Текст книги "Грех матушки Марии (СИ)"

Автор книги: Всеволод Шипунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Грех матушки Марии

Отец Феофан, в миру Николай, окончивши курс семинарии, сразу и женился, был рукоположён и получил приход. Приход был хороший, зажиточный, прихожан без малого тысяч пять.

На последнем году учёбы к семинаристам приходили знакомиться девки – тоже все набожные, строгие, постницы. Заглядывали ласково в глаза, старались угадать суженого. Семинаристы смущались, опускали очи долу, но знакомства не чурались – для получения прихода нужна была матушка, это знали все. Холостым приход не давали – долго ли до греха с прихожанкой! Негоже святую церковь позорить.

Девки в платках, в тёмных закрытых платьях стояли вдоль стен, кто с рукоделием, кто с пирожками да ватрушками в холщёвых мешочках, кланялись и предлагали семинаристам: «Отведайте, батюшка!» Семинаристы тоже кланялись и принимали; в трапезной открывали и пробовали. В мешочках находили и записку с именем той, что приготовила, с какой-нибудь припиской: «Хлеб наш насущный дашь нам днесь», «Спаси и сохрани!», «Испекла раба Божия, и ваша тоже – Наталия», или другое.

Сам отец Феофан был худ, длинен, лицом строг, бороду имел тёмную, густую, а глаза синие, яркие. Девка Мария как увидала эти глаза, ещё издали, так сердце её и прыгнуло: «Мой будет!». Продвинулась навстречу и, как проходил он мимо, выступила да поклонилась в пояс: «Примите, батюшка, гостинец, не побрезгуйте…». «Спаси Бог, сестрица» – строго ответил, но посмотрел ласково, в глаза заглянул, да и осмотрел её всю. Лицо простое, круглое, чистое, глаза добрые, сама вся в теле. Справная матушка!

В другой раз Мария уже знала, кому несёт свой подарочек, ждала, когда ОН покажется. Тогда уже разговорились, расспросили всё друг про дружку, по двору семинарии прогуливались, а когда прощались, Николай руку её долго держал: «Приходите ко мне, сестрица, буду ждать!»

В третий раз было уже всё между ними сговорено.

*     *     *

По окончании учёбы совершили обряд венчания, и отбыли в свой приход. Дом церковный был хороший, бревенчатый, тёплый, подворье широкое. Жили хорошо, душа в душу. Через четыре года было у них уже трое ребятишек.

Матушка и раньше была не худа, а теперь стала дородна, округла, весила пудов шесть, а то и более, но талию имела на удивление тонкую и гибкую. По хозяйству управлялась легко, играючи: полы в доме всегда были свежевымыты, всюду лежали цветастые яркие половички, пахло свежей выпечкой да наваристыми щами. Чистый рушник висел на вычищенных образах; светло горела лампадка. Чада всегда вымыты, причёсаны да накормлены. А уж какой запах в доме был на святую Пасху, когда матушка замешивала, а на другой день выпекала пасхальное тесто! Какой стоял божественный аромат куличей – чудо  из чудес!..

– Вот ты как узка-то в талии, Марея Дормидонтовна! – говорили ей соседушки. – И как тебе удаётся? Уж вся как есть круглая да пышная, а талия – ну чистая оса!

– А у меня, милые, бабушкин рецепт, – отвечала матушка. – Фасоль рассыпать. Вот рассыплю фасоль-то, да наклоняюся и собираю. Да за каждой фасолиной наклонюся, по единой подбираю-то! Вот так сто, а то двести поклонов в день и отобьешь… Поясницы сперва совсем не чуешь, зато потом такая гибкость появляется! Вы попробуйте, милые! Я хоть вперёд, хоть назад теперь изогнуся, мне всё нипочём...

Батюшка любил матушку, всегда сильно вожделел её, хоть и боролся с похотью всеми силами. Ложась с матушкой в постель, сначала долго стоял на коленях перед образами, молился и просил уберечь его от бесовского каждодневного вожделения. И ложился вроде умиротворённый, благостный, но коснувшись случайно матушкиных округлостей, хоть и через рубаху, чувствовал воздымание плоти. Матушка его опасений не понимала и это воздымание грехом не считала.

