Текст книги "Две жертвы"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

X

Не мало прошло времени, пока Ганнуся, очнувшись на сырой травѣ парка, собралась съ силами и добрела до дому. Страшную ночь провела она, а на слѣдующее утро поднялась съ постели, на которой почти не смыкала глазъ, совсѣмъ другою, совсѣмъ новою.

Она сама себя не узнавала. Несмотря на всѣ тревоги и тоску, она все-же до этого дня оставалась почти ребенкомъ, существомъ, не знавшимъ жизни, у котораго все еще было впереди:– теперь это была женщина, у которой все назади осталось. Она чувствовала себя старой, уставшей. И жизнь, и все показалось ей такимъ ненужнымъ, такимъ отвратительнымъ.

Она пошла къ своему ребенку, страстно прижалась къ нему, облила его слезами. Малютка смѣшно улыбался ей, выставлялъ впередъ губки и, что-то бормоча, тянулся къ ней крохотными рученками. Но онъ не вызвалъ въ лицѣ ея отвѣтной улыбки, не заставилъ радостно дрогнуть материнское сердце. Она еще горьче заплакала, любуясь имъ; потомъ ея слезы вдругъ остановились, – безмолвная тоска сдавила ей грудь, и она только шептала:

– Зачѣмъ ты родился, несчастный? Лучше бы тебѣ не родиться!

Прибѣжали дѣти, его дѣти; но она не нашла въ себѣ для нихъ ласки. Ихъ сходство съ нимъ заставило ее вздрогнуть. Она ушла изъ дѣтскихъ комнатъ и заперлась у себя въ спальнѣ. Но здѣсь ей было еще тяжелѣе, еще страшнѣе. Эта комната столько напоминала, и воспоминанія были ужасны. Здѣсь все казалось насмѣшкой, жестокой, отвратительной насмѣшкой. Эти часы счастья, часы любви… это супружеское ложе. Все говорило о немъ, о его ласкахъ. Вѣдь, она любила его такъ безумно!.. но теперь, что въ ней осталось? любви нѣтъ и слѣда, какъ-будто никогда и не бывало. Одинъ ужасъ, одно отвращеніе, одна ненависть.

Она оказалась не изъ тѣхъ женщинъ, которыхъ можно безнаказанно оскорблять и обманывать. Какъ беззавѣтно внезапно она полюбила его, такъ-же внезапно и возненавидѣла. И потомъ она чувствовала, что онъ разомъ разбилъ ея душу. Какъ она теперь съ нимъ встрѣтится, какъ на него взглянетъ!?

Но, по счастью, онъ не возвращался. Она весь день ходила какъ въ туманѣ. Она ждала вечера, ждала Петровны; знала, что та ее непремѣнно будетъ дожидаться, тамъ въ паркѣ, на вчерашней скамейкѣ.

И едва зашло солнце, едва тихій вечеръ наложилъ тѣни на вѣковыя деревья, она сошла съ высокой террасы и углубилась въ древесную чащу. Она шла спокойная, холодная; въ лицѣ ея не было ни кровинки, даже глаза ея, горячіе южные глаза, вдругъ померкли подъ густыми черными рѣсницами.

Она казалась привидѣніемъ, призракомъ, вставшимъ изъ гроба. Да и въ дѣйствительности, вѣдь, она умерла:– жизни нѣтъ и не будетъ больше…

Она дошла до знакомой скамейки, и не ошиблась: Петровна уже тамъ сидитъ, ее дожидается.

Но если Ганнуся казалась мертвой, странная полумертвая старуха вдругъ какъ-будто помолодѣла, глаза такъ и горятъ, дряхлости какъ не бывало.

Едва Ганнуся подошла къ ней, старуха вскочила со скамейки и кинулась ей въ ноги.

