Текст книги "Партизаны"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Емолин ходил вокруг, неизъяснимо улыбался и говорил сказками:

– Столяры да плотники от бога прокляты; за то их прокляли, что много лесу перевели.

Натирая "нитку" мелом, Беспалых отвечал:

– Кабы не клин, да не мох, так бы и плотник издох!.. Уйди, человечий наструг, зашибу!..

Семисаженные мачтовики и трехсаженные кряжи лежали, тесно прижавшись желтой корой друг к другу. На коре выступала прозрачная смола и бревна пахли мхом.

Емолин не любил, когда курят:

– Надо скорей катать.

Плотники усаживались на бревна, закуривали и начинали разговаривать. Емолин ходил мимо, одним глазом смотрел на них, а потом, как гусь, заворачивал на-бок голову и смотрел в небо.

– Солнце высоко, ребята.

Уже сюда, в Улалейскую обитель, забросило перо ветром: везде, говорили, народ бунтуется и хотят свою крестьянскую власть. Это говорили и приезжие мужики, и бабы, привозившие провизию, и Емолин твердил:

– Сруб кончите, запишемся в дружину "креста" и айда большевиков крыть!..

Соломиных гудел что-то под нос, гудело под ним бревно, а Кубдя неожиданно спросил:

– У тебя баба брюхата?..

– На кой тебе хрен ее брюхату надо?

– К тому, что скоро брюхатых мобилизовать будут. Народу не хватат.

Емолин качнул головой:

– Дурак ты, Кубдя, хоть и большой человек. Брякашь зря.

– Ей-богу!.. Они такой-то народ боятся брать, бунтуют. А брюхатых как раз, как забунтуют, так и скинет.

– Порют вас мало.

– На чей скус...

Плотники захохотали, а Беспалых замахал руками:

– Уходи лучше, драч, уходи!..

Емолин хвалился:

– Донесу милиции, против правительства идете.

Плотники хохотали:

– Донеси только, нос отрубим.

Однажды пришел из лесу настоятель. Емолин перед тем матерно выругал Беспалого и, увидев настоятеля, согнулся, сделал руки блюдечком и подошел под благословенье.

На плече у настоятеля лежали удилища и в правой руке котелок с рыбой. Он поставил котелок на землю и благословил Емолина.

– Как работаете?

– Ничего, слава богу, отец игумен.

Беспалых ударил топором в бревно и пропел вполголоса:

– Отец игумен, вокруг гумен...

Монах должно быть услыхал. Он пошевелил удилищами на плече. Был он сегодня недоволен плохим уловом и сказал строго Емолину:

– А плотники-то твои, сынок, развращеннейший народ.

Емолин в душе выругался, но снаружи вертляво обошел вокруг монаха и заискивающе сказал:

– По воспитанию, знаете, отец игумен.

У игумена была ровная черная борода, казавшаяся подвешенным к скулам и подбородку куском сукна; Кубдя посмотрел ему в бороду и подумал: "вот, нетяг!".

И неожиданно игумен бросил удочки на землю, как-то сразу пожелтел и, взмахнув широкими рукавами рясы, закричал на Емолина:

– Молчать!.. Не разговаривать, сукин сын!.. А-а?..

Емолин испуганно попятился, плотники взглянули на его сразу осевшую фигуру и захохотали. Монах обернулся к ним, подскочил к срубу, плюнул и крикнул:

– Прокляну, подлецы!..

И, не подобрав удочек и ведерки, ушел, издали похожий на колокол.

Емолин смущенно сморщился и нерешительно протянул:

– Вот нрав.

Немного погодя добавил:

– Стерва, а?..

Плотники оставили топоры и хохотали.

За удочками пришел тонкий и длинный, похожий на камышинку, монашек в облезлой бархатной скуфье и ряске из "чортовой кожи".

– Что ты монах будешь? – крикнул ему Горбулин.

Монашек застенчиво ответил:

– Рясофорный, я... Не пострижен...

– У те чо, молоко-то бугаи эти высосали, ишь ведь как холстина?

– Они высосут! – подхватил Беспалый.

Монашек покраснел.

Плотники осмеяли его, и он, заплетаясь длинными ногами в больших сапогах, потащил удочки и котелок.

Емолин долго ругал игумена, а потом набросился на плотников. Кубдя послал его к "едреной бабушке" и подрядчик смолк. С городскими рабочими он поступил бы круче, но эти могли бросить работу и уйти.

