Текст книги "Меч Руса. Волхв"

Автор книги: Вячеслав Перевощиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ты умрешь, урус! – выдохнул хазарин, опуская руки. – Но для начала я отквитаю тебе твой дерзкий удар по лицу.

Всадники снова схлестнулись. Клинки стремительно летали, сверкая на солнце и выписывая совершенно немыслимые кренделя. Наконец воины разъехались, и по щеке Ворона из короткого косого пореза горячими каплями сочилась алая кровь. Он быстро развернул коня и снова бросился в бой, но, когда неудержимый скок коней опять развел поединщиков, на его руке, ниже локтя, там, где кончался рукав кольчуги, кровоточила неглубокая, но длинная резаная рана от острия сабли.

Ворон снова и снова скакал на врага, но каждый раз получал новую рану, а хазарин только смеялся и балагурил, уговаривая противника сдаться:

– Десять лет службы мне или смерть, храбрый урус. Неужели ты так любишь смерть? Я отучу тебя любить смерть, теперь твои раны будут сильнее и глубже, чтобы ты чувствовал, как жизнь покидает тебя.

Разведчик остановил коня, перевести дух и собраться с мыслями. Он понимал, что бьется в западне, что хитрый хазарин вынуждает его совершать ошибки, зная все его удары наперед и зная еще больше всяких приемов, чем он. Но самое скверное было то, что Ворон, перенимавший обычно с лету все уловки врага, ничего не мог взять из ударов своего страшного противника. Его меч был вдвое тяжелей и не мог учиться легким сабельным ударам кривого клинка, проскальзывающего всюду, словно змеиное жало. Но русский витязь просто не имел права умирать, он должен был одолеть!

И ведь вначале ему удалось ранить хазарина, ранить, потому что тот не знал такого удара. Значит, должен быть еще один удар, такой, который Ворон пока не знает, но обязательно должен узнать. Может, Великий Сварог пошлет ему это знание…

Когда волхв и его верный отрок вновь подошли к восточным воротам, ручеек женщин, уносивших в кувшинах воду от Перунова ключа, почти иссяк. Последний сосуд, наполненный святой влагой, мерно покачиваясь, не спеша плыл на плече пожилой горожанки. Она усталыми шагами дошла до ворот и остановилась передохнуть, поставив кувшин в припудренную пылью жухлую траву. Едва тяжкая ноша покинула ее плечи, как она, охнув, схватилась за поясницу. Видно, наклоны с тяжестью давались ей с трудом.

– Недуг мучит, – участливо посочувствовал Велегаст, останавливаясь рядом с нею.

– Который год покоя нету, – вздохнула женщина обреченно.

– Что же тебя ваш знахарь не лечит?

– Так нету у нас знахаря уж давно, – печально отвечала горожанка, поправляя на голове выцветший убрус. – Поп его греческий выгнал. Сказал, что тот смущает души людей дьявольскими волховскими зельями. Нам теперь велено по случаю болезней всяких к византийскому лекарю ходить.

– Ну и что ж, этот византиец совсем, что ли, не лечит?

– Кого лечит, а кого и нет; тут не разберешь, – снова охнула женщина. – Поп говорит, что лечение помогает только верующим, что если хворь не проходит, то виновата в этом слабость веры в Христа… А еще этот ихний лекарь больно до золота охоч, так что нам, простым людям, осталось только одно – помирать тихо да мучаться.

– Помирать, говоришь. – Велегаст сердито пристукнул посохом. – Это ты погоди, не такая судьба тебе Макошью дадена.

Услышав про богиню Макошь, женщина встрепенулась и обратила полные страдания глаза на говорившего с ней незнакомца.

– Да ты, никак, волхвом будешь, мил человек? – прошептали ее губы.

– Истинно волхвом, добрая Благовея, – улыбнулся Велегаст.

– Ты знаешь мое истинное имя? – от удивления женщина даже забыла про свою боль. – С тех пор как поп запретил нам русские имена, так почти лет двадцать никто меня так не звал.

– Тот, кто вкусил науку Велеса, знает истинные имена не только всех живущих, как обративших свои очи к луне, но и истинные имена всякой вещи природной или созданной руками человеческими, – отвечал волхв, немигающим взглядом въедаясь в женские глаза. – Мне ведома суть всего сущего и все пути земные, и твой путь, Благовея, тоже.

