Текст книги "Плагиат. Повести и рассказы"
Автор книги: Вячеслав Пьецух
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Начиная с 1826 года и вплоть до Крымской кампании город Глупов жил как-то квело, неубедительно, потому что в нем не происходило ничего из ряда необыкновенного. То есть кое-что, понятно, происходило: своим чередом засевались огороды, отправлялись мелкие служебные обязанности, народ плодился и помирал, своим чередом секли глуповцев в съезжем доме, выстроенном заместо академии еще во времена утописта Василиска Семеновича Бородавкина, время от времени сшибались даже необузданные страсти и стрясались бурные события, вроде первого избиения медицины, но ведь у нас как – если не пожар, не чума, не нашествие Кончака, то мы как бы и не живем. Со своей стороны, аукнулись в Глупове и «происшествие 14 декабря», и европейские революции сорок восьмого года, но аукнулись точно по предначертанию свыше, то есть как-то глухо, превратно, с тенденцией в анекдот. Например, одно время в городе отбывал ссылку коллежский секретарь Михаил Николаевич Глебов, который сначала получил десять лет каторги за то, что 14 декабря, невзначай проезжая Сенатской площадью, пожертвовал лейб-гренадерам десять рублей на водку, а затем был сослан в Глупов до так называемого особого распоряжения; распоряжения этого так и не последовало, поскольку о Глебове позабыли; он прожил среди глуповцев без малого тридцать лет и повесился в 1861 году в связи с выходом манифеста об отмене крепостного права, которому он оставался верен до последнего издыхания.
Вскоре после воцарения императора Николая Павловича в Глупов был назначен градоначальником Карл Андреевич Копф, из тамбовских немцев. Несмотря на многолетнюю службу, Карл Андреевич состоял в чине штык-юнкера, и это не мудрено, потому что мужчина он был мелкий, девообразный, очень невзрачный и вообще замечательного в нем было лишь то, что он имел только одно левое ухо – другое ему в сердцах откусил во время разводного учения граф Алексей Андреевич Аракчеев.
Характернейшая черта градоначальника Копфа заключалась именно в том, что он был несколько подвинут на пункте единообразия. Разнобоя он не терпел ни в чем: ни в суждениях, ни в манерах, ни в архитектуре, ни в гастрономии, ни особенно в мелочах – просто ему делалось плохо, когда он усматривал какую-нибудь мелкую дисгармонию, например, когда ему попадался на глаза палисадник, выкрашенный частично коричневой краской, частично синей из-за того, что в свое время коричневой не хватило, или когда его взору представала какая-нибудь беспримерная баба, по бедности одетая в мужнин кафтан с разными рукавами.
Видимо, разнобой как-то вредил его психическому здоровью, и с принятием Карлом Андреевичем глуповского градоначальничества тут устанавливается продолжительная эпоха единообразия. Средствами довольно-таки крутыми, простиравшимися до угроз ввести в Глупове военное положение, штык-юнкер Копф в короткое время достиг того, что мещанские дома в городе строились исключительно в три окошка, а жилища высших слоев населения красились под кирпич и снабжались обязательным мезонином, что парни носили одинаковые кумачовые рубахи, а мужики – синие, что женщины одевались в полосатые ситцевые платья, а девки – в некрашеную холстину, причем кормилицам присваивались повойники с рожками, а повитухам – кики, шитые серебром, и даже Карл Андреевич учредил специальные мундирчики для детей, украшенные медными петушками.
Единственно строптивцы из Стрелецкой слободы артачились против этих галантерейных нововведений, пытаясь отстоять свои исконные разноцветные кафтаны и черные плисовые штаны, но вот летом двадцать седьмого года Карл Андреевич вызвал из губернии артиллерийский дивизион.
Стрельцы повытаскивали из закромов пищали с колесным боем, которые они на случай хранили еще со времен разинского восстания, и заняли оборону.
Градоначальник Копф, предводительствовавший операцией, дал фейерверкерам сигнал боевой готовности и обращается к инсургентам:
– До чего же, – говорит, – вы глупый народ! Ну с чем это сообразно: под картечь иттить за плисовые штаны?!
– Ты нас не дури! – в ответ доносится от стрельцов. – Мы у Петра Алексеевича бороды отстояли, так неужели мы позволим над собой колбаснику мудровать!
