Текст книги "Бронепоезд No 14,69"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Обаб расхохотался.

– Совсем останавливаться не к чему. Мало мы людей перебили. Если из-за каждого стоять, мы бы дальше Ново-Николаевска не ушли.

Капитан раздраженно сказал:

– Прошу не указывать. Остановить после перереза.

– Слушаюсь, господин капитан, – ответил Обаб.

Ответ этот, грубый и торопливый, еще больше озлил капитана, и он сказал:

– А вы, прапорщик Обаб, идете немедленно и чтобы мне рапорт, что за труп на пути.

– Слушаю, – ответил Обаб.

Машинист еще увеличил ход.

Вагоны напряженно вздрогнули. Пронзительно залился гудок.

Человек на рельсах лежал неподвижно. Уже было видно на желтых шпалах синее пятно его рубахи.

Вагоны передернули железными лопатками площадок.

– Кончено, – сказал машинист. – Сейчас остановлю и посмотрим.

Обаб, расстегивая ворот рубахи, чтобы потное тело опахнуло ветром, соскочил с верхней площадки прямо на землю. Машинист спрыгнул за ним.

Солдаты показались в дверях. Незеласов надел фуражку и тоже пошел к выходу.

Но в это время толкнул бронепоезд лес – гулким ружейным залпом. И немного спустя еще один заблудившийся выстрел.

Прапорщик Обаб вытянул вперед руки, как будто приготовляясь к нырянию в воду, и вдруг тяжело покатился по откосу насыпи.

Машинист запнулся и, как мешок с воза, грузно упал у колеса вагона. На шее выступила кровь и его медные усы точно сразу побелели.

– Назад... Назад!.. – пронзительно закричал Незеласов.

Дверцы вагонов хлопнули, заглушая выстрелы. Мимо вагонов пробежал забытый в суматохе солдат. У четвертого вагона его убило.

Застучали пулеметы.

* ГЛАВА ШЕСТАЯ *

I.

Похоже – не мог найти сапог по ноге и потому бегал босиком. Ступни у лисолицего были огромные, как лыжи, а тело, как у овцы – маленькое и слабое.

Бегал лисолицый торопливо и кричал, глядя себе под ноги, словно сгоняя цыплят:

– Шавялись. Шавялись. Ждут...

И, для чего-то зажмурившись, спрашивал проходившие отряды:

– Сколько народу?

Открывая глаза, залихватски выкрикивал стоявшему на холме Вершинину:

– Гришатински, Никита Егорыч!

У подола горы редел лес, и на россыпях цвел голый камень. За камнем, на восток, на полверсты – реденький кустарник, за кустарником – желтая насыпь железной дороги, похожая на одну бесконечную могилу без крестов.

– Мутьевка, Никита Егорыч! – кричал лисолицый.

Темный, в желтеющих, измятых травах, стоял Вершинин. Было у него лохмоволосое, звериное лицо, иссушенный долгими переходами взгляд и изнуренные руки. Привыкшему к машинам Пентефлию Знобову было спокойно и весело стоять близ него. Знобов сказал:

– Народу идет много.

И протянул вперед руку, словно хватаясь за рычаг исправной и готовой к ходу машины.

– Анисимовски! Сосновски!

Васька Окорок, рыжеголовый на золото-шерстном коротконогом иноходце подскакал к холму и, щекоча сапогами шею у лошади, заорал:

– Иду-ут! Тыщ, поди, пять будет!

– Боле, – отозвался уверенно лисолицый с россыпи. – Кабы я грамотной, я бы тебе усю риестру разложил. Мильен!

Он яростно закричал проходившим:

– А ты каких волостей?..

У низкорослых монгольских лошадок и людей были приторочены длинные крестьянские мешки с сухарями. В гривах лошадей и людей торчали спелые осенние травы, и голоса были протяжные, но жесткие, как у перелетных осенних птиц.

– Открывать, что-ля? – закричал лисолиций. – Жду-ут...

И хотя знали все – в городе восстание, на помощь белым идет бронепоезд N 1469. Если не задержать, восстание подавят японцы. Все же нужно было собраться, и чтоб один сказал и все подтвердили:

– Итти...

– Японец больше воевать не хочет, – добавил Вершинин, слезая с ходка.

Син-Бин-У влез на ходок и долго, будто выпуская изо рта цветную и непонятно шебурчащую бумажную ленту, говорил: почему нужно сегодня задержать бронепоезд.