– Боже мой! – всплеснула руками женщина. – И что же мне, скоро ли помирать?

– Рано тебе о смерти думать. – Велегаст провел рукой по седой бороде. – Ты еще сына мужу подаришь и проживешь немало лет.

– Как сына! – испугалась женщина. – Я же больна, да и стара тоже.

– Лекарство от твоей хвори у тебя в руках, – продолжал волхв. – Оно даст тебе не только избавление от болезни, но и вернет силы и молодость.

– Ты смеешься надо мной, незнакомец! – вскричала сердито Благовея. – Нет у меня никакого лекарства.

Стражники у ворот, сомлевшие от солнца и лениво, вполуха слушавшие разговор, вдруг встрепенулись от резкого, обиженного голоса горожанки. Скрипнули их сапоги, принимая на себя вес оторванных от насиженного места тел. Опираясь на копья, воины сделали пару шагов.

– Ты что ж это наших жен обижаешь?! – прогремел грозный голос, не предвещавший ничего хорошего. – Назвался знахарем, а сам что творишь?!

– Вот ты, – Велегаст ткнул пальцем в уже знакомого высокого молодого воина, – пронзишь мое сердце копьем, если здесь и сейчас же эта женщина не излечится от своего недуга.

Не ожидавшие такого поворота воины замолчали, замолчала и растерянная Благовея.

– Лекарство твое у тебя в кувшине, – продолжал волхв, поворачиваясь к женщине.

– Но там же вода, – недоумевала она.

– Да, это вода.

– Какое же это лекарство? – опять начала сердиться Благовея. – Я же ее каждый день пью и…

– Знаешь ли ты, – перебил ее Велегаст, – что родник, где ты берешь воду, священный?

– Слышала, что священный, толку-то что…

– Толку нет потому, что твоя душа как закрытый дом, в который не может войти священная сила Перунова ключа, – терпеливо объяснял волхв, доставая из складок одежды легкий берестяной ковшик. – Темные слова черного волхва запечатали твою душу от лучей животворных отца небесного Сварога. Чужая вера отвратила тебя от благотворного источника. Символ смерти наложили на тебя, дабы не слышала ты гласа Белобога, не видела света Даждьбога. Но тебя, как дитя Светлых Богов, я могу освободить от заклятья Тьмы, от паутины искусных слов из черной книги, которая сковала твой ум, не давая ему вспомнить великую Матерь Сва и Священные Законы Прави.

– Да ты никак колдовать вздумал? – оборвал его хмурый воин, увидев, как старец водит посохом около женщины. – У нас за это на кол сажают.

– Если ты меня хочешь убить, то убей сейчас! – Велегаст обратил на стража свои страшные глаза. – Пронзи мое сердце своим копьем, но никогда не смей называть колдовством знания, данные нам самим Сварогом!

Воин отступил, прикусив язык, вспомнил, наверное, древнюю мудрость, что спорить со стариками и женщинами – все равно что с зимним ветром бодаться – толку никакого, а нос и уши надерет. А волхв тем временем дочитал свое заклинание: «Крест на крест, свет на тьму, с души Благовеи зло изыму, заверну его в глины липучей ком, глубоко под землей теперь его дом».

Потом наклонился к кувшину и протянул женщине берестяной ковшик, полный воды. Иссохшая береста пропускала редкие капли, и они падали в пыль, разбиваясь на мелкие тусклые бусинки, которые, немного прокатившись по земле, превращались в мокрые пятнышки.

– Испей из Перунова ключа, – сказал Велегаст, – и через каждый глоток повторишь такие слова: «Сила небесная, сила земная, сойдись воедино, будь водица святая, Перуновой дланью сбит камня замок, чтоб родник животворный Благовее помог».

Женщина приняла ковшик и недоверчиво покосилась на стражников, словно спрашивая их, пить или не пить.

– Пей, не бойся, – хохотнул молодой воин. – Если что не так, мы этого волхва тут же на копья взденем.

