Текст книги "Пансион"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Мальчики выходили изъ столовой опять парами въ рекреаціонную залу. Когда они проходили корридоромъ, ко мнѣ подошелъ Карпычъ, тотъ самый лакей, съ веселымъ и въ то же время заспаннымъ лицомъ, который снималъ съ насъ шубы, когда мы съ матерью въ первый разъ пріѣхали въ пансіонъ, онъ подошелъ и шепнулъ мнѣ.

– Господинъ Веригинъ, пожалуйте, васъ спрашиваютъ.

– Гдѣ? Кто? – весь вспыхнувъ, крикнулъ я.

– На верхъ пожалуйте, въ свой дортуаръ, я проведу васъ.

Въ дортуарѣ стояла Дарья, хохлушка, довѣренная горничная моей матери, бывшая въ числѣ людей, подаренныхъ дѣдомъ моему отцу. Я такъ и кинулся ей на шею, цѣлуя ея некрасивое, но доброе лицо и обливая его вдругъ хлынувшими слезами. Дарья цѣловала мнѣ руки и изумленно спрашивала:

– Баринъ, голубчикъ, Ганечка, чего такъ, чего?! не плачьте!

Но я плакалъ все больше и больше и не могъ ничего выговорить. Дарья сѣла на стулъ, посадила меня къ себѣ на колѣни и стала меня гладить по головѣ.

– Да что такое, развѣ здѣсь худо?! Обидѣлъ васъ кто, золотой мой?! – повторяла она со своимъ малороссійскимъ выговоромъ.

– Худо, Дарья! – наконецъ, сквозь рыданія произнесъ я.

Но въ эту минуту влетѣлъ Тиммерманъ. Онъ покосился на Дарью.

– М… m… mon enfant, vous pleurez? Это не надо… нужно быть благоразумнымъ, вы уже не маленькій…

И на ломаномъ русскомъ языкѣ онъ спросилъ Дарью:

– Вы привезли весши? Карашо, я сейчасъ скажу моей женѣ…

Онъ исчезъ и, прежде чѣмъ мы съ Дарьей могли опомниться, въ комнату вошла маленькая, худенькая, съ прилизанными волосами, съ круглыми сѣрыми глазами, въ простенькомъ черномъ шерстяномъ платьѣ пожилая женщина. Она протянула мнѣ руку и сейчасъ-же стала спрашивать Дарью, что именно она привезла.

Дарья указала на большой ящикъ и два узла, а затѣмъ все это принялась развязывать. Madame Тиммерманъ вынула изъ кармана маленькую записную книжку, лизнула карандашикъ и принялась записывать.

– Бѣлья слишкомъ даже много и оно черезчуръ хорошо! – замѣтила она.

– У насъ оны иного не носятъ, сударыня! – съ достоинствомъ отвѣчала Дарья. – А вотъ ихъ одежда-съ… сапожки…

– Что же въ этомъ узлѣ?

– Это, сударыня, съѣстное, сласти.

Madame Тиммерманъ поморщилась, но ничего не сказала.

Осмотрѣвъ все, она спросила Дарью:

– А серебро вы привезли?

– Какъ-же… какъ же-съ, вотъ ихъ приборчикъ!

Она подала ножъ, вилку и три серебряныя ложки: большую, среднюю и маленькую. Madame Тиммерманъ пристально взглянула на все это, потомъ взяла и уже не выпускала изъ рукъ.

Таковъ былъ обычай въ пансіонѣ: каждый пансіонеръ долженъ былъ доставить свой приборъ, причемъ ложки обязательно были серебряныя. Конечно, мальчики никогда не видали этого прибора и ѣли всегда изъ общихъ, накладного серебра и отъ старости превратившихся совсѣмъ почти въ мѣдныя, ложекъ. Одна madame Тиммерманъ знала дальнѣйшую судьбу серебряныхъ приборовъ.

– Которая-же будетъ ихняя кроватка? – спросила Дарья.

– Вотъ эта!

– Ужъ позвольте, сударыня, я имъ приготовлю.

– Хорошо!

Дарья стала приготавливать мнѣ постель, неодобрительно похлопывая по жесткому пансіонскому тюфяку, за который была моей матерью выплачена изрядная сумма.

Madame Тиммерманъ не уходила.

– Это еще что? – вдругъ спросила она, замѣтивъ довольно большой, прикрытый замшевымъ чехломъ ящикъ.

– А это сундучекъ ихній, съ ихними вещицами. Вотъ тутъ возлѣ кровати мы его и поставимъ. Комодика только я что-то не вижу! Куда-же мы бѣлье да платье сложимъ?

– Объ этомъ не безпокойтесь! – сказала madame Тиммерманъ:– я сама буду выдавать и бѣлье и платье.

– Да тутъ-бы возлѣ кровати комодикъ и поставить, мѣста довольно, а коли нѣтъ у васъ свободнаго комодика, такъ може барыня прикажутъ, я изъ дома привезу.

– Нѣтъ, этого не надо! – подумавши объявила madame Тиммерманъ:– у него должно быть все какъ у другихъ… Vous êtes un peu gâté, mon petit ami! – обратилась она ко мнѣ.