Между выкрашенных под золото и красную медь осенних деревьев натянулось грязное, пахнущее землей, полотно из мужицких тел. Полотно гудело. И было непонятно – не то сердито, не то радостно гудит оно от слов человечков, говорящих с телеги.

– Голосовать, что ли? – спросил толстый секретарь штаба.

Вершинин ответил:

– Обожди. Не орали еще.

Зеленобородый старик с выцветшими, распаренными глазами, расправляя рубаху на животе, словно к его животу хотели прикладываться, шипел исступленно Вершинину:

– А ты от Бога куда идешь, а?

– Окстись ты, дед!

– Бога ведь рушишь. Я знаю! Никола угодник являлся -больше, грит, рыбы в море не будет. Не даст. А ты пошто народ бунтуешь?.. Мне избу надо ладить, а ты у меня всех работников забрал.

– Сожгет японец избу-то!

– Японца я знаю, – торопливо, обливая слюной бороду, бормотал старик, – японец хочет, чтоб в его веру перешли. Ну, а народ-то – пень: не понимат. А нам от греха дальше, взять да согласиться, чорт с ним – втишь-то можно... свому Богу... Никола-то свому не простит, а японца завсегда надуть можна...

Старик тряс головой, будто пробивая какую-то темную стену, и слова, которые он говорил, видно было, тяжело рождены им, а Вершинину они были не нужны.

А он, выливая через слабые губы, как через проржавленное ведро влагу, опять начал бормотать свое.

– Уйди! – сказал грубо Вершинин. – Чего лезешь в ноздрю с богами своими? Подумаешь... Абы жизнь была – богов выдумают...

– Ты не хулись, ирод, не хулись!..

Окорок сказал со злобою:

– Дай ему, Егорыч, стерве, в зубы! Провокатеры тиковые!

Вскочив на ходок, Окорок закричал, разглаживая слова:

– Ну, так вы как, товарищи?.. галисовать, что ли?..

– Голосуй! – отвечал кто-то робко из толпы.

Мужики загудели:

– Валяй!..

– Чаво мыслить-то!..

– Жарь, Васька!

Когда проголосовали уже, решив итти на броневик, влево, далеко над лесом послышался неровный гул, похожий на срыв в падь скалы. Мохнатым, громадным веником выбросило в небо дым.

Толстый секретарь снял шапку и по протокольному сказал мужикам:

– Это штаб постановил – через Мукленку мост наши взорвали. Поезд, значит, все равно не выскочит к городу. Наши-то сгибли, поди, – пятеро...

Мужики сняли шапки, перекрестились за упокой. Пошли через лес к железнодорожной насыпи, окапываться.

Вершинин прошел по кустарнику к насыпи, поднялся кверху и, крепко поставив, будто пришив ноги между шпал на землю, долго глядел в даль блестящих стальных полос, на запад.

– Чего ты? – спросил Знобов.

Вершинин отвернулся и, спускаясь с насыпи, сказал:

– Будут же после нас люди хорошо жить?

– Ну?

– Вот и все.

Знобов развел пальцами усы и сказал с удовольствием:

– Это – их дело.

II.

Бритый, коротконогий человек лег грудью на стол, – похоже, что ноги его не держат, – и хрипло говорил:

– Нельзя так, товарищ Пеклеванов: ваш ревком совершенно не считается с мнением Совета Союзов. Выступление преждевременно.

Один из сидевших в углу на стуле рабочий сказал желчно:

– Японцы объявили о сохранении ими нейтралитета. Не будем же мы ждать, когда они на острова уберутся. Власть должна быть в наших руках, тогда они скорее уйдут.

Коротконогий человек доказывал:

– Совет Союзов, товарищи, зла не желает, можно бы обождать...

– Когда японцы выдвинут еще кого-нибудь.

– Пойдут опять усмирять мужиков?

– Ждали достаточно!

Собрание волновалось. Пеклеванов, отхлебывая чай, успокаивал:

– А вы тише, товарищи.

Коротконогий представитель Совета Союзов протестовал:

– Вы не считаетесь с моментом. Правда, крестьяне настроены фанатично, но... Вы уже послали агитаторов по уезду, крестьяне идут на город, японцы нейтралитетствуют... Правда!.. Вершинин пусть даже бронепоезд задержит, и все же восстания у вас не будет.

