Текст книги "«Ветка сакуры» тридцать лет спустя (новые главы)"

Автор книги: Всеволод Овчинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Всеволод Владимирович Овчинников

«Ветка сакуры» тридцать лет спустя (новые главы)

Автопортрет-2001

 
Свидетель роковых минут
Блажен, кто посетил сей мир
в его минуты роковые...
 

Прожив до конца двадцатый век без первой его четверти, позволю себе усомниться – так ли уж хорошо стать свидетелем и участником стольких катаклизмов истории... При этом благодарен судьбе, что ровно полстолетия – как раз с середины двадцатого века – мне довелось быть профессиональным журналистом, или как принято говорить – летописцем эпохи. Но когда в 1951 году я впервые переступил порог «Правды», будучи 25-летним старшим лейтенантом, в моей судьбе уже было немало драматических эпизодов и крутых поворотов.

Я родился в Ленинграде 17 ноября 1926 года. Накануне войны окончил седьмой класс. Из двадцати четырех пятнадцатилетних мальчишек – моих одноклассников, – до весны 1942 дожили лишь семеро.

Из 900 дней ленинградской блокады на мою долю выпало 400 самых трудных. И уцелела наша семья лишь потому, что мы с братом ловили на рыболовный крючок бездомных кошек, носили их усыплять в соседний госпиталь, а потом свежевали, варили и ели. В конце осени нас с матерью под проливным дождем эвакуировали по Ладоге на Большую землю. После трехнедельного путешествия в теплушке мы оказались в Западной Сибири, в ста километрах от железной дороги.

Ленинградский мальчик, наивно полагавший, будто булки растут на деревьях, стал счетоводом колхоза «Трудовик» Юргинского района Омской области (42 двора, 18 лошадей, а из мужиков – только полуграмотный председатель да хромой кладовщик). Жизнь заставила освоить сельскую экономику. Даже до такой степени, что за 100 яиц составил годовой балансовый отчет соседнему колхозу. Одновременно заочно учился в районной школе, за год прошел восьмой и девятый классы, начал учиться в десятом. Но осенью 1943 нас, семнадцатилетних, призвали в армию. Окончил пполковую школу, и весной 1944 готовился отправиться на фронт как командир 45-миллиметровой противотанковой пушки.

С этим «оружием камикадзе» у меня было немного шансов дожить до конца войны. Но тут пришел приказ Верховного главнокомандующего откомандировать в военные училища всех новобранцев со средним образованием, или мобилизованных из десятого класса. Так я снова оказался в родном Питере. Сержант в обмотках стал старшиной первой статьи в щегольской мичманке и с палашом гардемарина, то есть курсантом высшего военно-морского училища.

Самой яркой страницей всей моей жизни стал первомайский парад 1945 года. В городе, который выстоял блокаду, именно он воспринимался как Парад победы. Как трепетала, как пела душа, когда мы стояли в парадном расчете на Дворцовой площади, перед Зимним, фасад которого только что отремонтировали пленные немцы. А в тот самый день наши войска брали Берлин...

Будущее казалось многообещающим. После дизельного факультета я мог стать командиром подводной лодки. А мой однокурсник Владимир Чернавин даже дослужился до Главкома Военно-морского флота. Но как-то инструктор обратил внимание, что при стрельбе из пистолета я щурюсь. Проверили зрение и выявили близорукость(последствие блокадной дистрофии). А очки морскому офицеру не к лицу. Начальник училища иронично изрек: овчинка выделки не стоит...

Обладателя фамилии Овчинников подобный каламбур отнюдь не веселил. С трудом выхлопотал направление в Москву, на морской факультет Военного института иностранных языков. Но меня там в середине учебного года никто не ждал. Тем более, что в послевоенные годы ВИИЯ был даже более элитарным заведением, чем нынешний МГИМО. Туда брали генеральских детей или мастеров спорта. Еле уговорил зачислить меня до вступительных экзаменов в караульную роту – день стоишь часовым, день драишь гальюны. А впереди сочинение, английский, история.

