Текст книги "Восхождение на Фудзи (Репортажи из Японии)"

Автор книги: Всеволод Овчинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Овчинников Всеволод
Восхождение на Фудзи (Репортажи из Японии)

Всеволод ОВЧИННИКОВ

ВОСХОЖДЕНИЕ НА ФУДЗИ (Репортажи из Японии)

Оглавление

1. Восхождение на Фудзи

2. Заключенный тюрьмы Абасири

3. Гимн солидарности

4. Они знали Зорге

5. Обвиняемые по делу Первомая

6. Черные корабли

7. Судьба Микурадзимы

8. Восемь углов под одной крышкой

9. Учителя верны клятве

10. Стихия и труд

11. Устойчивость велосипеда

12. Наняты пожизненно

13. Забытая заповедь

14. Лишние люди

15. Итай-итай

16. Полутораэтажный Токио

17. Полюсы вольтовой дуги

18. Торговцы дурманом

19. Власть теней

20. Желтая кровь

21. Полторы тысячи дней

22. Сражение в Фукусима

23. Девичьи руки

24. "Образец" с изнанки

25. Дыхание весны

26. У берегов лебединого озера

27. Сто восьмой удар колокола

Восхождение на Фудзи

Сквозь бег облаков

Открывает мне Фудзи

Свои сто лиц...

Здесь, у озера Казагути, сложил эти строки великий живописец прошлого Хокусаи, создавая свою прославленную серию "Сто лиц Фудзи".

Бетонное кольцо автострады опоясывает гору, соединяет, как жемчужины ожерелья, все пять озер, лежащих у ее подножия. Автобус мчится среди просвеченных солнцем сосновых лесов. Бархатные бабочки кружатся над нетронутой травой опушек. Прямо к бетону дороги клонит колосья дозревающий рис. Женщины срезают и укладывают в корзины тугие, мутные гроздья винограда.

Но все это лишь первый план, лишь рамка, за которой глаз все время жадно ищет главное – Фудзи. И лица ее, раскрывающиеся одно за другим, действительно неповторимы. То она предстает перед нами как серый призрак, плавающий в дымке утреннего тумана, то щедро удваивает свою красоту в глади озер, то – после заката – докрасна раскаляет края своего кратера отблесками ушедшего дня.

– Фудзи – вулкан правильной конической формы. Ее вершина поднимается на три тысячи семьсот семьдесят шесть метров. Это самая высокая и самая красивая гора в Японии...

Девушка-экскурсовод смущенно опускает на колени микрофон. Да, обыденные человеческие слова здесь слишком бедны. Но легко ли найти другие? Легко ли объяснить, почему столь знакомая, даже примелькавшаяся на открытках гора, представ перед глазами, вдруг заставляет сердце учащенно биться?

Чем же больше всего изумляет Фудзи? Может быть, сочетанием своего величия с гордым одиночеством?

Первая вершина Японии возвышается как бы на ровном месте. Горы вокруг есть, но небольшие и стоят на почтительном расстоянии, не решаясь заслонить, исказить ее безупречных очертаний.

Форма Фудзи поражает уже на географической карте. Ее горизонтали отметки высот – это концентрические окружности, равномерно густеющие от подножия к вершине. Даже не верится, что такой идеально правильный конус мог быть порождением одной из самых необузданных в природе стихий.

Как же велики дремлющие в недрах горы силы, если даже кратковременные пробуждения их столь грозны! Во время последнего извержения, произошедшего два с половиной века назад, улицы Токио (он тогда назывался Эдо) были засыпаны пятнадцатисантиметровым слоем пепла. А ведь от города до вулкана больше ста километров.

Фудзи волнует своей картинностью в высоком смысле этого слова. Кажется, перед тобой не явление природы, а произведение искусства, некий обобщенный образ, созданный творческим воображением художника.

Можно понять японских поэтов, утверждающих, что созерцание этой горы рождает чувство внутреннего очищения, стремления к самоусовершенствованию. Взглянув на Фудзи, не сомневаешься, что именно восхищение ее красотой легло в основу присущего японцам культа природы.