Велегаст не ответил на дерзкие слова, он был весь поглощен созерцанием женщины, пытаясь своим взглядом усилить воздействие чудесной влаги. Наконец Благовея сделала глоток и зашептала слова, потом еще и еще. Щеки ее порозовели, глаза засияли, и, когда она выпила почти все, ее было просто не узнать.

– Стой, – волхв взял ее за руку, не давая все выпить до дна. – Подставляй ладошки.

Остатки воды он вылил женщине в руки и приказал омыть лоб и глаза. Когда все было закончено, воины, стоявшие рядом и видевшие все своими глазами, просто ахнули. Благовея помолодела и похорошела, как весеннее деревце.

– Чудеса! – ахнул молодой стражник.

– Невероятно, – отвечал другой. – Просто не верю своим глазам.

– Чувствуешь ли ты теперь боли? – завершал свое дело Велегаст, не обращая никакого внимания на возгласы воинов.

– Чувствую себя молодой, – кокетливо улыбаясь, отвечала Благовея. Она на радостях схватила кувшин и хотела было бежать домой, совсем как девчонка, но, вовремя спохватившись, остановилась. – Боже мой, что ж это я? Никак тебя, добрый человек, и не отблагодарила.

– Какая благодарность, – устало вздохнул Велегаст. – Вот ты считаешь меня добрым человеком – это и есть благодарность. А эти ребята, – он махнул посохом в сторону стражников, – считают меня, видно, злодеем и в город не пускают…

– Что ж это вы, изверги, старика обижаете?! – напустилась женщина на воинов. – За что не пускаете в город? Что он плохого сделал?

– Вот для того, чтоб плохого не сделал, и не пускаем, – невозмутимо отвечал хмурый стражник.

– Ты что ж это, без глаз, что ли? – закричала в гневе Благовея. – Али ты не видел, как он с меня хворь снял? Скольким людям в городе еще помочь надо, а ты как чурбан поперек дороги; только с виду делом занят, а так все твое дело – это мешаться всем.

– Ну, ты это полегче, – обиделся Хмурый. – У нас приказ такой. Не пускать в город волхвов и знахарей.

– Это кто ж приказ тебе такой давал?

– Так воевода наш вместе с попом обходил все ворота и указ такой давал. Наистрожайший!

– Так, стало быть, поп тебе приказал?! – разошлась не на шутку Благовея. – Куда ни пойдешь, всюду указы этого греческого попа! Поп да поп! А вы его больше слушайтесь, этот поп скоро всех загонит в гроб.

Стражник хотел было что-то ответить, но слова, одно обидней другого, сыпались на него градом. Он покраснел и стал пятиться к воротам, а разъяренная горожанка, почувствовав вкус победы, остановилась перевести дух, чтоб набрать в легкие побольше воздуха для очередной увесистой порции отборной брани, но тут…

– Не сердись, не гневи сердце понапрасну, – остановил ее голос Велегаста, который только-только пришел немного в себя. Его посеревшее лицо еще выдавало пережитое колоссальное напряжение сил, затраченных на чудесное преображение женщины. – Ты лучше напои воинов водицей святой, глядишь, и с них хворь какая сойдет.

– За что их поить, за какие такие дела? – не унималась женщина.

– А ни за что, – улыбнулся волхв. – Просто напои, и все тут. Или хотя бы мне в благодарность.

Он помолчал немного, пристально глядя на стражников, словно читая их судьбы, и добавил задумчиво:

– Война через год будет, глядишь, водица-то святая воинам жизнь сбережет.

– Боже мой, война! – всплеснула Благовея руками и стала торопливо наливать из кувшина в ковшик. – Пейте, соколики, пейте, и пусть вам волхв даст заклинание какое-нибудь от меча да от стрелы вражьей.

Хмурый неуверенно принял берестяную посудину и замялся:

– Как-то нехорошо получается, мы вроде как крещеные, так что принять это заклинание – значит предать веру-то христианскую. Так, что ли, я говорю? – полувопросительно закончил он свою речь, обращаясь к своему молодому товарищу не столько с вопросом, сколько с тем, чтобы крепче утвердиться в своих словах.

Молодой промолчал, но за него ответил волхв:

– Крестили-то тебя, поди, насильно?

