Текст книги "Greatest Hits"

Автор книги: Всеволод Емелин

Всеволод Емелин
Greatest Hits

© В. Емелин, 2022

© ИД «Городец», 2022

© П. Лосев, оформление, 2022

* * *

В тексте сохранены особенности авторской орфографии и пунктуации

Песня ветерана защиты Белого дома 1991 года

З. В. Емелиной

 
Налейте мне, граждане, рюмку вина,
Но только ни слова о бабах,
Ведь мне изменила гадюка-жена,
Пока я был на баррикадах.
 
 
Не пуля спецназа сразила меня,
Не палка омоновца сбила,
А эта зараза средь белого дня
Взяла да и мне изменила.
 
 
В то хмурое утро, когда этот сброд
Нагнал в Москву танков и страху,
Я понял, что мой наступает черед,
И чистую вынул рубаху.
 
 
Я понял, что участь моя решена,
Сказал я: «Прощай!» своей Зине.
Она же лежала, как лебедь, нежна,
На жаркой простершись перине.
 
 
А к Белому дому сходился народ.
Какие там были ребята!
Кто тащит бревно, кто трубу волочет,
Оружие пролетарьята.
 
 
Баррикады росли, и металл скрежетал,
И делали бомбы умельцы.
Взобрался на танк и Указ зачитал
Борис Николаевич Ельцин.
 
 
Мы нашу позицию заняли там,
Где надо, согласно приказа,
Бесплатно бинты выдавалися нам
И старые противогазы.
 
 
Мы все, как один, здесь, ребята, умрем,
Но так меж собой порешили —
Ни шагу назад! За спиной Белый дом —
Парламент свободной России.
 
 
Мы цепи сомкнули, мы встали в заслон,
Мы за руки взяли друг друга.
Давай выводи свой кровавый ОМОН,
Плешивая гадина Пуго.
 
 
В дождливой, тревожной московской ночи
Костры до рассвета горели.
Здесь были казаки, и были врачи,
И многие были евреи.
 
 
Но встал над толпой и, взмахнувши рукой,
Среди тишины напряженной
Народный герой, авиатор Руцкой
Сказал сообщенье с балкона.
 
 
Сказал, что настал переломный момент,
Что нынче живым и здоровым
Из Крыма в Москву привезен президент,
Подлец же Крючков арестован.
 
 
Он здесь замолчал, чтобы дух перевесть,
Послышались радости крики.
А кончил словами: «Россия, мол, есть
И будет навеки великой!»
 
 
Пока я там жизнью своей рисковал,
Боролся за правое дело,
Супругу мою обнимал-целовал
Ее замначальник отдела.
 
 
Он долго ее обнимал-целовал,
Он мял ее белое платье,
А на ухо ей обещанья шептал,
Сулил повышенье в зарплате.
 
 
Покуда я смерти смотрелся в лицо
Бесстрашно, как узник у стенки,
С таким вот развратником и подлецом
Жена задирала коленки.
 
 
Я там трое суток стоял, словно лев,
Не спал и почти не обедал,
Домой проходя мимо здания СЭВ,
Я принял стакан за победу.
 
 
Победа пришла, вся страна кверху дном,
У власти стоят демократы.
А мне же достался похмельный синдром
Да триста целковых в зарплату.
 

Баллада о белокурой пряди и автобусном круге

 
За пустынной промзоной,
Где лишь пух в тополях,
Рос парнишка смышленый
В белокурых кудрях.
 
 
Со шпаной на задворках
Не курил он траву,
Получал он пятерки
У себя в ПТУ.
 
 
Он в компании скверной
Горькой водки не пил.
Рядом с девушкой верной
Вечера проводил,
 
 
С той, что под тополями
Так любила ласкать,
Забавляясь кудрями,
Белокурую прядь.
 
 
Над автобусным кругом
Расцветала весна,
На свидание с другом
Торопилась она.
 
 
Ждет в назначенный час он,
А кудрей-то и нет.
За арийскую расу
Стал парнишка скинхед.
 
 
И, предчувствуя беды,
Сердце сжалось в груди —
Если парень в скинхедах,
Значит, счастья не жди.
 
 
И последние силы
Все собрав изнутри,
Она тихо спросила:
«Где же кудри твои?»
 
 
И ответил ей парень,
Пряча горькую грусть:
«Да мы тут с пацанами
Поднялися за Русь.
 