– Покажите ему!

– Это – демагогия!..

– Прошу слова!..

– Товарищи!

Пеклеванов поднялся, вытащил из портфеля бумажду и, краснея, прочитал:

– Разрешите огласить следующее: "По постановлению Совета Народных Комиссаров Сибири – восстание назначено на 12 часов дня 16-го сентября 1919 года. Начальный пункт восстания -казармы Артиллерийского дивизиона... По сигналу... Совет Народных..."

Уходя, коротконогий человек сказал Пеклеванову:

– За нами следят! Вы осторожнее... И матроса напрасно в уезд командировали.

– А что?

– Взболтанный человек: бог знает чего может наговорить! Надо людей сейчас осмотрительно выбирать.

– Мужиков он знает хорошо, – сказал Пеклеванов.

– Мужиков никто не знает. Человек он воздушный, а воздушность на них, правда, действует здорово. Все же... На митинг поедете?

– Куда?

– Судостроительный завод. Рабочие хотят вас видеть.

Пеклеванов покраснел.

Коротконогий подошел к нему вплотную и тихо в лицо сказал:

– Мне вас жалко. А без вас они выступать не хотят. Не верят они словам, в человека уверить хотят. Следят... контр-разведка... Расстреляют при поимке – а видеть хотят. Дескать, с нами ли? Напрасно затеваете.

Пеклеванов вытер потный, веснущатый лоб, сунул маленькие руки в карманы короткополого пиджака и прошелся по комнате. Коротконогий следил за ним из-под выпуклых очков.

– Сентиментальность, – сказал Пеклеванов, – ничего не будет!

Коротконогий вздохнул:

– Как хотите. Значит заехать за вами?

– Когда?

Пеклеванов покраснел сильнее и подумал:

"А он за себя трусит".

И от этой мысли совсем растерялся, даже руки задрожали.

– А хотя мне все равно. Когда хотите!

Вечером коротконогий подъехал к палисаднику и ждал... Через кустарник видна была его соломенная шляпа и усы, желтоватые, подстриженные, похожие на зубную щеточку. Фыркала лошадь.

Жена Пеклеванова плакала. У ней были острые зубы и очень румяное лицо. Слезы на нем были не нужны, неприятно их было видеть на розовых щеках и мягком подбородке.

– Измотал ты меня. Каждый день жду – арестуют... Бог знает потом... Хоть бы одно!.. Не ходи!..

Она бегала по комнате, потом подскочила к двери и ухватилась за ручку, просила:

– Не пущу... Кто мне потом тебя возвратит, когда расстреляют? Партия? Ревком? Наплевать мне на их всех, идиотов!

– Маня! Ждет же Семенов.

– Мерзавец он, и больше никто. Не пущу, тебе говорят, не хочу! Ну-у?..

Пеклеванов оглянулся, подошел к двери. Жена изогнулась туловищем, как тесина под ветром; на согнутой руке, под мокрой кожей, натянулись сухожилия.

Пеклеванов смущенно отошел к окну.

– Не понимаю я вас!..

– Не любишь ты никого... Ни меня, ни себя, Васенька?.. Не ходи!..

Коротконогий хрипло проговорил с пролетки:

– Василий Максимыч, скоро? А то стемнеет, магазины запрут.

Пеклеванов тихо сказал:

– Позор, Маня. Что мне, как Подколесину, в окошко выпрыгнуть? Не могу же я отказаться – струсил, скажут.

– На смерть ведь. Не пущу.

Пеклеванов пригладил низенькие, жидкие волосенки.

– Придется...

Пошарив в карманах короткополого пиджака и криво улыбаясь, стал залезать на подоконник.

– Ерунда какая... Нельзя же так...

Жена закрыла лицо руками и громко, будто нарочно плача, выбежала из комнаты.

– Поехали? – спросил коротконогий. Вздохнул.

Пеклеванов подумал, что он слушал плач в домишке. Неловко сунулся в карман, но портсигара не оказалось. Возвращаться же было стыдно.

– Папирос у вас нету? – спросил он.

III.

Никита Вершинин верхом на брюхастой, мохнатошерстой, как меделянская собака, лошади, объезжал кустарники у железнодорожной насыпи.

Мужики лежали в кустах, курили, приготовлялись ждать долго и спорно. Пестрые пятна рубах – десятками, сотнями росли с обеих сторон насыпи, между разъездами – почти на десять верст.