– Ну и что, что насильно, зато теперь я верую в Иисуса Христа, истинно верую! – с вызовом затараторил Хмурый. – Мне, может, глаза открыли, пусть даже насильно, но открыли!

– Открыли или закрыли, это еще вопрос, – ухмыльнулся Велегаст. – А вот родичам своим кланяться, надеюсь, тебя не отучили? Предков своих почитать могут рабы божьи? Так ведь себя христиане-то называют?

– Ну и что, что рабы божьи. Великая честь быть в услужении у Господа Бога нашего…

– Так, значит, если вам можно предков своих почитать, – продолжил волхв, не обращая на последние слова Хмурого никакого внимания, – то, надеюсь, ты не забыл, что русские – суть внуки Даждьбога, а заклинание тогда есть всего лишь обращение к своему далекому прародителю за помощью.

Воин наморщил лоб тяжкими раздумьями, но природное упрямство мешало ему просто так проиграть словесный поединок за веру.

– О детях-то своих боги куда лучше позаботятся, чем о рабах своих, – продолжал капать на мозги старец. – Ну, да если ты так упорно не хочешь защиты от смерти в бою, то я настаивать не буду. Вдруг твой Бог и впрямь так велик, что вспомнит о тебе, когда сеча будет?

– Да не вспомнит он, не вспомнит, – встряла Благовея. – Вот я сколько болела, мучилась, никто обо мне не вспомнил. Кабы не волхв, так померла бы скоро.

– Ну ладно, – решился Хмурый. – Давайте ваше заклинание, что там говорить.

– Я тебе, как стражнику, дам большое воинское заклинание, – просветлев лицом, сказал Велегаст. – Чтоб ты всегда мог различить врага и друга, и никто тебя не смог обмануть.

– Давайте, что хотите, – уныло вздохнул Хмурый, сожалея о потерянном душевном покое христианской веры. Он вспомнил золоченые иконы в сумраке храма и звенящий, проникающий в самое сердце голос церковного хора. Посмотрел на запыленного седого волхва и еще больше нахмурился. «И зачем я дал себя уговорить?» – подумал он, вдруг понимая, что из-за этого старца с его непонятным заклинанием он не ощутит больше прежней благодати искренней веры в то, что говорит поп, и в то, что происходит в церкви.

Но Велегаст уже крепко схватил его за руку и, пристально глядя ему в глаза, заговорил глухим рокочущим голосом:

– Повторяй, воин, за мной такие слова:

О Великая Матерь Сва, ты есть сути земные,

Дай мне зреть сквозь покровы на тайны людские,

Мудрость сердцу дай видеть зло и обман,

Не попасться в засаду и вражий капкан.

Дай от зверя чутье и от сокола очи,

Чтоб врага упредить среди дня и средь ночи.

Чтобы внука Даждьбога спасти от беды,

Я на заговор пью от Перуна воды.

Дай мне, Сварог, на плечи могучую силу,

Чтобы с битвы не шел я в сырую могилу,

Чтобы конь подо мной не пал, не спотыкался,

Чтобы меч мой на сече рубил, не сломался,

Чтобы смерть от стрелы до меня не дозналась,

Чтобы смерть от меча меня убоялась.

Ты от внука Даждьбога беду отведи,

Через поле смерти в бою проведи.

Я с водой от Перуна тебе поклянусь

Кровь свою не щадить за Священную Русь.

И победу во славу тебе посвятить,

Дай мне только любого врага победить.

Хмурый пил глотками из ковшика, проговаривая заклинание.

Когда воды оставалось совсем немного, волхв отобрал у него берестяной сосуд и выплеснул остатки прямо в лицо воина приговаривая:

– От Перуна-огня тебе благословенье,

Чтоб Перунова братства

^[19]

постиг ты ученье.

Взял науку не кровью и не трудом,

А постиг все священной водицы глотком.

Хмурый стер капли воды с лица и оглянулся вокруг себя. Глаза его светились, и от прежней мрачноватой задумчивости не осталось и следа. Собственно, он уже больше не походил на хмурого.

– А и впрямь, водица-то твоя что живая, – сказал он, поводя плечами. – Силушку богатырскую чувствую!