Я при этомъ только покраснѣлъ и опустилъ глаза.

Madame Тиммерманъ не ушла до тѣхъ поръ, пока издалека не послышался звонокъ. Тогда она сказала, что я долженъ идти въ классъ. Я вздрогнулъ.

– Дарья, а мама когда-же?… Она обѣщала до своего отъѣзда въ Петербургъ ко мнѣ пріѣхать!..

– Безпремѣнно будетъ передъ отъѣздомъ, безпремѣнно. Не прикажете-ли чего передать мамашѣ?

– Вѣдь, и ты ѣдешь съ мама?.. Прощай! – упавшимъ голосомъ, съ ужасомъ прошепталъ я и, пригибая къ собѣ Дарью, крѣпко охватилъ ея шею руками и такъ и замеръ.

– М-m… mon enfant… пора въ классъ… пора! – вдругъ проскрипѣлъ уже знакомый голосъ.

Я еще разъ безнадежно взглянулъ на уныло стоявшую Дарью и, почти не помня какъ, очутился въ классѣ.

III

И снова сонъ, снова туманъ, тоска сосетъ и давитъ, временами нервная дрожь пробѣгаетъ по тѣлу. Руки и ноги холодѣютъ, совсѣмъ застываютъ. Да и въ классѣ холодно, крѣпкій морозъ на дворѣ, вѣтеръ завываетъ въ трубѣ большой остывшей печи, отъ старыхъ и грязныхъ оконныхъ рамъ такъ и дуетъ.

Но хотя и во снѣ, хотя и въ туманѣ, я невольно ловилъ новыя впечатлѣнія, безсознательно дѣлалъ наблюденія. Я уже успѣлъ внутри себя какъ-то разглядѣть и понять нѣкоторыхъ изъ окружавшихъ меня товарищей. Я уже чувствовалъ къ инымъ симпатію, другіе мнѣ не нравились, третьи возбуждали во мнѣ брезгливость, почти отвращеніе.

Вотъ еще новый учитель на каѳедрѣ: учитель французскаго языка, Сатіасъ. Онъ уже не похожъ ни на Тиммермана, ни на Фреймута, ни на Иванова. Это былъ еще молодой и красивый высокаго роста брюнетъ съ тонкими чертами лица, съ великолѣпными бакенбардами. Его бѣлье отличалось безукоризненной чистотою, галстукъ былъ красиво повязанъ. Черный фракъ почти безъ малѣйшей складочки плотно охватывалъ его станъ. Онъ очень походилъ на хорошаго актера въ роли свѣтскаго человѣка.

Сатіасъ уже очевидно зналъ о присутствіи въ классѣ новичка. Онъ подозвалъ меня къ каѳедрѣ, пристально оглядѣлъ своими спокойными карими глазами и спросилъ, чему я учился и что знаю.

Я собралъ всѣ свои послѣднія силы, даже добылъ откуда-то на нѣсколько минутъ спокойствіе. По приказанію Сатіаса, я бѣгло прочелъ нѣсколько строкъ изъ поданной мнѣ книжки, перевелъ прочитанное. Французскій языкъ я зналъ хорошо, много читалъ, любилъ учить наизусь стихи. Сатіасъ, видимо, былъ доволенъ новымъ ученикомъ, и улыбнулся мнѣ благосклонно, а затѣмъ красивымъ движеніемъ головы отпустилъ меня.

Слѣдующій урокъ былъ – географія. Учитель, маленькій вертлявый человѣкъ съ рыжей бородой, не то польскаго, не то малороссійскаго происхожденія, по фамиліи Чалинскій, опять оказался совсѣмъ въ новомъ родѣ. Онъ даже вовсе и не походилъ на учителя, а имѣлъ видъ юноши. Всѣмъ мальчуганамъ говорилъ не иначе какъ «господинъ такой-то» и любилъ разнообразить свое преподаваніе, такъ сказать, приватными разговорами.

Я замѣтилъ, что у него въ классѣ никто не стѣсняется, всякій занятъ своимъ дѣломъ, нѣкоторые ученики перемѣняютъ мѣста, ведутъ довольно оживленные разговоры и споры, наконецъ, неизвѣстно зачѣмъ подбѣгаютъ къ каѳедрѣ, заговариваютъ съ учителемъ вовсе не объ урокѣ, а учитель охотно всѣмъ отвѣчаетъ.

Только когда уже шумъ въ классѣ сдѣлался невыносимымъ, Чалинскій застучалъ линейкой о каѳедру и крикнулъ своимъ слабымъ голосомъ:

– Господа, да что-жъ это такое? Вѣдь, это чисто нижегородская ярмарка! Успокойтесь, а то, право, кончится тѣмъ, что господину Тиммерману пожалуюсь на васъ, на весь классъ, слышшите, господа!

– Иванъ Григорьевичъ, а на нижегородской ярмаркѣ весело? Вы бывалли? – крикнулъ кто-то, очень похоже передразнивая его произношеніе.

– Конечно, бываллъ! – отвѣтилъ учитель.

– Разскажите! разскажите!

– Ну нѣттъ, этто въ другой разъ, когда дойдемъ до Нижняго-Новгорода… А ну-ка, на какой рѣкѣ стоитъ Нижній-Новгородъ?