– Матушка, сударыня! – заговорила она прерывающимся голосомъ, и слезы дрожали въ этомъ голосѣ, и слезы текли по дряблымъ щекамъ ея. – Прости ты меня, растравила я твою душу, погубила твою молодость! Ужъ и плакала я, и Господу Богу молилась, думала, можетъ быть, мнѣ не слѣдъ было все тебѣ разсказывать да показывать… Прожила бы ты ничего не вѣдая, прожила бы въ спокойствіи. Думаю я это такъ, а мнѣ будто кто и шепчетъ: «нѣтъ, надо такъ было, непремѣнно надо!..»

– Да, надо, – отвѣтила ей Ганнуся. – И одно ты дурно сдѣлала, что не открылась мнѣ раньше. Зачѣмъ ты раньше не открылась; вѣдь, ты знала, все это и прежде было? Зачѣмъ-же ты не сказала мнѣ, какъ только я сюда пріѣхала?

– Зачѣмъ не сказала?! Да какъ же сказать было? Выслушай ты меня, сударыня. Вотъ я стара и всю жизнь прожила на графской службѣ, еще матушку ихъ, покойницу, царствіе ей небесное, выняньчила, ихъ всѣхъ, изверговъ, выняньчила. Многаго я на своемъ вѣку навидалась… Въ Питерѣ жила, такъ чего-чего тамъ тоже не было, а все же николи не думала, что на старости лѣтъ такіе грѣхи придется увидать… Здѣсь-то я, въ Высокомъ, лѣтъ пять какъ живу, а допрежъ того жила у старшаго его брата, у Николая Петровича. Злодѣй онъ тоже и разбойникъ, и нашего съ пути сбилъ попервоначалу. Вѣдь, это ты вотъ, можетъ, ничего не знаешь, ничего не слыхала, а на сотни верстъ спроси, кого хочешь, про Николая Петровича, всякій тебѣ скажетъ, что разбойникъ. Онъ воровствомъ и душегубствомъ промышляетъ, онъ уже не скрывается, никто съ нимъ ничего подѣлать не можетъ: всѣ его боятся. Тутъ хоть, по крайности, тихо да съ опаской, а онъ все открыто. Въ домѣ срамоты не оберешься, на моихъ глазахъ что было!.. Не втерпежъ мнѣ стало глядѣть, взмолилась я графу Михаилу Петровичу: «возьми, молъ, твою мамку, къ себѣ въ Высокое, за твоими дѣтками ходить буду, твоей графинюшкѣ угождать стану!» Ну, и взялъ онъ меня, и попала я изъ одного омута въ другой…

Ганнуся слушала старуху, не прерывая ее, но и безучастно.

Только вдругъ она нѣсколько оживилась.

– Петровна, скажи мнѣ про первую жену его… Знала ли она все? отчего умерла она, бѣдная? съ горя видно? говори-же!..

– О ней-то, сударыня, и я пришла говорить съ тобою, – отвѣтила старуха какимъ-то совсѣмъ новымъ и страннымъ голосомъ:– про нее, горемычную, тебѣ и знать надо…

XI

Старуха обошла вокругъ скамейки, заглянула за кусты, чутко прислушалась на всѣ стороны. Но все было тихо, она не могла разслышать никакого подозрительнаго звука, только высоко въ древесныхъ вѣткахъ время отъ времени вздрагивала съ просонья какая-то птица и тихо шуршали задѣтые ея крыльями листья.

Ганнуся сидѣла не шевелясь ни однимъ членомъ, опустивъ руки на колѣни, уныло склонивъ голову, будто мраморное изваяніе. Старуха снова подошла къ ней, присѣла рядомъ съ нею и начала шептать почти на ухо:

– Слушай, матушка, – вотъ какъ пріѣхала я въ Высокое, ажно душа во мнѣ встрепенулась отъ радости: графиня молодая, красавица, да добрая и ласковая; дѣточки словно ангельчики. Меня, старуху, даромъ, что раба я и старая да глупая, а полюбила сразу какъ родную, всякую ласку мнѣ оказывала. Ну, и я въ ней души не чаяла, только о томъ и была моя забота, какъ бы угодить ей, да лучше присмотрѣть за дѣточками. Радовалась я и на графа, думала: ну какъ съ такой женой добрымъ человѣкомъ не сдѣлаться. И все-то на первыхъ порахъ казалось мнѣ у нихъ тихо да гладко. Только не надолго: не пробыла я здѣсь и двухъ мѣсяцевъ, какъ стала замѣчать то то, то другое. Графинюшка иной разъ вся въ слезахъ къ дѣточкамъ выйдетъ, хоть и пробуетъ скрывать свое горе, свои слезы, да не можетъ. Я къ ней. Матушка, говорю я, золотая моя, о чемъ плачешь, повѣдай мнѣ свое горе, будь милостива! Крѣпилась она, крѣпилась, да и повѣдала: «Какъ мнѣ, Петровна, не плакать, какъ не горевать. Шла я замужъ, думала счастливѣе меня нѣтъ на свѣтѣ, жила первое время какъ въ раю, – да не надолго того райскаго житья хватило»…

«Тоже, что и со мною! – подумала Ганнуся:– не я первая; но развѣ отъ этого легче?! одна погибла, такъ другую погубить надо!..»

Петровна продолжала:

– Да въ чемъ, спрашиваю, горе твое? кажись, у насъ ладно, вонъ, вишь, дѣточки-то какія здоровыя, славныя; аль муженекъ чѣмъ обидѣлъ? «Ахъ, говоритъ, кабы обидѣлъ разъ, я бы его простила, и другой, и третій разъ простила бы, а, вѣдь, онъ всегда, кажинный день обижаетъ. Прежде для него лучше да краше меня никого на свѣтѣ не было, – теперь все не ладно. Одна я про то знаю, что выносить мнѣ приходится! Опостыла я ему, Петровна!»

…Какъ сказала она мнѣ это, такъ у меня сердце и упало. Гляжу я на нее, писаная красавица, ровно лебедь бѣлая, кабы про другого сказала, не повѣрила бы, а его знаю, всѣ они таковы! Потѣшился вволю да и прочь пошелъ: ему новаго надобно. Ну, вотъ призналась это она мнѣ, вырвалось у нея то слово ненарокомъ, а потомъ и замѣчала, даже будто совѣстно ей и глядѣть на меня. Придетъ если, такъ притворяется веселой, съ дѣточками играетъ. Вижу я все это, а заговорить ужъ и не смѣю. Только день-ото-дня хуже у насъ становится. Графъ, ровно какъ вотъ и теперь, съ путными людьми не знается, всѣхъ отъ дома отвадилъ. Наѣзжаютъ къ нему озорники только да разбойники, и съ ними онъ изъ дома на долгое время пропадаетъ. Срамоту эту завелъ, комедіантокъ, и графини совсѣмъ пересталъ стыдиться, даже не скрывается, ее-же, бѣдную, смотрѣть эту мерзость заставляетъ, при ней пьянствуютъ да разбойничаютъ. Ужъ чего, она, сердечная ни дѣлала, чтобы его урезонить, – только никакого прока изъ того не вышло. Стали подниматься между ними свары; крикъ, бывало, идетъ такой по дому, что хоть святыхъ вонъ выноси. Не разъ заставала я ее, горемычную, всю въ синякахъ, избитую. Терпѣла, терпѣла, ради дѣтокъ терпѣла, да и опять думала: можетъ, это онъ временно такъ, а послѣ и образумится. Только, видитъ, наконецъ, что все хуже и хуже; думала она, думала и рѣшилась, говорить ему: «Отпусти ты меня, ради Бога, съ дѣтками въ Питеръ къ роднымъ, а самъ дѣлай здѣсь, что хочешь, – я тебѣ мѣшать не стану». – «Не отпущу!» это онъ кричитъ, «ты тамъ всѣмъ наговоришь на меня, срамить меня учнешь… и чтобы я тебя отпустилъ! николи не отпущу.» Она ему клянется всѣми святыми: «Молчать, молъ, стану, никому слова не пророню, что прикажешь, то и говорить буду – зачѣмъ отсюда уѣхала». – «Пустое, пустое, не отпущу!» – На томъ сталъ и ни съ мѣста!