Хмурый подхватил Благовею за плечи и высоко подбросил вверх, как ребенка. Поймал женский визг и поставил бережно на землю.

– Ах ты, охальник! – вскричала красная от смущения женщина, но ругаться передумала.

А Хмурый повернулся к старцу и, склоняя голову, сказал:

– Прости меня, волхв, что понапрасну обижал тебя. Вижу теперь ясно, что человек ты хороший, и добро сеешь щедро по земле Русской. Пусть путь твой всегда будет легким и ни в чем не встретишь ты больше преграды. И спасибо тебе от всего сердца.

– И тебе, соколик, спасибо, – устало улыбаясь, проговорил Велегаст. – Но силушку-то понапрасну не трать, ей тоже мера есть на небесах, нельзя ею просто так кидаться-то.

– Не буду, – покорно пробасил Хмурый и, вдруг что-то вспомнив, добавил: – А за что спасибо-то?

– За науку, – упираясь в посох, обернулся волхв. – Ты ведь меня тоже кое-чему научил.

– Это я-то? – почесал затылок стражник. – Это чему же?

Но ему уже никто не ответил, Велегаст шел решительно дальше, к каменной стене княжеского замка, видневшегося на невысоком холме посреди города.

Ворон остановил коня и вновь повернулся к врагу. Теперь он, как никогда, понимал, что чувствовал Богорад в поединке со Зверем. Смерть, казалось, стояла рядом и щупала его сердце костлявыми пальцами, прикидывая: стоит ли именно сейчас раздавить его, как мышонка.

– Эй, урус! – закричал хазарин, крутанув в руке саблю. – Пришло время умирать. Я устал тебя уговаривать. Ты готов к смерти?

Хазарин перестал крутить саблю и стремительным движением выкинул руку с клинком вперед, словно целясь издалека в известную только ему точку смертельного удара, давно и заранее намеченную.

– Русичи не боятся смерти! – хмуро ответил Ворон, бессильно опуская руку с мечом. Из множества мелких ран по ослабевшим мышцам вниз устремились тонкие ниточки крови, делая рукоять меча липкой. – Только дай мне сказать последнее слово Светлым Богам, чтоб душа моя не заблудилась на пути в Священный Ирий.

– Говори, если это недолго, – расщедрился хазарин. – Смерть умеет ждать.

Ворон поднял меч и прошептал молитву Сварогу, но облегчения на сердце не почувствовал. То ли нельзя было так часто докучать Высшим Силам, то ли Создатель был занят другим, более важным делом и слова смертных до него не долетали. Тогда разведчик вспомнил Родомысла, великого бога мудрости и добрых советов. Где-то на дне переметной сумы лежала бронзовая фигурка человека, державшего в левой руке щит и копье, а правая рука указательным перстом упиралась в лоб. Этот маленький идол достался Ворону от матери, которая учила его, что это изображение самого Родомысла и что в трудную минуту, когда, кажется, нет спасения, нет никакого выхода из беды, этот бог никогда не оставит тебя добрым советом и всегда укажет верный путь. Он помнил, как пару раз мать, поставив перед собой идола, зажигала вкруг него свечи, клала дары и читала молитвы, но он не помнил тех слов, да и не мог начать сейчас поиски бронзовой фигурки в переметной суме. Поэтому Ворон, полагаясь на внутренне чутье, сам принял позу древнего бога, заменив копье мечом, а молитву – простыми словами одинокого воина.

– Научи меня, о великий Родомысл, как победить врага, пошли мне мудрость предков и разум Светлых Богов, – быстро прошептал разведчик с закрытыми глазами. Потом поднял измазанную своей кровью ладонь к небу, может, вместо положенной требы или надеясь, что именно туда положит Бог нужный совет, и, снова сжав кулак, уперся указательным пальцем в лоб, как это делал сам Родомысл на бронзовой фигурке. Через секунду он открыл глаза и увидел, что сидит, как прежде, на коне и держит в левой руке и щит и меч, подражая великому богу, а перед ним все тот же страшный враг. Ничего не изменилось, но мысль сверкнула в его глазах подобно искре, возвращая измученному телу надежду и силы.

