Текст книги "Вопрос"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

XII

Приступъ совсѣмъ безумнаго отчаянія смѣнился оцѣпенѣніемъ. Въ день похоронъ Маши, Матвѣевъ постороннему человѣку могъ показаться равнодушнымъ. Одъ былъ какъ во снѣ, двигался безсознательно и совсѣмъ не понималъ того, что происходитъ. Даже когда опустили Машинъ гробъ въ могилу, у него не показалось ни слезинки, и желтое, осунувшееся лицо его не измѣнило своего застывшаго, уныло-спокойнаго выраженія. Разсѣянно взялъ онъ горсть земли и бросилъ ее въ могилу.

Когда онъ вернулся долой, у него явилось такое ощущеніе, будто въ груди большой, тяжелый камень, котораго сбросить нѣтъ возможности, такъ что и пытаться нечего. И кромѣ этого ощущенія сильно давящаго камня, въ немъ ничего не было. Весь міръ, все – пропало, потеряло всякій смыслъ,

Анна Степановна принесла ему дѣвочку, пробовала говорить съ нимъ; но онъ совсѣмъ ее не слышалъ, а отъ дѣвочки отвернулся и махнулъ рукою.

– Унесите ее скорѣе!

Дни стали проходитъ за днями. Онъ мало-по-малу вернулся къ своей обычной жизни, отправлялся на службу, составлялъ бумаги, встрѣчался съ людьми, разговаривалъ, даже разсуждалъ. Но ко всѣмъ и ко всему, что онъ дѣлалъ, о чемъ говорилъ и разсуждалъ, – онъ относился съ равнодушіемъ и безучастіемъ. Камень продолжалъ давить его такъ, что онъ иногда почти задыхался. На свою дѣвочку онъ никогда не глядѣлъ, не подходилъ къ ней, а когда слышалъ ея крикъ, то запиралъ двери.

Теперь онъ жилъ и ночевалъ у себя въ кабинетѣ и въ спальню не заглядывалъ.

Онъ получилъ способность по цѣлымъ часамъ проводить въ забытьи, въ полудремотѣ, ни о чемъ не думать и всячески старался развивать въ себѣ эту способность, такъ какъ во время забытья ужасный камень почти не чувствовался. Скоро это забытье иногда стало находить на него и внѣ дома, на службѣ, во время работы или разговора съ кѣмъ-нибудь. Онъ останавливался, но докончивъ фразы, не отвѣчалъ на вопросъ, глядѣлъ прямо въ глаза человѣку – и не видѣлъ его. Сослуживцы и знакомые ужъ толковали о томъ, что съ Матвѣевымъ не ладно, что онъ того и жди совсѣмъ сойдетъ съ ума…

Такъ прошло два мѣсяца. Кто за это время не видалъ его, не узналъ-бы. Отъ него остались кости да кожа, глаза ввалились и обвелись черными кругами. Долго жить въ такомъ состояніи было нельзя.

Какъ-то, это было въ ясный весенній день, Матвѣевъ вернулся домой совсѣмъ разбитый: давящая тяжесть въ груди душила невыносимо. Теплое, весеннее солнце, оживленіе и шумъ на улицахъ, всѣ проявленія жизни, особенно бросившіяся ему въ глаза, привели его, наконецъ, къ просто и опредѣленно сложившейся мысли, что жить больше нельзя и что необходимо, и какъ можно скорѣе, покончить съ этой невыносимой тяжестью…

И вотъ, когда новая его мысль уже перешла въ рѣшеніе, его взглядъ случайно упалъ на большой портретъ Маши. Онъ сталъ глядѣть; но видѣлъ вовсе не веселое, хорошенькое личико, изображенное на полотнѣ, а измѣнившееся, искаженное долгимъ страданіемъ лицо, съ загадочнымъ, потухшимъ взглядомъ. Онъ ощутилъ, физически ощутилъ Машу здѣсь, на своей груди, и явственно разслышала, ея предсмертный шопотъ, ея послѣднія слова:

«Береги ее… береги»…

Онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, поднялся и, почти не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлалъ, направился въ спальню. Все было тихо. Веселый лучъ солнца врывался въ окно и прорѣзывалъ широкой полосою всю комнату. Дѣвочка тихо спала за кисейнымъ пологомъ колыбельки. Кормилица, добродушнаго вида молодая еще баба, курносая и съ веселыми глазами, сидѣла въ сторонѣ, ничего не дѣлая, сложивъ руки подъ высокой грудью. При входѣ барина, котораго она до сихъ поръ видала только мелькомъ, издали и считала «порченымъ», она не шелохнулась и только ротъ раскрыла отъ удивленія.