– На Волгѣ! на Волгѣ! Это мы знаемъ, – раздалось нѣсколько голосовъ.

– Иванъ Григорьевичъ, а, у насъ новенькій… Веригинъ… на второй скамьѣ… видите!.. Что-же вы его не спрашиваете? Вы его проэкзаменуйте!..

Чалинскій посмотрѣлъ на меня, потомъ взглянулъ на часы и заторопился, засуетился.

– Вотъ вы всегда таккъ, съ вашшими дуррачествами да ненужжными разговоррами… Смирно… смирно! слушшайте уроккъ. Къ слѣдующему раззу… А съ новвенькимъ еще успѣю познаккомиться…

И онъ началъ объяснять новый урокъ. Звонокъ скоро прервалъ его.

– Прошшлое повторрите, прошшлое! – крикнулъ онъ и выскочилъ изъ класса.

Оставался послѣдній урокъ – шестой въ этотъ день – изъ русскаго языка. Но учитель уже двѣ недѣли какъ былъ боленъ и на каѳедрѣ появился нѣмецъ-надзиратель и тотчасъ же принялся дремать, пробуждаясь только тогда, когда мальчики уже через чуръ кричали.

– Ruhig… ruhig! – раздавалось съ каѳедры.

Въ классѣ утихало на нѣсколько мгновеній, а затѣмъ снова поднимался смѣхъ и крикъ.

Я бесѣдовалъ съ Алексѣевымъ.

– У васъ есть кольца и замокъ? – спросилъ меня «старичекъ».

– Какой замокъ?

– А для пюпитра, для ящика… тутъ вотъ видите нужно ввертѣть два кольца и всегда держать пюпитръ на запорѣ, а то ученики у васъ все потаскаютъ.

– Вы давно въ пансіонѣ? – спросилъ я.

– Второй уже годъ.

– А прежде гдѣ жили?

– Въ деревнѣ, въ Рязанской губерніи. Да отецъ мой умеръ, мать еще прежде умерла, давно… я самый младшій… вотъ братъ старшій, да сестра, она замужемъ… у нея уже трое дѣтей, – меня въ пансіонъ и отдали. Прошлымъ лѣтомъ ѣздилъ я въ деревню такъ тамъ докторъ прямо сказалъ, что мнѣ нельзя жить иначе, какъ дома, на чистомъ воздухѣ… Я, вѣдь, давно боленъ… А меня все же братъ привезъ опять сюда… и вотъ мнѣ все хуже и хуже…

– Что же у васъ болитъ?

– Я ужъ вамъ сказалъ, что все болитъ. Иногда слабость такая, что и сказать не могу. Ночей не сплю, дрожу весь въ лихорадкѣ. Засну подъ утро… и сейчасъ же будятъ… надо вставать.

– А вы развѣ не говорили monsieur Тиммерману?

– Говорилъ, лежалъ въ лазаретѣ, докторъ мазалъ меня свинымъ саломъ. Тутъ у насъ докторъ такой, старичекъ, и отъ всѣхъ болѣзней свинымъ саломъ лѣчитъ. Лежалъ я четыре дня, а потомъ Тиммерманъ пришелъ и велѣлъ вставать и идти въ классъ…

– Мнѣ кажется я умру скоро! – заключилъ Алексѣевъ тихо, но совсѣмъ спокойнымъ голосомъ.

Я такъ весь и встрепенулся. Я почувствовалъ ужасную жалость къ этому «старичку».

– Ахъ, зачѣмъ вы такъ говорите! Зачѣмъ умирать? Отчего же вы не напишите вашей сестрѣ, вашему брату?

– Писалъ, а они не отвѣчаютъ, – имъ все равно.

Алексѣевъ едва слышно вздохнулъ, скрестилъ на груди руки, опустилъ голову и задумался.

О чемъ онъ думалъ, Богъ вѣсть! Я не посмѣлъ съ нимъ больше заговаривать. Мнѣ хотѣлось плакать, но теперь уже не по дому, не по мамѣ, а по этому бѣдному «старичку».

– Будемъ друзьями? – вдругъ, неожиданно для самого себя, сказалъ я.

Алексѣевъ изумленно взглянулъ на меня, но пожалъ мою руку.

– Хорошо, – какъ-то снисходительно и ласково улыбнувшись, проговорилъ онъ:– будемъ друзьями!

– На «ты»?!

– На «ты».

– Какъ тебя зовутъ?

– Михаилъ.

– Миша… ну а меня – Ганя.

Въ это время опять издали донесся тихій звонъ. Онъ все приближался, приближался. Это Карпычъ проходилъ по корридорамъ съ валдайскимъ колокольчикомъ въ рукахъ.

– Чай пить! чай пить! – закричали въ классѣ.

И я только теперь почувствовалъ, что невыносимо голоденъ.