– Русь! Русь! – яростно выкрикнул Ворон боевой клич и, перехватив меч в правую руку, помчался на врага, бешено махая клинком из стороны в сторону.

Но хазарина нисколько не смутили ни крики, ни бешеный вид противника. Он даже не двинулся с места, а только поднял руку с саблей, развернув клинок лезвием вверх и острием навстречу русскому воину. Он знал наперед все, что сделает Ворон, он изучил своего противника вдоль и поперек и потому готовил ему один-единственный смертельный и точный удар, от которого не может уйти ни один русский мечник. И потому он так спокоен и уверен в себе, и кровь не стучит в его виски сумасшедшей пляской яростной сечи, ибо он достиг вершин в искусстве убивать, и чувства давно уступили место холодному расчету и любованию изяществу и точности ударов. Один из своих великих ударов он сотворит сейчас, одним ловким движением вонзив клинок в горло за ворот кольчуги. Он хорошо знает, что рус машет мечом, чтобы отвлечь его внимание, приучить противника к горизонтальным движениям клинка. Он смеется внутри себя наивности этого приема и точно знает, что русский мечник ударит сверху. Именно при таком ударе меч набирает наивысшую силу и может промять защиту легкой сабли. Но хазарин не боится любого удара меча, он знает, как отвести его в сторону, погасить страшную силу удара – заставив клинок скользить в другую сторону. Все будет так, как ему надо, и он в этом уверен точно.

Ворон доскакал до врага и резко остановился, подняв коня на дыбы. Как и ожидал хазарин, русский меч взвился вверх, стремясь, подобно соколу, ринуться с высоты вниз, поражая цель, и хазарская сабля метнулась навстречу мечу, поднимая острие и подставляя под удар свою изогнутую блестящую спину. Но удара не последовало; меч – едва не коснувшись дрожащего от предвкушения хищного сабельного тела, вдруг почти вертикально, рукоятью вниз, вырвался из правой руки Ворона и, казалось, устремился к истоптанной горячей земле. Но это только казалось, ибо левая рука разведчика, бросив ремень щита, уже ловила рукоять меча, а правая рука ухватилась за запястье хазарина, не давая сабле сделать свой выпад. Еще мгновение, и русский клинок ударил врага в подмышку, где расходились полосы кожаной брони. Хазарин пронзительно вскрикнул и рухнул спиной на круп своего коня. Лицо его сделалось мертвенно-бледным, и тонкая змейка крови выползла с уголка почерневших губ. Глаза расширились то ли удивлением, то ли испугом и застыли с напряженным ужасом на кровавом блеске занесенного над ними русского меча.

– Убей, что же ты ждешь? – прохрипел хазарин сквозь пузыри кровавой пены, вулканом вскипавшей где-то внутри него и рвавшейся наружу сквозь перекошенный судорогой рот.

Ворон и сам не знал, чего же он ждет, но его рука застыла, не в силах нанести последний удар, чтобы зачеркнуть ненужную жизнь ненавистного врага и продолжить свою. Закон, по которому жила и дышала вся дикая степь, давал осечку. Непонятная сила подавляла древний инстинкт выживания, не оставляя никаких на то пояснений. Несколько часов назад он безжалостно убивал и добивал врагов, да и вообще не знал, что такое жалость, но сейчас что-то остановило его уже занесенный клинок.

– Боги не хотят твоей смерти, – выдохнул Ворон сквозь все еще кипевшую ярость и опустил меч.

Хазарин с ненавистью посмотрел на него, но ничего не сказал. Рана была почти смертельная, и не добить врага значило обречь его на тяжкие страдания медленной и мучительной смерти. Каждый воин прекрасно знал это, и недаром кинжал, которым добивали врага, называли оружием милосердия.

– Если ты хочешь смерти, – отвечая ненавидящему взгляду, вновь заговорил разведчик, успокоив собственную злость, – так у тебя есть верные слуги, они помогут тебе сделать этот выбор. Но мой бог не желает, чтоб я убивал тебя. Ему нужна твоя жизнь, и только это останавливает меня.

Серые, совсем не хазарские глаза посмотрели сквозь туман предсмертной пелены с обреченным равнодушием.

– Прочь, уйди прочь! – выдавили сквозь кровавую пену бледные губы.