Матвѣевъ прямо подошелъ къ колыбелькѣ, сталъ передъ нею на колѣни и тихонько отпахнулъ пологъ. Онъ увидѣлъ маленькую головку въ чепчикѣ, изъ-подъ котораго золотились пушистые волоски, бѣленькое круглое личико съ полуоткрытымъ крохотнымъ ротикомъ и закрытыми глазками, опушенными длинными черными рѣсницами. Онъ глядѣлъ, глядѣлъ, затаивъ дыханіе, и вдругъ головка пошевелилась, и большіе темные глазки глянули прямо на него, прямо ему въ глаза, необыкновенно серьезно и внимательно.

Неизъяснимый приливъ любви, блаженства, нѣжности охватилъ его, слезы такъ и брызнули, и въ то-же время онъ почувствовалъ, какъ отходитъ отъ его груди тяжелый камень, какъ съ каждой секундой становится все легче дышать.

– Маша! Маша! – шепталъ онъ.

Дѣвочка заплакала, и все ея личико сморщилось, покраснѣло.

Онъ осторожно, дрожавшими руками, вынулъ ее изъ колыбельки, и прижималъ къ себѣ, и покрывалъ жадными поцѣлуями ея сморщеный лобикь, ея глазки, ея горячія, пушистыя щечки.

Кормилица стояла возлѣ и, широко улыбаясь, показывая свои большіе бѣлые зубы, говорила:

– Баринъ, а баринъ! да, вѣдь, этакъ вы ее испужаете!..

XIII

Съ этого дня для Матвѣева началась новая жизнь. Онъ вышелъ изъ своего забытья, камень не давилъ его больше. Онъ продолжалъ сильно тосковать по женѣ, то и дѣло возвращался къ ней мыслью; но въ минуты, когда тоска и горе одолѣвали онъ шелъ къ «маленькой Машѣ», и ребенокъ давалъ ему такую отраду, что тоска и горо ослабѣвали, затихали.

Маленькая Маша сдѣлалась единственнымъ живымъ интересомъ, смысломъ его жизни. Онъ пересталъ бывать въ обществѣ, никто не видалъ его въ театрахъ, да и нигдѣ не видалъ. Окончивъ служебныя занятія, онъ возвращался домой, и когда Маша не спала, онъ возился съ нею; когда она засыпала, онъ уходилъ въ сосѣднюю комнату и брался за книгу, то и дѣло отрываясь отъ чтенія и прислушиваясь.

Хозяйствомъ его въ то время управляла пожилая нѣмка, рекомендованная Анной Степановной. Но эту нѣмку онъ почти не видалъ. Лучшими его друзьями были теперь кормилица и старая няня, взятая тоже по рекомендаціи Анны Степановны.

Эти двѣ женщины ходили за Машей, любили Машу и между ними и бариномъ не могло не установиться близости, такъ какъ интересы у всѣхъ ихъ были общіе. И кормилица, и няня теперь души не чаяли въ баринѣ. Проснется онъ утромъ и звонитъ, а черезъ нѣсколько секундъ ужъ слышитъ за дверью старушечій голосъ:

– Вотъ и нашъ папочка проснулись… а Машенька давно дожидается… Постучи, матушка, въ дверь ручкой, скажи: папочка, можно къ вамъ?

– Можно, няня, можно, давайте ее сюда!

Толстая маленькая старушка съ огромной бородавкой возлѣ носа, вноситъ Машу, которая подпрыгиваетъ у нея на рукахъ, барабанитъ ее по круглому животу крохотными пухленькими ножками и, вытянувъ впередъ рученку съ отставленнымъ указательнымъ пальчикомъ, усиленно и напряженно хочетъ что-то сказать, что-то объяснить очень интересное и важное:

– А… а… а!.. бу… за!..

– А у насъ, скажи, папочка, зубочекъ новый за ночь вышелъ! – радостно говоритъ няня.

– Гдѣ? гдѣ? Покажите!

Онъ беретъ на руки Машу, цѣлуетъ ее, хочетъ разжать ей ротикъ. Но она не дается, ежится, хитро такъ смотритъ.