– Писать она думала своимъ сродственникамъ, такъ онъ письмецо-то перехватилъ, а мужика, съ которымъ она письмецо въ городъ отослать надумала, выпороли на конюшнѣ, да такъ, что онъ, бѣдный, и пошевелиться не могъ, дней черезъ пять, не то шесть, Богу душу отдалъ. Приставилъ онъ къ ней людишекъ своихъ: слѣдомъ за ней по пятамъ ходятъ, глазъ не спускаютъ, о каждомъ ея шагѣ, о каждомъ словѣ ему доклкдываютъ… И такое подъ конецъ пошло, что и разсказывать не гоже…

– Боже мой! – отчаянно проговорила Ганнуся:– и на такихъ людей ни суда, ни правды?! Какъ-же умерла она, несчастная? своей ли смертью, отъ болѣзни какой, или, пожалуй, онъ убилъ ее? Все говори мнѣ, говори правду!

– Кто умеръ? – еще тише, еще таинственнѣе зашептала Петровна:– графинюшка-то жива, она, слышь ты, жива-живехонька, по сей день жива.

Ганнуся вскочила со скамейки, какъ сумашедшая.

– Что ты! какъ жива!? Очнись, не морочь меня… Кто живъ?!

– Графинюшка жива, какъ передъ Истиннымъ! вотъ-ти Христосъ! Да развѣ я шутки ради говорю съ тобою. Жива она, горемычная… да лучше было бы, кабы мертва была!

Ганнуся схватилась за голову, глядѣла остановившимися страшными глазами на Петровну. Ей казалось, что она съ ума сходитъ. Она ничего не могла сообразить.

– Какъ жива? что-же это? Нѣтъ, такого не бываетъ? Гдѣ же она?!

– Здѣсь, матушка, въ подземельи, въ темницѣ кромѣшной, вотъ уже сколько времени свѣта Божьяго не видитъ.

Ганнуся отшатнулась отъ страху, въ негодованіи.

– Лжешь ты, старая вѣдьма, издѣваешься надо мною… морочишь! И чего я, глупая, тебя слушаю!?

Дрожа всѣмъ тѣломъ, она кинулась прочь отъ злобной вѣдьмы. Но старуха за нею, догнала ее, схватила за платье, не пускаетъ.

– Куда ты, родимая, куда? Остановись, дослушай! Покажу я тебѣ ее, хоть и знаю, что тутъ моя погибель. Обѣщался онъ, что коли я одно слово вымолвлю, тутъ-же велитъ меня запытать до смерти, и такъ сдѣлаетъ. Да что мнѣ? не втерпежъ уже, да и умереть пора, такъ или иначе. Можетъ, за лютую смерть такую Господь грѣхи помилуетъ. Покажу я тебѣ ее, проберемся мы къ ней, пожди только малость.

XII

Ганнуся машинально опять подошла къ скамейкѣ, опустилась на нее и долго оставалась неподвижной. Она уже пережила самое страшное потрясеніе и не могла ожидать новаго. Она полагала, что ей придется услышать въ этотъ вечеръ отъ Петровны многое. Приготовилась къ разсказамъ о всевозможныхъ преступленіяхъ, совершенныхъ и совершаемыхъ ея мужемъ, но не могла ожидать того, что теперь услышала.

Жива! Но, вѣдь, это невозможно! А между тѣмъ старухѣ нельзя не вѣрить.

Бѣдная Ганнуся долго боролась, долго искала выхода. Сначала ей казалось, что она просто не понимаетъ того, что говоритъ ей Петровна; но она должна была покинуть эту спасительную мысль, и тотчасъ-же ухватилась за другую.

Ночь темна, какъ-то странно вокругъ, какъ-то необычно свѣтитъ луна, и все будто новое, особенное. Да и Петровна совсѣмъ не та Петровна, которую она всегда знала: та дряхлая старуха, а эта вонъ какая живая, какая бодрая, какъ говоритъ, какъ въ темнотѣ блестятъ глаза ея. Конечно, это сонъ и нѣтъ ничего такого, ни этой ночи, ни луны, ни этихъ странныхъ деревьевъ, ни Петровны, все только грезится!.. Боже, нѣтъ, это не сонъ!