– Батюшка ты мой, – говаривала она. – Да какой же это грех? Ведь господь повелел всем тварям жить по парам. А мужьям – да с жёнами… Иначе и деточки бы не рожались!.. Сказано ведь: плодитеся и размножайтеся! Вот давай-ка я рубаху-то подыму, а ты и забирайся на меня! забирайся, миленький!.. Уж я тебя обойму, приласкаю!..

– Вот бес тебе в ребро! – скрипел зубами батюшка. – Да ведь похоть это всё бесовская! Это не срамно творить токмо для чадозачатия! А у нас чад-то сколько уже?

– Трое всего, разве много?

– Да уж немало!.. и потом, сказано, что плотские радости да утехи – по воскресеньям. А в постные дни скоромного нельзя…

– Не гневи бога, батюшка! Зачем ты меня мучаешь? Чего ждать-то столько? Давай ещё чадушко сотворим… четвёртого. Разве плохо будет?

Иногда дух батюшки бывал сильнее плоти, и он решительно отворачивался от матушки. Тогда матушка обиженно поворачивалась на левый бок, и большой округлый зад её сиротливо и одиноко возвышался над кроватью.

Ежели побеждала плоть, то батюшка, не единожды  ещё перекрестив лоб и испросив у господа прощения, забирался-таки на матушку и тонул в объятиях её пышного тела. Она, задрав рубаху до шеи, соединяла вместе свои арбузные груди и в томлении подавала ему, а он щекотал их бородою и сосал большие, как финики, соски. Матушка быстро достигала вожделения, охватывала батюшку руками и ногами, и тогда вздыбленная плоть его сама находила свой путь и погружалась в её ждущие нежные хляби. «И-и-и, батюшка ты мо-ой! – тоненько стенала тогда матушка. – Накажи ты меня, грешницу! Накажи как следуи-ит! Не жалей, миленьки-ий!» И батюшка, обхватив обеими руками необъятный матушкин зад, наказывал блудницу не за страх, а за совесть.

Не то бывало по субботам! Матушка сама топила баньку на огороде, небольшую и чистенькую, приготовляла венички, квасок из погреба, чистые рубахи и рушники, наносила воды из родника. Полки в баньке были у неё вычищены скребком и светились белесым древесным цветом, бочка полна была ключевой водицы, от печи шёл ровный сильный жар.

Когда отец Феофан, отслужив вечернюю службу, заходил на подворье в своей нарядной шёлковой рясе, матушка первым делом вела его за стол.

– Перекуси, батюшка, – говорила она. – Пирог вот у меня с рыбой. Такого осетра мужики притащили, что твоё полено. Щи ещё вот, с говядиной. Садись, батюшка, откушай...

Отец Феофан снимал скуфью, мыл руки, повернувшись к образам, крестился троекратно и усаживался. Матушка отрезала свежего ржаного хлеба, наливала большую стопку крепкой брусничной настойки. Пока батюшка выпивал, она ставила перед ним солёных груздей на закуску, да наливала духовитых щей в деревянную нарядную миску. Щи были наваристы, густы; из золотистой их поверхности выглядывал смачный кусок мясистой булдыжки.

Батюшка откушивал со всей серьезностью, истово, иногда с улыбкой поглядывая на матушку. Матушка не садилась есть с ним – она всегда делала это заранее, а только не отрывала от него умилительного взора.

Потом шли пироги с вязигой и вторая стопка настойки; на закуску матушка ставила холодец из свиных ножек и домашней свиной колбаски, обжаренной на смальце.

– Свинья-то добрая была, – говорила матушка, подкладывая батюшке на тарелку. – Толстая да здоровая была Хавронья... Кровяной колбаски не подать ли? с гречей... Глядишь, батюшка, и сам потолстеешь. А то вон в приходе говорят: и чего это батюшка наш такой худой да дохлый... Читает «за здравие», а вид у него такой, что получается «за упокой». Не кормит его, бают, матушка...

– Экий вздор несут! – возмущался отец Феофан.

– Ты закусывай, закусывай, батюшка! Не переживай... Потом отдохнёшь, и в баньку пойдём, – на распев, с намёком говорила матушка. И батюшка смирялся.