Опять мальчики выстроились парами. Я взялъ подъ руку мото новаго друга и мы спустились въ столовую, казавшуюсь еще унылѣе при тускломъ свѣтѣ лампъ. Передъ каждымъ мальчикомъ была поставлена глиняная кружка съ дурнымъ, такъ называемымъ «кирпичнымъ» чаемъ, плохо подслащеннымъ «песочнымъ» сахаромъ. Чай этотъ почему-то сильно отзывался ржавчиной и еслибы посмотрѣть его на свѣтъ, то онъ скорѣе былъ похожъ на кофе, чѣмъ на чай, но въ кружкѣ этого не было замѣтно. Рядомъ съ каждой кружкой лежало по небольшому розанчику.

Я разломилъ свой розанчикъ и съ радостью замѣтилъ, что онъ не только свѣжій, но даже почти теплый. Я съѣлъ его мигомъ, выпилъ залпомъ кружку, не разбирая, что такое пью.

– Хочешь? – сказалъ Алексѣевъ, подавая мнѣ половину своего розанчика.

– Нѣтъ! нѣтъ! – сконфуженно отвѣчалъ я.

– Да, вѣдь, я все равно ѣсть не стану, мнѣ ѣсть совсѣмъ не хочется.

– Правда?

– Конечно, правда!

Я не въ силахъ былъ отказаться.

Послѣ чая ученики вернулись въ классы для приготовленія уроковъ, которое длилось до восьми часовъ. Въ восемь часовъ былъ ужинъ, состоявшій изъ каши размазни, совсѣмъ почти не масляной, и чего-то безформеннаго, темнаго и приготовленнаго изъ кусочковъ варенаго мяса и соуса, очень пахнувшаго лукомъ. Но я ничего не ѣлъ за ужиномъ. Я вспомнилъ, что у меня въ узлѣ въ спальнѣ есть «съѣстное», какъ сказала Дарья.

Послѣ ужина на три четверти часа передъ сномъ пансіонеры собрались въ рекреаціонной залѣ и вотъ тутъ-то я, совсѣмъ утомленный, потрясенный всѣми нежданными и разнообразными впечатлѣніями, уныло сидѣлъ въ углу на скамейкѣ.

Алексѣевъ исчезъ, его нигдѣ не было видно. Я сидѣлъ, мучительно чувствуя свое полное одиночество. Весь этотъ шумъ и гамъ, всѣ эти мелькавшія мимо меня фигуры казались мнѣ какъ-то далеко.

Но вотъ мнѣ будто что-то стукнуло въ голову. Я очнулся. Опять ударъ. Незнакомый мнѣ мальчикъ изъ другого класса, старше меня возрастомъ, широкоплечій и коренастый, съ торчавшими во всѣ стороны волосами, съ дерзкимъ выраженіемъ лица и выдвинутою впередъ нижнею губою, намѣревался нанести мнѣ третій ударъ.

Я вскочилъ со скамьи.

– За что вы меня?! Что я вамъ сдѣлалъ?! – изумленно, ничего не понимая и только чувствуя сильную боль, спросилъ я.

– А, ты еще разговаривать!

Крѣпкій кулакъ шарахнулъ меня по спинѣ. Кровь бросилась мнѣ въ голову, недоумѣніе, обида, боль – все это разомъ какъ-то прилипло къ сердцу, отозвалось по всѣму тѣлу нервнымъ трепетомъ. Себя не помня, кинулся я на моего неожиданнаго противника и въ свою очередь принялся колотить его куда попало. Я уже не чувствовалъ получаемыхъ ударовъ, ничего не видѣлъ и опомнился только тогда, когда надъ самымъ ухомъ раздался рѣзкій голосъ:

– Eh bien, finirez-vous?!..

Чья-то рука меня встряхнула. Передо мною былъ надзиратель французъ, Дерондольфъ. Я уже зналъ отъ Алексѣева, что это самый злой изъ всѣхъ надзирателей и что его ученики, неизвѣстно почему, называютъ: «monsieur Derondolf ci-devant double chien».

Въ пансіонѣ существовала легенда, что Дерондольфъ былъ барабанщикомъ въ Севастопольскую кампанію, попался въ плѣнъ къ русскимъ и вотъ теперь очутился надзирателемъ. Какъ-бы-то ни было, во всемъ пансіонѣ нельзя было найти ни одного воспитанника, который-бы хоть сколько нибудь симпатично относился къ этому человѣку: его ненавидѣли всѣ безъ исключенія и онъ положительно находилъ удовольствіе наказывать мальчиковъ, иногда безъ всякой вины.

Ему было уже лѣтъ пятьдесятъ; небольшой, сутуловатый, на головѣ мало волосъ, жидкія бакенбарды, изрытое морщинами лицо, нависшія брови; подъ черными мрачными глазами большіе мѣшки, беззубый ротъ. Говорилъ онъ съ какимъ-то присвистомъ и время отъ времени прищелкивая языкомъ.

– Votre nom? – грозно спросилъ меня Дерондольфъ.

Но у меня еще сыпались искры изъ глазъ. Курточка моя была растегнута, воротничекъ измятъ и надорванъ. Я дрожалъ всѣми членами и не могъ выговорить ни слова. Тутъ подскочилъ какой-то мальчикъ изъ второго класса и объяснилъ, что я новенькій – Веригинъ.

Дерондольфъ вынулъ свою записную книжку и что-то въ ней отмѣтилъ.