Говорили, что в Алтае ездят карательные отряды и усмиряют крестьян. После того, как были разогнаны большевики, этих "карателей" крестьяне встречали с радостью и помогали арестовывать и бить и деревенских и городских разбежавшихся большевиков. Теперь впереди "карателей" шло темное и страшное, что обрушивалось часто на "большевицкие" деревни и хоронило в огне и крови роптавших.

Но и каратели не появлялись по одному. Из леса стреляли по одиночкам и, подстрелив, прибивали гвоздями к плечам погоны, а потом бросали посреди дороги – на страх и поучение.

На Зосиму-Савватия пчельника Кубдя сказал Беспалому:

– Завтра – крышка!

– Чего? – не понял тот.

– Не работаем.

Беспалых подумал и недоумевающе вздернул плечи:

– Не пойму, парень.

– Зосим-Саватий...

– Ну?

– В Улее престол.

Беспалых даже подпрыгнул:

– Вот чорт, а я и забыл. Идем, что ли?

Кубдя посмотрел вверх. Редкие прозрачные облака, как кисея, застилали небо. Ниже, они падали на тайгу.

– Люблю игорничать... Айда пополюем.

– Ружья нету.

– Соломиных привез берданку.

– Не даст.

– Даст. Он в гости идет, с утра завтра, с Горбулиным вместе, на престол. В Улею.

Беспалых поддернул штаны, быстро высморкался и пошел просить берданку.

На утро день был чистый, чуть ветреный. Кубдя и Беспалых надели на лицо и шею сетки от комаров, зарядили берданки и спустились к речке. В тальнике ветра не было, тонким неперестающим звоном пел комар, пролетал через сетку и яростно кусался. Под ногами хрустя ломались гнилые сучья, пахло илом, осокой. Река казалась иссиня-черной, а мелкий песок желтым.

– От солнца, – сказал Кубдя.

В речных тихих затонах, – в опоясках камыша, – было много дичи. Они стреляли. Кубдя всегда в лет, а потом Беспалых снимал штаны и лез в воду. Лопушники хватали его за ноги, он фыркал и кричал Кубде:

– Егорка! Утону!

Кубдя, грязный, весь в пуху сиял на берегу своим корявым лицом, отвечая:

– Ничиво. Монастырь близко – сорокоуст закажем.

Если утка была недобита, Беспалый перекусывал ей горло и говорил:

– Обдери душеньку свою.

Уже отошли далеко от монастыря. Виднелись белки – с синими жилками регушек.

– Пойдем назад, – сказал запыхавшийся Беспалый. – Куда нам их бить, обожраться что ли...

Кубдя лез через камыш, чавкая сапогами в грязи, и нетерпеливо покрикивал:

– Еще, Ваньша, немного, еще...

Беспалый плюнул и сел на корягу.

– Не пойду, – сказал он.

Кубдя пошел один. Скоро где-то в камышах грохнул выстрел. Беспалый хотел пойти, но удержался. "Ну его к чорту, – подумал он, – с ним вечно не выйдешь".

– Егорка-а!..

– Ну-у!..

– Сюда иди-и, ха-лер-а-а!..

Беспалый не откликнулся. Он хотел закурить, но вспомнил про сетку и выругался. Тогда стал он думать, нужно ему жениться или еще рано. Уже двадцать четыре года, а парень не женат.

"Пора уж", – решил он.

На елани трава была под-мышки и Беспалого не было видно на коряжине, он решил отдохнуть и отправиться одному. Беспалый прислонился головой к дереву, под голову положил утку, ружье в ноги и закрыл глаза.

Разбудил его Кубдя. Он стоял перед ним и, дергая его за рукав, улыбался:

– Буде, выспался, пойдем на престол.

V.

Кубдя был доволен и охотой, и разыгравшимся теплым днем, и ломотой в пояснице с устатка. Шагая мимо сырых стволов осин, он посвистывал и, смеясь, оглядывался на вяло тащившегося сзади Беспалого. Беспалого, как и всегда после сна на солнце днем, распарило и во рту его неприятно сластило.

– Айда домой, – сказал он, перебрасывая уток с руки на руку.

– Нельзя – надо бога вести как следует. Осмеет народ.

Они, как и все сибиряки, редко заглядывали в церковь, но не попьянствовать во время праздника считали грехом.