Лошадь – ленивая, вместо седла – мешок. Ноги Вершинина болтались и через плохо обернутю портянку сапог больно тер пятку.

– Баб чтоб не было, – говорил он.

Начальники отрядов вытягивались по-солдатски и бойко, точно успокаивая себя военной выправкой, спрашивали:

– Из городу, Никита Егорыч, ничего не слышно?

– Восстание там.

– А успехи-то как? Ваенны?

Вершинин бил каблуком лошадь в живот и, чувствуя в теле сонную усталость, отъезжал.

– Успехи, парень, хорошие. Главно, – нам не подгадить!

Мужики, как на покосе, выстроились вдоль насыпи. Ждали.

Непонятно – незнакомо пустела насыпь. Последние дни, один за другим уходили на восток эшелоны с беженцами, солдатами -японскими, американскими и русскими.

Где-то перервалась нить и людей отбросило в другую сторону. Говорили, что беженцев грабят приехавшие из сопок мужики, и было завидно. Бронепоезд N 14.69 носился один между станциями и не давал солдатам бросить все и бежать.

Партизанский штаб заседал в будке стрелочника. Стрелочник тоскливо стоял у трубки телефона и спрашивал станцию:

– Бронепоезд скоро?

Около него сидел со спокойным лицом партизан с револьвером, глядя в рот стрелочнику.

Васька Окорок подсмеивался над стрелочником:

– Мы тебя кашеваром сделаем. Ты не трусь!

И, указывая на телефон, сказал:

– С луной, бают, в Питере-то большевики учены переговаривают?

– Ничо не поделашь, коли правда.

Мужики вздохнули, поглядели на насыпь.

– Правда-то, она и на звезды влезет.

Штаб ждал бронепоезда. Направили к мосту пятьсот мужиков, к насыпи на длинных российских телегах привезли бревна, чтоб бронепоезд не ушел обратно. У шпал валялись лома – разобрать рельсы.

Знобов сказал недовольно:

– Все правда, да, правда! А к чему и сами не знам. Тебе с луною-то, Васька, для чего говорить?

– А все-таки, чудно! Может захочем на луне-то мужика не строить.

Мужики захохотали.

– Ботало.

– Окурок!

– Надо, чтоб народу лишнего не расходовать, а он тут про луну. Как бронепоезд возьмем, дьявол?

– Возьмем!

– Это тебе не белка, с сосны снять!

В это время приехал Вершинин. Вошел, тяжело дыша, грузно положил фуражку на стол и сказал Знобову.

– Скоро ль?

Стрелочник сказал у телефона:

– Не отвечают.

Мужики сидели молча. Один начал рассказывать про охоту. Знобов вспомнил про председателя ревкома в городе.

– Этот, белобрысый-то? – спросил мужик, рассказывавший про охоту, и тут же начал врать про Пеклеванова, что у него лицо белее крупчатки и что бабы за ним, как лягушки за болотом, и что американский министр предлагал семьсот мильярдов за то, чтоб Пеклеванов перешел в американскую веру, а Пеклеванов гордо ответил: "Мы вас в свою – даром не возьмем".

– Вот стерва, – восторгались мужики.

Знобову было почему-то приятно слушать это вранье и хотелось рассказать самому. Вершинин снял сапоги и начал переобуваться. Стрелочник вдруг робко спросил:

– Во сколько? Пять двадцать?

Обернувшись к мужикам, сказал:

– Идет!

И точно, поезд был уже у будки, – все выбежали и, вскинув ружья, залезли на телеги и поехали на восток к взорванному мосту.

– Успем! – говорил Окорок.

Вперед послали нарочного.

Глядели на рельсы, тускло блестевшие среди деревьев.

– Разобрать бы и только.

С соседней телеги отвечали:

– Нельзя. А кто собирать будет.

– Мы, брат, прямо на поезде!

– В город вкатим!

– А тут собирай.

Окорок крикнул:

– Братцы, а ведь у них люди-то есть!

– Где?

– У Незеласовых-то? Которые рельсы ремонтируют – есть-то люди?

– Дурной, Васьша, а как мы их перебьем? Всех?

И, разохотившись на работу, согласились:

– Все можна... Перебьем!..

– Нет, шпалы некому собирать.