Сдал все на пятерки, но приняли меня разумеется не поэтому, а потому, что сам попросил зачислить меня на китайское отделение. Неожиданно проявленная дальновидность предопределила мой дальнейший жизненный путь. В 1947 году в ректорате лежало 17 заявлений китаистов-первокурсников, умолявших перевести их на любой другой язык. Не только из-за трудностей иероглифики. Казалось, что китайская революция на грани краха и самый трудный язык никому не хотелось учить. Поэтому мое заявление использовали для воспитательной работы. Вы, мол, дезертируете, а люди сами просятся...

А два года спустя в гражданской войне произошел перелом, она закончилась победой Мао Цзедуна. Была провозглашена Китайская Народная Республика и я оказался обладателем самой перспективной, самой дефицитной профессии.

Первой массовой общественной организацией, созданной в Пекине после освобождения, стало Общество китайско-советской дружбы. В 1950 году в Москву впервые прибыла его делегация. Меня прикрепили к ней в качестве переводчика. Одним из пунктов программы было посещение газеты «Правда». Ее тогдашний редактор Леонид Ильичев и глава делегации философ Линь Боцюй, состязались в остроумии. Шуток гостя я часто не понимал, а остроты хозяина не знал как перевести. Но смело импровизировал, так что собеседники остались в восторге друг от друга и от моих языковых способностей.

– Вы неплохо знаете Китай. Никогда не пробовали сами писать на дальневосточные темы? – спросил Ильичев при прощании.

Я ответил, что опубликовал в журнале «Новый мир» свою дипломную работу – «Советская литература в Китае». Ильичев попросил принести ему номер, что я и сделал. В итоге министр обороны подписал приказ «откомандировать старшего лейтенанта Овчинникова В.В. в распоряжение главного редактора „Правды“. Так решилась моя судьба на всю остальную жизнь.

За полвека труда в международной журналистике я написал пятнадцать книг, которые разошлись общим тиражом в семь миллионов экземпляров. Зарубежные коллеги убеждены, что подобный коммерческий успех должен принести автору после уплаты любых налогов не менее семи миллионов долларов.

Но для тех, кто «посетил сей мир в его минуты роковые», причем именно в нашей стране, дело сложилось иначе. Во-первых, интеллектуальная собственность в советские времена недооценивалась. Например, моя книга «Горячий накал. Хроника тайной гонки за обладание атомным оружием» вышла тиражом в 500 тысяч экземпляров. Их сразу же раскупили, как и второй тираж тоже в 500 тысяч экземпляров. Продавалась книга по цене 1 рубль, так что издательство получило миллион. По международным ставкам доля автора составляет 7—10 процентов выручки. Или 70—100 тысяч рублей. Мне же заплатили всего 3 тысячи. Подобным же образом расплатилась со мной и «Роман-газета», издавшая два других моих бестселлера: «Ветка сакуры» и «Корни дуба» тиражом по 2,5 миллиона экземпляров. К тому же при таких ничтожных ставках мои гонорары за семь миллионов проданных книг в 1991 году девальвировались в 43 доллара. Так что вопреки представлениям зарубежных коллег ни яхты, ни виллы у моря у меня нет.

Творческий реестр моих пятнадцати книг открывает и замыкает тема Тибета. Возможность «вознестись в Шамбалу» дважды – в 50-х и в 90-х годах – считаю подарком судьбы. В 1955 году я стал первым россиянином, которому посчастливилось проехать туда по только что проложенной автомобильной дороге, встретиться с далай-ламой в Лхасе и с панчен-ламой в Шигатзе. Так родилась первая книга: «Путешествие в Тибет».