С утра густо дымились трубы: жирным черным пятном полз дым в небо. Сразу было видно, что пекут блины и шаньги. На скамейках у ворот сидели мужики и покуривая говорили о хозяйстве. На них были новые, пахнущие краской, ситцевые рубахи – неизмятые еще, рубахи топорщились колом и похоже, что одели мужиков в бересту. Парни ходили в ряд, под гармошку, по деревне. Испорченная гармошка врала. Они же молча изгибались из стороны в сторону, лица у всех были серьезные, и не верилось, что идут пьяные люди, далеко пахнущие самогонкой. За парнями, тоже в ряд, как утята за маткой, шли девки в ярких кашемировых платьях и проголосно пели:

Я иду-иду болотинкой,

Машу-машу рукой

Чернобровый мой миленочек

Возьми меня с собой.

Кубдя и Беспалый бросили уток к учителю в сени. Хотели снять ружья, но Беспалый сказал:

– Возьмем, для близиру: хоть штаны рваны, а берданку имем.

Умылись, повесили ружья за плечи; Беспалый переобул для чего-то сапоги, потом вышли на улицу, поздоровались с парнями и пошли в ряд, под гармошку.

Гармонист шел в средине и, втянув губы в рот, так нес гармошку и с таким видом играл, словно научился и приобрел ее впервые. Солнце отсвечивало на жестянках клавишей, на кругленьких колокольчиках гармошки. Под ногами гнулась молодая трава, из палисадников пахло черемухой, а на маленькой церковке торопливо, под "комаринского" трезвонили:

– Ту-лю-лю-ли-бо-ам!.. Бом!.. Бэм-м...

Когда так молчаливо и с удовольствием прошли две улицы, гармонист предложил:

– Айда-те к Антошке?

Писклявый голосок из ряда сказал:

– Айда-те.

Парни свернули к Антошке Селезневу.

Антон Селезнев – высокий и строгий мужик лет пятидесяти – встретил их у ворот. На нем был синий пиджак и штаны, вправленные в лаковые сапоги. Окладистой русой бородой, гладко причесанными, в скобку, волосами, он тряхнул так самодовольно, что все ласково улыбнулись. Он считался в селе всех богаче и его всегда выбирали в церковные старосты, – поэтому-то он сегодня и угощал всех.

Селезнев провел парней к крыльцу, зашел в сени, постучал чем-то деревянным и проговорил:

– Заходи.

Парни один за другим заходили, выпивали по кружке самогонки, брали в руки пирог с калиной – и кто был этим удовлетворен, тот выходил за ворота. Кубдя выпил под-ряд две кружки, вышел на крыльцо, сел, откусил кусок пирога. К нему подошел петух – рыжий, с одним глазом. Кубдя бросил ему корку, петух посмотрел пренебрежительно и тихонько отодвинулся. Беспалый потянулся лицом в улыбке.

– Не ест, – сказал он. – Нравный.

Селезнев вышел с глиняной кружкой в руке и спросил:

– Еще, паре, не хочите?

Беспалый повел плечом.

– Потом, Антон Семеныч. У те петух-то пошто хлеб не ест?

– Время знат. Он у меня утром да вечером только ест. Два раза напрется и ничего.

– Терпит?

– Не жалуется.

– Чудна Русь! – воскликнул Беспалый. – А самогонка у те добра – табаку мешашь, что ли?

– Ничего не мешаю, – сказал Селезнев, хозяйственно оглядывая двор. – У тебя что, голова болит?

– Не болит, а кружится.

Кубдя сказал:

– С большой ходьбы.

– Полевали? – лениво спросил Селезнев.

– Полевали.

– Бы-ват, – протянул Селезнев и замолчал.

Молчали так, словно вели большой и важный разговор. Селезнев выпил самогонку и выхлестнул остатки на землю.

– Пью-пью ее, – сказал он, – а не берет. Даже злюсь.

Беспалых посоветовал:

– А ты на голодно брюхо пей.

– На сохатого лихоманку напустить хочет. Ха-а!.. – рассмеялся Кубдя не столько над Беспалых, сколько над собой: голова его начала медленно и весело наполняться туманом.

Селезнев сел на крыльцо, свернул папироску.

– Робите? – полунасмешливо спросил он.

– Робим.

– Та-ак... Али дома места нету? Земля высохла?

Беспалых стукнул себя кулаком в грудь:

– Потому, мы странники!.. Разжевал, Антон Семеныч?

– Валяй в охоту тогда; что к чужому человеку в кабалу лезть? Не вникну я в вас. Чужую грязь гатить?.. Что проку-то?..