Несколько миллионов человек ежегодно посещают эти места, превращенные в государственный заповедник. Суеверное паломничество превратилось в прочную традицию. И трудно сказать, что больше радует здесь в такой вот прозрачный день: близость национальной святыни или простор нетронутой природы, соседствующей с мирным золотом полей...

Автобус вдруг резко тормозит, прижимаясь к обочине. Из-за поворота вырывается колонна коричневато-зеленых грузовиков с зажженными фарами. Они вихрем проносятся по оцепеневшему шоссе. В глазах остаются только огромные белые буквы, написанные на каждой машине: "Боеприпасы".

Хочется на миг зажмуриться, хочется убедить себя в том, что все это могло лишь привидеться на дороге, проложенной ради того, чтобы священная гора раскрывала перед человеком свои сто лиц.

Фудзи – она по-прежнему перед нами. Но как раз к ней-то и свернули грузовики со снарядами. Там, на фоне воспетых поэтами склонов, полощется на шесте звездно-полосатый флаг. У поворота на проселок, где еще не улеглась пыль, белеет щит: "Американская зона. Вход воспрещен японским законом".

Сколько раз приходилось читать о том, что американцы используют склоны Фудзи для военных маневров. Но, оказавшись здесь, ощущаешь эту запретную черту заново – так, будто она острым ножом прорезана по живому телу.

Как же больно сознавать японцу, что весь этот девственный простор – от "границы земли и неба", где нет ничего, кроме пепла да застывшей лавы, и вплоть до подножия – принесен в жертву чужеземному богу войны.

Четверть миллиона человек взбираются ежегодно на главную вершину Японии. У пятой станции – на половине пути – обычно отдыхают, любуются расстилающимися внизу лесными долинами. Нам любоваться было трудно, а еще труднее вслушиваться в шум сосен, который, как говорят, напоминает здесь морской прибой. Священная гора содрогалась от канонады. Чуть ниже по склону были отчетливо видны орудийные вспышки, облачка разрывов.

Подножие дремлющего вулкана давно уже накалено кипением человеческих страстей. С прошлого века бьются окрестные жители за свои давние права общинного пользования здешними лугами и лесными угодьями. С 1707 года тих кратер Фудзи. Но не раз за это время склоны вулкана покрывались дымом. Когда крестьянам не давали вывезти заготовленный хворост, они поджигали поленницы и брались за рогатины. И вот эти грозные знаки народного гнева, приводившие в трепет феодалов, вновь запылали на взгорьях.

Щиты с надписью "Американская зона" отсекали население не только от топлива, но и от травы, без которой здесь невозможно земледелие: местные почвы, сложенные из вулканического пепла, почти бесплодны, если их щедро не удобрить компостом. Лишившись всего этого, крестьяне получили взамен новые бедствия. Поредевшие леса уже не в силах сдерживать талые воды, что сочатся весной из-под снеговой шапки горы. Не встречая былой преграды, эти ручьи превращаются в бешеные грязевые потоки, которые обрушиваются на рисовые поля как раз во время всхода рассады.

Хотя я прошел лишь половину древней палом-ничьей тропы, даже подъем с середины склона нельзя назвать пустяковой прогулкой. Тем более, когда весь опыт альпинизма ограничивается детскими воспоминаниями о груде шлака у котельной во дворе старого ленинградского дома.

Кстати, именно эта груда все время вставала в памяти, когда я карабкался по бесконечному склону японской горы, увязая ногами в пористых острых осколках и въедливом вулканическом пепле.

Фудзи – это тысячекратно увеличенный отвал шлака: та же фактура, тот же цвет – от темно-серого до буроватого, та же крутизна. Впрочем, точнее будет сказать, чем выше, тем круче. Дает о себе знать чуть заметный прогиб склонов, который так любил подчеркивать на своих картинах бессмертный Хокусаи.