 
Разогнули колена,
Мы готовы на смерть.
В своем доме нацменов
Сил нет больше терпеть.
 
 
Все купили за взятки.
Посмотри: у кого
Все ларьки и палатки,
АЗС, СТО?
 
 
Но они пожалеют,
Что обидели нас.
И запомнят евреи,
И узнает Кавказ.
 
 
Есть и в русском народе
Кровь, и почва, и честь,
Blood and Honour und Boden,
И White Power есть».
 
 
И в глазах у подруги
Почернел белый свет.
Стиснув тонкие руки,
Прошептала в ответ:
 
 
«Зачем белая сила
Мне, такой молодой?
Не хочу за Россию
Оставаться вдовой.
 
 
Если я надоела,
Так иди умирай
За арийское дело,
За нордический край».
 
 
И парнишка все понял
И, идя умирать,
Протянул ей в ладони
Белокурую прядь.
 
 
А как тверже металла
Он ступил за порог,
Вслед она прошептала:
«Береги тебя Бог».
 
 
А сама позабыла
Своего паренька,
Вышла за Исмаила,
За владельца ларька.
 
 
Над автобусным кругом
Ветер плачет по ком?
Вся прощалась округа
С молодым пареньком.
 
 
В роковую минуту
Бог его не сберег.
Сталью в сердце проткнутый,
На асфальт он полег.
 
 
В башмаках со шнуровкой
Вот лежит он в гробу,
В кельтских татуировках
И с молитвой на лбу.
 
 
А тихонько в сторонке,
Словно саван бледна,
Пряча слезы, девчонка
С ним прощалась одна.
 
 
От людей она знала,
Что парнишку убил,
Размахнувшись кинжалом,
Ее муж Исмаил.
 
 
И глядела в могилу,
Дрожь не в силах унять,
А в руках теребила
Белокурую прядь.
 
 
Над автобусным кругом
Собрались облака.
Добралася подруга
До родного ларька.
 
 
Голос слышала мужа,
Не спросила: «Открой».
А приперла снаружи
Дверь стальною трубой.
 
 
И минут через десять,
Как соломенный стог,
Запылал зло и весело
Промтоварный ларек.
 
 
Заливать было поздно,
А рассеялся дым —
Исмаил был опознан
По зубам золотым.
 
 
Ветер тайн не просвищет,
След собакам не взять,
Но нашли на кострище
Белокурую прядь.
 
 
Увозили девчонку,
Все рыдали ей вслед.
На запястьях защелкнут
Белой стали браслет.
 
 
Снятый предохранитель
Да платочек по лоб.
Никогда не увидеть
Ей родимых хрущоб…
 
 
Сколько лет миновало,
Парни водят подруг,
Как ни в чем не бывало,
На автобусный круг.
 
 
И смеются ребята,
Им совсем невдомек,
Что стоял здесь когда-то
Промтоварный ларек.
 

Городской романс

 
Стоит напротив лестницы
Коммерческий ларек.
В нем до рассвета светится
Призывный огонек.
 
 
Там днем и ночью разные
Напитки продают:
Ликеры ананасные
И шведский «Абсолют».
 
 
Там виски есть шотландское,
Там есть коньяк «Мартель»,
«Текила» мексиканская,
Израильский «Кармель».
 
 
Среди заморской сволочи
Почти что не видна,
Бутылка русской водочки
Стоит в углу одна.
 
 
Стоит скромна, как сосенка,
Средь диких орхидей,
И этикетка косенько
Приклеена на ней.
 
 
Стоит, как в бане девочка,
Глазенки опустив,
И стоит в общем мелочи,
Ивановский разлив.
 
 
Надежда человечества
Стоит и ждет меня,
Сладка, как дым отечества,
Крепка, словно броня.
 
 
Стоит, скрывая силушку,
Являя кроткий нрав.
Вот так и ты, Россиюшка,
Стоишь в пиру держав.
 
 
Ославлена, ограблена,
Оставлена врагу.
Душа моя растравлена,
Я больше не могу.
 
 
Пойду я ближе к полночи
В коммерческий ларек,
Возьму бутылку водочки
И сникерса брусок.
 
 
Я выпью русской водочки
За проданную Русь,
Занюхаю я корочкой
И горько прослезюсь.
 
 
Я пью с душевной негою
За память тех деньков,
Когда в России не было
Коммерческих ларьков.
 