Четыре десятилетия спустя тот же путь потребовал не трех недель пути в тряском джипе, а всего двух часов полета. Однако на четвертый день пребывания в Лхасе меня госпитализировали с острым отеком легких. Эта форма высокогорной болезни часто имеет летальный исход. Повторить подвиг собственной журналистской юности оказалось делом рискованным. Пришлось вспомнить назидательную японскую пословицу: кто ни разу в жизни не поднимался на вершину Фудзи, тот дурак. Но кто вздумал сделать это дважды, тот дважды дурак...

Впрочем, судьба оказалась ко мне милостивой. Местные врачи за неделю поставили на ноги. И я успел своими глазами убедиться, что хотя Тибет во многом изменился, он остался Тибетом. Перестав быть заповедником средневековья, он сохранил свой уникальный колорит. О чем я и написал в своей пятнадцатой книге – «Вознесение в Шамбалу».

Проработав в 50-х годах семь лет в Китае, в 60-х – семь лет в Японии, и в 70-х – пять лет в Англии, я написал об этих странах несколько публицистических книг. В пекинский период это были «Тысячелетия и годы», Покорения дракона», в токийский период – «Пятьдесят три станции Токайдо», «Рождение жемчужины», в лондонский – «Свет в чужом окне».

Но рассказывая о текущих политических, экономических и социальных проблемах этих стран, я все отчетливее ощущал, что за .... моих газетных статей и журналистских книг остается нечто самое важное – национальный характер, менталитет народа; на почве, в которой актуальные проблемы современности коренятся, та атмосфера, в которой они развиваются.

Идея создать психологический портрет зарубежного народа, как бы путеводитель по его душе стала моим творческим кредо, оно воплотилось в книгах «Ветка сакуры» и «Корни дуба», которым выпала наиболее счастливая, но и наиболее трудная судьба.

В этих книгах я задался целью: убедить читателя, что нельзя мерять чужую жизнь на свой аршин, нельзя опираться лишь на привычную систему ценностей и критериев, ибо они отнюдь не универсальны. Прежде чем судить о зарубежной действительности, надо постараться понять, почему люди в других странах порой ведут себя иначе, чем мы.

Попытка проанализировать национальный характер, дабы объяснить незнакомую страну через ее народ, была новшеством для нашей тогдашней публицистики. Но дело не только в своеобразии замысла. И не только в том, что «Ветку сакуры» Опубликовал в 1970 году Александр Твардовский, когда выход каждого номера его «Нового мира» становился событием в духовной жизни страны. Хотя оба эти обстоятельства безусловно усилили вызванный книгой резонанс.

Главной причиной популярности «Ветки сакуры», наверное, стало другое. Читатель воспринял это произведение не только как некое открытие Японии и японцев. Он увидел в ней нечто большее, чем думал сказать сам автор. Эта книга была воспринята общественностью как призыв смотреть на окружающий мир без идеологических шор. Самой большой в моей жизни похвалой стали тогда слова Константина Симонова:

– Для нашего общества эта книга – такой же глоток свежего воздуха, как песни Окуджавы...

Но именно поэтому «Ветка сакуры», а десять лет спустя – «Корни дуба» вызвали нарекания идеологических ведомств. Им досталось, как говорится, по полной программе: приостанавливали подготовку к печати, рассыпали набор, требовали изменений и сокращений. пришлось кое в чем пойти на компромиссы.

В Японии «Ветка сакуры» стала бестселлером. Она вышла сразу в трех переводах и была включена в тройку лучших книг, изданных в виде сборника «Иностранцы о нас». Даже англичане, скептически относящиеся к попыткам иностранцев разобраться в их национальном характере, встретили «Корни дуба» весьма благосклонно. Однако это укрепило позиции не автора, а его критиков. Дескать, идейные противники нашей страны не случайно ухватились за эти писания, ибо присущая им идеализация капиталистической действительности, отсутствие классового подхода льет воду на их мельницу.

Таков был официальный вердикт для обеих книг. Лишь в 1985 году после неоднократно отклоненных представлений, дилогия «Сакура и дуб» была удостоена Государственной премии СССР.