Ганнуся хватала себя руками, хватала Петровну, и должна была убѣдиться, что не спитъ, не грезитъ, что явь, самая дѣйствительная, самая неумолимая передъ нею. Но она все-же еще не сдавалась, она вглядывалась въ Петровну.

Да, она не шутитъ, она думаетъ сама, что говоритъ правду, но ей самой это только такъ представляется, она сошла съ ума, бѣдная старуха! Однако-же, вотъ, вѣдь, и вчера можно было почесть ее за безумную, а между тѣмъ она тотчасъ-же доказала ужасную истину словъ своихъ!

– Петровна! – наконецъ, отчаяннымъ голосомъ крикнула Ганнуся: – такъ что-же это ты мнѣ не разсказала всѣхъ этихъ ужасовъ, когда я пріѣхала? какъ могла ты это скрывать отъ меня?

Старуха задрожала и повалилась въ ноги передъ нею.

– Матушка, горемычная моя, чувствую я всю мою вину передъ тобою. Грѣхъ, тяжкій грѣхъ взяла на душу, и все дѣточекъ неповинныхъ жалѣючи и ее, графинюшку, жалѣючи! Вѣдь, онъ что мнѣ сказалъ, я сдуру-то тогда въ ноги ему кинулась, молила его. А онъ мнѣ въ отвѣтъ: «Нишкни, говоритъ, старая! коли слово единое отъ тебя еще услышу, коли ты кому ни на есть заикнешься про что, – такъ, право, я, право, всѣхъ этихъ щенятъ передавлю». И вотъ, какъ передъ Истиннымъ, могъ онъ, могъ это сдѣлать!

– Господи! – простонала Ганнуся:– да за что-же мнѣ все это? за что такъ надругались надо мною? за что погубили?

– Матушка, болѣзная моя, – шептала Петровна: – и меня-то ты истомила. Какъ пріѣхала ты тогда, думаю: какую онъ еще тамъ привезъ… и взглянуть-то на тебя не хотѣлось за графинюшку. А какъ глянула – вижу ты ровно дитя – добрая да ласковая, ко всѣмъ привѣтливая. Смѣхомъ заливаешься, дѣточекъ ласкаешь, на него такъ смотришь любовно, думаешь на жизнь счастливую да радостную пріѣхала. Такъ и упало мое сердце, сказать ничего не смѣю. Графиней, графиней тебя величаютъ, я то знаю, что графинюшка наша въ подвалѣ за замками, ты… какая же ты графиня?! – ты полюбовница его, разбойника не графиня…

Ганнуся дико вскрикнула и онѣмѣла.

Петровна сказала правду. Но, несмотря на весь ужасъ этихъ нежданныхъ открытій, на извѣстіе о томъ, что первая жена графа жива, до этого мгновенія Ганнуся все-же не думала объ этой ужасной правдѣ.

– Нѣтъ, нѣтъ! – задыхаясь выговорила она, наконецъ, отчаянно протягивая руки и будто что-то отъ себя отстраняя:– нѣтъ, я все-же жена его, повѣнчанная, законная жена, насъ ві церкви вѣнчали… я жена его!..

– Да отъ живой жены развѣ вѣнчаютъ? – а коли обманно повѣнчаютъ, такъ все одно, что и не было этого вѣнчанья, – тихо проговорила Петровна.

Ганнуся упала на скамью въ полномъ безсиліи. Теперь она уже ясно понимала, что у нея отнято все, и ничего ей не осталось, что даже ребенокъ ея несчастный – незаконное дитя, безъ правъ, безъ имени. Она схватилась за голову, будто стараясь припомнить что-то, что то сообразить, но ничего не могла придумать: голова ея была пуста – ни одной мысли! Тупое отчаяніе охватило ее, а сердце – то билось съ такой никогда неизвѣданной болью, то вдругъ замирало, будто совсѣмъ останавливаясь. Всю грудь ея жгло, какъ огнемъ, и въ то-же время ей было холодно, нестерпимо холодно.