 
Когда сама история
Успех сулила нам,
Когда колбаска стоила
Два двадцать килограмм.
 
 
Давно бы я повесился,
Я сердцем изнемог,
Но есть напротив лестницы
Коммерческий ларек.
 

История с географией

 
Великой Родины сыны,
Мы путешествовали редко.
Я географию страны
Учил по винным этикеткам.
 
 
Лишь край граненого стакана
Моих сухих коснется уст,
От Бреста и до Магадана
Я вспомню Родину на вкус.
 
 
Пусть никогда я не был там,
Где берег Балтики туманен.
Зато я рижский пил бальзам
И пил эстонский «Вана Таллинн».
 
 
В тревожной Западной Двине
Я не тонул, держа винтовку,
Но так приятно вспомнить мне
Про белорусскую «Зубровку».
 
 
И так досадно мне, хоть плачь,
Что отделилась Украина,
А с ней «Горилка», «Спотыкач»
И Крыма всяческие вина.
 
 
Цыгане шумною толпою
В Молдове не гадали мне.
Мне помогали с перепою
Портвейн «Молдавский», «Каберне».
 
 
И пусть в пустыне Дагестана
Я не лежал недвижим, но
Я видел силуэт барана
На этикетках «Дагвино».
 
 
Пускай я не был в той стране,
Пусть я всю жизнь прожил в России,
Не пей, красавица, при мне
Ты вина Грузии сухие.
 
 
Сейчас в газетных номерах
Читаю боевые сводки.
А раньше пил я «Карабах»
Для лакировки, после водки.
 
 
Хоть там сейчас царит ислам
И чтут Коран благоговейно,
Но лично для меня «Агдам»
Был и останется портвейном.
 
 
Да, не бывал я ни хера
В долинах среднеазиатских,
Но я попью вина «Сахра»,
И век бы там не появляться.
 
 
Я географию державы
Узнал благодаря вину,
Но в чем-то были мы не правы,
Поскольку пропили страну.
 
 
Идет война, гремят восстанья,
Горят дома, несут гробы.
Вокруг меняются названья,
Границы, флаги и гербы.
 
 
Теперь я выпиваю редко,
И цены мне не по плечу,
Зато по винным этикеткам
Сейчас историю учу.
 

Последний гудок

 
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили,
И труп с разрывающим душу гудком
Мы в тело земли опустили.
 
 
Серели шинели, краснела звезда,
Синели кремлевские ели.
Заводы, машины, суда, поезда
Гудели, гудели, гудели.
 
 
Молчала толпа, но хрустела едва
Земля, принимавшая тело.
Больная с похмелья моя голова
Гудела, гудела, гудела.
 
 
Каракуль папах и седин серебро…
Оратор сказал, утешая:
«Осталось, мол, верное политбюро,
Дружина его удалая».
 
 
Народ перенес эту скорбную весть,
Печально и дружно балдея.
По слову апостола не было здесь
Ни эллина, ни иудея.
 
 
Не знала планета подобной страны,
Где надо для жизни так мало,
Где все перед выпивкой были равны
От грузчика до адмирала.
 
 
Вся новая общность – советский народ
Гудел от Москвы до окраин.
Гудели евреи, их близок исход
Домой, в государство Израиль.
 
 
Кавказ благодатный, веселая пьянь:
Абхазы, армяне, грузины…
Гудел не от взрывов ракет «Алазань»
Вином Алазанской долины.
 
 
Еще наплевав на священный Коран,
Не зная законов Аллаха,
Широко шагающий Азербайджан
Гудел заодно с Карабахом.
 
 
Гудела Молдова. Не так уж давно
Он правил в ней долгие годы.
И здесь скоро кровь, а совсем не вино
Окрасит днестровские воды.
 
 
Но чувствовал каждый, что близок предел,
Глотая крепленое зелье.
Подбитый КАМАЗ на Саланге гудел
И ветер в афганских ущельях.
 
 
Ревели турбины на МИГах и ТУ,
Свистело холодное пламя.
Гудели упершиеся в пустоту
Промерзшие рельсы на БАМе.
 
 
Шипели глушилки, молчали АЭС.
Их время приходит взрываться.
Гудели ракеты, им скоро под пресс,
Защита страны СС-20.
 
 
Над ним пол-Европы смиренно склонит
Союзников братские флаги,
Но скоро другая толпа загудит
На стогнах Берлина и Праги.
 