Кубдя с остановившимся, пьянящимся взглядом взял под мышки Селезнева:

– А ты, мил друг, не дури. Сам знашь, с каких доходов на работу идешь. Потому-у: тоска-а!.. Был, я скажу тебе, в германску войну, в Польше был, в Германии был – и он, и он, – все!..

Кубдя указал на Беспалых и еще на кого-то, в ворота:

– Посмотрели – во-от, народ!.. Живут, скажу тебе, робют. Чисто, сухо, кругом машина. Он тебе и человека убивать машину придумал таку – по воде и по воздуху, не говоря обо всем прочем.

– Не ври хоть...

– А ты переври лучше. Поработат он тебе в силу и отдыхат.

– А тебе плохо?

– Плохо!.. – Кубдя разозленно заговорил. – Недовольны мы, понял? Желаем жить – чтобы в одно за всеми, а не у свиньи хвост лизать. Вот тебе, дескать, мамкина сиська. И с такого положенья – встосковали мы!..

– Не все сразу. Скоро-то, знаешь, насчет кошек говорят...

– Зря говорят! Ленив человек-от, ленив стерва! Ему бы все в пузе ковырять да брата своево вылаять. Нет, ты, курва, прожгись через работу-то да выплачься – вот и поймешь, на какое место заплатку ставить надо.

– А ты научи.

Кубдя соскочил с крыльца и, пошатнувшись, рассмеялся:

– Сам-то во тьме иду.

– Свечку надо?

– Не из твоей ли церкви?..

Селезнев провел рукой по бороде от горла к носу и ухмыльнулся глазами:

– Свечки-то все одинаковы. Лишь бы светили. Ты думашь с такой, а я с другой, а к месту-то одному придем.

– К одному ли, Антон Семеныч?..

Кубдя подхватил Беспалых под руку и пошел.

– Сиди, – сказал Селезнев.

– Пойдем лучше проветримся. А то парень-то совсем скис, – сказал Кубдя.

Селезнев шумно вздохнул и возвратился в горницу. Тут сидели и пили самогонку гости – из соседней деревни: маслодельный мастер – жирный, лысый как горшок, мужик; мельник – как и все мельники – большой любитель церковного чтения и большой бабник, – со своей дочкой, священник с дьячком. Жена Селезнева, широколицая высокая баба, наливала гостям самогонку в рюмки и, колыхаясь перетянутым животом, говорила:

– Кушайте, не стесняйтесь, кушайте...

В избе было жарко. Пахло зерном – прелым – от самогонки, хлебом, геранью, табаком. Мельник пронзительно, словно в избе шла мельница об шести поставах, спорил с попом и дьячком о двоеперстном крещении. Попу хотелось спать, но уйти было неловко и он отпихивал от себя рукой мельника:

– Уйди ты от греха, уйди!..

– Я те докажу, – кричал мельник, – от закона божия докажу, от катехизиса, от всяких, всяких!.. Сознаешь?..

Псаломщик потрогал за плечо мельника:

– Что ты одно и то же затвердил? Ты факты приводи, а криком-то и дурак возьмет, да?..

Маслодельный мастер спорил со всеми тремя и, не слушая ни их, ни себя, бубнил:

– Поп! Хошь у те и рыло и брови как у пророка, а я тебя не желаю слушать так как моя душа самого меня хочет слушать... У всякого человека есть внутри свой соловей... А ты мне там про священно писанье!..

Мастер поднял вверх руки и басом заорал:

– Благослови владыко-о!..

Псаломщик отскочил от попа и умиленно взглянул на Антона:

– Блистательно народ живет.

Антон чувствовал усталость во всем теле. Долгая утреня и обедня, при чем нужно было стоять впереди всех и, ощущая на себе взгляды, кланяться и креститься особенно истово и не торопливо; работник куда-то скрылся и нужно было самому гнать лошадей к водопою, дать им сена. И брала злость и не хотелось ради праздника злиться.

Селезнев взял псаломщика за плечи, усадил рядом с собой и сказал:

– Ну, рассказывай, Никита Петрович.

Псаломщик повел высохшим лицом во все стороны и сказал:

– Домовитый вы, Антон Семеныч.

– Иначе нельзя.

– У нас в России не так.

Антон взглянул на него оживившимся мыслью взглядом:

– Знаю. Бывал.