*     *     *

На улице, за воротами трое поповичей да соседский мальчишка Петька, сын купца Дёмина, играли в «чижа». Петька проигрывал, злился, и от этого безбожно жульничал: натягивал шаги, а то и незаметно чижа сдвигал. Гришаня, старший попович, держал себя флегматично, как и подобает взрослым парням, и всё больше молчал да улыбался. Маленький Проша, похожий на ангелочка, тоже суетился, хотел играть наравне со всеми, но по чижу битой не попадал и плакал.

– Мой кон! – обрадовался белоголовый шустрый Васятка, средний из сыновей. Синими глазами он походил на батюшку, а  расторопностью да бедовостью на матушку. Примерившись, он сверху залепил битой по острому концу чижа, и тот взвился так, что все задрали головы.

– Ох, тудыть твою! – охнул Петька.

Чиж, крутясь в воздухе, как юла, полетел сперва вдоль забора, а потом как-то резко – точно, что чиж – юркнул вниз, за забор, в крапиву.

– Лезь, Петька! – захохотал Васятка. – Считай шаги.

– Больно надо, – хитрому Петьке играть уже надоело. – Ты запулил в крапиву, ты и лезь... Как я буду шаги мерить через забор-то?

–  Лезь, лезь, тащи чижа. А не то будешь кол из земли тащить. Хитрый ты, Петька!.. Я вон в овраге вчерась лазал, в осоке да в тине – и ничего, не отказывался.

Петька Дёмин и вправду был хитрым мальчишкой, весь в отца, всё старался вывернуть себе на пользу, а братьев обмануть.

– Подумаешь, в воду... Вода не крапива!

Нехотя подойдя к забору, он поплевал на руки, подтянулся и уселся на краю. Снизу, с той стороны, к нему тянулись зелёные, выше роста, стебли крапивы. Прыгать туда не хотелось, и Петька стал глазеть по сторонам...

– А вона ваша мамка с батюшкой, – углядел Петька и спрыгнул обратно. – Кажись, в баню пошли... Айда в окошко смотреть?

– Зачем это? – удивился Гришаня.

– А я по субботам завсегда хожу глядеть, как тятька с мамкой в бане парятся... Голые, смехота!.. А то ещё тятька мамку на полке голую разложит, сперва веником отхлещет, а потом как взначнёт еть!..

– Еть?.. Как это? – заинтересовался шустрый Васятка, который слово это уже слыхал, но не придавал ему какого-то смысла.

– Неча болтать, коли не знаешь, – усмехнулся старший Гришаня. – Не вашего это ума...

– Как еть, Петька?.. Расскажи, – приставал любопытный Васятка. Он никак не думал, что «еть» нужно в бане.

– Да вот так! – хохотал Петька, который, оказалось, уже знал все взрослые тайны. – Положил он мамку на живот, пару как поддал, и давай её веником хлестать!.. И по спине, и по заднице – по всему... Мамка лежит, вся красна стала, а у тятьки уже висит!.. – Петька округлил глаза и показал рукой. – Чуть не до скамейки...

– Чего висит-то? – неугомонный Васятка хотел понять всё.

– Чего висит? – как эхо повторил белокурый ангелочек Прошка. Хладнокровный Гришаня понимающе хмыкнул.

– Чего-чего?.. Вот обалдуи поповские, – веселился Петька, чувствуя своё превосходство. – Х...ще висит!.. Писюны-то у вас есть, чудики?

– А, есть... – отозвался Васятка. – А я думал... Ну, и дальше что?

– Ну вот, – округляя глаза, заговорил Петька. – Висит он, значит, у тятьки-то, а он его в руку вот так взял, зажал, да на мамку и сел верхом, прям ей на задницу... Она ничего, молчит... А он его мамке ка-ак всунет!.. да как начнёт еть! – и Петька задвигал бёдрами.

–  Врёшь! – усомнился Гришаня. – И ты видал?!

– Да провалиться мне!.. Сто раз видал... Да сами вон идите поглядите, – он мотнул головой на ихнее подворье, – кто вам не велит?

Братья переглянулись.

– Ну, пошли, что ли, глянем? – спросил любопытный Васятка, смотря на старшего брата. Тот почесал в затылке...

– Грех это, наверное...

– Да мы чуток!.. – прыгал Васятка. – Мамку голу поглядеть охота.