За пятой станцией остался шум сосновых лесов. За шестой – исчезли всякие следы растительности. Но чем более безжизненным выглядит склон, тем многолюднее он становится. Попутчиков столько, что вполне можно обойтись без проводников.

Между седьмой и восьмой станциями назначен ночлег. В приземистой хижине из лавовых глыб постояльцу дают миску горячего риса, несколько ломтиков соленой редьки, сырое яйцо, место на нарах и пару одеял.

С восьми вечера до часу ночи полагается спать. Но где там! Ощущение такое, будто ты улегся не в горном приюте на высоте 3300 метров, а на перроне вокзала или у дороги, по которой гонят гурты скота. Словно копыта, цокают по камням сотни посохов, звякают бубенчики, привязанные к каждому из них, чтобы путник не заблудился в тумане. Ни на минуту не стихают топот, свистки, крики лоточников. Как из вокзального громкоговорителя, доносятся голоса проводников, перекликающихся с помощью карманных раций.

Давно стемнело, а люди все идут и идут. Поистине армия на марше через горный перевал (если учесть, что по воскресеньям на Фудзи поднимается до тридцати тысяч человек, в таком сравнении не будет большой натяжки).

Пора двигаться дальше. Вклиниваюсь в строй, и в глазах начинает рябить от пляшущих по камням лучей карманных фонариков. Лучше уж смотреть не под ноги, а по сторонам, тем более что зрелище того заслуживает. Ночное шествие выглядит как сплошная вереница огней, которая начинается где-то у подножия и, извиваясь, зигзагами уходит в немыслимую высь к звездам.

За девятой станцией начинает светать. Прибавляю шагу: не пропустить бы восход! Однако общий темп движения, наоборот, спадает. Торопить впереди идущих бесполезно: им некуда поставить ногу. В предрассветных сумерках видно, что оставшийся отрезок тропы сплошь забит людьми, которые движутся к вершине со скоростью очереди за газетами.

Самое время присмотреться к попутчикам. Впору удивиться: до чего же пестр их круг!

Модно подстриженные девушки несут гитару и проигрыватель. Нестройный хор седовласых мужчин юношески задорно поет по-латыни студенческую песню (врачи-однокурсники дали зарок совершить это восхождение на выпускном вечере тридцать лет назад). Учитель рассказывает в микрофон колонне заспанных школьников о природе вулканов. К словам его почтительно прислушивается экскурсия крестьянок с Хоккайдо. Для двух молодых пар восхождение на Фудзи заменяет свадебное путешествие. ("Мы оба работаем на шахте, вот и решили: не все же лазать вниз, надо хоть раз и наверх забраться. По крайней мере будет что вспомнить и нам, и невестам тоже".)

Какое удивительное смешение всех возрастов, всех слоев общества, всех уголков страны! Пять миллионов экскурсантов приезжают каждый год к подножию Фудзи. Четверть миллиона человек ежегодно совершают восхождение на вершину.

Легко понять, какое смятение вызвала в стране весть о том, что безупречные очертания горы – излюбленный образ японского искусства находятся под угрозой.

Гора-святыня, гора-символ разрушается. Даже издали, из окна экспресса Токио – Осака, на темном конусе Фудзи видна вертикальная белая полоса. Это остатки снега на теневой стороне Большого провала, который глубоким трехкилометровым шрамом прорезает западный склон.

А уж взобравшись на Фудзи, можно обследовать ее рану почти вплотную. Если пройти на запад по кольцевой тропе, опоясывающей гору на уровне пятой станции, выше по склону видишь ущелье, похожее на разинутую пасть. Начинаясь у самой вершины, у самой кромки кратера, оно постепенно расширяется до пятисот метров, а перед чертой лесов сужается вновь, уходя оврагом вплоть до подножия.

Сравнение Фудзи с гигантским отвалом шлака можно отнести не только к поверхности, но и к структуре этой вулканической горы. В японских летописях упоминается восемнадцать ее извержений, последние из которых произошли в 800-м, 864-м и, наконец, в 1707 году.