Псаломщик стиснул зубы и вздохнул так, словно выпустил душу:

– Тоже хочу хозяйством обзавестись.

– Без хозяйства человек – ветер.

– А дальнейшее само собой, а?

– Что?

– Ну, жизнь?

Псаломщик хитровато уставился на крупного чернобородого человека и подумал: "крупен, дядюшка. А и плутень тоже". Антон овял и устало проговорил:

– Кто как хочет, тот так и строит, свою жизнь-то.

– А бог?

– Бог для ночи нужон. С ним дневать не приходится.

В это время к Антону подошла баба и сказала:

– Там те, мужик, спрашивают.

– Кто?

– Милиционеры, что ли. С ружьями, на паре приехали. У ворот.

Селезнев взглянул на ее побледневшее лицо и недовольным голосом проговорил:

– А ты уж и скисла.

И, поскрипывая сапогами, мелким шагом, вышел к милиционерам. Их было двое. Они сидели в коробке и что-то разговаривали между собой. Каурые лошади утомленно отгоняли хвостом жужжавших паутон. Ямщик – молоденький мальчишка смотрел что-то у колес. Селезнев подумал, что милиционеры свернули выпить, и он решил угостить их получше.

– Заворачивайте, – сказал он.

Милиционеры взглянули на него. Один из них был на городской манер – бритый – без усов и бороды, второй – совсем молодой с начесаным на фуражку курчавым хохолком волос. Милиционер постарше сказал:

– Ты Антон Семеныч Селезнев?

И то, что сказал он эти слова, как их говорят на суде, не понравились Антону. Он сказал:

– Я самый.

Милиционеры переглянулись и, перегибая коробок, вылезли направо. К коробку сбирался народ: парни, девки. Старший милиционер оглянулся и увидал Кубдю и Беспалых с ружьями.

– Разрешенья есть? – спросил он все так же строго.

– Много, – весело отвечал Кубдя.

Милиционер потрогал кобуру у пояса и говорить такие холодные протокольные слова ему должно быть очень нравилось. Он сказал:

– Потом разберемся. Вы не уходите.

– Ладно, – сказал Беспалых. – Мы ведь здешние.

– А народ пусть разойдется. В свидетели охота? Где тут староста?

Вышел староста. Заспанный мужик в сатинетовой рубахе без опояски.

– Я староста, – бабьим голосом проговорил он.

Милиционер с неудовольствием сказал:

– Дожидаться тебя приходится. Обыск вот надо произвести. Самогонку, говорят, курите?

– А кто их знат! – равнодушно ответил староста.

Милиционеры были городские и при виде этих лохматых пьяных людей, узеньких линий глаз, – где бог знает какие мысли прячутся, – они вначале немного трусили. Потом увидав, как мужики торопливо расступились перед шинелями английского образца, пуговицами со львом и голубыми французскими обмотками, милиционеры развеселились и, вспомнив про свою трусость, осерчали. Младший, не привыкший к ружью и постоянно поправлявший ремень, входя во двор, крикнул:

– Пьянствовать тут!..

Крик его походил на жалобу и он смолк.

Аппарат для курения самогонки – два толстых глиняных горшка с рядом медных трубочек и жестяной холодильник – стоял под навесом, на телеге, накрытый кошмой. Тут же стоял и боченок с невыпитой самогонкой. Милиционер вытащил из кармана бумагу и чернильницу и начал писать протокол. В толпе переговаривались:

– Ишь, хотят, чтоб цареву водку пили!

– Торговлю отбиваешь, дескать!..

– И не говори.

Молоденький милиционер поджал губы и ссупил брови.

– Ишь ты, задело.

– Не пьет!

Составив протокол, милиционер разбил ружьем горшки, прободал штыком холодильник и сломал медные трубки.

Мужики молчали. Милиционер опрокинул на землю самогонку. Образовалась лужица, блеснула темноватая крыша пригона и водку впитала земля. Запахло горячим хлебом.

– Вот паскуда! – крикнул кто-то из толпы.

Милиционеру было жалко и самогонки и себя, совершающего, такие нехорошие поступки, он рассердился:

– Молчать, чолдонье!

Милиционер помоложе ухватился за ружье:

– Всех переарестуем.