– Ещё бы! – загорелся Петька. – У вашей мамки жопа-то!.. – он развёл руки на всю ширину и тут же, приплясывая, завёл срамную частушку:

– Расскажи-ка, тятя, мне,

Куда ездят на коне

Голышом да без узды -

Далеко ли до пя-яязды-ы?

– Тихо ты, охальник!.. – строго прикрикнул Гришаня, которому тоже хотелось взглянуть на это чудо. – Тятя, ежели узнает... не знаю, что и сделат с вами. ...Ладно, пошли.

И братья, а вслед за ними и Петька, гуськом зашли в калитку и вдоль база со скотиной, тихо и пригибаясь, стали пробираться к баньке.

Банька у отца Феофана была добротная, ещё почти новая, жёлтевшая свежими брёвнами в закатном солнце. Небольшое единственное окошко её было обращено на огороды...

*     *     *

– Хорошо банька протопилась, – благостно говорила матушка, войдя в предбанник и раскладывая на скамье чистое бельё, полотенца и простыни. – Жар какой! И березовым духом пахнет... Чисто в раю.

– Ну, ты молодец у меня, Мария, – подобрел и отец Феофан. – И обед сварила, и баньку протопила. Хозяюшка моя!.. – он ласково огладил её рукой, и матушка вспыхнула от радости. Батюшку своего она любила с большой страстью.

– Разоблачайся, батюшка... Сейчас в первую голову тебя попарю. Не на шутку пропарю – держись!.. – смеялась матушка. – А опосля уж ты меня... Да снимай ты с себя всё – чего тут стыдиться-то?.. Ты, миленький, в бане али где?

Отец Феофан стянул сапоги, портки, смущаясь, снял исподнее и встал во весь рост.

Худое белое тело с длинной чёрною бородою, похожее на иконные образы святых, предстало перед матушкой. Длинный белый уд свисал внизу из чёрных зарослей. И только глаза были не строгие, как на иконах, а смотрели смущённо, ласково. «Миленьки мой! – затопило её нежностью. – Тонкий-то весь какой, любый...» Ей захотелось обнять батюшку, даже не руками, а всем своим широким большим телом, вобрать его в себя, укутать...

– Иди, батюшка, поддай парку... Сейчас вот разденусь, да и начну тебя парить, – матушка со спокойным достоинством принялась раздеваться, искоса поглядывая на батюшку, проверяя, смотрит ли он, нравится ли она ему. – Да поддай-то не водой!.. Ты кваску плесни, Николаша. Хлебный дух будет добрый!..

Когда большое белое тело матушки Марии протиснулось в узкие двери парной, батюшка уже лежал на полке, приготовившись.

Матушка первым делом ещё плеснула на камни, разложенные на печи. Раскалённые камни зашипели, заполняя баньку белым душистым паром. Затем она склонилась к бочонку, где размокали берёзовые веники, и принялась перебирать их.

Лежа ничком и положив голову на бок, батюшка не мог оторвать глаз от повисших матушкиных пудовых грудей с длинными, как берёзовые почки, сосками, да выпуклого необъятного зада, видеть который воочию ему приходилось совсем редко. Выше зад этот переходил в сужающуюся талию – такую тонкую, что было удивительно, как на ней крепится такое тело. Живот её был совсем не большой, как следовало бы ожидать при таком могучем теле, а напротив, плоский, втянутый, украшенный глубоким пупком в центре; внизу его приятно кустились пшеничного цвета заросли. Мощное бедро переходило в совсем не мощную, а скорее изящную гладкую голень и правильной формы ступню. «Наяда, – думал батюшка, мысленно крестясь и млея от горячего пара. – Соблазн бесовский... Не устою, Господи!..»

Матушка с распаренными вениками в обеих руках подошла к полку, где возлежало худое белесое тело, и слегка прошлась по нему густыми ветками, разогревая. Потом подняла веники кверху, собрала ими горячего пару, который клубился под потолком, да опять приложилась... Когда кожа батюшки попривыкла, Мария начала парить. Сперва с обеих рук, несильными шлепками она работала долго, пока батюшкино тело киселём не растёклось по полку. Потом, разогрев веник посильнее, пошла парить с плеча, хлёстко да сильно. Когда задняя часть батюшки стала совсем красной, матушка велела ему перевернуться.

Он лёг на спину, задрав кверху чёрную бороду, и опасливо прикрылся внизу ладошкой.