Когда стоишь перед Большим провалом, кажется, что его дно поминутно простреливают пулеметные очереди: то тут, то там взметываются облачка вулканической пыли от падающих камней. Даже в ясную безветренную погоду из тела Фудзи здесь высыпается по шестьсот тонн грунта в сутки.

Но оползни и обвалы неизмеримо учащаются весной, когда из-под снеговой шапки горы сочатся талые воды, а также в пору осенних тайфунов, когда ливневые потоки катят вниз глыбы застывшей лавы, загромождая ими речные долины у подножия.

Специалисты утверждают, что, если не принять срочных мер, Большой провал скоро прорежет кромку кратера.

Еще десять шагов. Еще пять. Вершина! Наконец-то удалось ступить ногой на высшую точку Японских островов, чтобы увидеть с нее восход над Страной восходящего солнца.

Внизу в волнах розового света плавают горные цепи – еще более невесомые, чем гряды облаков над океаном. На высоте 3776 метров сами собой приходят возвышенные мысли. Но, забравшись на Фудзи, лучше любоваться окрестными далями, чем приглядываться к самой вершине.

Фудзи похожа здесь уже не столько на отвал шлака, сколько на свалку. Повсюду разбросаны ржавые консервные банки, пестрые обертки, пустые бутылки. Год от года становится все мельче двухсотметровый кратер, вынужденный мириться с участью мусорной ямы.

На гребне кратера друг против друга расположились храм, похожий на торжище, и купол метеостанции, похожий на храм.

И если служба погоды устремлена к небесам, то служителей храма волнуют дела сугубо земные. Не следует думать, что они негодуют по поводу осквернения святыни. Храм боится потерять возможность наживаться на человеческом потоке, который делает Фудзи золотой горой – пусть даже она становится при этом похожей на свалку. На вершине храм бойко торгует сувенирами, открытками, кока-колой по шестикратной цене. На станциях путникам предлагают пиво ("Имейте в виду: чем выше, тем дороже!".)

Но, подсчитывая барыши, храм с растущим беспокойством оглядывается на бурную деятельность туристских фирм. Чего только не предпринимают они, чтобы вывернуть карманы экскурсантов еще у подножия! Возле автобусных остановок вырос целый городок аттракционов и макет Фудзи в одну тысячную натуральной величины.

Священная гора не любит показываться людям. Из Токио, например, она бывает видна в среднем лишь двадцать два дня в году. Так что если вам не повезло с погодой, можно сняться на фоне макета – никто не отличит!

Ведущие фирмы соревнуются в строительстве платных автомобильных дорог по нижней, более пологой части склона. Если следом появятся фуникулеры, храм с его бизнесом окажется вытесненным на небеса. Возбужденное храмом судебное дело на право владения вершиной Фудзи как раз и имеет целью защититься от конкуренции священным правом частной собственности.

Белый купол метеостанции делает ее похожей на астрономическую обсерваторию. Но стоит там не телескоп, а параболическая антенна одного из самых высоких в мире радаров. Отсюда смотрят не на звезды, а шарят лучами по тихоокеанским просторам. Отсюда можно обнаружить око очередного тайфуна за двадцать часов до того, как бедствие обрушится на побережье.

Радар, смонтированный на вершине Фудзи, – центр метеостанций страны. А служба погоды в Японии – почитаемое дело. Поэтому за трудом и бытом шести человек, посменно зимующих на горе, следят с тем же чувством, что у нас за полярниками на дрейфующей льдине. Тридцатиградусные морозы, разреженный воздух, бураны, из-за которых врач вынужден на расстоянии лечить тяжелобольного советами по радио, – вся эта романтика трудного, но нужного людям дела явилась пищей для множества репортажей и очерков. "Душа моего отца чиста, как снега Фудзи", – с гордостью писал в школьном сочинении сын работника метеостанции.

Но вот о куполе на гребне вулканического кратера заговорили совсем с другим чувством. Управление радаром осуществляется по радио. Люди на горе лишь смотрят за исправностью оборудования. Но стало известно, что изображение с экрана автоматически передается не только в Токио, но и на военные базы США.