В 50-х – 80-х годах, когда послевоенное экономическое чудо выдвинуло Японию в первую тройку мировых лидеров наряду с Соединенными Штатами и Советским Союзом, японцы любили называть свою страну первым примером того, что модернизация отнюдь необязательно означает вестернизацию, то есть не требует отказа от традиционных ценностей в пользу западных.

В отличие от Запада с его культом индивидуализма и свободы личности, японцы склонны ставить общее благо выше личных интересов. Умение играть командой, готовность проявить себя в жизни прежде всего как часть сплоченной группы – одна из главных пружин послевоенного рывка.

Лет десять назад излюбленной темой карикатуристов были два бегуна – тучный, задыхающийся дядя Сэм, которого обгоняет низкорослый поджарый японец. В 90-х годах роли переменились. У американской экономики как бы открылось второе дыхание, японская же, напротив, как бы исчерпала благоприятные факторы, которые позволили ей после войны вырваться вперед. В 50-х – 80-х годах Япония побеждала конкурентов потому, что активно приобретала зарубежные технологии, много экспортировала, мало потребляла. В этих условиях оправдывались такие патриархальные пережитки, как система пожизненного найма, сеть постоянных поставщиков и неизменных источников финансирования.

Глобализация экономической деятельности поставила под удар групповую мораль японцев, их клановую верность как основу трудовых отношений. Анонимное общее согласие, которое японцы привыкли ставить во главу угла, не оставляет места ни для личной ответственности, ни для личной инициативы. Такой социальный консерватизм утверждал дисциплину и гармонию, поощрял усердие и обеспечивал стабильность, но блокировал продвижение новых людей и новых идей.

Вступив в век Интернета, Страна восходящего солнца почувствовала, что за свои прежние успехи она заплатила дорогую цену – групповая мораль привела к утрате автономии индивидуума, к недооценке творческой инициативы. Теперь на Западе ждут, что Страна восходящего солнца наконец сделает шаг в сторону американской модели. Действительно, вступая в 21-й век Япония предпринимает энергичные усилия, чтобы из «царства групп» превратиться в «царство личностей».

Однако Страна восходящего солнца по моему убеждению не станет подобием США даже в эпоху глобализации и информатизации. Она и прежде не раз знала радикальные перемены. но всегда менялась по-своему, по-японски, следуя мудрым принципам борцов дзюдо – уступить натиску, дабы устоять, идти на перемены, дабы остаться самим собой. Уверен, что так будет и на сей раз.

По-своему, по-английски, то есть с постоянной оглядкой на традиции прошлого, меняются англичане. По-своему, по-российски, наверное будем в новом веке меняться и мы.

Век Интернта делает небывало актуальным вопрос о том, как должна сочетаться глобализация всех форм человеческой деятельности с национальной самобытностью. Убежден, что привести человечество к подлинной гармонии может не принцип унификации, то есть навязывания неких общеобязательных стандартов, а принцип симфонизма, когда каждый народ, подобно музыкальному инструменту в оркестре, играет свою уникальную роль.

Всякий, кто впервые начинает изучать иностранный язык, знает, что куда легче запомнить слова, нежели осознать, что они могут сочетаться и управляться по совсем иным, чем у нас правилам. Грамматический строй родного языка тяготеет над нами как универсальный образец, пока мы не научимся признавать право на существование и за другими языками. Это в немалой степени относится и к национальному характеру, то есть как бы и грамматике жизни, которая труднее всего поддается изучению. Порой мы не можем понять иностранцев именно потому, что пытаемся втиснуть в наши грамматические формы эквиваленты их слов.

Чтобы понять зарубежную страну, важно преодолеть привычку подходить к другому народу со своими мерками. Нужно научиться переходить от вопросов «как?» к вопросам «Почему?», от журналистики описательной к журналистике аналитической. Мне кажется поэтому, что мое творческое кредо сохранит актуальность и в ХХI веке, а стало быть останутся нужными людям и мои книги.