– Да небось, не попаду!.. А то давай уд твой распарю, – весело нараспев говорила матушка, проходясь по батюшкиному телу от шеи до самых ступней горячим веником. – Раскраснеется он, да разбухнет... Да силой нальётся! А нам, бабам, того и надобно.

Похохатывая, матушка принялась обрабатывать его худую грудь с выступающими рёбрами и длинные мосластые ноги...

Потом распаренный и красный как рак, батюшка, ухая, окунался с головой в бочку, а матушка, постелив свежее рядно да хлебнув холодного кваску в предбаннике, укладывалась на полок.

 После холодной бочки, чувствуя себя заново на свет народившимся, батюшка выбрал веник погуще, поднялся на ступеньку, да так и застыл...

Пред ним лежало матушкино тело. Необъятные белые округлости, настоящие холмы поднимались вверх, возвышаясь над полком. С высшей их точки, там, где оканчивалась линия их раздела, шел крутой, глубокий спуск к талии. Узкая талия эта переходила, расширяясь, в крепкую широкую спину, округлые плечи и полную шею. Длинные матушкины волосы, завёрнутые в чистую холстину, были уложены на голове. А на шее её, под волосами была ямка, уж такая нежная да милая, что так и тянуло поцеловать...

С другой стороны холмы эти перетекали, раздваиваясь, в крепкие ноги, стройно тянувшиеся к стенке. В месте раздвоения холмов темнел узкий и глубокий провал...

Батюшка работал банным веником от души, истово. Молочное спервоначалу матушкино тело постепенно стало наливаться малиновым жаром.

– Хорошо-о!.. – стонала она, изнемогая. – Поддай, батюшка...

И батюшка поддавал, потом опять брался за веники. Когда огромные холмы её зада загорелись маковым цветом, батюшка велел ей перевернуться. Матушка улеглась на спину; арбузные груди её раскатились в стороны, могучие бёдра слегка разошлись, и среди светлых кустистых зарослей блеснуло розовым... Батюшкин сразу же отвёл глаза, но уд его качнулся и стал потихоньку наливаться силой.

Батюшка подогнал вениками жаркого пару сверху, из-под потолка, и начал парить матушку спереди.

– Давай, миленький, шибче! – просила распаренная матушка. – Не бойся, не жалей...

Глаза её были закрыты, руки вытянуты вдоль тела, а венерин холм в густых зарослях высоко поднят. Батюшка работал вениками сильно, вольготно, пропаривая всё тело сверху до низу, и опасаясь только бить по грудям.

Остановившись, чтобы передохнуть, он вдруг почувствовал матушкину руку, ласково захватившую его уже окрепший уд.

 – Вишь ты, крепенький какой, – нежно ворковала матушка, лаская его. – Банька-то силы прибавляет миленькому!..

Расслабленно лёжа на полке, она лукаво посматривала на батюшку, как это делала праматерь её Ева, поглядывая на недогадливого своего Адама. Уд в её руке налился уже могучей силой и выдавался далеко вперёд.

– Ну, что ты ждёшь, миленький?.. Забирайся на меня, не боись... Жду ведь! Истомилася...

Батюшка, стоявший с закрытыми глазами, открыл их и, подняв голову, начал креститься. «Прости, Господи, грехи наши, – шептал он. – Прости и благослови, Господи... И супругу мою, Марию... И меня, раба твоего, Феофана...»

– Иди, не сумлевайся!.. Господь уж благословил нас, любый ты мой!..

Матушка раскинулась, как могла, на полке, и увлекла батюшку на себя. В банном пару их голые, мокрые и горячие тела улеглись друг на дружку, плотно обнялись и прижались, образуя едину плоть. Матушка развела бёдра, принимая батюшку внутрь, руками притиснула его к грудям и обхватила ногами... И запел над ними ангельский хор «Богородица, дева, радуйся!»

...Ублажив как следует супругу, батюшка сполз с матушки и на дрожащих ногах вышел в предбанник охолонуться. Посидев там и испив холодного кваску, он вернулся к матушке, узрел вновь её могучие округлости, и почуял новый прилив желаний. Банька творила чудеса...

– Что, миленький, нешто устал? – с лукавой улыбкой заговорила матушка. Она вновь ощутила внутри горячий зуд неутолённой плоти.