Все время оглядывались назад – не идет ли бронепоезд. Прятались в лес, потому – люди теперь по линии необычны, -поезд несется и стреляет в них.

Стучали боязливо сердца, били по лошадям, гнали, точно у моста их ждало прикрытие.

Верстах в двух от домика стрелочника, на насыпи увидали верхового человека.

– Свой! – закричал Знобов.

Васька взял на прицел.

– Снять ево?

– Какой чорт свой, кабы свой – не цеплялся б!

Син-Бин-У, сидевший рядом с Васькой, удержал:

– Пасытой, Васика-а!..

– Обождь! – закричал Знобов.

Человек на лошади подогнал ближе. Это был мужик с перевязанной щекой, приведший американца.

– Никита Егорыч здеся?

– Ну?

Мужик, радуясь, закричал:

– Пришли мы туда, а там – казаки. Около мосту-то! Постреляли мы, да и обратно.

– Откуда?

Вершинин подъехал к мужику и, оглядывая его, спросил:

– Всех убили?

– Усех, Никита Егорыч. Пятеро – царство небесное!..

– А казаки откуда?

Мужик хлопнул лошадь по гриве.

– Да ведь мост-от, Никита Егорыч, не подняли.

Мужики заорали:

– Чего там?..

– Правокатер!

– Дай ему в харю!

Мужиченко торопливо закрестился.

– Вот те крест – не подняли. У камня, саженях в триста, сами себя взорвали. Должно, динамит пробовать удумали. Только штанину одну с мясом нашли, а все остальное... Пропали...

Мужики молчали. Поехали вперед. Но вдруг остановились. Васька с перекосившимся лицом закричал:

– Братцы, а ведь уйдет броневик-то! В город! Братцы!..

Из лесу ввалилась посланная вперед толпа мужиков.

Один из них сказал:

– Там бревна, Никита Егорыч, у моста навалены, на насыпь-то. Отстреливаются от казаков. Ну, их немного.

– Туда к мосту итти? – спросил Знобов.

Здесь все разом почему-то оглянулись. Над лесом тонко стлался дымок.

– Идет! – сказал Окорок.

Знобов повторил, ударяя яростно лошадь кнутом:

– Идет...

Мужики повторили:

– Идет!..

– Товарищи! – звенел Окорок, – остановит надо!..

Сорвались с телеги. Схватив винтовки, кинулись на насыпь. Лошади ушли в травы и, помахивая уздечками, щипали.

Мужики добежали до насыпи. Легли на шпалы. Вставили обоймы. Приготовились.

Тихо стонали рельсы – шел бронепоезд.

Знобов тихо сказал:

– Перережет – и все. Стрелять не будет даже зря!

И вдруг, почувствовав это, тихо сползли все в кустарники, опять обнажив насыпь.

Дым густел, его рвал ветер, но он упорно полз над лесом.

– Идет!.. идет!.. – с криком бежали к Вершинину мужики.

Вершинин и весь штаб, мокрые, стыдливо лежали в кустарниках. Васька Окорок злобно бил кулаком по земле. Китаец сидел на корточках и срывал траву.

Знобов торопливо, испуганно сказал:

– Кабы мертвой!

– Для чего?

– А вишь по закону – как мертвого перережут, поезд-то останавливатся. Чтоб протокол составить... свидетельство и все там!..

– Ну?

– Вот кабы трупу. Положил бы ево. Перережут и остановятся, а тут машиниста, когда он выйдет – пристрелить. Можно взять...

Дым густел. Раздался гудок.

Вершинин вскочил и закричал:

– Кто хочет, товарищи... на рельсы чтоб и перережет!.. Все равно подыхать-то. Ну?.. А мы тут машиниста с поезда снимем! А только вернее, что остановится, не дойдет до человека.

Мужики подняли тела, взглянули на насыпь, похожую на могильный холм.

– Товарищи! – закричал Вершинин.

Мужики молчали.

Васька отбросил ружье и полез на насыпь.

– Куда? – крикнул Знобов.

Васька злобно огрызнулся:

– А ну вас к..! Стервы...

И, вытянув руки вдоль тела, лег поперек рельс.

Уже дышали, гукая, деревья и, как пена, над ними оторвался и прыгал по верхушкам желто-багровый дым.

Васька повернулся вниз животом. Смолисто пахли шпалы. Васька насыпал на шпалу горсть песка и лег на него щекой.