К чему вести судебную тяжбу, кому принадлежит вершина Фудзи – храму или государству, если склоны горы, которая представляет собой национальную святыню, отданы в чужие руки.

Много легенд и преданий связано с Фудзи, но потомки наверняка сложат о горе еще одну. Это будет сказ о том, как далекие от политики крестьяне домовито усаживались на полигоне, ворча на комаров и словно вовсе не замечая ни американских снарядов, ни японских полицейских.

Фудзи поныне остается национальным символом Японии. И будь жив великий Хокусаи, он написал бы ее сто первый лик. Он изобразил бы не только взрывы, рвущие тело горы, но и безоружных людей, которые загораживают своими телами боевые мишени.

Картина великого художника сумела бы, наверное, напомнить и о том, что гора, символизирующая собой японский народ, – это вулкан дремлющий, но не потухший, вулкан, который еще может показать свою силу.

Заключенный тюрьмы Абасири

Не могу отвести взгляда от двух одуванчиков. Когда они начинают желтеть на тюремном дворе – значит, приближается Первомай. Спасибо весне! Я знаю, как далек ее путь до Абасири, как спешит она согреть своим дыханием заиндевелые стены камеры. Но даже ей не под силу растопить иней седины на моей голове. Мой застенок возводили под кандальный звон еще в ту пору, когда Вы скрывались от царских жандармов. "Сегодня съел шесть чернильниц", шутили Вы в Петербургской тюрьме, окуная перо в молоко, чтобы послать на волю слово правды. Спасибо Вам! Ваше слово разбивает оковы и рушит темницы, с ним не чувствуешь себя одиноким даже в одиночной камере...

Эти строки адресует Ленину человек с железной волей воина, чуткой душой поэта. Японскому коммунисту Кунидзи Мураками было двадцать девять лет, когда его бросили за решетку. За годы заточения он поседел добела, но его цельная, чистая, светлая натура в неприкосновенности сохранила любовь к жизни, к людям. Свидетельство тому – поэтический сборник "Белая хризантема".

Вот строки, написанные 1 мая 1961 года. По-новому волнует в этот день заключенного квадрат синевы за прутьями решетки.

На майское небо гляжу

из острога.

Мне радостный праздник

подарен.

До неба с земли

проложил дорогу

Мой брат, коммунист

Гагарин.

Хотел бы и я оглядеть

с этой выси

Планету от края до края,

Когда ее алыми бликами высветил

Безбрежный пожар

Первомая.

У Мураками есть стихи, на которые сложены массовые песни – они звучат на митингах и маевках. И есть строфы глубоко лирические. Поэт посвящает их акатомбо – маленькой красной стрекозе, что порадовала его праздничным утром: залетела в тюрьму и доверчиво уселась на арестантскую куртку, словно присланный друзьями алый бант демонстранта. Мураками воспевает хризантему, которая цветет вопреки заморозкам, давая людям пример стойкости и жизнерадостности.

Как и за что попал этот человек... в самую мрачную тюрьму Японии, предназначенную для закоренелых злодеев и убийц?

21 января 1952 года в городе Саппоро произошло таинственное убийство полицейского инспектора Сиратори. Американские оккупационные власти тут же окрестили его "делом рук коммунистов", использовали как повод для репрессий. Ведь выступления против войны в Корее слились тогда на севере Японии с насущными жизненными требованиями. Население Хоккайдо осталось на зиму без угля, реквизированного американцами для военных нужд.

Мураками приехал в Саппоро и стал там секретарем городского комитета Компартии Японии осенью 1951 года. Накануне новогодних праздников он возглавил шествие, участники которого уселись на снегу перед городской управой с лозунгами: "Долой войну в Корее! Дайте топлива нашим семьям!" Расправой над демонстрантами руководил тогда полицейский инспектор Сиратори.

Какие же, однако, были основания обвинить коммуниста в убийстве полицейского?