Этого оскорбления Карл Андреевич не стерпел, и в полчаса Стрелецкая слобода со всем ее населением была стерта с лица земли.
Чего уж там греха таить, ужаснулся город такому беспощадному избиению, и с ужаса глуповцы сами на себя начали изумляться: как это они прежде ходили в чем бог на душу положит, как это они своевременно не постигли жизненно важного значения униформы… Что же касается Карла Андреевича, то эта победа только раззадорила его на дальнейшую унификацию глуповской жизни буквально во всех ее проявлениях; исходя из той укоренившейся мысли, что средний глуповец в глубине души есть создание суверенное, самомнительное и прыткое, то есть трудно поддающееся управлению, Карл Андреевич взялся отрегулировать быт своих подданных по единому образцу, чтобы, например, они по набату бодрствовали и спали, трудились и прохлаждались. Частично градоначальник Копф самостоятельно пришел к укоренившейся мысли по прочтении карамзинской «Истории государства Российского», из которой он сделал вывод, что не было, нет и не будет в свете такого взбалмошного, неустроенного народа, потому что вся его история представляет собой нагромождение безобразий и недаром чуть что он хватается за топор. Частично же эту мысль подал градоначальнику какой-то местный мудрец с законотворческими наклонностями, который подбросил в переднюю его резиденции пространный проект о приведении глуповской жизни к общему знаменателю, «дабы, – как записано у этого иуды, – совершенно изничтожить разбойный их нрав и пьяное окаянство». Впрочем, нельзя сказать, чтобы этот проект был выдумкой подлого и неистового ума, так как он, например, предусматривал потребление не более полуведра пенника [39]39
Неочищенная, дешевая водка.
[Закрыть] в день на душу взрослого населения и в некоторых позициях действительно сулил установление прочного общественного порядка. Но, на несчастье, Карл Андреевич был человеком формы, и ему не всегда были доступны категории существа; посему он поставил реконструкцию городской жизни на такую бестолково-энергичную ногу, что добился прямо противоположного результата, то есть Глупов стал физически неуправляемым, как какое-нибудь отдаленное государство. Во многом это произошло благодаря тому, что ради совершенного единообразия Карл Андреевич упразднил фамилии с именами и всему глуповскому простонародью присвоил порядковые номера. Понятное дело, что это нововведение привело к полной неразберихе, потому что в Глупове счету сроду не обучали: недоимки перестали взиматься, остановилась торговля, распались родственные связи, а в съезжем доме под одну гребенку секли и правых и виноватых. Последнее было нестерпимей всего, поскольку чувство справедливости испокон веков считалось одним из самых сильных чувств здешнего человека, и среди глуповцев начало созревать какое-то неясное, томное недовольство. Это недовольство требовало исхода, и вот представился случай выплеснуть его вон.
В Глупове открылась эпидемия болезни, названная в летописи весьма неприличным словом, – надо полагать, это была повальная дизентерия, вызванная, возможное дело, тем, что кто-то, прикрывшись порядковым номером, выбросил на рынок недоброкачественный продукт. В итоге нарушилась полная стройность жизни, потому что отправлять так называемые естественные потребности глуповцам тоже было велено по набату. Такое самовольство наверняка вызвало бы со стороны градоначальника самые лютые меры, кабы не то спасительное обстоятельство, что Карл Андреевич сам не вылезал из холодного нужника и знать не знал о повсеместно творившемся разнобое. На эпидемию из губернского города наехало семь душ лекарей и два знахаря, которые в силу несерьезного состояния тогдашней медицинской науки начали пользовать глуповцев, первые – раствором марганцовокислого калия, а вторые – настойкой на жженой собачьей шерсти, и вдруг город вообще прекратил отправлять так называемые естественные потребности. День не отправляют, другой не отправляют, третий не отправляют, и поэтому, конечно, на четвертые сутки от двора ко двору стало распространяться угрюмое подозрение: «Залечили…»
Семь лекарей и два знахаря, от греха подальше, упаковали свои пожитки и бросились вон из города, но у заставы их давно поджидала толпа горожан, предводительствуемая мужиками из рода Проломленных Голов, настроенная более или менее кровожадно. Если бы медицина повела себя достойным манером, то есть слукавила бы, что-де курс лечения она провела единственно верный и просто это у глуповцев такой резко континентальный кишечный тракт, то, скорее всего, медицину бы безболезненно пропустили, но лекари со знахарями малодушно повалились глуповцам в ноги и, как сообщает летописец, «были жестоко биты, а когда вышло из злодеев последнее издыхание, то обществом побросали тела в колодец и засыпали их землей».