XIV

Время шло. Кормилица жила уже въ деревнѣ и являлась разъ въ годъ навѣстить барина и свою барышню. Она являлась съ загрубѣлымъ, обвѣтреннымъ, быстро старѣвшимъ лицомъ, приносила съ собою запахъ деревенской избы и неизмѣнный гостннецъ – полотняный мѣшечекъ съ калеными орѣхами. Матвѣевъ встрѣчалъ се какъ родную, любимую сестру, троекратно крѣпко цѣловался съ нею, разспрашивалъ ее обо всемь и, въ свою очередь, разсказывалъ ей «все», такъ какъ его «все» заключалось въ Машѣ. Передъ отъѣздомъ въ деревню кормилица входила къ нему въ шушунѣ, съ головою, обвязанной большимъ клѣтчатымъ платкомъ, и, низко кланяясь, говорила:

– Прощенья просимъ, батюшка баринъ… за хлѣбъ, за соль… пошли вамъ Царица небесная здоровья, Машеньку, чтобъ ростить да на нее радоваться, на золото наше ненаглядное…

Матвѣевъ не зналъ, какъ и одарить кормилицу. Она и любила-то барина да Машеньку за то, что каждый разъ получала то на поправку избенки, то на покупку коровки, но все-же любила. И Матвѣевъ бывалъ всегда растроганъ, видя, какъ при прощаньи съ Машей, она всегда утираетъ рукавомъ слезы.

Старая няня заболѣла, ее свезли въ больницу, и она тамъ умерла. Теперь въ домѣ хозяйничала и всѣмъ управляла Настасья Петровна, старая дѣвица, какая-то очень дальняя родственница покойной Маши, а къ пятилѣтней уже дѣвочкѣ была приставлена для французскаго языка молодая швейцарка, Жюли.

Эта Жюли была здоровая, веселая и краснощекая дѣвушка, съ карими глазками и умильнымъ ротикомъ, слагавшимся въ сердечко. Какъ разъ передъ тѣмъ, какъ она явилась «на пробу», докторъ, постоянно слѣдившій за здоровьемъ Маши, доказывала Матвѣеву, что при ребенкѣ непремѣнно должно быть здоровое и молодое существо. Этотъ докторъ, изъ молодыхъ, «слѣдилъ за наукой», имѣлъ свои теоріи, каждый годъ ѣздилъ за-границу и даже участвовалъ во французскихъ и нѣмецкихъ медицинскихъ изданіяхъ. Онъ увѣрялъ, что дѣти необыкновенно воспріимчивы и что атмосфера пожилого, а ужъ тѣмъ болѣе нездороваго человѣка очень вредно на нихъ дѣйствуетъ. Онъ привелъ множество примѣровъ, подтверждающихъ его мнѣніе, и закончилъ такъ:

– Да, не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что, при постоянномъ, непосредственномъ общеніи между людьми происходитъ невидимый, но существенный обмѣнъ: старый, истощенный организмъ поглощаетъ силу молодого, здороваго организма и, кромѣ того, передастъ ему свои немощи. Недаромъ, когда царь Давидъ впалъ въ старость и одряхлѣлъ, рядомъ съ нимъ клали молодыхъ и здоровыхъ дѣвушекъ, эманаціи которыхъ придавали старцу силу и поддерживали жизнь его…

Этотъ примѣръ царя Давида окончательно убѣдилъ Матвѣева и, когда онъ увидѣлъ дышавшую здоровьемъ Жюли, съ ея розовыми щеками и умильнымъ ротикомъ, изъ котораго выглядывали повременамъ бѣлые крѣпкіе зубы, онъ сразу рѣшилъ, что она должна остаться, что ея «атмосфера» не только не повредитъ Машѣ, но, навѣрное, будетъ для нея здоровой.

Настасья Петровна хотѣла-было что-то возразить противъ этого рѣшенія; но только смутилась и ничего не сказала.

Жюли оказалась не дѣвушка, а золото. Она внесла въ домъ веселье, пѣсни, забавы. Маша такъ къ ней и прильнула, и не прошло мѣсяца, какъ ужъ очень мило начинала болтать по-французски.

Жюли была уроженка кантона Во, дѣвицы котораго извѣстны во всей Швейцаріи нѣжностью и слабостью своего сердца. Онѣ всегда влюблены – иначе быть не могутъ. Почувствовавъ влюбленность, онѣ не разсуждаютъ и отдаются непреодолимому влеченію сердца въ полной увѣренности, что борьба безполезна. Съ первыхъ же дней своего пребыванія въ домѣ, Жюли влюбилась въ красиваго молодого «monsieur», а интимность, неизбѣжно устанавливавшаяся между нимъ и всѣми, кто былъ близокъ къ Машѣ, только усиливала эту влюбленность.