 
Свой факел успел передать он другим.
Сурово, как два монумента,
Отмечены лица клеймом роковым,
Стояли Андропов с Черненко.
 
 
Не зная, что скоро такой же конвой
Проводит к могильному входу
Их, жертвою павших в борьбе роковой,
Любви безответной к народу.
 
 
Лишь рвалось, металось, кричало: «Беда!»
Ослепшее красное знамя,
О том, что уходит сейчас навсегда,
Не зная, не зная, не зная.
 
 
Пришла пятилетка больших похорон,
Повеяло дымом свободы.
И каркала черная стая ворон
Над площадью полной народа.
 
 
Все лица сливались, как будто во сне,
И только невидимый палец
Чертил на кровавой кремлевской стене
Слова Мене, Текел и Фарес.
 
 

* * *

С тех пор беспрерывно я плачу и пью
И вижу венки и медали.
Не Брежнева тело, а юность мою
Вы мокрой землей закидали.
 
 
Я вижу огромный разрушенный дом
И бюст на забытой могиле.
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили.
 

Смерть бригадира

 
На дальнем московском объекте,
Где краны, забор да сортир,
Средь бела дня, верьте – не верьте,
Однажды пропал бригадир.
 
 
Случиться такому ведь надо!
Он был полон сил и здоров.
Угрюмо молчала бригада.
Мелькали фуражки ментов.
 
 
Вполголоса шли разговоры.
С утра еще был он живой.
Растерянный доктор со скорой
Седою качал головой.
 
 
Фундамент огромного зданья,
Железные бабки копров.
Сбирал лейтенант показанья,
На стройке искал фраеров.
 
 
Володька, с КАМАЗа водитель,
Сказал: «Здесь концов не найдешь…»
И масляной ветошью вытер
Блестящий бульдозера нож.
 
 
«Слезами глаза мои пухнут.
Он был как отец нам и брат,
Ходил в лакированных туфлях,
Под мышкой носил дипломат.
 
 
Отправил однажды бульдозер
Халтурить, подделав наряд,
Налил всей бригаде по дозе,
А деньги сложил в дипломат.
 
 
И вот получил он награду,
Не знаю, как вышло уж так —
Зачем не делился с бригадой?
Почто обижал работяг?»
 
 
Солдаты для следственной группы
Лопатили тонны земли,
Искали останки от трупа,
Да так ничего не нашли.
 
 
Нашли они следственной группе,
Где сваи из грунта торчат,
Один лакированный туфель
Да черный портфель-дипломат.
 
 
А Леха – Володькин брательник,
Прошедший Сургут, Самотлор,
Он ватник накинул на тельник,
Сказал, закурив «Беломор»:
 
 
«Начальник, молчи об народе.
Тебе ль за народ говорить.
Народ, как в семнадцатом годе,
Сумеет себя защитить!»
 
 
…На дальнем московском объекте,
Где ямы, бетон да тоска,
На память безвременной смерти
Заделана в цоколь доска.
 

Колыбельная бедных

 
Низко нависает
Серый потолок.
Баю-баю-баю,
Засыпай, сынок.
 
 
Засыпай, проснешься
В сказочном лесу,
За себя возьмешь ты
Девицу-красу.
 
 
Будут твоим домом
Светлы терема,
Мир друзьям-знакомым,
А врагам тюрьма.
 
 
Из леса выходит
Бравый атаман,
Девицу уводит
В полночь и туман.
 
 
Спит пятиэтажка,
В окнах ни огня,
Будет тебе страшно
В жизни без меня.
 
 
Из леса выходит
Серенький волчок,
На стене выводит
Свастики значок.
 
 
Господи, мой боже!
Весь ты, как на грех,
Вял и заторможен,
В школе хуже всех.
 
 
Ростом ты короткий,
Весом ты птенец.
Много дрянной водки
Выпил твой отец.
 
 
Спи, сынок, спокойно,
Не стыдись ребят,
Есть на малохольных
Райвоенкомат.
 
 
Родине ты нужен,
Родина зовет.
Над горами кружит
Черный вертолет.
 
 
Среди рваной стали,
Выжженной травы
Труп без гениталий
И без головы.
 
 
Русские солдаты,
Где башка, где член?
Рослый, бородатый,
Скалится чечен.
 