Вечером 21 января инспектор Сиратори возвращался на велосипеде после выпивки в баре. На глухой, занесенной снегом улице его нагнал другой велосипедист, с ходу выстрелил ему в спину и умчался в ножную тьму.

Террористы в Японии крайне редко прибегают к огнестрельному оружию, издавна предпочитая нож. Стало быть, найти убийцу, показавшего себя одновременно виртуозным велосипедистом и метким стрелком, было бы куда проще, возьмись полиция за это по-настоящему.

Действительно, из первых же свидетельских показаний довольно отчетливо сложилась версия: во-первых, убил Сиратори профессиональный гонщик, а в прошлом уголовный преступник Адзумадэ (их видели ехавшими рядом на велосипедах в день убийства). Во-вторых, нанял гонщика для этой цели председатель кредитного общества Сато, который хотел избавиться от полицейского инспектора, докопавшегося до каких-то его спекуляций. Вскрылась и такая немаловажная деталь: незадолго до преступления домой к Сато частенько наведывались агенты "Си-ай-си" – американской военной контрразведки...

Однако, как только за дело взялась чрезвычайная следственная комиссия, весь ход разбирательства был круто изменен. Адзумадэ был освобожден из-под стражи и бесследно исчез. Отпустили домой и Сато, который вскоре же при весьма загадочных обстоятельствах "покончил жизнь самоубийством". Три года чрезвычайная следственная комиссия заметала следы преступления и фабриковала поклеп на невинных людей. Три года коммуниста Мураками не столько допрашивали, сколько запугивали: отрекись от компартии, или казнят как убийцу.

После подобных методов следствия один из коммунистов, арестованных вместе с Мураками, сошел с ума, а другой уступил нажиму. Он показал, будто бы секретарь горкома Мураками поручил студенческой ячейке убийство Сиратори и даже обучал молодежь стрельбе из пистолета на горном перевале.

Все обвинение против Мураками как "организатора террористического акта" (назвать его убийцей при всем старании было нельзя, ибо вечером 21 января он выступал перед многолюдным собранием) строилось на том, что пуля, извлеченная из тела полицейского Сиратори, и две другие пули, найденные после многократных тщетных поисков на перевале (одна – девятнадцать, а другая – двадцать семь месяцев спустя), были якобы выпущены из одного и того же пистолета.

Лишь на основании подобных "улик" коммунист Мураками был 7 мая 1957 года приговорен к пожизненному заключению, а 31 мая 1960 года, после рассмотрения дела в суде второй инстанции, – к двадцати годам лишения свободы.

Вспоминается день 21 января 1963 года, когда начальник следственной тюрьмы в городе Саппоро разрешил мне свидание с Кунидзи Мураками.

– ...Сорок шестой! – кричит полицейский и захлопывает дверь.

Пока мы парами пересекаем двор, нас считают, словно ребятишек, возвращающихся с прогулки. Оглядываем тюрьму. Ни сторожевых башен, ни колючей проволоки. На первый взгляд все кажется даже патриархальным. Главное здание с деревянным крыльцом напоминает захолустную железнодорожную станцию. Надзиратели своей формой и свистками на цепочках смахивают на кондукторов.

Несколько минут томительного ожидания в конторе. Закапанные чернилами столы. Один тюремщик щелкает на счетах, другой прикладывает печатки к каким-то бумагам, третий сортирует почту. Самая обыкновенная канцелярия. Если бы не кабинка у стены вроде телефонной будки, где адвокат беседует с молодым уголовником. Если бы не надпись мелом на грифельной доске: "Сегодня под стражей 308".

Это уже далеко не новая выдумка буржуазии – приписывать уголовные преступления людям, которые живут для других, жертвуют собой ради счастья простых тружеников. В Соединенных Штатах были Сак-ко и Ванцетти, в Германии – Макс Гельц, в Японии – это Кунидзи Мураками.