Если-бы Матвѣевъ не былъ исключительно поглощенъ своей дѣвочкой, онъ давно замѣтилъ-бы, что Жюли сама не своя, когда онъ рядомъ съ нею и къ ней обращается, что вся она такъ и загорается румянцемъ отъ каждаго его слова и что когда она произноситъ: «monsieur», голосъ ея особенно нѣженъ, глазки опущены, а ротикъ совсѣмъ превращается въ сердечко.

«Ну, такъ я и знала… скверная дѣвчонка ужъ начинаетъ!» – повторяла себѣ въ глубокомъ негодованіи Настасья Петровна; но тутъ-же приходила къ рѣшенію, что дѣлать нечего, что «мужчины всѣ такіе» и что ей остается одно – закрывать на все глаза и ничего не видѣть. Однако, она глазъ не закрывала и жадно слѣдила за «Жюлькой».

XV

А Матвѣевъ долго ничего не замѣчалъ. Со времени кончины жены и начавшей наполнять всю его жизнь любви къ ребенку, онъ совсѣмъ не думалъ о женщинахъ, не вслѣдствіе какихъ-либо разсужденій, а просто потому, что эта мысль не приходила ему въ голову. Онъ страстно любилъ только одну женщину, и эта женщина была отнята у него въ самый разгаръ его страсти. Поэтому, въ его воспоминаніи и представленіи, любимая женщина являлась святыней. Не будь маленькой Маши, онъ, вѣроятно, сталъ-бы искать новую святыню и тосковать по ней. Но при Машѣ некогда было ему искать, некогда было тосковать вся жизнь была наполнена.

Однако, онъ былъ молодъ и жилъ такъ только потому, что не было при его образѣ жизни, соблазновъ. Теперь-же «атмосфера» Жюли непремѣнно должна была на него подѣйствовать. Онъ вдругъ сталъ замѣчать эту красивую дѣвушку и уже становился, хоть и не отдавалъ себѣ въ томъ отчета, неравнодушнымъ при ея близости.

Одинъ разъ послѣ обѣда, когда уже зажгли лампы, Жюли сидѣла съ Машей въ гостиной у стола, показывала ей картинки и объясняла ихъ. Маша внимательно, раскрывъ ротикъ, слушала и только время отъ врбмени спрашивала:

– Pourquoi est-elle mèchânto, cette vieille dame?.. А отчего она злая?.. А зачѣмъ она пришла въ большой домъ?.. А зачѣмъ въ домѣ была маленькая комната? а почему мальчикъ былъ бѣдный?..

Матвѣевъ вошелъ въ гостиную и, какъ всегда, не могъ не подойти къ Машѣ. Онъ поцѣловалъ ея русую головку, придвинулъ стулъ и сѣлъ рядомъ съ нею. Жюли подняла-было на него глаза, но сейчасъ-же и опустила ихъ. Она вся замерла и потеряла способность отвѣчать на Машины «зачѣмъ» и «почему».

У Матвѣева стучало сердце, и начинала кружиться голова. Онъ ужъ не видѣлъ Машу, видѣлъ только опущенные глаза Жюли, ея круглую пылавшую щеку, ея неровно дышавшую грудь. Онъ слѣдилъ, какъ отъ этого неровнаго дыханія едва замѣтно шевелится, чуть-чуть приподымаясь надъ линіей корсета, коричневая шерстяная ткань платья Жюли. И это скромное, поношенное платьице вдругъ стало ему необыкновенно мило. Отъ прежней Жюли, простой вульгарной дѣвушки – ничего не осталось. Все въ ней и на ней сдѣлалось прелестнымъ, соблазнительнымъ, манящимъ. И онъ зналъ, зналъ навѣрно, что одно его движеніе, одинъ взглядъ – и все это будетъ принадлежать ему.

Крупная бѣлая рука Жюли съ маленькимъ бирюзовымъ колечкомъ на пальцѣ замерла на спинкѣ кресла, гдѣ сидѣла Маша. Матвѣевъ, уже не владѣя собою, приподнялся и впился взглядомъ въ эту руку. Но вдругъ онъ охватилъ руками голову своей дѣвочки, крѣпко поцѣловалъ ее и, не взглянувъ на Жюли, вышелъ изъ гостиной.