Неразборчиво, как ветер по листве, говорили в кустах мужики. Гудела в лесу земля...

Васька поднял голову и тихо бросил в кусты:

– Самогонки нету?.. горит!..

Палевобородый мужик, на четвереньках, приполз с ковшом самогонки. Васька выпил и положил ковш рядом.

Потом поднял голову и, стряхивая рукой со щеки песок, посмотрел на гул: голубые гудели деревья, голубые звенели шпалы.

Приподнялся на локтях. Лицо стянулось в одну желтую морщину, глаза как две алые слезы...

– Не могу-у!.. душа-а!..

Мужики молчали.

Китаец откинул винтовку и пополз вверх:

– Куда? – спросил Знобов.

Син-Бин-У, не оборачиваясь, сказал:

– Сыкмуучна-а!.. Васикьа!

И лег с Васькой рядом.

Морщилось, темнело, как осенний лист, лицо желтое. Шпала плакала. Человек ли отползал вниз по откосу, кусты ли кого принимали – не знал, не видел Син-Бин-У...

– Не могу-у!.. братани-и!.. – плакал Васька, отползая вниз.

Слюнявилась трава, слюнявилось небо...

Син-Бин-У был один.

Плоская изумрудноглазая, как у кобры, голова пощупала шпалы, оторвалась от них и, качаясь, поднялась над рельсами... Оглянулась.

Подняли кусты молчаливые мужицкие головы со ждущими голодными глазами.

Син-Бин-У опять лег.

И еще потянулась изумрудноглазая кобра – вверх, и еще несколько сот голов зашевелили кустами и взглянули на него.

Китаец лег опять.

Корявый палевобородый мужичонко крикнул ему:

– Ковш тот брось суды, манза!.. Да и ливорвер-то бы оставил. Куды тебе ево?.. Ей!.. А мне сгодится!..

Син-Бин-У вынул револьвер, не поднимая головы, махнул рукой, будто желая кинуть в кусты, и вдруг выстрелил себе в затылок.

Тело китайца тесно прижалось к рельсам.

Сосны выкинули бронепоезд. Был он серый, квадратный, и злобно багрово блестели зрачки паровоза. Серой плесенью подернулось небо, как голубое сукно были деревья...

И труп китайца Син-Бин-У, плотно прижавшийся к земле, слушал гулкий перезвон рельс...

* ГЛАВА СЕДЬМАЯ *

I.

Прапорщик Обаб остался лежать у насыпи, в травах.

Капитан Незеласов был в купэ, в паровозе, по вагонам. И всем казалось, что он не торопится, хоть и говорил, проглатывая слова:

– Пошел!.. пошел!..

На смену прибежал помощник машиниста. Мешаясь в рычагах, обтирая о замасленную куртку руки, сказал:

– Сичас... нельзя так... смотреть!..

Закипели водопроводные краны.

Разыскивая в паровозном инструменте зубило, узкогорлый зашиб голову и вдруг не от боли закричал.

Незеласов, пригибаясь, побежал прочь:

– Ну, вас к чорту... к чорту!!.

Поезд торопился к мосту, но там на рельсах за три версты лежали бревна, огромная лиственница. И мост почему-то казался взорванным.

Бронепоезд, лязгая буферами, отпрыгнул обратно и с визгом понесся к станции. Но на повороте в лес, где убили Обаба, были разобраны шпалы...

И на прямом пути стремительно взад и вперед – от моста до будки стрелочника было шесть верст – как огромный маятник метался взад и вперед капитан Незеласов.

Били пулеметы, били вагоны пулеметами, пулеметы были горячие как кровь... Как кровь...

Видно было, как из кустарников подпрыгивали кверху тяжело раненые партизаны. Они теперь не боялись показаться лицом.

Но тех, что были живы, не было видно, так же гнулся золотисто-серый кустарник и глубоко темнел кедр. Временами казалось, что бьет только один бронепоезд.

Незеласов не мог отличить лиц солдат в поезде. Темнели лампы и лица казались светлее желтых фителей.

Тело Незеласова покорно слушалось, звонко, немного резко кричала глотка и левая рука тискала что-то в воздухе. Он хотел прокричать солдатам какие-то утешения, но подумал:

– Сами знают!

И тут опять почувствовал злость на прапорщика Обаба.