– Марьюшка, милая, давай ещё? – батюшку почуял вдруг в себе силу великую. – Хочешь ли?

– А то!.. – матушка засмеялась серебристым своим счастливым смехом и повернулась на живот. – Как не хотеть!.. Дело-то богоугодное!

То, что это именно так, матушка не сомневалась. Она привстала на коленях, приподняла необъятный свой гладкий зад и оборотила его к батюшке.

– Пристраивайся сзаду, любый, – говорила она безо всякого смущения, повернув к нему круглое, ласковое лицо. – Уж как я люблю сзаду-то!..

Она прогнула свою тонкую талию, поднимая зад повыше, чтоб привлечь внимание нерешительного батюшки, случайно взглянула в окошко и вскрикнула...

К окошку вплотную были прижаты ошарашенные лица мальчишек, смотревшие на неё во все глаза.

*     *     *

...Не прошло и получаса, как все трое «олухов» были выставлены на коленях перед образами замаливать грехи свои перед Господом. Субботний ужин для малолетних иродов, само собой, отменялся. Батюшка был просто вне себя.

– Ах, Господи, за что наказываешь?.. Почто чад моих лишил разума? – зычно взывал он, проходясь мимо стоявших в ряд грешников. – Что сделать мне с иродами малолетними, подскажи?? Убить ли? или проклясть навеки?

Все трое, стоя на коленях, крестились и плакали.

– Кто надоумил?.. Кто, негодяи?? – вопрошал батюшка Феофан, потрясая руками.

– Пе-етька!.. – заголосил ангелочек Прошка, размазывая слёзы по сморщенной мордочке.

– Петька Дёмин? – вмешалась матушка. Ей хотелось пожалеть младшенького, который точно не знал, что творил.

– Да-а, – плакал и Васятка. – Дё-о-мин!.. Он сказал, пойдём посмотри-им... как тятя вашу мамку еть буди-ить!..

Тут матушка вспыхнула, а батюшка выдал Васятке такую затрещину, что тот с колен упал на пол. Заодно уж получил затрещину и стоявший молча Гришаня.

 – Ах, дураки какие, – матушка покраснела. – Еть... Прости Господи! Любить это значит, обалдуи вы несчастные!.. Нельзя так говорить! А уж смотреть на это – грех тяжкий!

– А Петька говорил, что завсегда в бане смотрит тятьку с мамкой, – протянул Васятка.

– А Васька сказал, что мамку голу посмотреть охота-а... – вступил Прошка.

– Не-е, я не говори-ил... – ревел Васька.

– Говори-ил!..

– Ну, вот что! – прервал их, наконец, батюшка. – С Петькой своим Фёдор сам разберётся – я ему скажу. А с вами... Я вам много прощал... Но на сей раз!.. Порка – вот ваше спасение. Порка, пост и молитва!.. – батюшка гневно пристукнул кулаком по столу.

Васятка и Прошка заголосили с новой силой, хотя розги пока никто из них ещё не пробовал. Гришаня стоял на коленях молча.

– Васька и Прошка, ставьте скамью посредине!.. Гришка, марш за розгами! Вон с кустов прутьев нарежь, да подлиннее! – батюшка был необычно решителен, грозен, и матушка даже боялась сказать что-то супротив.

...Когда батюшка Феофан смотрел принесённые Гришкой розги, проверяя их на крепость, в дверь постучали, и в избу вошёл сосед, Фёдор Дёмин, держа за вихры своего Петьку. Одно ухо у Петьки сильно краснело.

– Моё почтение, батюшка Феофан! Моё почтение, матушка!.. – почтительно кланяясь, говорил он. – Я тут мальца-то своего допросил, что, мол, за шум там, у батюшки Феофана на дворе... За ухо потаскал маленько... Ну, он и признался, что, мол, в баньке подглядывали... Так я думаю, что уж вы, батюшка, своих-то строго накажете... Вижу, и скамья готова!.. Так уж и моего заодно, своею суровою рукою... Острастка нужна, ох, нужна! Да и наставления ваши, батюшка... очень уж они хорошо... в душу прям... порядок делают! И хочешь, бывало, украсть... а это в нашем купецком деле, скажу вам!.. а вот нет, и всё!.. Так своих-то будете учить... ну и Петьку моего... оч-чень ему это, подлецу, требуется!