– Гдѣ же она? Веди меня къ ней! Покажи мнѣ ее… графиню! – прошептала, наконецъ, Ганнуся.

– За замками въ подвалѣ бѣдная графинюшка, и не видитъ она свѣта Божьяго, не слышитъ она голоса человѣческаго. Молила я его, изверга, дозволить мнѣ носить ей пищу, – долго не соглашался, почитай полгода не видала я ее. Опять кинулась просить его – дозволилъ, только клятву страшную взялъ съ меня, да наказалъ одному изъ своихъ разбойниковъ провожать меня, чтобы я не засиживалась. И минуточки не даютъ побыть съ нею. Да что – вотъ ужъ теперича она, бѣдная, почитай что и не узнаетъ меня, и на человѣка почти непохожа стала – разума лишилась…

– Веди меня къ ней, я должна ее видѣть! – хватая за плечи старуху, безумно повторяла Ганнуся:– веди меня къ ней! Пока сама не увижу, не повѣрю тебѣ, не можетъ того быть, нѣтъ, она умерла, всѣ про то знаютъ!

– Всѣ про то знаютъ! А тѣ, кто связанную ее, по рукамъ да по ногамъ, да съ платкомъ во рту, чтобы не кричала, понесли въ подвалъ-тѣ-то, небось, знаютъ жива ли она или нѣтъ. А тѣ, кто, прости Господи, въ гробъ-то вмѣсто покойницы дохлую, смердящую собаку укладывали, тѣ тоже, небось, знаютъ, кого въ томъ гробу похоронили!

– Веди меня къ ней! – твердила Ганнуся. – Не вѣрю, лжешь ты, старуха!

– И проведу, матушка, – проговорила Петровна:– ужъ теперь чего-же мнѣ – проведу, и пусть онъ, злодѣй, казнитъ всѣхъ насъ. Да, нѣтъ, сударушка, сдержи ты свое сердце, о Богѣ подумай, о младенцѣ своемъ подумай; пожалѣй ты, коли себя не жалѣешь, и ту безвинную душу, что въ подвалѣ за замками спрятана. Проведу я тебя тихомолкомъ – крѣпись только, улучу время какъ одна пойду безъ разбойника, что за мною ходить приставленъ, благо лѣнивъ онъ нынѣ сталъ, иной разъ меня и одну отпускаетъ. Погляди на нее, да удержи свое сердце, ободрись, сударушка…

И то, что Петровна не успѣла договорить, было уже ясно для Ганнуси. Внезапная рѣшимость охватила ее, она вдругъ позабыла всѣ свои муки, весь ужасъ своего положенія. Она поднялась со скамьи.

– Веди меня… погляжу на нее я… А потомъ, Петровна, если только не солгала ты, я должна вырваться отсюда, я убѣгу, я доберусь до города, я все раскрою… найду судъ и правду!..

– Матушка, родная, дай-то Господи!.. Крѣпись только… А на зарѣ выйди сюда опять на это-же мѣсто, пожди меня… Можетъ, я и устрою. На зарѣ я пищу-то ей ношу, пожди меня тутъ до солнечнаго восхода. Не приду я – знай – тогда ждать надо.

Съ этими словами Петровна исчезла.

Ганнуся пошла домой. И уже не шаталась она со стороны въ сторону, не чувствовала слабости, не чувствовала боли въ сердцѣ. Она думала только о своемъ рѣшеніи, и въ этомъ рѣшеніи почерпала силу. Глядя на нее теперь, на ея спокойное застывшее лицо, никто не могъ подумать какія страшныя минуты пережила она. Только въ ней не осталось ничего отъ прежней Ганнуси; мужъ не узналъ бы ее, еслибъ встрѣтилъ, но его не было дома, онъ еще не возвращался.

XIII

Темно и тихо; только издалека едва слышно доносится не то плескъ, не то шорохъ; то волны донскія ударяются о берегъ и разсыпаются бѣлой пѣной. Это почти единственный, но за то вѣчный, неизмѣнный звукъ, который, то усиливаясь, то почти замирая, достигаетъ до темнаго подземелья.