– Завтра безъ обѣда! – объявилъ онъ мнѣ и потомъ произнесъ по слогамъ:

– Vè-ri-guine… quel nom barbare! И при этомъ глупо усмѣхнулся своимъ беззубымъ ртомъ.

Мальчики громко захохотали.

– Ah! voua parlez russe!

Дерондольфъ быстро обернулся въ ту сторону, откуда раздался смѣхъ. Но мальчики кинулись въ разсыпную.

– Qui а ri? Qui а parlé russe? – съ ожесточеніемъ, присвистывая и прищелкивая, повторялъ французъ, топоча отъ злости на мѣстѣ.

Никто не отозвался. Одинъ только я стоялъ передъ нимъ, продолжая вздрагивать.

Дерондольфъ вдругъ заложилъ руки за спину и крикнулъ въ носъ:

– Prière!

Въ залѣ все смолкло. Одинъ изъ учениковъ старшаго класса прочелъ вечернюю молитву, и всѣ стали расходиться по дортуарамъ.

IV

Войдя въ спальню, я увидѣлъ слѣдующую картину. На столѣ горѣла лампа, у которой сидѣлъ и что-то писалъ высокій, стройный юноша лѣтъ семнадцати, совершенный блондинъ съ красиво вившимися обильными волосами и едва пробивавшимися золотистыми усиками. Онъ такъ былъ углубленъ въ свое писаніе, что даже не обернулся къ отворенной мною двери. Другой юноша, маленькій, толстенькій, ежесекундно чихавшій и сморкавшійся, очевидно страдавшій сильнымъ насморкомъ, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ былъ некрасивъ, обстриженъ подъ гребенку, съ маленькими глазками, съ мясистымъ носомъ, теперь еще вдобавокъ припухшимъ отъ насморка. Третій юноша – черноволосый, съ длиннымъ худымъ лицомъ и какъ-бы нѣсколько провалившимся ртомъ, очень старообразный, лежалъ задравши ноги на кровати и напѣвалъ что-то фальшивымъ голосомъ. Наконецъ, четвертый – неуклюже сидѣвшій на корточкахъ передъ открытой печкой дверцей, неистово затягивался папиросой, стараясь пускать дымъ въ печку. Печка помѣщалась недалеко отъ стола, и свѣтъ лампы, прикрытой широкимъ абажуромъ, прямо падалъ на курившаго юношу.

Мнѣ бросилась въ глаза большая голова съ торчащими жесткими волосами, мясистое прыщеватое лицо, съ толстыми губами и носомъ.

Когда я вошелъ и, запирая дверь, нечаянно хлопнулъ ею, этотъ юноша быстро и пугливо обернулся, искусно пряча папироску въ рукавъ. Но убѣдясь, что опасности нѣтъ, онъ снова изо всѣхъ силъ затянулся раза три, потомъ бросилъ окурокъ въ печку и тихонько заперъ дверцу. Затѣмъ онъ всталъ на ноги и оказался огромнымъ, неуклюжимъ малымъ, въ очень короткомъ и узенькомъ пиджакѣ, который еще болѣе выставлялъ на показъ его длинныя ноги съ широкими ступнями и какъ-то странно болтавшіяся руки.

– Чего тебѣ тутъ нужно, малышъ? – крикнулъ онъ, подступая ко мнѣ.

Еще не совсѣмъ пришедшій въ себя отъ драки и весь избитый, я подумалъ, что вотъ сейчасъ и этотъ огромный губошлепъ станетъ меня бить. Я безнадежно взглянулъ на него и прошепталъ:

– Я пришелъ спать!

– А, такъ это тебя намъ навязали! – воскликнулъ губошлепъ. – Ну-ка, покажись!

Онъ какъ перышко подхватилъ меня подъ мышки и поднялъ высоко на воздухъ своими жилистыми, сильными ручищами.

– Дѣвчонка, какъ есть дѣвчонка! – проговорилъ онъ, опуская меня наконецъ на полъ, и вдругъ принялся щекотать.

Я отчаянно боялся щекотки, а потому заметался и взвизгнулъ.

– Ахъ, да оставь его, Дермидоновъ, – сказалъ маленькій юноша съ насморкомъ, подходя къ намъ. – Охота связываться… Такъ неравно и Тиммерманъ нагрянетъ…

– Какъ-же, жди! Теперь твоего Тиммермана съ собаками не разыщешь, чай, ужъ дрыхнетъ давно! – отвѣчалъ Дермидоновъ но все-же оставилъ меня въ покоѣ и вдругъ, уже совсѣмъ новымъ тономъ прибавилъ:– а ну-ка, подите сюда, молодой человѣкъ, подите-ка! Васъ еще проэкзаменовать надо.

Онъ схватилъ меня за руку, потащилъ къ одной изъ кроватей, усѣлся на нее, разставивъ ноги, поставилъ меня передъ собою и потомъ стиснулъ мнѣ бока своими костлявыми колѣнями, такъ что я не мргъ шевельнуться.

– Ну-съ, теперь стойте смирно и отвѣчайте на всѣ вопросы безъ запинки.