Толпа задышала быстрее и нажала на милиционеров. Им было тесно, старший милиционер начал ругаться по-матерному, второй испуганно глядел в пьяные, быстро мигающие лица. Мужики нажимали. В груди и бока милиционерам уперлись чьи-то твердые локти и руки. Пахло самогонкой и еще чем-то нехорошим, кажется прелым камышом от повети. Затрещал коробок у ворот. Старший милиционер попробовал пойти – не пускают. Кругом глаза и теплое человеческое дыхание. Милиционер помоложе вскрикнул; раздался его голос – коротенький и немного с хрипотцой. Его товарищ вдруг длинно – матерком каторжан – выругался – и в бога, и в мать, и в живот. Кто-то из толпы – вертлявый и маленький – выскочил и ударил его в зубы. Милиционер горласто крикнул и выстрелил под-ряд три раза в толпу из револьвера. Охнули. Толпа расступилась.

Милиционеры, согнувшись, побежали к воротам. Лица их вспотели и дрябло сморщились и иссиня побелели, как известка. Они вскочили в коробок. Мальчишка кучер гикнул.

Беспалых замахал руками:

– У-лю-лю-ю!..

И, сорвав с плеч ружье, выстрелил вслед им сразу из обоих стволов. Один из милиционеров мотнул головой и нырнул в коробок. Ямщик на передке испуганно, по-бараньи, заверещал. Кубдя снял берданку и выстрелил в воздух. Коробок скрылся в переулок.

Мужики вышли из ограды с таким ощущением, словно там много надышали. У Беспалого обомлели ноги, зарезало в глазах, он взглянул на Кубдю и ему показалось, что Кубдя как-будто доволен. У Беспалого зашумело в ушах и он быстро пошел в монастырь. Кубдя догнал его на мосту и под стук каблуков в доски пола сказал ему прерывающимся голосом:

– Поохотились!..

Вечером Горбулин и Соломиных слушали, как Беспалых, задыхаясь и бегая по избе, рассказывал, как прогнали милиционеров. Горбулин восторженно плескался руками в воздухе и поддакивал:

– Так их... так...

И было непонятно, почему так разбудилось это ленивое и сонное тело. Соломиных сидел, поджав ноги калачиком, по-киргизски, и издали при свете сальника походил на божка. Кубдя спал.

В монастыре протяжно пели. В горах с шипом шумели кедры и где-то далеко грохотало – должно быть, "плакали белки", рушились льды ледников. Тьма зеленоватым кошачьим зрачком щурилась в окна.

В конце рассказа в сенях застучали. Кто-то долго шарил дверь. Беспалых смолк. Вошел Емолин и испуганно заговорил:

– Под суд подвели, сволочи!.. Кубдя, где Кубдя-то?

Беспалых сказал:

– Спит.

Емолин отскочил к дверям. И из темноты по-иному звучал его наполненный чем-то другим, не всегдашним, голос:

– Спит!.. Убил человека и дрыхнет. Вот каторжане, а! Господи, ну и угораздило меня связаться с ними! Теперь и меня-то из монастыря выгонят. А он дрыхнет. Буди что ли его, Егорша!..

Соломиных спросил:

– В сам деле убил?

– Наповал. Так в шею, братец ты мой, и всадил всю дробь.

– Дробью убил?

– И чорт его угораздил!

Емолин подбежал и толкнул ногой Кубдю:

– Вставай ты, леший драный...

– Теперь вошьют, – сказал Соломиных, и Беспалому показалось, что говорит он, точно радуясь. – Или повесят, или расстреляют.

Беспалых стало жутко. Он взглянул в окно и отвернулся.

– Обех?

– Може и всех четырех.

– А вас-то с чего?

– Разбираться не будут.

Емолин дергал Кубдю и ругался:

– Вставай, каторжная душа, лихоманка. По-людски бужу – человеку тебя надо.

У Кубди кружилась голова, он присел на голбце, зевнул – в челюстях пискнуло.

– Чо те, подрядчик, надо? – сказал он хрипло.

– Человек тебя спрашиват.

– Кто?

Емолин отошел к дверям и крикнул в темноту:

– Иди-ка сюда, Антон Семеныч.

Селезнев перекрестился и поздоровался. Кубдя взял ковш и с шумом напился.

– Ну, парень, и самогонка, – сказал он с удовольствием. – А ты что, на ночь-то глядя, пришел, дядя Антон?

Емолин сказал:

– Вот, клин тебе в глаз, еще спрашиват! Убил человека и хоть бы што!

– Всем одна смерть, – сказал Кубдя, садясь на лавку.

– Ну, а я пойду, – торопливо сказал Емолин, – мне тут рук марать не приходится. Разбирайтесь сами, а только, как хотите, а повесят вас.