По этому случаю в Глупов нагрянуло специальное следствие, но, поскольку массовое преступление у нас как бы даже и не преступление, а почти что шалость, дело спустили на тормозах. Следователи только объели город, чем обрекли его на продолжительное продовольственное прозябание, посекли выборочно десяток-другой порядковых номеров и для памяти посрывали с детских мундирчиков медные петушки. Тем и закончилось первое избиение медицины.
А в тридцатых годах через Глупов проследовал французский путешественник де Кюстин. Карл Андреевич встретил француза на достославном выгоне в сопровождении городской инвалидной команды, у которой и вправду были такие зверские физиономии, что де Кюстин возомнил со страху, будто его встречают для того только, чтобы арестовать. Об этой встрече в летописи сохранились отрывочные известия; якобы де Кюстин заметил Карлу Андреевичу, что Санкт-Петербург самая блестящая столица в мире, а Москва – это отродье Азии, с изумлением видящее себя в Европе, что Россия замечательна отвратительными старухами и красивыми стариками, что повсеместность клопов вызывает недоумение и, имея в виду столь положительный век, трудно было их в таком количестве ожидать, что глуповцы, несмотря на свой негуманный вид, по всем вероятиям, добродушнейшие из смертных, что русский язык похож на испорченный греческий, а градоначальник Копф похож на императора Николая Павловича и его отличает та же беспокойная суровость, что и всероссийского государя. На все это Карл Андреевич отвечал:
– Будет исполнено, ваше превосходительство!
Наверное, он принял путешественника за начальство.
Француз проследовал было дальше, не удостоив Глупов даже поверхностного осмотра, но тут из центра пришла депеша, которая изобличала путешественника в содомском грехе и предписывала не оказывать ему никаких знаков расположения. Не мешкая ни минуты, градоначальник снарядил вслед погоню, в результате которой де Кюстину сожгли коляску и в назидание порвали дорожный фрак. Немудрено, что по возвращении во Францию путешественник сочинил злобный пасквиль на глуповские порядки. Впрочем, переведен на русский язык он был только сто лет спустя и на патриотическое расположение тогдашних умов нисколько не повлиял.
В градоначальничество же штык-юнкера Копфа в Глупове был похоронен один странный юноша, который называл себя Студентом Холодных Вод. Этот юноша явился неведомо откуда, носил в глазу стеклышко и был не в своем уме, но при этом так эффективно и так, главное, просто лечил всю номенклатуру женских болезней, что отбою не было от глуповских женщин всех сословий и состояний. Как и градоначальник Микаладзе, неистовый женолюб, Студент Холодных Вод скончался от истощения.
Последней затеей Карла Андреевича было строительство видообзорной каланчи. Бог ведает, что его подвинуло на это изощренное предприятие, – вообще, с точки зрения чистого разума, многие замыслы здешних градоправителей непонятны, – но как бы там ни было в конце сорок восьмого года Карл Андреевич самолично определил строительную площадку и приказал доставить в город извести, дубовых бревен для стропил и запас клейменого кирпича.
Первая попытка выстроить каланчу не удалась потому, что неизвестные злоумышленники растащили по дворам известь, которая, кроме всего прочего, еще и представляла собой отличное средство против мышей и крыс. Не то чтобы эти вечные спутники человечества особенно досаждали глуповскому народу, но ведь у нас как – ежели ты что и украл, то будь любезен найти продукту какое-то применение.
Умер градоначальник Копф в том же сорок восьмом году от апоплексического удара. Как раз накануне он получил из губернии циркуляр, изобличавший очередную французскую революцию и предписывавший строжайшие меры против проникновения ее флюидов в подведомственные края. Прочитав циркуляр, Карл Андреевич по простодушию всерьез напугался: как бы, невзирая на исполинское расстояние, отделяющее Глупов от богом проклятого Парижа, в городе не аукнулась бы французская революция, но тут он ненароком выглянул в окошко, увидел сидельца москательной лавки в непоказанном, чуть ли даже не в трехцветном шейном платке и умер от апоплексического удара.