Петька стоял недвижно, уронив руки, с застывшим, повёрнутым в сторону лицом, как нашкодивший кот, которого держат за загривок. Отец Феофан поглядел на него, погладил бороду...

– Ох, чада неразумные, – раздумчиво и строго заговорил он. – Как же вразумлять вас, чтоб почитали мать свою и отца своего? Чтоб страх имели, а не подглядки да насмешки строили?.. Спасибо тебе, Фёдор, что привёл чадушко для вразумления. Ей Богу, выпорю всю компанию славно!.. Ну, кто первый будет? – и батюшка подошёл к ведёрку с розгами.

– Да пусть мой и будет, батюшка, – подтолкнул Петьку отец. – Зачинщику, известное дело, первый кнут. Ложись, сынок!.. Скидывай порты.

Петька со скорбным лицом, молча, не спеша стал развязывать свои серые, истрепанные по заборам порты и, чуть приспустивши их, лёг на скамью, но от страху лёг как-то криво, боком. Однако отец тут же вытянул ему ноги вдоль скамьи, спусти порты до колен и задрал рубаху.

– Всыпьте ему, батюшка, от души! А  я придержу, ежли что...

Батюшка Феофан с длинной розгой в руке приблизился; голая Петькина задница напряглась, а глаза его выпучились. Но батюшка не спешил.

– Встали все в ряд, олухи!.. Слушайте и внимайте, что я расскажу.

– Давно это было, – заговорил батюшка, прохаживаясь вдоль скамьи. – Был на земле Великий Потоп... И спаслись в том потопе только те, кто были в Ковчеге. А построил его по научению Господа один человек, Ной. Ну, вот... Как вода спала, высадились они на горе Арарат и стали жить.

– И родилось у этого Ноя три сына, – вёл далее батюшка, – Сим, Хам и Иафет.

– Однажды заснул отец под деревом в жаркий день, да и оголился, и был наг. А Хам увидел наготу его и ну давай смеяться да потешаться... И братьев позвал посмеяться над родителем своим! Да только братья смеяться не стали, да и смотреть на наготу отца своего не стали, ибо чтили родителей своих! А взяли они накидку да накрыли отца, и всё это не глядя...

– А отец, как проснулся и узнал, что сын его Хам надсмехался над ним, так и проклял его! И изгнал и из дому, и со земли своей. Ушёл тот Хам со своим семейством в землю Ханаанскую, и расплодился по всей этой земле. И земля та была тоже проклята Богом...

– Поняли вы эту притчу, мерзавцы?

– Поняли, батюшка... – нестройным хором отвечали поповичи. – Мы больше не будем.

– Кому не дОлжно уподобляться?

– Хаму, – отвечал Гришаня. Васька и Пашка согласно закивали.

– А с кого пример брать?

– С Сима... и с этого... И-афета.

– А ты, Петя, понял ли?

– Понял, батюшка, – отвечал лежащий с голым задом Петька.

– Хорошо... Ну, а это – чтоб ещё лучше запомнил.

Тут отец Феофан взмахнул розгой, та свистнула, и на Петькиной заднице образовалась первая полоса. Петька выпучил глаза, щёки его надулись, после чего он заорал, как резаный. Потом попытался было вскочить, да отец уже держал его за ноги.

– За Сима!.. За Хама!.. За Иафета!.. – приговаривал батюшка после каждого удара, придерживая Петьку за спину. – За Сима!.. За Хама!.. За Иафета!..

Хотя Хам в этом ряду был неуместен, но батюшка разошёлся не на шутку, и не замечал несуразности. Петька орал так, что у матушки уши закладывало.

Когда Петькина задница вся стала полосатой, батюшка остановился.

– Слезай, грешник! – молвил он. – Дай и другим покричать да покаяться.

Ревущий белугой Петька слез со скамьи, одной рукой держась за порты, а другою за ягодицы. Он долго ещё стоял в углу и ревел, держась руками за задницу и не решаясь натянуть на неё штаны.

Следующим лёг Гришаня, который держался молодцом, не орал в голос, а только вскрикивал, когда сильно прижигало. Тут батюшка уже исправился, и приговаривал правильно:

– За Ноя!.. За Сима!.. За Иафета!.. – и отпускал по три розги кряду.