– Я не люблю мучить врагов, хазарин! – продолжал Ворон. – Я их люблю убивать во славу Светлых Богов, но теперь они насытились твоей кровью и хотят подарить тебе жизнь. Зачем им это нужно, я не знаю, может, они хотят тебя заставить служить им, как ты хотел заставить меня служить тебе. Не знаю зачем, но ты будешь жить, хазарин!

Разведчик махнул рукой слугам поверженного врага, чтоб они подъехали ближе, и уже было собирался продолжить свой путь, как вдруг вспомнил.

– По законам поединка, хазарин, – заговорил безжалостный воин, – твой конь и твое оружие принадлежат теперь мне. Боги не дали мне убить тебя, но жизнь твоя должна быть оплачена данью.

Гримаса мучительной боли и ненависти снова исказила мертвенно-бледное лицо. Хазарин махнул одному из своих слуг нагнуться поближе и шепнул ему пару слов на своем языке, по-хазарски. Тот приблизился к Ворону и, протягивая саблю, заговорил на ломаном русском языке:

– Повелитель очен просить тебя оставать ему его конь и щит, он взамен дает свой слугу на другой конь.

– Это тебя, что ли? – изумился разведчик.

– Меня, – ткнул себя в грудь парламентер. – Повелитель очен любить свой конь, а щит его несет знак рода.

Ворон посмотрел вначале на хазарина и потом на дареного слугу. Щит врага и впрямь украшали какие-то затейливые знаки, а слуга был худощав, молод и держал на руке сокола.

– Это что ж, и с соколом в придачу?

– Сокол мой птица! – обиделся вдруг слуга. – Я служить тебе, сокол служить мене.

– А почему тебя? – чувствуя какой-то подвох, не унимался с расспросами Ворон.

– Я служить повелителю недавно, другой служить давно – его жаль отдать.

Другой – здоровенный детина с рункой в руках, пожалуй, и самому Ворону казался менее предпочтительной заменой. Такой ударит в спину и глазом не моргнет. Прирежет где-нибудь на привале и привезет твою голову прежнему хозяину за хорошую награду.

Разведчик протянул руку за хазарской саблей. Что ему сразу бросилось в глаза – так это необычная форма клинка. У хазар обычно были сабли персидского типа с сильным изгибом и без елмани ^[20], а эта, почти прямая, начинала изгибаться только у острия и имела сильно выраженную елмань. Словно в ней угадывались очертания совсем другого оружия и ее ковали не саму по себе, а выделывали из отслужившего свой век старого меча.

«Такая штучка рубанет, пожалуй, не хуже любого меча», – мелькнула мысль и робко отступила перед любованием благородной красотой искусно сделанного оружия. Воистину было чем восторгаться; клинок нежно искрился булатным узором. Этот мутноватый блеск завораживал и притягивал к себе, доставляя настоящему воину истинное наслаждение.

«Восхитительная вещь», – подумал он, и тут его взгляд упал на гарду. Около крестовины на клинке виднелось хорошо знакомое клеймо; два концентрических круга с крестом посередине. Поднес саблю ближе к глазам и различил мелкие буквы «ВОИНЯ».

Таких совпадений не бывает. Но Ворон, стараясь не выдать охватившее его сильное волнение, бросил небрежные слова дареному слуге:

– Спроси-ка, друг, где такой клинок отковали?

Дареный повернулся к другому слуге, который, сняв с коня раненого хозяина и бережно уложив его на собственный плащ, пытался осторожно расстегнуть залитые кровью застежки одежды. Злобно ругаясь, тот после короткой словесной перепалки все-таки что-то рассказал, и Дареный радостно доложил:

– Из Итиля повелитель привез, тама кузнец кароший есть, он ковать саблю только под его рука.

Сокол, сидящий на рукавице Дареного, наклонил голову, прислушиваясь к словам хозяина, и, приподняв крылья, вновь медленно опустил их.

– Повелителя очень иметь надежду, што рус не будет бояться взять вместо конь и щит слугу, – продолжал Дареный. – Он говорит, что рус есть кароший и храбрый люди.