На слѣдующее утро – онъ сказалъ Настасьѣ Петровнѣ:

– Знаете, что мнѣ пришло въ голову… Я очень не хорошо поступилъ, взявъ къ Машѣ такую молодую и красивую бонну… Я вовсе не хочу, чтобы про меня ходили сплетни. Надо, чтобы она нашла себѣ другое мѣсто… только безъ всякихъ непріятностей и чтобы она не обидѣлась.

Настасья Петровна какъ-то подозрительно на него взглянула.

– Конечно, вы правы, Александръ Сергѣевичъ, – сказала она: – я все это потихоньку устрою, а для Машеньки поищу бонну постарше, лѣтъ подъ тридцать… Красота въ нихъ – вещь лишняя…

Дней черезъ десять Жюли, вся въ слезахъ, огорченная и обиженная, ничего не понимая и клянясь въ вѣчной ненависти къ Настасьѣ Петровнѣ, уѣхала изъ дома. Матвѣевъ былъ на службѣ, и она не могла съ нимъ проститься.

Однако, Настасья Петровна все какъ-то странно поглядывала – она подозрѣвала Александра Сергѣевича въ большой неискренности и успокоилась только, узнавъ навѣрно, что Жюли получила мѣсто въ деревню и уѣхала изъ Петербурга.

XVI

Прошло еще два года. Въ это время умеръ сенаторъ Воротынскій, такъ до самой своей смерти и не впускавшій къ себѣ внука и называвшій его въ рѣдкихъ случаяхъ, когда приходилось упомянуть о немъ, не иначе какъ «этотъ болванъ». На похоронахъ дѣда Матвѣевъ встрѣтился съ той самой Лидочкой, которую когда-то старикъ прочилъ ему въ невѣсты. Теперь Лидочка стала прелестною женщиной. Она овдовѣла года съ два тому назадъ, послѣ краткаго и неудачнаго супружества. У нихъ было много общихъ воспоминаній, и Лидочка залучила къ себѣ нелюдима. Скоро онъ замѣтилъ, что его все больше и больше начинаетъ тянуть къ ней, и онъ не противился этому влеченію. Знакомые обращали вниманіе на перемѣну въ немъ: онъ помолодѣлъ, сдѣлался такимъ франтомъ. Это приписали тому, что послѣ дѣда онъ получилъ наслѣдство. Но все дѣло было не въ наслѣдствѣ, а въ Лидочкѣ.

Онъ все чаще и чаще останавливался на мысли о возможности женитьбы. Лидочка нравилась ему и вовсе не скрывала, что и онъ ей нравится. Ему казалось, что молодая женщина очень добра, что она будетъ очень любить Машу. Къ тому-же вѣдь, она знала его покойную жену, была дружна съ нею. Дѣло налаживалось; развязка казалась близкой.

Лидочка уже не разъ бывала «у Настасьи Петровны и Маши», возила Машѣ игрушки и конфекты, наконецъ, пріѣхала къ нимъ запросто обѣдать. И Матвѣевъ, и она хорошо понимали, что этотъ день будетъ рѣшающимъ днемъ въ ихъ жизни. Настасья Петровна, тоже это понимавшая, была очень не въ духѣ, хотя тщательно скрывала свое огорченіе. Она все утро раскладывала карты – выходило все «марьяжъ» и потомъ «огорченіе отъ червонной дамы въ трефовомъ домѣ».

Матвѣевъ чувствовалъ себя взволнованнымъ, но въ то же время и счастливымъ. Ему такъ радостно было видѣть Лидочку рядомъ съ Машей, видѣть ее ласкающей его Машу. Дѣвочка болтала безъ умолку, цѣловала «тетю Лиду», разглядывала ее, говорила:

– Какіе у васъ хорошіе глаза, голубые какъ цвѣточки… ахъ, какое у васъ красивое колечко – когда я выросту большая, такъ попрошу папочку, чтобы онъ непремѣнно мнѣ подарилъ такое!..

Онъ не спускалъ съ нихъ глазъ и любовался ими.

Послѣ обѣда Машу увели въ дѣтскую. Настасья Петровна почувствовала себя совсѣмъ лишней и удалилась съ большою грустью. Они остались вдвоемъ въ гостиной. Рѣшительная минута приближалась: они оба были увѣрены, что приближается.