В день его смерти случилось чудо: на небесах, ко всеобщему изумлению, вдруг само по себе написалось багряными буквами таинственное слово «эгалите» [40]40
Равенство (фр.). На самом деле ничего сверхъестественного в этом явлении не было. В то время в Глупове проживал П. Н. фон Дитмар, очередной наш Кулибин, который изобрел оптический аппарат, способный украшать низкую облачность разными письменами. В 1861 году, когда крепостные крестьяне были эмансипированы без земли, фон Дитмар изобразил на небе даже известное матерное ругательство, за что был сослан на вечное поселение.
[Закрыть].
Осложнения из-за «эгалите»
После смерти штык-юнкера Копфа градоначальником в Глупов был назначен бывший тамбурмажор лейб-гвардии Преображенского полка Лычкин Василий Иванович, великан. Приняв, как говорится, бразды правления, он первым делом заперся у себя в кабинете, чтобы решить вопрос: как это на небесах вдруг само по себе написалось слово «эгалите»? Версии были такие: то ли пронырливые французы волшебным образом дали о себе знать, то ли язвительные глуповцы, по тем временам народ еще бойкий, самостоятельный, как-то исхитрились начертать это слово на небосводе, ибо уж на что на что, а на выдумки голь хитра, то ли это было просто-напросто предостережение свыше. Ни к какому окончательному заключению Василий Иванович не пришел, поскольку варианты он просчитывать не умел, но все же на всякий случай решил принять некоторые превентивные меры, или, лучше сказать, меры в принципе, вообще. Для начала он повелел согнать на Соборную площадь глуповское население, вышел на балкон своей резиденции и показал толпе значительный гвардейский кулак.
– Чуете? – сказал он народу, в разных ракурсах демонстрируя свой кулак.
– Чуем, – ответили глуповцы в один голос.
– Чуять-то мы чуем, – добавил какой-то задорный мужичок, – да только откуда ветер дует, это нам невдомек.
– Кто таков? – спросил Василий Иванович, рассердясь.
– Здешний, то есть глуповский, мещанин.
– Якобинец?
– Это мы без понятия.
– Стало быть, якобинец! А ну-ка, кто там, – в железа его за неудобные разговоры! Я вам покажу, как поганить небеса разными поносными словами, вы у меня узнаете, что такое «эгалите»!
– Об этом, батюшка, и речь,– раздался чей-то смиренный голос.– Разъясни ты нам, Христа ради, что это за «эгалите» такая? Хотелось бы знать, через что страдаем…
Василий Иванович ответил уклончиво, потому что он сам не знал значения этого слова.
– Ну, это, положим, не вашего ума дело. Вместо того чтобы интересоваться насчет «эгалите», вы бы лучше поинтересовались вывести тараканов. Ведь это же страм, сколько их у вас развелось!
Тут новый градоначальник, что называется, попал в самую точку: с помощью краденой извести глуповцам удалось извести вечных спутников человечества, но вместо них расплодились в несметном количестве рыжие тараканы, которые приспособились ее есть. Однако тараканами всерьез заняться не довелось, поскольку тем временем, как будто в пику указаниям властей предержащих, в Глупове распространилась мода на глиняные свистульки, и город года так два ничем, кроме этих свистулек, не занимался.
Но градоначальник Лычкин решил, что народ просто-напросто придуривается, что дело вовсе не в свистульках, отвлекающих его от противоборства нашествию тараканов, а все дело в проклятом «эгалите», которое бесовским образом действует на народ. Поэтому вскоре на заборах и стенах домов появились официальные афишки, которые начинались следующими словами: «Вам же добра желая, как вы есть публика истинно глупая, несамостоятельная, строжайше повелеваю…» – и далее шел перечень распоряжений, нацеленных на то, чтобы в зародыше вытравить думу о тайне «эгалите». В частности, горожанам предписывалось изъять из обращения столовые и кухонные ножи, сообщалось, что на месте пустыря, оставшегося от разгромленной Стрелецкой слободы, будет оборудован плац, где благонамеренные обыватели смогут подзаняться воинскими артикулами и другими физическими упражнениями, которые суть лучшее средство от вредных мыслей, а также воспрещалось ношение чепцов с разноцветными лентами и космополитических картузов. Заканчивалась градоначальникова прокламация на такой грозной ноте: «Нарушение оных предначертаний приравнивается к измене Отечеству и наказуется по всей строгости законов, вплоть до расстреляния без суда и следствия, чему порукой верное солдатское сердце и решительная рука».