– Ладно, – мрачно сказал Ворон, чувствуя, что делает что-то не то, но не может уйти с неверного пути. – Пусть будет так.

Разведчик приказал приобретенному таким странным способом слуге собирать коней и переправляться на другой берег, а сам подъехал к лежащему на земле врагу:

– Ты, хазарин, хотел знать мое имя, хотел знать, у кого отберешь честь и воинскую славу. Так знай, что твою славу забрал Ворон, витязь из Белой Вежи, – он помедлил немного и, поворачивая коня, бросил небрежно: – А мне имя твое ни к чему, вы все мне на одно лицо будете.

Он направил коня к переправе, и уже в спину до него долетел крик:

– Господин говорит, что в следующий раз убьет тебя, Ворон.

«Какой он будет, этот следующий раз, знают только боги», – подумал витязь, махнув пару раз отвоеванной саблей. Он уже давно подумывал над тем, чтобы заменить тяжелый дедовский меч более легким и вертким клинком, но, как и многие воины, был суеверен и верил в магическую силу священного оружия предков. Ему всегда удавалось побеждать и хазар, и печенегов, но последний бой показал, что он дошел до предела совершенствования мастерства владения мечом и что дальше, за этим пределом, безраздельно господствовала сабля. Знак Сварога на ее клинке и до боли знакомое имя словно подтолкнули его мысли вперед, и он переступил незримую черту гордости и упрямства, не позволявшую признать оружие врага более совершенным. Теперь сама судьба вынуждала его сделать такой выбор, ибо второй раз подобного хазарина его меч едва ли одолеет.

Ворон еще раз любовно осмотрел отвоеванный клинок и осторожно опустил его в колчан. По законам поединка поверженный, но не убитый враг, отдав свое оружие, оставлял себе ножны как залог сохранения своей жизни. Если он хранил пустые ножны, то он надеялся на победу в повторном поединке, когда он потребует вернуть свое оружие и сам возьмет оружие врага. Победа, сохранявшая побежденному жизнь, очень высоко ценилась среди витязей, ибо красноречиво говорила о высоком мастерстве точного удара и щедрости подарить жизнь врагу, которая была позволительна только уверенному в себе воину. Разведчик это хорошо знал и уже предчувствовал, как он с гордостью покажет этот клинок в Белой Веже, где на него после победы над Зверем смотрели хоть и с завистью, но презрительно. Теперь-то он докажет остальным, что он такой же витязь, ничуть не хуже остальных, а не просто огнищанин ^[21], убивающий хазар.

Он вспомнил синие глаза воеводской дочки, смотревшие на него из-за кольчужного плеча своего отца. Уж теперь-то, когда в его руках будет такой клинок и только благодаря ему придет помощь и спасение всему городу, они смогут открыто подойти друг к другу. Уже теперь-то ничто не помешает ему взять свою Русану за руки и смотреть в ее бездонные очи, никого не таясь. Ворон помечтал еще немного о том, как будет свататься и какие красивые венки сплетет на свадебный обряд его красавица невеста. Он совсем забыл про свои раны, про то, что кровь неумолимо покидает его тело и что сам он выглядит немногим лучше своего поверженного врага. Сила, наполнившая его в момент победы, в момент, когда он увидел упавшего врага, теперь постепенно таяла, и раны, которые он прежде не замечал, все сильней жгли его плоть.

И все же здесь, на этом берегу, он не хотел останавливаться для перевязки ран. В любой момент могли появиться другие хазары и своими длинными стрелами превратить переправу в полный кошмар. Поэтому Ворон пришпорил коня и заторопился догонять Дареного, который в сотне шагов от места поединка уже готовился к переправе, осторожно пробуя зыбкую прибрежную почву. Следом за ним на длинном поводу боязливо брели все захваченные у хазар кони. Разведчик настиг их уже почти у самой воды и на ходу выхватил из переметной сумы саблю убитого еще утром хазарина. Ее рукоять, обмотанная ремешком, торчала из-под закрывавшей суму полы, словно возмущалась недостойным с ней обращением. Эта сабля была в ножнах, и он повесил ее рядом с мечом на боку. Вот в таком чудесном обличье, весь увешанный смертоносными клинками, Ворон и вступил в мутные воды Кугоеи.