И говоря это, онъ шлепалъ толстыми губами и обдавалъ меня табачнымъ запахомъ. Я глубоко вздохнулъ и рѣшился терпѣдиво выносить всякую пытку.

– Ваша фамилія, молодой человѣкъ?

– Веригинъ, – грустно и покорно выговорилъ я.

– Сколько тебѣ лѣтъ?

– Двѣнадцать.

– Года почтенные! Ну, и что-же, молодой человѣкъ, понравилось тутъ у насъ, очень хорошо, не правда-ли?

Я ничего не отвѣтилъ.

– А кушать изволили съ аппетитомъ?

– Я ничего не ѣлъ! – откровенно признался я, вдругъ вспоминая, что я очень голоденъ и что возлѣ моей кровати долженъ быть запасъ съѣстного.

– Ничего, привыкнете! – во весь ротъ ухмыляясь, сказалъ губошлепъ. – А теперь слушай, другъ ты мой, Веригинъ, слушай въ оба уха и заруби у себя на носу: если будешь фискалить на насъ, тебѣ не жить!..

– Какъ фискалить? – изумленно спросилъ я. – Что это значитъ?

– Ты не знаешь, что значитъ фискалить?! Это очень похвально, молодой человѣкъ, только смотри не научись… Фискалить, почтеннѣйшій, значитъ наушничать Тиммерману или кому-нибудь изъ надзирателей, – передавать о томъ, что мы дѣлаемъ и говоримъ, жаловаться на насъ и тому подобное… прочее… Что бы ты ни увидѣлъ, что-бы ты ни услышалъ въ этой комнатѣ, храни все сіе въ глубочайшей тайнѣ, чтобы ни одна душа живая о томъ не знала, понимаешь? Иначе, повторяю, тебѣ не жить!.. Видишь эту руку?! – и онъ поднялъ къ моему лицу свою огромную, красную, съ обкусанными ногтями и довольно грязную руку. – Одно движеніе этой рукой, и отъ тебя ничего не останется, только немножко мокро будетъ…

Видъ этой руки невольно привелъ меня въ нѣкоторый ужасъ, смѣшанный съ отвращеніемъ.

– Будешь фискалить? Будешь? – между тѣмъ повторялъ Дермидоновъ, дѣлая страшную рожу, шлепая губами и обрызгивая меня слюною.

– Не буду! – прошепталъ я, нервно вздрагивая.

– То-то-же… смотри!

Губошлепъ разставилъ ноги и выпустилъ меня. Я пошелъ отъ него къ своей кровати.

– Стой! – вдругъ крикнулъ онъ. – Мою фамилію ты знаешь?

– Кажется, васъ называли Дермидоновымъ! – сказалъ я.

– Да, Дермидоновъ, понимаешь:– Деррмидоновъ! и повѣрь, у меня не даромъ такая стррашная фамилія. Трепещи! А этотъ вотъ кубарь съ насморкомъ, это Розенкранцъ, фрейхерръ фонъ-Розенкранцъ, изъ чухонскаго болота…

– Дуракъ! – отозвался Розенкранцъ, неистово сморкаясь.

– Ну да, и дуракъ при этомъ! – серьезно сказалъ Дермидоновъ. – Спасибо, братъ, что напомнилъ… А это вотъ, что поетъ изъ оперы «Волчья погибель», – это князь Борковскій. А тамъ, водишь, у стола, это – Людмила.

– Какъ Людмила? – въ невольномъ изумленіи спросилъ я.

– Такъ, Людмила, милочка, кисейная барышня… Антиповъ! – крикнулъ онъ:– а, Антиповъ!

– Что тебѣ, что? – отрываясь отъ своего писанья и обертываясь, разсѣянно спросилъ красивый блондинъ.

– Вотъ молодой человѣкъ не вѣритъ, что ты Людмила!

Блондинъ, какъ это ни было странно, только теперь замѣтилъ мое присутствіе въ комнатѣ. Онъ съ нѣкоторымъ изумленіемъ остановилъ на мнѣ взглядъ своихъ прекрасныхъ голубыхъ глазъ съ блестящими зрачками, потомъ тряхнулъ головою и снова углубился въ писаніе.

– Это онъ сочиненіе пишетъ, міръ удивить хочетъ! Ахъ ты Людмила, Людмила! О, милая Людмила, всѣхъ радостей вѣнецъ… – крикнулъ Дермидоновъ и азартно докончилъ пошлое и непристойное четверостишіе, которое съ этого мгновенія такъ навѣкъ и запечатлѣлось въ моей памяти.

Наконецъ, мнѣ удалось подойти къ моей кровати. Я нашелъ узелокъ, привезенный Дарьей, и развязалъ его. Въ немъ оказалось нѣсколько свертковъ.

– Господа, рябчики! – вдругъ раздалось у самаго уха такъ, что я отъ неожиданности задрожалъ всѣмъ тѣломъ.

Надо мной стоялъ и дышалъ на меня табачнымъ запахомъ Дермидоновъ.

– Господа, пирогъ! – воскликнулъ онъ опять.

Въ это время Розенкранцъ подошелъ съ другой стороны и тоже сталъ не безъ интереса разглядывать…

– Груши! яблоки!.. конфеты, чортъ возьми!.. – перечислялъ Дермидоновъ. – А вина нѣтъ? Жаль.