– Повесят, – равнодушно подтвердил Соломиных.

Помолчали, сколько требуется по положению, и Кубдя спросил:

– Самовар, что ли, поставить?

– Не надо, – сказал Селезнев. – Я ведь не надолго. К тому пришел собираться вам надо.

Кубдя положил нога на ногу и посмотрел в потолок:

– Наши сборы недолги. Куда итти-то?

– В чернь.

Беспалых переспросил:

– В тайгу?

Селезнев промолчал и немного спустя добавил:

– Как хошь, мне одно. Только вам уйти надо. Расстреляют колчаки-то. Я седел и тюки приготовлю, поди, под завтрашнюю ночь придут.

– Придут, – сказал Соломиных.

– В чернь, одно. Нам с этой властью не венчаться. Наша власть советская, хрестьянская...

Беспалых спросил:

– Думашь, самогонку даст гнать?

Селезнев опять не ответил ничего и спросил:

– Как вы-то морокуете!

Решили, что да, нужно итти в чернь.

Селезнев пошел к дверям так, словно поить лошадей – не торопясь, и у него была широкая, лошадиная спина с заметным желобком посредине. Кубдя посмотрел на него с уважением и, когда он ушел, сказал:

– Здоровый чорт и есть у него своя блоха на уме.

VI.

Приземистый и краснощекий капитан Попов, начальник уезда в Ниловске, искренно был недоволен собой. В других уездах, как-будто, ничего, а здесь – не то восстания, не то блажь.

– Балда! Бабища! – выругал он сам себя и велел денщику позвать прапорщика Висневского. Возвращаясь к столу, он заметил, что нога у него как-то неловко косится. Он поднял ногу на стул. Каблук скривился. Попов пощупал сапог. В таком положении и застал его прапорщик Висневский. Капитан, не глядя на него, сказал:

– Вот, говорят, деньги большие получаем. А сапог купить не на что.

Прапорщик считал себя очень вежливым и сейчас нашел нужным звякнуть шпорами и поклониться.

– Слышали? – спросил капитан, указывая пальцем лежавшую на столе бумажку. – В Улее-то милиционера убили.

Прапорщик пожал крутыми плечами и подумал – "меньше бы распускал их", а вслух сказал:

– Пьяные. Не думаю на большевиков.

– Напрасно, – сухо сказал капитан. – В газетах сводки "на внутренних фронтах" появились. Это, тоже думаете, не большевики? Э-эх!.. Углубления в жизнь у вас не достает.

Прапорщик обиделся.

– Возьмите сорок человек из ваших и успокойте их там, в Улее. Да имейте в виду, не на пьяных поедете.

– Приказ письменный будет? – спросил прапорщик.

– Будет. Напишут.

Капитан сделал плаксивое лицо и шумно вздохнул:

– Эх, господи! Вот времена подошли, не знаешь, откуда и народ рассмотреть. Измаешься. – Курите?

Прапорщик закурил и, довольный назначением, подумал:

"А он не злой".

В обед, на другой день, отряд польских улан под командой прапорщика Висневского выехал усмирять крестьян. Уланы были взяты из польского легиона, стоявшего в Барнауле. Польские легионы комплектовались из военнопленных поляков австро-германской войны и живших в Сибири переселенцев и беженцев из Польши. Все они хорошо знали эту землю, горы и крестьян, которых ехали усмирять. Большая часть из них раньше работала у крестьян еще при царе – по году, по два. Некоторые из улан, проезжая знакомые деревни, раскланивались с крестьянами. Крестьяне молча дивовались на их красные штаны и синие, расшитые белыми снурками, куртки.

Но чем дальше отъезжали они от города и углублялись в поля и леса, тем больше и больше менялся их характер. Они с гиканьем проносились по деревне, иногда стреляя в воздух, и им временами казалось, что они в неизвестной завоеванной стране, – такие были испуганные лица у крестьян и так все замирало, когда они приближались. Отъезжая дальше от города, уланы и с ними прапорщик Висневский чувствовали себя так, как чувствует уставший потный человек в жаркий день, раздеваясь и залезая в воду. Там, у низеньких домишек уездного городка, осталось то, что почти полжизни накладывал на них город – и уважение, и сдержанность, и еще многое другое, заставлявшее душу всегда быть на страже. Все это сразу стерли в порошок и пустили по ветру бесконечные древние поля, леса, узкие заросшие травой колеи дорог и возможность повелевать человеческой жизнью. Все они были люди хорошие, добрые в домашнем кругу и у всех почти были дети и жены, только прапорщик Висневский жил холостяком.