Пусть вишня расцветет вновь

Судьба порой дарит нам удивительные совпадения. Когда я вновь попал в Японию на сравнительно долгий срок, мое место жительства оказалось буквально через дорогу от снесенного ныне двухэтажного домика, где я некогда писал свою «Ветку сакуры». Александр Твардовский опубликовал ее в «Новом мире» ровно тридцать лет назад. Книга эта многократно переиздавалась потом на многих языках, включая японский, и разошлась в пяти миллионах экземпляров.

Попытка нарисовать психологический портрет зарубежного народа, создать как бы путеводитель по его душе, показать, что наша грамматика жизни отнюдь не универсальна, что нельзя мерить другие народы на свой аршин – была новшеством для тогдашней советской журналистики. Но «Ветка сакуры» вызвала в начале 70-х годов столь широкий резонанс не только как некое открытие Японии и японцев. Читатель увидел в ней нечто большее, чем думал сказать сам автор. Эта книга была воспринята общественностью как призыв смотреть на окружающий мир без идеологических шор. Самым большим комплиментом считаю фразу, сказанную мне тогда Константином Симоновым:

– Для наших людей эта книга – такой же глоток свежего воздуха, как песни Окуджавы...

Однако именно из-за этого высокое начальство обвинило автора в «отсутствии классового подхода, в идеализации капиталистической действительности». Причем успех «Ветки сакуры» за рубежом, прежде всего в Японии, где вышло четыре ее издания, лишь ожесточал критиков. Дескать, наши идейные противники за бугром потому и ухватились за это сочинение, что оно льет воду на их мельницу.

Были причины и на то, что именно на рубеже 70-х годов «Ветка сакуры» особенно пришлась ко двору в Японии. Это был как раз пик послевоенного экономического чуда, когда национальная самооценка стала модной темой. «Ветка сакуры» удостоилась войти в тройку лучших книг, изданных в виде сборника «Иностранцы о нас». Горжусь, что мне довелось слышать добрые слова о ней и от таких читателей, как премьер-министры Накасонэ и Обути.

Пару лет назад после телевизионного интервью, данного мне в Токио для ОРТ, Обути сказал, что в Японии выросло новое поколение читателей «Ветки сакуры» и что текст книги пора обновить с учетом произошедших за тридцать лет перемен. Думаю, что именно это пожелание покойного премьера, а также содействие министра посольства Японии в России господина Кавато привели к тому, что я вновь оказался в Токио.

Японский фонд – полуправительственная организация под патронажем МИДа, содействующая углублению взаимопонимания между Японией и зарубежными странами, пригласила меня в Токио на три месяца, «чтобы обновить „Ветку сакуры“, которая надолго стала бестселлером в обеих наших странах».Так я вновь оказался в Японии, чтобы написать о том, как изменилась Страна восходящего солнца за последние три десятилетия.

И вот я снова хожу по знакомым улицам японской столицы, жадно ловлю приметы перемен. На Елисейских полях Токио – проспекте Омоте сандо как и прежде тусуется «золотая молодежь» – воплощение самых экстремальных черт последней моды. Обувь на копытообразных платформах, волочащиеся по земле джинсы. Не новость, что каждое новое поколение хочет одеваться иначе, чем предыдущее – как бы нелепо это не выглядело. Поражает только, что «золотая молодежь» хочет здесь нынче соответствовать данному эпитету в буквальном смысле слова. Я имею в виду странную моду – распространенную среди юношей даже больше, чем среди девушек – красить волосы в цвет спелой ржи.

Эти рыжевато-русые японцы, чьи шевелюры вопиюще не соответствуют всем другим этническим признакам, стоят у меня перед глазами как некая метафора, как философский, но злободневный вопрос – насколько способна Страна восходящего солнца подражать западным образцам? Пожертвует ли она во имя глобализации – самого модного слова на рубеже веков – своей национальной самобытностью?