Въ яркій солнечный день въ подземелье проникаетъ слабый лучъ свѣта изъ маленькаго оконца. Но прежде, чѣмъ дойти сюда, лучъ этотъ долженъ совершить большой путь: онъ спускается по цилиндрическому отверстію, продѣланному въ массивной каменной стѣнѣ. Не будь этого отверстія – подземелье потонуло бы во мракѣ и въ немъ можно было бы задохнуться отъ почти полнаго отсутствія воздуха. И теперь здѣсь душно и сыро…

Темно и тихо… Но вотъ, въ углу что-то шевельнулось; поднялась съ легкимъ стономъ человѣческая фигура и опять опустилась на свое ложе. И снова все тихо.

Но если освѣтить подземелье, изумленнымъ глазамъ представится странная картина: въ углу, у сырой стѣны, поставлена желѣзная кровать, на кровати перина, подушки, шелковое стеганное одѣяло; рядомъ, на широкомъ креслѣ, брошена мѣховая женская шуба; столъ, кувшинъ съ водою, потомъ еще другое кресло, коврикъ у кровати. И всѣ эти вещи – роскошныя, дорогія, вынесенныя изъ богатыхъ верхнихъ покоевъ; но въ какомъ онѣ видѣ?! Все запылено, загрязнено, бѣлье давнымъ-давно не перемѣнялось на кровати. И на этомъ грязномъ бѣльѣ лежитъ, вытянувшись своими изсохшими членами, существо человѣческое, женщина, одѣтая въ какое-то подобіе когда-то богатаго шелковаго платья, отъ котораго остались теперь только одни лохмотья. Длинные русые волосы не чесаны, не заплетены въ косы, безпорядочно разметались по грязной подушкѣ. Лицо женщины, зеленовато-блѣдное, осунулось, и трудно въ немъ уже замѣтить слѣды прежней, недавней красоты и молодости.

А между тѣмъ, года три тому назадъ, эта женщина была молодой красавицей, сильной и здоровой, у которой во всю щеку игралъ румянецъ, прекрасные глаза которой свѣтились умомъ и добротою…

Эта женщина – похороненная торжественнымъ образомъ, всѣми позабытая графиня Девіеръ.

Не солгала Петровна. Она жива, если только можно назвать жизнью ея теперешнее существованіе. Она жива, хотя смерть давно борется съ ея крѣпкой, здоровой натурой: побѣда смерти, можетъ быть, уже близка, но все-же еще не совершилась.

Сколько разъ несчастная графиня звала смерть; сколько разъ молила Бога сжалиться надъ нею и послать ей успокоеніе. Но теперь уже давно она перестала молиться и звать смерть. Давно она проводитъ дни и ночи безъ мыслей, безъ чувствъ, безъ всякаго сознанія.

Рѣдко приходитъ она въ себя; тогда все снова проясняется передъ нею, снова отчаяніе охватываетъ ее и она бьется о каменныя стѣны своей темницы, рыдаетъ и проклинаетъ… Но проклятья скоро смолкаютъ, она дѣлаетъ надъ собою страшное усиліе, начинаетъ молиться и незамѣтно, среди этой молитвы, нападаетъ на нее забытье. И опять она ходитъ, не замѣчая окружающаго, садится или ложится и говоритъ сама съ собою, а о чемъ, того не знаетъ.

Она чувствуетъ только холодъ и голодъ. Когда ей холодно, она надѣваетъ свою шубу; когда голодна, слушаетъ, чутко прислушивается… и вотъ раздаются шаги, глухо повторяясь по корридорамъ… ближе, ближе… щелкаетъ замокъ, со скрипомъ отворяется дверь, входитъ Петровна, приноситъ ей пищу. Она ѣстъ жадно и поспѣшно, а потомъ, насытясь, или ложится и засыпаетъ, или говоритъ опять сама съ собою и ужъ не замѣчаетъ присутствія Петровны, не слышитъ ея вопросовъ, не понимаетъ ее, не видитъ, какъ Петровна иной разъ перемѣняетъ бѣлье на ея кровати, какъ иной разъ своими дрожащими, старческими руками причесываетъ ей голову.