 
Редкий русый волос,
Мордочки мышей.
Сколько полегло вас,
Дети алкашей,
 
 
Дети безработных,
Конченых совков,
Сколько рот пехотных,
Танковых полков…
 
 
Торжество в народе,
Заключают мир,
Из леса выходит
Пьяный дезертир.
 
 
Не ревет тревога,
Не берут менты.
Подожди немного,
Отдохнешь и ты…
 
 
Что не спишь упрямо?
Ищешь – кто же прав?
Почитай мне, мама,
Перед сном «Майн Кампф».
 
 
Сладким и паленым
Пахнут те листы.
Красные знамена,
Черные кресты.
 
 
Твой отец рабочий,
Этот город твой.
Звон хрустальной ночи
Бродит над Москвой.
 
 
Кровь на тротуары
Просится давно.
Ну, где ваши бары?
Банки, казино?
 
 
Модные повесы,
Частный капитал,
Все, кто в мерседесах
Грязью обдавал.
 
 
Все телегерои,
Баловни Москвы,
Всех вниз головою
В вонючие рвы.
 
 
Кто вписался в рынок,
Кто звезда попсы,
Всех примет суглинок
Средней полосы…
 
 
Но запомни, милый,
В сон победных дней
Есть на силу сила
И всегда сильней.
 
 
И по вам тоскует
Липкая земля,
Повезет – так пуля,
Если нет – петля.
 
 
Торжество в народе,
Победил прогресс,
Из леса выходит
Нюрнбергский процесс.
 
 
Выбьют табуретку,
Заскрипит консоль.
Как тебе все это?
Вытерпишь ли боль?
 
 
Только крикнешь в воздух:
«Что ж ты, командир?
Для кого ты создал
Свой огромный мир?
 
 
Грацию оленей,
Джунгли, полюса,
Женские колени,
Мачты, паруса?»
 
 
Сомкнутые веки,
Выси, облака.
Воды, броды, реки,
Годы и века.
 
 
Где он, тот, что вроде
Умер и воскрес?
Из леса выходит
Или входит в лес?
 

Осень на Заречной улице

 
Уж не придет весна, я знаю.
Навеки осень надо мной.
И даже улица родная
Совсем мне стала неродной.
 
 
Среди моих пятиэтажек,
Где я прожил недолгий век,
Стоят мудилы в камуфляже
И сторожат какой-то Bank.
 
 
Как поздней осенью поганки
Мелькают шляпками в траве,
Повырастали эти банки
По затаившейся Москве.
 
 
Сбылися планы Тель-Авива.
Мы пережили тяжкий шок.
И где была палатка «Пиво»,
Там вырос магазин Night Shop.
 
 
И пусть теснятся на витрине
Различных водок до фига,
Мне водка в этом магазине
В любое время дорога.
 
 
Смотрю в блестящие витрины
На этикетки, ярлычки.
Сильнее, чем от атропина,
Мои расширены зрачки.
 
 
Глаза б мои на вас ослепли,
Обида скулы мне свела,
Зато стучат в соседней церкви,
Как по башке, в колокола.
 
 
И я спрошу тебя, Спаситель,
Висящий в храме на стене:
«По ком вы в колокол звоните?
Звоните в колокол по мне!»
 
 
По мне невеста не заплачет,
Пора кончать эту фигню.
Не знаю – так или иначе,
Но скоро адрес я сменю.
 
 
Зарежут пьяные подростки,
Иммунодефицит заест,
И здесь на этом перекрестке
Задавит белый мерседес.
 
 
На окровавленном асфальте
Размажусь я, красив и юн,
Но вы меня не отпевайте,
Не тычьте свечки на канун.
 
 
Без сожаленья, без усилья,
Не взяв за это ни рубля,
Меня своей епитрахилью
Накроет мать сыра земля.
 
 
Кончаю так – идите в жопу,
Владейте улицей моей,
Пооткрывайте здесь найт-шопов,
Секс-шопов, банков и церквей.
 

Баллада о белых колготках

 
В Чечне, в отдаленном районе,
Где стычкам не видно конца,
Служили в одном батальоне
Два друга, два храбрых бойца.
 
 
Один был седой, лысоватый,
Видавший и небо, и ад.
Его уважали ребята,
Он был в батальоне комбат.
 
 
Другой лет на двадцать моложе,
Красив был, как юный Амур,
Любимцем солдат был он тоже,
Певун, озорник, балагур.
 