Прапорщик ехал впереди на серой лошади и заломив маленькую, похожую на пельмень, шапочку, глубоко с радостью дыша и воображая себя старым, древним паном. Тонкоголовая лошадь с коротким крепким крупом и длинным прямым задом тоже чувствовала себя хорошо и, поигрывая мокроватыми желваками мускулов, шла легко и спокойно.

В начале уланы ограничивались стрельбой в воздух и ловлей кур на ужин, но потом им это надоело и они начинали искать большевиков. Призывали старосту в поле и допрашивали:

– Кто большевикам сочувствует?

И спрашивали не в той деревне, где останавливались, а в соседней. Староста указывал, тогда уланы ехали туда, арестовывали пойманного и пороли плетями. Взятые мужики указывали на других и так, переезжая из села в село, уланы имели возможность оставлять по себе настоящие долгие следы. Недалеко от Улеи поймали действительного большевика – кузнеца, раньше бывшего в городе красногвардейцем и бежавшего в деревню после переворота.

Кузнец был низенький, кривоногий человек с длинными руками. Когда его повели, он торопливо заморгал глазами и заплакал.

– Мокроглазый! – сказал презрительно Висневский. За последние дни ему много приходилось видеть слез и хотелось увидеть смелого и веселого человека.

Кузнеца отвели к поскотине и тут у избушки сторожа пристрелили.

В этом же селе уланы вечером надолго ушли куда-то и возвратясь многозначительно друг дружке подмигивали и хохотали. Но, как и везде, никто не жаловался. Уже поздно вечером, по куску разговора, прапорщик понял, что они насиловали девок, и это ему было неприятно, а вместе с тем и радостно знать. Неприятно потому, что в городе насилия над женщинами не любили больше, чем даже расстрелы, и за это мог быть порядочный нагоняй, а радостно потому, что прапорщику давно хотелось обнять здесь на просторе простую, пахнущую хлебом, деревенскую девку, а если не поддастся сама, то изнасиловать. Прапорщику казалось, что все презирающие насилие лгут и самим себе, и другим.

На другой день приехали в Улею – это было ровно неделя с того дня, как здесь убили милиционера. Так же стояли темные избы, так же блистали радугой зацветшие стекла окон и улица была узенькая, как обшлаг сибирской рубахи, темная и прохладная. На горе, как лицо девицы в шубном воротнике, тонул монастырь в лесу. По мосту постукивали копытцами овцы; пахло черемухой и водой от речки.

Мужики были на пашне. Висневский строго приказал старосте собрать их к вечеру, а сам прилег под навес на телегу и уснул. Уланы зарезали у старосты овцу и стали жарить ее посреди двора. От костра летели искры, староста боялся пожара, но ласково улыбался и семенил вокруг улан.

На сутунчатый высокий заплот вскочил с усилием, помогая себе крыльями, петух и кукурекнул. Один из уланов прицелился и выстрелил. Петух, как созревший плод, грузно упал на землю. И тут староста ласково улыбнулся и проговорил:

– Ишь, ведь, убил.

Улан взглянул на притворявшегося старикашку, ему захотелось выстрелить в эту ровную, как столешница, грудь. Он отложил ружье.

Под вечер собрались мужики. Прапорщик отобрал десять из них самых страшных на вид и велел посадить в избу, приставив часового. Остальных мужиков уланы выпороли и отпустили.

Прапорщик спросил старосту:

– А те, что убили – скрылись?

– Так точно, – ответил поспешно староста.

– И не знаешь где?

– Не могу знать.

Прапорщик выгнал старосту и велел позвать учителя.

– Садитесь, – сказал прапорщик Кобелеву-Малишевскому. – Очень рад познакомиться с культурным человеком.

Прапорщик не любил деревенских учителей и от мужиков, по его мнению, они отличались только бритьем бороды. Так и этот хлипкий и конфузливый человек ему не понравился.

Прапорщик угостил Кобелева-Малишевского маньчжурской сигареткой и спросил:

– Как вы живете в такой берлоге?

– Привычка.

Кобелев-Малишевский чувствовал свою застенчивость и ему было стыдно. "Вот одичал-то", подумал он и затянулся крепче, а затянувшись поперхнулся, но кашель превозмог.