Самым забавным образом повернулось дело с чепцами и картузами. Пока глуповцы как следует вчитались в афишки и сообразили, что с новым градоначальником шутки плохи, нашелся некто Дерзаев, бывший ученик II класса местной гимназии, сожженной в правление Перехват-Залихватского, который в городском саду штрафовал на пятачок глуповскую публику за ношение противозаконных головных уборов и нажил на этой операции относительно капитал [41]41
41
Между прочим, аналогичный случай был отмечен в Петербурге на третьем году царствования императора Павла I.
[Закрыть]. Бывшего гимназиста Дерзаева, впрочем, арестовали по обвинению в принадлежности к французской нации, поскольку было очевидно, что такое неслыханное проворство плюс нагой практицизм коренному глуповцу свойствен быть не может. Молодой человек, правда, имел совершенно российскую физиономию и даже владел жаргоном Навозной слободы, но градоначальника это не остановило, и преступник был показательно продан в рабство хану Большого Жуза.
Как и почти всех прежних градоначальников, глуповцы искренне Лычкина полюбили. Эта загадочная любовь, надо полагать, объяснялась тем, что во всестороннем административном попечительстве, вне которого у нас немыслимо никакое правление, всегда есть что-то скрупулезно вникающее, мелочно оберегающее, то есть нечто трогательно-отеческое, а на отеческую заботу единственно грубое сердце не отзовется ответным чувством. Глуповцы же, если чем и были истинно замечательны, помимо пресловутого головотяпства, так именно добрым сердцем, и, стало быть, это нисколько неудивительно, что они не только искренне полюбили Василия Ивановича, но и всячески содействовали ему во многих укрепительных начинаниях. Среди образованной части глуповцев сложилось даже что-то вроде партии, пропагандировавшей повойники и славные малахаи, но, на беду, эта партия зашла слишком далеко и в конце концов докатилась до коллективных читок некоторых непоказанных сочинений, как-то исследования Прыжова «История кабаков в России», а также втихаря проповедовала культ Ярилы, за что эта партия по лишении чинов и дворянства была в полном составе сослана на Аляску. Что же касается средних слоев глуповского населения и так называемого простонародья, то они, в свою очередь, оказали Василию Ивановичу содействие в борьбе против злоупотреблений в виде пьяного воровства, которая развернулась после того, как на задах у содержателя пригородного трактира были обнаружены дубовые стропила и запас клейменого кирпича. После этого случая Василий Иванович учредил у подъезда своей резиденции такой специальный ящик, куда обывателям предлагалось складывать донесения о прочих случаях пьяного воровства, и в него немедленно посыпались жалобы на соседей. Так, был взят по доносу купец третьей гильдии Сабанеев, обвинявшийся соседями в том, что он торгует человеческим мясом, живет с собственной дочерью и поклоняется Вельзевулу. Во время допросов Сабанеев, как указывает летописец, «находился в совершенном запирательстве», и это навело Василия Ивановича на ту фундаментальную мысль, что бороться со злоупотреблениями в Глупове возможно только злоупотреблениями, и он приказал помаленьку варить купца в чане с водой, пока тот не сознается во всех своих преступлениях. Ну и, конечно, сознался Сабанеев, никуда он не делся, так и сказал перед смертью:
– Надоели вы мне, дьяволы, хрен с вами – кругом виноват.