 
Однажды пошли на заданье
Весной, когда горы в цвету,
Отряд получил приказанье —
Соседнюю взять высоту.
 
 
Вот пуля врага пролетела,
Послышался стон среди скал,
И рухнуло мертвое тело —
То младший товарищ упал.
 
 
Десантники взяли высотку,
Чечены на юг отошли,
И снайпершу в белых колготках
Бойцы на КП привели.
 
 
Была она стройной блондинкой,
На спину спускалась коса,
Блестели, как звонкие льдинки,
Ее голубые глаза.
 
 
Комбат посмотрел и заплакал,
И нам он в слезах рассказал:
«Когда-то студентом филфака
Я в Юрмале все отдыхал.
 
 
Ах, годы мои молодые,
Как много воды утекло.
И девушка с именем Вия
Ночами стучалась в стекло.
 
 
Был счастия месяц короткий,
Как сладко о нем вспоминать.
В таких же вот белых колготках
Валил я ее на кровать.
 
 
Неловким, влюбленным студентом
Я был с ней застенчив и тих.
Она с прибалтийским акцентом
Стонала в объятьях моих.
 
 
Ты думала – я не узнаю?
Ты помнишь, что я обещал?
Так здравствуй, моя дорогая,
И сразу, наверно, прощай!
 
 
Тебя ожидает могила
Вдали от родимой земли.
Смотри же, что ты натворила!»
И мертвого ей принесли.
 
 
Латышка взглянула украдкой
На свежепредставленный труп,
И дрогнула тонкая складка
Ее яркокрашенных губ.
 
 
Она словно мел побелела,
Осунулась даже с лица.
«Ты сам заварил это дело,
Так правду узнай до конца.
 
 
Свершилася наша разлука,
Истек установленный срок,
И, как полагается, в муках
На свет появился сынок.
 
 
Его я любила, растила,
Не есть приходилось, не спать.
Потом он уехал в Россию
И бросил родимую мать.
 
 
Рассталась с единственным сыном,
Осталась в душе пустота,
И мстила я русским мужчинам,
Стреляя им в низ живота.
 
 
И вот, среди множества прочих,
А их уже более ста,
И ты, ненаглядный сыночек,
Застрелен мной в низ живота».
 
 
В слезах батальон ее слушал,
Такой был кошмарный момент,
И резал солдатские уши
Гнусавый латвийский акцент.
 
 
Но не было слез у комбата,
Лишь мускул ходил на скуле.
Махнул он рукой, и ребята
Распяли ее на столе.
 
 
С плеча свой «калашников» скинул,
Склонился над низким столом
И нежные бедра раздвинул
Он ей вороненым стволом.
 
 
«За русских парней получай-ка,
За сына, который был мой…»
И девушка вскрикнула чайкой
Над светлой балтийской волной.
 
 
И стон оборвался короткий,
И в комнате стало темно.
Расплылось на белых колготках
Кровавого цвета пятно.
 
 
А дальше, рукою солдата,
Не сдавшись злодейке судьбе,
Нажал он на спуск автомата
И выстрелил в сердце себе.
 
 
Лишь эхо откликнулось тупо
Среди седоглавых вершин,
Лежат в камуфляже два трупа
И в белых колготках один.
 
 
И в братской, солдатской могиле
На горной холодной заре
Мы их поутру схоронили
В российской, кавказской земле.
 
 
Торжественно сосредоточась,
Без лишних, бессмысленных слов,
Отдали последнюю почесть
Из вскинутых в небо стволов.
 

Скинхедский роман

 
Из-за тучки месяц
Выглянул в просвет.
Что же ты не весел,
Молодой скинхед?
 
 
Съежившись за лифтом,
Точно неживой,
Отчего поник ты
Бритой головой?
 
 
Парень ты не робкий,
И на всех местах
Ты в татуировках,
В рунах да в крестах.
 
 
Хороши картинки,
Как видеоклип,
Хороши ботинки
Фирмы Gettа grip.
 
 
Фирма без обмана.
В этих башмаках
Вставки из титана
Спрятаны в мысках.
 
 
Чтоб не позабыл он,
С гор кавказских гость,
Как с размаху пыром
Биют в бэрцовый кость.
 
 
Почему ты в угол
Вжался, как птенец,
Или чем напуган,
Удалой боец?
 