Вот он наконец перед нами. Моложавая коренастая фигура. Вязаная куртка обтягивает крепкие плечи. Рано поседевшие волосы юношески непокорны. Но главное – лицо. Что написано на нем? Спокойствие, но без отрешенности отшельника. Воля, но без фанатической одержимости. Светлый, живой, одухотворенный взгляд.

– Ну и гостей сегодня у меня! Неужели это только одна из групп? улыбается Мураками.

В каждую годовщину событий, которые привели его за решетку, в Саппоро съезжаются люди со всей Японии. Делегаты бесчисленных комитетов содействия освобождению Мураками собираются, чтобы провести общественное расследование дела на месте, своими глазами увидеть фальшь, нелепость обвинения и еще шире разнести правду об этом по стране.

Пожимая протянутые руки, Мураками ободряюще оглядывает каждого. Он лучше всех понимает состояние людей, оказавшихся перед невинно осужденным узником одиночной камеры, и старается шутками разбить колючий комок, который невольно подкатывает к горлу каждого из нас.

– Расскажи, как тебя кормят, – деловито осведомляется поденщик из Кобе.

Землистое лицо, голова обмотана шарфом, изношенная спецовка. Этот, видно, по себе знает, что такое голодная спазма. Нелегко же было его друзьям насобирать медяков, чтобы прислать сюда своего делегата!

– Ничего, друзья! Благодаря вашей помощи, как видите, не исхудал, хотя порой боюсь: не превратиться бы от здешней моркови в зайца. Морковь дают изо дня в день, из месяца в месяц. Как, по-вашему, уши у меня еще не отросли?

Все смеются. Улыбается и полицейский у двери. Только другой, что стоит возле Мураками, продолжает, насупившись, строчить в блокноте.

– Газеты получаешь? – проталкивается вперед юноша с токийского почтамта.

– Хотели было лишить меня прессы. Преступникам, дескать, нельзя читать про убийства, налеты, грабежи, а в газетах обо всем этом столько, что надзиратели не успевают вырезать. Тут я их и припер к стене. Ах, вот, значит в чем дело! Тогда давайте мне "Ака-хату". Она как раз уголовщиной меньше всего интересуется. Так и получилось, что коммунистическую газету мне разрешили читать раньше других.

Кунидзи рассказывает о камере. Четыре квадратных метра пола, остальное – заиндевевшие стены, кованая дверь, параша, под потолком – оконце с пятью стальными прутьями. Режим для заключенных не менялся тут с прошлого века. Единственное, что отвоевал для себя коммунист ценой бесчисленных протестов и настойчивых требований, – возможность читать и писать. Он добился разрешения заменить тусклую лампочку более яркой и не гасить ее после восьмичасового отбоя. Добился права держать на полу книги, тетради, конверты. Настоял, чтобы принесли крохотный столик. Сидя на циновке, он пишет за ним, привалясь к стене.

По мнению надзирателей, в камере стало теснее, но заключенный видит, как раздвинулись ее стены. В одиночке не осталось места для одиночества, для томительной праздности, которая превращает узника в живой труп. Читать и писать – значит мыслить и трудиться, жить интересами мира, находящегося по ту сторону тюремной решетки. Таков каждый день Мураками, до краев наполненный неотложными делами.

В Токио есть центральный совет содействия освобождению Мураками. Комнатка чуть больше тюремной камеры, напоминает почтовый вагон. Люди с трудом передвигаются среди бумажных кип. Тут издают свою газету и рассылают 35 тысяч ее экземпляров по местным комитетам содействия. Тут создали фильм о деле Мураками. Сюда текут бесчисленные зеленые конверты с синей каймой (денежные переводы общественных пожертвований).

Но душой этой подлинно национальной кампании всегда был сам Мураками. Подъем, поверка, обтирание мокрым полотенцем, тридцатиминутная прогулка, каждую минуту которой Мураками использует, как спортсмен на тренировке. Утром надо успеть разложить по конвертам и подготовить к отправке написанные накануне письма. В десять надзиратель забирает почту. И тут же кидает новую увесистую пачку конвертов. О каждом письме надо сделать запись в тетрадь: от кого, когда поступило, что написано в ответ. Для коммуниста эта переписка работа с массами. Открытку от железнодорожников с Хоккайдо он шлет, добавив от себя несколько строк, железнодорожникам Кюсю. Не одна тысяча людей стали активистами комитетов содействия благодаря именно этим письмам из тюрьмы.