Потом пришла очередь Васятки, который получил всего шесть розог, но визжал как поросёнок на заклании.

Ангелочка Прошу матушка хотела совсем уберечь от порки, но батюшка не позволил. И Прошкином заду  тоже отметились три розги, хотя и лёгкие.

Когда Федор Дёмин с Петькой, поклонившись батюшке в пояс, ушли, батюшка не дал своим малолетним грешникам особо горевать и жалеть свои битые зады. Поскольку вечерняя трапеза для них отменялась, батюшка задал им работу: Гришка колол дрова на неделю, Васятка мыл полы в доме и убирал бане, Прошка сносил дрова в поленицу и мёл двор. Потом убирали в хлеву.

Работа кипела до самой темноты. Если одна работа заканчивалась, в хозяйстве находилась другая.

– Вот и славно, чем по улицам-то носиться без толку!.. – говорил батюшка. – Пора уже всё в хозяйстве им уметь!.. А не в бане подглядывать.

Когда совсем уже стемнело, виноватая и уставшая ребятня собралась в избе.

– Ну что, чада мои неразумные? – хмуро спрашивал батюшка. – Осознали грехи свои?

– Осознали, – виноватились они, опустив головы. – Прости нас, батюшка... Прости, матушка...

– Бог простит. А теперь спать! – сказал батюшка.

– Голодные, небось, чадушки? – не выдержала матушка.

– А то!.. Ажно в брюхе бурчит! – жаловались Васятка с Прошкой.

Сердобольная матушка пошла было доставать из печи, но батюшка строго остановил её.

– Сухари есть?.. По чёрному сухарю им и водицы колодезной.

Вздохнув, матушка достала из чулана три чёрных сухаря, положила на стол. Поставила солонку, налила водицы в кружки. Чада кинулись было усесться за стол на лавку, да тут же и передумали: сидеть им было никак невозможно.

Трапезничали стоя. Каждый присолил свою чёрняшку и принялся грызть. Ах, что это была за вкуснятина! Водица тоже была холодная да вкусная.

Повеселев после еды, почёсывая свои отходившие уже после розги зады, мальчишки умыли грязные зарёванные мордахи, молча разделись и улеглись в свою широкую, общую постель. Минут через пять они уже спали сном праведников.

*     *    *

– Ну, что ты, Николаша, отошёл уж? – спрашивала матушка, когда и родители, помолившись перед образами, улеглись в горнице, в своей постели за цветастой занавескою. – Как осерчал-то, не приведи Господи! Уж, думаю, запорет мальчишек, совсем запорет...

– Ништо! запорет... – усмехался батюшка в темноте. – Подумаешь, берёзовой каши отведали, в кои-то веки. Меня вот, помню, батюшка драл, так драл!

– Было за что, миленький? – невинно спросила матушка.

– Да уж было... – батюшка задумался. – Слушай, Марьюшка, а ведь и меня за это же дело драли. Вот чудеса!..

– Да за что же?

– По малолетству за девками да бабами на реке подглядывал, когда те купалися... Они меня и поймали, портки с меня стянули, да так, без порток, к тятьке моему и отвели. Ох, и задал он мне!

– Ах, вот откуда что берётся, – тихо смеялась матушка. – А тятя твой злился, небось, что сам-то не подсмотрел.

Она тихонько придвинулась к батюшке и положила на него руку.

– Ну, сегодня-то уж насмотрелся, а?.. – зашептала она ему в бороду. – Или нет ещё? Грешник ты мой любый...

Батюшка заволновался, задышал, и вдруг крепко обнял матушку за талию.

– Хочу, как в баньке, – страстно зашептал он. –  Сзаду, Марьюшка! Становися.

Матушка тихо засмеялась.

– Погоди... не всё сразу. Спервоначалу обойми меня... расцелуй... Дай-кося, рубаху-то подыму... Ох, грешники-то мы с тобою, грешники!

Она в томлении подняла рубаху до самой шеи, и батюшка страстно приник к её большому, чистому, горячему и такому родному телу.

*     *     *

К весне в семействе батюшки Феофана было уже четверо детушек. Четвёртой родилась девочка, славная да красивая, как матушка, только черноволосая.