 
На ступеньку сплюнул
Молодой скинхед,
Тяжело вздохнул он
И сказал в ответ:
 
 
– Не боюсь я смерти,
Если надо, что ж,
Пусть воткнется в сердце
Цунарефский нож.
 
 
И на стадионе
Пусть в любой момент
Мне башку проломит
Своей палкой мент.
 
 
Страх зрачки не сузит.
Нас бросала кровь
На шатры арбузников,
На щиты ментов.
 
 
Но полковник-сучила
Отдавал приказ,
И ОМОН всей кучею
Налетал на нас.
 
 
Возникай, содружество
Пламени и льда,
Закаляйся, мужество
Кельтского креста.
 
 
Чтоб душа горела бы,
Чтобы жгла дотла,
Чтобы сила белая
Землю обняла.
 
 
Но бывает хуже
Черных и ментов,
Есть сильнее ужас —
Первая любовь.
 
 
Та любовь, короче,
Это полный крах,
Это как заточкой
Арматурной в пах.
 
 
Это как ослеп я,
И меня из мглы
Протянули цепью
От бензопилы.
 
 
Русская рулетка,
Шанс как будто есть.
Ну а где брюнетка
Из квартиры шесть?
 
 
С книжками под мышкой
В институт с утра
Шмыгала, как мышка,
Поперек двора.
 
 
С ней, как в пруд подкова,
Я упал на дно,
Не видал такого
И в порнокино.
 
 
Тел тягучих глина,
Топкая постель.
Что там Чиччолина,
Что Эммануэль.
 
 
Липкие ладони,
Рта бездонный ров.
Вот те и тихоня,
Дочь профессоров.
 
 
Называла золотком,
Обещала – съест,
На груди наколотый
Целовала крест.
 
 
А потом еврейкой
Оказалась вдруг,
Жизнь, словно копейка,
Выпала из рук.
 
 
Любишь ли, не любишь,
Царь ты или вошь,
Если девка юдиш,
Ты с ней пропадешь.
 
 
Мне теперь не деться
Больше никуда,
Обжигает сердце
Желтая звезда.
 
 
Как один сказали
Мне все пацаны,
Из огня и стали
Грозные скины:
 
 
– Ты забыл обиды,
Боль родной земли.
Эти еврепиды[1]1
  «Евреев-пидарасов в ФСБ сокращенно называют еврепидами». См. Вяч. Курицын «Акварель для Матадора» (прим. автора).


[Закрыть]
Тебя завлекли.
 
 
Никогда отныне
Пред тобой братва
Кулаки не вскинет
С возгласом «Вайт па!».
 
 
И тебе, зараза,
Лучше умереть.
Пусть вернут алмазы,
Золото и нефть.
 
 
Чтоб твоей у нас тут
Не было ноги,
Шляйся к педерастам
В их «Проект О.Г.И.».
 
 
И убит презреньем,
Хоть в петлю иди,
Я искал забвенья
На ее груди.
 
 
Вдруг вломились разом
К ней отец и мать
И, сорвав оргазм нам,
Начали орать:
 
 
«Прадеды в могиле!
Горе старикам!
Мы ж тебя учили
Разным языкам!
 
 
Жертвы Катастрофы!
Похоронный звон!
А тут без штанов ты
Со штурмовиком!
 
 
Чтоб не видел больше
Я здесь этих лиц.
Ты ж бывала в Польше,
Вспомни Аушвиц.
 
 
Где не гаснут свечи,
Где который год
Газовые печи
Ждут, разинув рот.
 
 
Где столб дыма черный
До безмолвных звезд.
Помни, помни, помни,
Помни Холокост!
 
 
И не вздумай делать
Возмущенный вид,
Если твое тело
Мял антисемит.
 
 
Плакать бесполезно,
Верь словам отца.
Это в тебя бездна
Вгля-ды-ва-ет-ся.
 
 
Не гуляй с фашистом,
Не люби шпанье…»
В США учиться
Увезли ее.
 
 
И с тех пор один я
Три недели пью.
Страшные картины
Предо мной встают.
 
 
Сердце каменеет,
Вижу, например,
Там ее имеет
Двухметровый негр.
 
 
Весь он как Майкл Джордан,
Черен его лик.
Детородный орган
У него велик.
 
 
А я не согласен,
Слышите, друзья!
Будь он хоть Майк Тайсон,
Не согласен я!