И вдругъ я увидѣлъ красную съ обкусанными ногтями руку, прямо направлявшуюся къ рябчику. Мигъ – рябчикъ оказался въ этой рукѣ; еще мигъ – и Дермидоновъ жевалъ его и громко чмокалъ.

– Ничего, вкусно! – наконецъ проговорилъ онъ. – Ахъ, я и забылъ васъ спросить, молодой человѣкъ: можно ѣсть?

Я засмѣялся. Этотъ Дермидоновъ, несмотря на то, что былъ такой противный, такъ шлепалъ губами и плевался, такъ ужасно пахнулъ табакомъ и имѣлъ такія отвратительныя руки, вдругъ показался мнѣ очень смѣшнымъ, а страхъ къ нему совершенно исчезъ съ того мгновенія, когда онъ стянулъ рябчика.

– Ты все это намѣренъ съѣсть? – спрашивалъ Дермидоновъ, обгладывая косточки и посматривая на большой пирогъ, нарѣзанный толстыми кусками, сложенными вмѣстѣ.

– Конечно, нѣтъ! Намъ всѣмъ хватитъ! – сказалъ я и при этомъ почувствовалъ даже удовольствіе, что вотъ я буду угощать «большихъ».

– Славный малый! – крикнулъ Дермидоновъ и такъ хлопнулъ меня по плечу, что я вскрикнулъ. – Господа, новый сожитель насъ угощаетъ! Ворконскій, прекрати свою «Волчью погибель!» Антиповъ, Милочка, да очнись же! Веригинъ, пригласи ихъ, видишь, они церемонятся…

Но я не зналъ, какъ это сдѣлать.

Дермидоновъ забралъ въ свои огромныя руки всѣ припасы, перенеся ихъ на столъ, затѣмъ подбѣжалъ къ двери, осторожно пріотворилъ ее, высунулъ голову, прислушался, затѣмъ снова заперъ дверь и вернулся къ столу. Онъ все раздѣлилъ на пять приблизительно равныхъ кучекъ, причемъ въ одну кучку клалъ всего немного больше, чѣмъ въ остальныя.

– Это тебѣ,– сказалъ онъ мнѣ:– ты голоденъ.

Антиповъ отложилъ въ сторону свою тетрадь. Ворконскій прекратилъ пѣніе, и всѣ съ большимъ удовольствіемъ принялись за ѣду. Дермидоновъ уписывалъ за обѣ щеки, причмокивая. Все его прыщеватое, мясистое, красное лицо такъ и лоснилось. Сѣрые глазки, изъ которыхъ одинъ былъ немного выше другого, сіяли блаженствомъ.

– Нѣтъ, господа, – говорилъ онъ:– каковъ пирогъ! Вотъ такъ пирогъ! Ей Богу, я такого и въ жизни не ѣдалъ… А дюшессы – смотрите, вѣдь, это бомбы!.. Ну, бѣдный же ты человѣкъ, Веригинъ, не скоро къ нашей пансіонской тухлятинѣ пріучишься!.. А что, тебѣ часто будутъ присылать такія прелести изъ дока?

– Не знаю.

– Такъ ты постарайся, чтобы какъ можно чаще, да и на нашу долю…

– А теперь – довольно! – заключилъ онъ, проглатывая послѣдній кусокъ груши. – Охъ, недурно, жаль только вотъ – водки нѣтъ!.. Водки бы теперь царапнуть!.. Ну, да на нѣтъ – и суда нѣтъ… Теперь маршъ спать!

Онъ забралъ со стола бумаги, въ которыя былъ завернутъ ужинъ, разорвалъ ихъ на мелкіе кусочки, сломалъ корзинку отъ фруктовъ, все это засунулъ въ печь, потомъ въ три, четыре шага длинныхъ ногъ очутился у своей кровати и началъ раздѣваться.

Я послѣдовалъ его примѣру. Я взглянулъ въ правый уголъ спальни, думая найти тамъ образъ, но образа не было. Тогда я тихонько про себя, постаравшись сосредоточиться и не отвлекаться, Дермидоновымъ, прочелъ привычныя молитвы и неумѣло приступилъ къ раздѣванью. Я въ первый разъ въ жизни раздѣвался самъ.

Оставшись въ одной рубашкѣ, я почувствовалъ, что въ комнатѣ холодно, и скорѣе нырнулъ подъ одѣяло. У меня очень болѣли руки и спина отъ драки, но и въ ногахъ было какое-то странное чувство, какъ будто ихъ свинцомъ налили. Я закрылъ глаза и внезапно какъ-то совсѣмъ забылся. Мнѣ казалось, что передо мною густыя облака, вотъ онѣ клубятся, клубятся, сейчасъ были красныя, теперь дѣлаются лиловыми… Охватываютъ меня всего и я какъ будто мчусь съ ними. Вотъ круги, блестящіе круги, сначала маленькіе, потомъ разростаются больше и больше… Я нарочно сжимаю глаза, слѣдя за ихъ игрою.