Ночью партизаны зажгли костры. Они горели огромным молочно-желтым пламенем и так как подходить и подбрасывать дров в костер было опасно, то кидали издали и будто костры были широкие, величиной с крестьянские избы.

Бронепоезд бежал среди этих костров и на пламя усиливал огонь пулеметов и орудий.

Так по обеим сторонам дороги горели костры и не видно было людей, а выстрелы из тайги походили на треск горевших сырых поленьев.

Капитану казалось, что его тело, тяжелое, перетягивает один конец поезда, и он бежал на середину и думал, что машинист уйдет к партизанам, а в будке машиниста, что позади, отцепляют солдаты вагоны на ходу.

Капитан, стараясь казаться строгим, говорил:

– Патронов... того... не жалеть!..

И, утешая самого себя, кричал машинисту:

– Я говорю... не слышите, вам говорят!.. не жалеть патронов!

И, отвернувшись, тихо смеялся за дверями и тряс левой рукой.

– Главное, капитан... стереотипные фразы... "патронов не жалеть"!..

Капитан схватил винтовку и попробовал сам стрелять в темноту, но вспомнил, что начальник нужен как распорядитель, а не как боевая единица. Пощупал бритый подбородок и подумал торопливо: "А на что я нужен"?

Но тут:

"Хорошо бы капитану влюбиться... бороду в поларшина!.. Генеральская дочь... карьера... Не смей!.."

Капитан побежал на середину поезда.

– Не смей без приказания!

Бронепоезд без приказаний капитана метался от моста -маленького деревянного мостика через речонку, которого почему-то не могли взорвать партизаны – и за будку стрелочника, но уже все ближе, навстречу – как плоскости двух винтов ползли бревна по рельсам, а за бревнами мужики.

В бревна били пули, навстречу им стреляли мужики.

Бронепоезд, слепой, боясь оступиться, шел грудью на пули, а за стенками из стали уже перебегали из вагона в вагон солдаты, менялись местами, работая не у своих аппаратов, вытирая потные груди и говорили:

– Прости ты, Господи!

Незеласову было страшно показаться к машинисту. И как за стальными стенками перебегали с места на место мысли и, когда нужно было говорить что-нибудь нужное, капитан кричал:

– Сволочи!..

И долго билось нужное слово в ногах, в локтях рук, покрытых гусиной кожей.

Капитан прибежал в свое купэ. Коричневый щенок спал клубком на кровати.

Капитан замахал рукой:

– Говорил... ни снарядов!.. ни жалости!.. А тут сволочи... сволочи!..

Он потоптался на одном месте, хлопнул ладонью по подушке, щенок отскочил, раскрыл рот и запищал тихо. Капитан наклонился к нему и послушал.

– И-и-и!.. – пикал щенок.

Капитан схватил его и сунул под мышку и с ним побежал по вагонам.

Солдаты не оглядывались на капитана. Его знакомая, широкая, но плоская фигура, бывшая сейчас какой-то прозрачной, как плохая курительная бумага, пробегала с тихим визгом. И солдатам казалось, что визжит не щенок, а капитан. И не удивляло то, что визжит капитан.

Но визжал щенок, слабо царапая мягкими лапами френч капитана.

Так же не утихая, седьмой час под-ряд били пулеметы в траву, в деревья, в темноту, в отражавшиеся у костров камни и непонятно было, почему партизаны стреляют в стальную броню вагонов, зная, что не пробьет ее пулей.

Капитан чувствовал усталость, когда дотрагивался до головы. Тесно жали ноги сухие и жесткие, точно из дерева, сапоги.

Крутился потолок, гнулись стены, пахло горелым мясом -откуда почему? И гудел не переставая паровоз:

– А-у о-е-е-е-и.

II.

Мужики прибывали и прибывали. Они оставляли в лесу телеги с женами и по тропам выходили с ружьями на плечах на опушку. Отсюда ползли к насыпи и окапывались.

Бабы, причитая, встречали раненых и увозили их домой. Раненые, которые посильнее, ругали баб матерной бранью, а тяжело раненые, подпрыгивая на корнях, раскрывали воздуху и опадающему желтому листу свои полые куски мяса. Листы присыхали к крови выпачканных телег.

Рябая, маленькая старуха с ковшом святой воды ходила по опушке и с уголька обрызгивала идущих. Они ползли, сворачивали к ней и проползали тихо, похожие на стадо сытых возвращающихся с поля овец.