Ведь в 50-х – 80-х годах, когда послевоенное экономическое чудо выдвинуло Японию в первую тройку мировых лидеров наряду с Соединенными Штатами и Советским Союзом – японцы любили называть свою страну первым примером того, что модернизация отнюдь не обязательно означает вестернизацию, то есть не требует отказа от традиционных ценностей в пользу западных.

В отличие от Запада с его культом индивидуализма и свободы личности, японцы, как кстати и россияне с их соборностью, инстинктивно склонны ставить общее благо выше личных интересов. Умение играть командой, готовность проявить себя в жизни прежде всего как часть сплоченной группы – одна из главных пружин послевоенного рывка. Верность, коренящаяся в кодексе самурайской чести, чувство долга перед коллективом – стержень японского характера.

Лет десять назад излюбленной темой карикатуристов были два бегуна – тучный, задыхающийся дядя Сэм, которого обгоняет низкорослый поджарый японец. В 90-х годах роли переменились. У американской экономики как бы открылось второе дыхание. Японская же, напротив, исчерпала благоприятные факторы, которые позволили ей после войны вырваться вперед. В 50-х – 80-х годах Япония побеждала конкурентов потому, что активно приобретала зарубежные технологии, много экспортировала, мало потребляла. В этих условиях оправдывались такие патриархальные пережитки, как система пожизненного найма, сеть постоянных поставщиков и неизменных источников финансирования.

Но на фоне массированного прорыва информационных технологий произошла глобализация экономической деятельности. А это поставило под удар групповую мораль японцев, их клановую верность как основу трудовых отношений. Анонимное общее согласие, которое японцы привыкли ставить во главу угла, не оставляет места ни для личной ответственности, ни для личной инициативы. Такой социальный консерватизм утверждал дисциплину и гармонию, поощрял усердие и обеспечивал стабильность, но блокировал продвижение новых людей и новых идей.

Вступив в век Интернета, Страна восходящего солнца почувствовала, что за свои прежние успехи она заплатила дорогую цену – групповая мораль привела к утрате автономии индивидуума, к недооценке творческой инициативы. Именно в этом, то есть в системе отношений личности и общества, кроется первопричина кризиса, сделавшего 90-е годы «потерянным десятилетием». Рост валового внутреннего продукта снизился в 90-х в среднем до 1,7 процента, а два последних года десятилетия даже был отрицательным.

Цитируя звучащие в Токио сетования о кризисе японской экономической модели, не будем забывать, что все это – понятия относительные. Япония остается второй экономической сверхдержавой. Ее валовый внутренний продукт, то есть объем производимых в стране товаров и услуг, превышает четыре триллиона долларов.

А это половина показателя США, две Германии, три Франции или Англии, четыре Китая. По золотовалютным резервам – 344 миллиарда долларов – Япония остается мировым лидером.

Однако факт остается фактом. Японский капитал, в отличие от американского, своевременно не оценил значения информационных технологий, вместо щедрых вложений в мультимедиа увлекся спекуляциями недвижимостью и ценными бумагами, в результате чего и произошел крах «экономики мыльного пузыря».

И вот когда Японии приходится расплачиваться за отрицание индивидуализма, роли личной инициативы, на Западе ждут, что Страна восходящего солнца наконец сделает шаг в сторону американской модели. Действительно, вступая в 21-й век Япония предпринимает энергичные усилия, чтобы из «царства групп» превратиться в «царство личностей»

Однако Страна восходящего солнца по моему убеждению не станет подобием США даже в эпоху глобализации и информатизации. Она и прежде не раз знала радикальные перемены, но всегда менялась по-своему, по-японски, следуя мудрым принципам борцов дзюдо – уступить натиску, чтобы устоять, идти на перемены, дабы остаться самим собой. Уверен, что так будет и на сей раз. Образно говоря, Япония никогда не станет русоволосой. Хотя краситься под блондинов стало нынче модой «золотой молодежи».