Вдругъ что-то тяжеловѣсное рухнулось на мою постель и на давило мнѣ ногу. Съ испуганно-забившимся сердцемъ я открылъ глаза и увидѣлъ Дермидонова, который, уже въ одномъ бѣльѣ, довольно грязный и ужасный, сидѣлъ на моей кровати.

Я весь похолодѣлъ. Я думалъ, что Дермидоновъ сейчасъ примется опять меня щекотать, но тотъ будто угадалъ мою мысль и проговорилъ:

– Не бойтесь, молодой человѣкъ, щекотать васъ не стану, ибо вы очень хрупки, того и жди разсыпетесь, а я буду въ отвѣтѣ… А знаете-ли что, прекрасный молодой человѣкъ, вѣдь, въ ваши годы стыдно быть такимъ фарфоровымъ… нужно быть сильнымъ, крѣпкимъ, а то барышни любить не будутъ… А сами вы изволите любить барышень?

Я ничего не отвѣчалъ, я даже еще не сознавалъ хорошенько, что такое мнѣ говоритъ Дермидоновъ и только старался высвободить свою ногу, которую тотъ отдавливалъ.

Между тѣмъ Дермидоновъ склонился надо мною и продолжалъ:

– Да ты не стѣсняйся, не конфузься… вѣдь, мы пріятели. Отвѣчай откровенно: любишь барышень?

– Люблю! – въ отчаяньи прошепталъ я.

– Ну вотъ, я такъ и зналъ, даромъ что фарфоровая кукла: а ужъ шельма… по глазамъ видно! Ну, а влюбленъ?.. былъ влюбленъ?

Я, конечно, уже не разъ слышалъ это слово. Оно попадалось мнѣ и въ книгахъ, и каждый разъ производило на меня особенное впечатлѣніе, заставляло меня краснѣть. Я чувствовалъ въ немъ не то что стыдное, а что-то какъ-будто запретное, даже страшноватое, хоть и заманчивое. Но до сихъ поръ я никогда особенно надъ нимъ не задумывался, а теперь, вдругъ произнесенное Дермидоновымъ, оно подняло во мнѣ цѣлый рой мыслей, ощущеній и воспоминаній.

Я мигомъ вспомнилъ многое и понялъ, что былъ влюбленъ, да, влюбленъ, конечно влюбленъ, и не разъ, не два, а нѣсколько разъ въ жизни. И теперь, измученный, избитый, утомленный, съ тоскою въ сердцѣ, съ туманомъ въ головѣ, я воскресилъ передъ собой милые образы и самъ не замѣтилъ, какъ губы мои прошептали:

– Да, былъ влюбленъ!

Дермидоновъ захохоталъ.

– А, каковъ, каковъ! Слушайте, господа, слушайте!.. Ну, а какъ же ты былъ влюбленъ? Цѣловался съ барышнями, а?

Антиповъ, все ещо сидѣвшій за столомъ и писавшій, вдругъ бросилъ перо и обратился къ Дермидонову.

– Да перестань ты со своими пошлостями! Оставь ты его, дай спать, вѣдь, онъ маленькій…

– Хорошъ маленькій, – пробурчалъ Дермидоновъ, но все же послушно всталъ и направился къ себѣ на кровать.

Я закутался съ головою въ одѣяло и, самъ не знаю отчего, заплакалъ. Все мое тѣло ныло и болѣло. Наконецъ, мнѣ стало такъ душно, что я не могъ дольше выдержать и освободилъ голову изъ-подъ одѣяла.

Лампа была потушена, спальню едва озарялъ тусклый ночникъ, поставленный на окошко. Съ кровати Дермидонова раздавался неистовый храпъ и ему вторило легкое подсапыванье Розенкранца. Ворконскій лежалъ неподвижно какъ мертвецъ. Антиповъ, очевидно, не спалъ и, время отъ времени, повертывался съ боку на бокъ.

Я нѣсколько пришелъ въ себя; слезы мои остановились; но я не могъ успокоиться. Я переживалъ весь этотъ день, и оставался въ безнадежномъ недоумѣніи передъ всѣмъ, съ чѣмъ познакомился. Бѣдный Алексѣевъ, бѣдный «старичекъ», который скоро умретъ, которому родные не отвѣчаютъ и совсѣмъ забыли, покинули въ этомъ холодномъ пансіонѣ, когда докторъ сказалъ, что онъ можетъ жить только въ деревнѣ… За что насъ всѣхъ такъ мучаютъ, кормятъ такими противными кушаньями, а надзиратели тутъ же ѣдятъ другое, вкусное? Развѣ ученики не тѣ же люди? А этотъ ужасный мальчишка, такъ накинувшійся на меня! За что? Почему? А злой французъ-надзиратель? Что же будетъ дальше?.. Развѣ можно такъ жить?..

«Нѣтъ, завтра пріѣдетъ мама, я ей скажу, скажу все… Я не могу, я самъ умру здѣсь еще, можетъ быть, раньше Алексѣева… Я не могу!..»

«Домой… домой… домой…» отчаянно про себя повторялъ я, снова заливался слезами, снова дрожалъ всѣмъ тѣломъ, и несчастнѣе меня не могло быть существа на свѣтѣ…