана Степановича на невестке.

В результате в квартире получалось три семьи: разведенная мама, разведенный сын и новобрачные.

Больше всего от внедренного в жизнь плана пострадал юный писатель-фантаст, когда его отец, начальник ЖЭКа, получил на подпись добытые семьей Ивана Степановича документы.

Отец писателя-фантаста орал красный и грозный: «Я вам такой групповой инцест устрою, что всю жизнь будете презервативы покупать, сволочь безлошадная!»