Следом был взят дворянин Половинкин по обвинению в колдовстве. На поверку оказалось, что этот самый Половинкин «выдумал некий бесовский аппарат, посредством которого аппарата производится едва различимый звук, нечувствительно распространяющийся во все стороны, и услыхать его можно повсюду, где ни поставишь другой такой аппарат ради ублажения князя тьмы». Надо полагать, что речь в этом случае шла об изобретении радио, и если только летописец ничего не напутал, не пошел на поводу у слухов, чего-то не присочинил, то радио в Глупове появилось задолго до Попова и Маркони, а именно в начале пятидесятых годов девятнадцатого столетия. Половинкина же за колдовство сослали в Соловецкий монастырь на вечное покаяние.
А вот донесений о случаях пьяного воровства так и не поступило; то ли в ту пору в Глупове этим грешили все, то ли таковое воровство вовсе преступлением не считалось, то ли город вообще не знал за собой такого греха, но, одним словом, донесений на этот счет не поступило ни одного. Несмотря на то что тут могла иметь место профанация идеи, а возможно, и саботаж, жалобный ящик был вскорости упразднен, тем более что в нем обнаружилось сразу несколько неприличных карикатур на особу градоначальника – видимо, слепой любви у нас все-таки не бывает. Казус с карикатурами так рассердил Василия Ивановича, что он в сердцах выписал население Болотной слободы в черносошные крестьяне.
И вот разразилась война в Крыму. Одним непогожим днем глуповцы вдруг услышали присноужасное «туру-туру» и:
Трубят в рога!
Разить врага
Пришла пора!..
Глуповцы, наученные горьким опытом и отлично знавшие, что они-то и есть тот самый враг, разить которого пришла пора, попрятались кто куда, опасаясь как минимум артиллерийского дивизиона. Сидя по банькам, погребам и другим укромным местам, глуповцы измучились, соображая, чем таким они опять накликали на свои головы «туру-туру», и постепенно склонялись к тому решению, что виною всему рыжие тараканы, которых они так и не удосужились вывести из-за моды на глиняные свистульки, а потом из-за лихорадки доносительства на соседей, или же виновато проклятое слово «эгалите». Однако, ко всеобщему облегчению, оказалось, что всего-навсего мимо Глупова проследовали регулярные части, направлявшиеся в Тавриду для отпора вражеской коалиции. Только было и беды, что градоначальник Лычкин повелел назначить сто порядковых номеров в народное ополчение, каковое и составилось часа в два, поскольку от добровольцев отбоя не было, чему, впрочем, могли быть и непатриотические причины.
По выходе из города глуповское ополчение заплутало, что, в общем, неудивительно, если иметь в виду девственное состояние тогдашних коммуникаций, и особенно дороги от Глупова до губернского центра, которая была настолько гадательна, что и столетие спустя один знаменитый поэт описывает ее так:
Я уплыву на пароходе,
Потом поеду на подводе,
Потом еще на чем-то вроде,
Потом верхом, потом пешком… —
короче говоря, заплутать в этих краях было немудрено.
Прознав о том, что глуповское ополчение так и не добралось до театра военных действий, Василий Иванович огорчился и приболел. Потом до него дошли слухи о том, что ополченцы бродили-бродили незнамо где и уже после Парижского мира проявились в Области Войска Донского, дали сражение казакам, были рассеяны и исчезли – уже навеки. Это известие сделало болезнь градоначальника необратимой, и он скончался в 1855 году; такой был неистовый монархист, что даже умер в один день и час с императором Николаем.
После смерти градоначальника Лычкина неожиданно открылись две любопытные вещи: во-первых, открылось, что покойный был истинный рыцарь административного дела без страха, а главное, корысти, так как он не только не нажил себе никакого состояния, но и оказался до такой степени скромен в быту, что после него осталась лишь складная металлическая койка военного образца, шинель второго срока, которой он, по справкам, укрывался во время сна, и домашние тапочки с дырками против большого пальца; во-вторых, открылось, что покойный по примеру многих своих предшественников был необыкновенно падок до женского пола, так как сразу после похорон градоначальника в губернию полетело несколько сот запросов от глуповских отцов и супругов на тот предмет, не будет ли каких льгот фамилиям, из которых для услаждения властей предоставлялся прекрасный пол. Вот уж действительно – кому Наташка ядреная, а кому бумажка орленая.
Последние, предсмертные слова Василия Ивановича были странные. «Наказываю подданным, – сказал он, – все забыть. Так прочно забыть, как будто и не было ничего».