Матвѣевъ сталъ говорить о Машѣ, только о Машѣ. Онъ передавалъ всѣ подробности ея дѣтской жизни, увлекался, глаза его горѣли, онъ видѣлъ передъ собою только ее, свою дорогую дѣвочку.

Лидочка слушала сначала внимательно; потомъ ей стало скучно; потомъ досадно и просто обидно. Она вспыхнула и у нея сорвалось:

– Enfin, mon cher Александръ Сергѣевичъ, c'est bien drôle: vous ne parlez que de la petite… vous ne pensez qu'а elle!

Онъ не вѣрилъ ушамъ своимъ и вдругъ поблѣднѣлъ.

– Vous dites, madame? – проговорилъ онъ такимъ тономъ, что Лидочка совсѣмъ разсердилась.

Но ему было все равно. Онъ зналъ теперь, что не женится. Лидочка стала очень любезной и скоро уѣхала.

Проводивъ ее, Матвѣевъ долго стоялъ передъ портретомъ жены и глядѣлъ на него не отрываясь. Давно забытая тягость, какъ семь лѣтъ тому назадъ, налегла на него и стала душить.

– Маша! Маша, – крикнулъ онъ:– гдѣ ты?

Маша вбѣжала.

– Что, папочка?.. А какъ жаль, что тетя Лида ужъ уѣхала… Сама обѣщала остаться, пока я спать пойду, а сама уѣхала…

Матвѣевъ взялъ дѣвочку на колѣни, прижалъ ея головку къ своей груди и, цѣлуя ее, шепталъ:

– Не надо намъ тети Лиды… намъ лучше такъ, вдвоемъ съ тобою… Развѣ тебѣ скучно съ папой?

– Нѣтъ, папочка, не скучно, – какъ-то вздохнула Маша и обвила шею отца ручонками, крѣико къ нему прижимаясь.

И въ ту-же минуту тягость отпустила, и онъ вздохнулъ свободно, полной грудью.

Лидочка уже не бывала больше «у Настасьи Петровны и Maши» – она уѣхала за границу. Настасья Петровна торжествовала, успокоилась, и съ тѣхъ поръ Матвѣевъ не возбуждалъ въ ней безпокойства.

Онъ вернулся къ своей прежней жизни и не испытывалъ никакихъ соблазновъ. Онъ жилъ только для Маши, отдавая ей все свое свободное время, уча ее самъ и слѣдя за ея уроками. Къ службѣ своей онъ былъ равнодушенъ и потому не сдѣлалъ карьеры. Все его честолюбіе заключалось въ Машѣ, всѣ его награды въ ея привязанности и ласкахъ. Всегда скромный и разсѣянный, онъ принималъ гордую осанку, когда шелъ подъ руку съ подроставшей хорошенькой дочкой или когда сидѣлъ за ея стуломъ въ ложѣ театра.

И вотъ прошли года. Маша выросла. Она хочетъ замужъ, она любитъ Бирюлева, и Бнрюлевъ проситъ ея руки.

XVII

Всѣ эти годы, унесшія молодость, быстро и ярко мелькали передъ Матвѣевымъ. Чувство горькой обиды, тяжкаго, никогда еще не испытаннаго имъ оскорбленія поднималось въ немъ. Вѣдь, во всѣхъ его воспоминаніяхъ, дняхъ и часахъ однообразной, никому не интересной жизни зауряднаго человѣка и нелюдима, – была одна только сущность, одинъ смыслъ – Маша. Ради нея отказался онъ отъ своего личнаго счастья и наслажденія, отъ всѣхъ удовольствій и успѣховъ.

И вотъ, когда зеркало сейчасъ показало ему, что приближается старость, – у него не остается ничего, ему грозитъ сердечная нищета, онъ совсѣмъ одинокъ, никому не нуженъ.

«Боже мой, какая жестокая неблагодарность!» – мучительно думалъ онъ, совсѣмъ забывая, что надо-же раздѣться, лечь въ постель, затушить свѣчу, что скоро ужъ утро.

Онъ снова опустился въ кресло.