В половине двенадцатого приносят обед, а в три тридцать – ужин. Тюремщики спешат разделаться с работой до пяти часов.

– Вот тут-то и выручают передачи. Пока пишу или читаю до полуночи, жую что-нибудь из присланного друзьями.

– Холодно ли в камере?

Не стоит спрашивать! Зима на Хоккайдо самая настоящая – с метелями и морозами. Тут, как привыкли в Японии, жаровней с древесным углем не обойдешься. Каково же, если даже нет и этого? Ничего нет, кроме жестянки с горячей водой, вроде больничной грелки, которую приносят дважды в день.

– За столько лет к чему не приспособишься! – отшучивается Мураками. Только писать трудновато. Чернила замерзают.

Мураками вынимает из кармана томик с портретом Ильича на обложке.

– Что помогло мне выстоять? Конечно, жизненная закалка, революционный опыт. Но главное – это.

Свет ленинских мыслей, отблеск кремлевских звезд проникают сквозь тюремное окошко, словно целительные солнечные лучи. Они не дали завянуть душе, запертой в темнице. Они помогают крестьянину-недоучке расти. Казалось бы, слову "кругозор" не поместиться в одиночной камере. Но кругозор Кунидзи Мураками расширился за годы заключения.

– Время истекло! – врывается в беседу голос тюремщика.

Все смолкают, и вдруг – что это? Словно откуда-то из-под земли поднимается и растет мелодия. Полицейский захлопнул блокнот и уставился в потолок. Песня в тюрьме – вещь неслыханная. Но она, как видно, стала традицией свидания с необычным узником. Поют, не разжимая губ. Лишь последние слова в полный голос.

– Отлично, – улыбается Мураками. – Только припев, по-моему, нужно резче, как лозунг. "Свободу Кунидзи, на волю Кунидзи!" – дирижирует он сжатым кулаком.

Нас снова считают при выходе. Захлопывается дверь. Тяжело гремит засов...

Мы оба верили при встрече, что зима 1963 года будет для Мураками последней в неволе. Со всех концов Японии стекались тогда в верховный суд объемистые пачки подписных листов. Около восьмисот тысяч человек поставили свои имена под требованием оправдать безвинно осужденного. По просьбе защиты криминалисты СССР и Чехословакии научно доказали фальшивость "вещественных улик". Ибо если бы две пули, на которых строилось обвинение, действительно пролежали две зимы среди скал горного перевала, их никелированная поверхность была бы разрушена коррозией.

17 октября 1963 года я с трудом пробился сквозь толпу и прошел сквозь цепи охраны в отделанный темным резным деревом зал верховного суда в Токио. Заседание, которого с нетерпением ожидала страна, длилось буквально несколько секунд. На нем была произнесена одна-единственная фраза: "Апелляция Кунидзи Мураками отклоняется".

Это означало, что после одиннадцати лет пребывания в следственной тюрьме Саппоро для Мураками был уготован перевод в тюрьму Абасири. Камеры там не отапливаются вовсе. Даже летом в них по неделям не просыхают полотенца, а зимой, когда метет пурга с Охотского моря, температура падает до тридцати градусов ниже нуля. К тому же заключенному резко ограничили право переписки, запретили передачи.

Единственный раз ворота тюрьмы распахнулись перед Мураками 8 июня 1965 года, когда его отпустили на четыре часа, чтобы похоронить мать.

Тысячам людей в Японии была знакома и по-родственному близка эта восьмидесятилетняя крестьянка – вдова батрака, мать коммуниста. Она приезжала из деревни на каждое из ста тридцати судебных заседаний. Она до последней минуты верила, что правда одолеет клевету, и, услышав приговор, пыталась покончить с собой.