При наступленіи осени Пётровна, въ сопровожденіи молчаливаго и мрачнаго человѣка, переводитъ графиню въ другое подземелье, гдѣ есть печка, которую этотъ-же мрачный, молчаливый человѣкъ обязанъ топить, чтобы графинѣ не было холодно. Но онъ часто забываетъ свою обязанность, и холодъ и сырость насквозь пронизываютъ несчастную, и она кутается въ свою шубу.

Проходятъ дни и ночи, недѣли, мѣсяцы, годъ, другой, третій, а графиня все жива, только совсѣмъ высохла, только совсѣмъ потеряла свой прежній образъ. Она – скелетъ, обтянутый кожей, призракъ, появленіе котораго способно испугать самаго храбраго человѣка.

Но и среди этихъ перемежающихся порывовъ отчаянія, безумія и забытья, все-же иной разъ мелькаютъ для графини минуты и даже часы счастья. Случается, что по долгу сидитъ она неподвижно на своей грязной кровати, устремленные во мглу глаза ея блестятъ, на сухихъ, увядшихъ губахъ мелькаетъ улыбка. Она позабыла весь ужасъ своего существованія, всю безнадежность. Она всецѣло перенеслась въ прошлое и живетъ имъ. На яву ей снятся свѣтлые дни, ей чудится, что прошлое снова вернулось. Она молода, здорова, счастлива, окружена родными, окружена шумомъ и блескомъ столичной жизни. Ей слышатся веселые звуки музыки. Передъ нею мелькаютъ нарядные кавалеры и дамы, со всѣхъ сторонъ раздается гулъ веселящейся толпы.

Вотъ склоняется передъ нею молодой красавецъ, приглашая ее на танецъ. Она протягиваетъ ему руку, выступаетъ впередъ. Веселые звуки, то замедляясь, удаляясь будто, то вдругъ приближаясь, захватываютъ ее и она граціозно повертывается и вправо и влѣво, машинально выдѣлываетъ хитрые па и поклоны менуэта.

Вотъ надъ самымъ почти ея ухомъ раздается голосъ… Одно за другимъ прямо въ сердце ей вливаются дорогія слова, отъ которыхъ такъ ярко вспыхиваютъ ея щеки. И сердце сладко замираетъ. То слова любви, первыя слова любви, обѣщающей еще неизвѣданное счастье.

Какъ непохожимъ на всѣхъ остальныхъ кажется ей человѣкъ этотъ, какъ онъ выше всѣхъ, всѣхъ умнѣе и краше, и какъ она въ него вѣритъ!..

Онъ становится ея женихомъ, ея мужемъ. Она вспоминаетъ свое первое счастливое время, рожденіе перваго ребенка, вспоминаетъ все, что было до того самаго дня, когда ужасная дѣйствительность открылась передъ нею во всемъ своемъ безобразіи; когда не оставалось уже никакихъ сомнѣній. Но она не хочетъ вспоминать и переживать снова этихъ страшныхъ дней, вмѣстѣ съ которыми ушли ея счастье, ея молодость. Она гонитъ отъ себя новый, ужасный, отвратительный образъ, который замѣнилъ собою милаго и любимаго человѣка. Она не хочетъ, знать его. Передъ нею не онъ, какимъ пришлось узнать его впослѣдствіи…

И сидитъ она, несчастная, заживо погребенная, и ея блѣдныя губы шепчутъ слова любви, нѣжно шепчутъ имя злодѣя, ее погубившаго.

Но проходятъ минуты очарованія, исчезаютъ, разсыпаются призраки прошлаго… Свѣтъ смѣняется тьмою… Графиня вздрагиваетъ всѣмъ своимъ изсохшимъ тѣломъ и, послѣ этихъ минутъ счастья, еще ужаснѣе сознаніе дѣйствительности, еще невыносимѣе безвыходное отчаяніе…

«Дѣти! дѣти!» – стонетъ она, ломая руки.

Безуміе начинаетъ одолѣвать ее и спутываетъ ей мысли.