«Боже мой, какая жестокая неблагодарность!» – мысленно повторилъ онъ. «Я отдалъ ей все, – и вотъ она предательски хочетъ меня покинуть! Явился молокососъ, который мѣсяцъ тому назадъ, можетъ быть, совсѣмъ о ней не думалъ, который, можетъ быть, и любить-то ее никогда не сумѣетъ – и она бѣжитъ отъ меня съ этимъ молокососомъ!.. Она его любитъ!.. любитъ!.. Да когда-жъ это она успѣла полюбить его? за что? что онъ для нея такое?.. Она его любитъ!.. а потому надо бросить отца, который жилъ, дышалъ ею… Да, вѣдь, я не могу жить безъ нея! вѣдь, я умру безъ нея.

И ему представлялось, что вотъ ея нѣтъ… онъ одинъ. Онъ возвращается со службы домой – и она не встрѣчаетъ его… Ея нѣтъ нигдѣ, ни въ гостиной, ни въ кабинетѣ, ни въ ея спальнѣ. Все пусто. Когда онъ такъ приходилъ домой, а она куда-нибудь уѣхала и еще не возвращалась, онъ всегда съ тревогой и нетерпѣніемъ бродилъ по комнатамъ, поминутно смотрѣла, на часы, начиналъ представлять себѣ всякія невозможности и ужасы.

Но, вѣдь, даже представляя себѣ эти невозможности и ужасы, онъ все-же зналъ, что она должна вернуться. Раздавался звонокъ, онъ спѣшилъ съ радостнымъ сердцемъ въ переднюю.

А тутъ онъ пріѣдетъ домой – ея нѣтъ, все пусто, и онъ будетъ знать, что нечего ждать, нечего смотрѣть на часы – сколько ни жди, она не вернется…

Онъ весь холодѣлъ; дрожь ужаса пробѣгала, по его членамъ.

Да нѣтъ-же, вѣдь, это безуміе! по какому праву этотъ чужой человѣкъ возьметъ ее, по какому праву она покинетъ отца?!.

„Я не отдамъ ее! – вдругъ рѣшилъ онъ. – Не отдамъ… я выгоню его вонъ, этого молокососа!.. Какая низость – я такъ ласкалъ его, принималъ какъ родного, старался быть ему полезнымъ… Я считалъ его за хорошаго малаго… и вотъ чѣмъ онъ отплатилъ мнѣ!.. Я выгоню его вонъ… Я не хочу отдавать ее за него замужъ… Я отецъ, имѣю права надъ нею… она еще совсѣмъ почти ребенокъ… ей рано замужъ, рано… да и просто: я не считаю его достаточно хорошей партіей… потомъ, потомъ я найду ей мужа лучше, въ которомъ буду увѣренъ“…

Онъ почти успокоивался на этомъ рѣшеніи, на этихъ мысляхъ. Но не надолго. Онъ начиналъ съ ужасомъ чувствовать, что все это не то, что это только слова, которыми онъ себя успокоиваетъ. И тревога, тоска, обида поднимались снова.

Ему хотѣлось бѣжать къ ней и на колѣняхъ умолять ее отказать Бирюлеву.

„Маша, дѣвочка моя, – мысленно обращался онъ къ ней: – развѣ я мало любилъ тебя? вспомни, вѣдь, я всегда былъ съ тобою, сдувалъ съ тебя каждую пушинку… Вспомни“…

И самъ онъ вспоминалъ страшные дни, когда Маша заболѣвала и когда докторъ объявлялъ, что это скарлатина, или вѣтряная оспа, дифтеритъ, или тифъ. Она вынесла всѣ эти болѣзни. По чего это ему стоило! Боже, какіе бывали дни, какія бывали ночи! Никакая сидѣлка, никакая мать не могла такъ ухаживать, какъ онъ ухаживалъ за своей дѣвочкой. Онъ превращался и въ сидѣлку, и въ мать, и при этомъ онъ былъ еще и отцомъ, вся жизнь котораго заключалась въ этомъ ребенкѣ.

За что-же она теперь хочетъ его покинуть?! Вѣдь, она всегда была такой-доброй дѣвочкой. Онъ съ радостью подмѣчалъ въ ней деликатность, благодарность, привязчивость. А его какъ она любила! Или онъ обманывался въ этой любви ея? Да, обманывался. Вѣдь, и сегодня утромъ она, какъ и всегда, ласкала его, – а сама думала о Бирюлевѣ… Откуда-же такая фальшивость, жестокость, такая чудовищная неблагодарность?..

„Нѣтъ, я выгоню вонъ этого негодяя, если онъ осмѣлится еще явиться!“ – снова рѣшалъ онъ, сжимая кулаки и всѣмъ существомъ своимъ ненавидя молодого офицера…