Вершинин на телеге за будкой стрелочника слушал донесения, которые читал ему толстый секретарь.

Васька Окорок шепнул боязливо:

– Страшно, Никита Егорыч?

– Чего? – хрипло спросил Вершинин.

– Народу-то темень!

– Тебе что, – ты не конокрад. Известно – мир!..

Васька после смерти китайца ходил съежившись и глядел всем в лицо с вялой виноватой улыбочкой.

– Тихо идут-то, Никита Егорыч; у меня внутри не ладно.

– А ты молчи и пройдет!

Знобов сказал:

– Кою ночь не спим, а ты, Васька, рыжий, а рыжая-то, парень, с перьями.

Васька тихо вздохнул:

– В какой-то стране, бают, рыжих в солдаты не берут. А я у царю-то, почесть, семь лет служил – четыре года на действительной, да три войны германской.

– Хорошо мост-то не подняли... – сказал Знобов.

– Чего? – спросил Васька.

– Как бы повели на город бронепоезд-то? Даже шпал не хотели разбирать, а тут тебе мост. Омраченье!..

Васька уткнул курчавую голову в плечи и поднял воротник.

– Жалко мне, Знобов, китайца-то! А, думаю, в рай он удет -за крестьянску веру пострадал.

– А дурак ты, Васька.

– Чего?

– В бога веруешь.

– А ты нет?

– Никаких!..

– Стерва ты, Знобов. А, впрочем, дела твои, братан. Ноне свобода, кого хошь, того и лижи. Только мне без веры нельзя -у меня вся семья из веку кержацкая, раскольной веры.

– Вери-ители!..

Знобов рассмеялся. Васька тоскливо вздохнул:

– Пусти ты меня, Никита Егорыч, – постреляю хоть!

– Нельзя. Раз ты штаб, значит и сиди в штабной квартире.

– Телеги-то!

Задребезжало и с мягким звоном упало стекло в стрелочной. Снаряд упал рядом.

Вершинин вдруг озлился и столкнул секретаря:

– Сиди тут. А ночь, как придет – пушшай костер палят. А не то слезут с поезда-то и в лес удерут, либо чорт их знат, што им в голову придет.

Вершинин погнал лошадь вдоль линии железной дороги вслед убегающему бронепоезду:

– Не уйдешь, курва!

Лохматая, как собака, лошаденка трясла большим, как бочка, животом. Телега подпрыгивала. Вершинин встал на ноги, натянул вожжи:

– Ну-у!..

Лошаденка натянула ноги, закрутила хвостом и понесла. Знобов, подскакивая грузным телом, крепко держался за грядку телеги, уговаривая Вершинина.

– А ты не гони, не догонишь! А убить-то тебя за дешеву монету убьют.

– Никуда он не убежит. Но-о, пошел!

Он хлестнул лошадь кнутом по потной спине.

Васька закричал:

– Гони! Весь штаб делат смотр войскам! А на капитана етова с поездом его плевать. Гони, Егорыч!.. Пошел!

Телеги бежали мимо окопавшихся мужиков. Мужики подымались на колени и молча провожали глазами стоящего на телеге, потом клали винтовки на руки и ждали проносящийся мимо поезд, чтобы стрелять.

Бронепоезд с грохотом, выстрелами несся навстречу.

Васька зажмурился.

– Высоко берет, – сказал Знобов, – вишь не хватат. Они там, должно, очумели, ни черта не видят!

– Ни лешева! – яростно заорал Васька и, схватив прут, начал стегать лошадь.

Вершинин был огромный, брови рвались по мокрому лицу.

– Не выдавай, товарищи!

– Крой! – орал Васька.

Телега дребезжала, об колеса билась лагушка, из-под сиденья валилось на землю выбрасываемое толчками сено. Мужики в кустарниках не по-солдатски отвечали:

– Ничего!..

И это казалось крепким и своим, и даже Знобов вскочил на колени и, махая винтовкой, закричал:

– А дуй, паря, пропадать, так пропадать!

Опять навстречу мчался уже не страшный бронепоезд и Васька грозил кулаком:

– Доберемся!

Среди огней молчаливых костров стремительно в темноте серые коробки вагонов с грохотом носились взад и вперед.

А волосатый человек на телеге приказывал. Мужики подтаскивали бревна на насыпи и, медленно подталкивая их впереди себя, ползли. Бронепоезд подходил и бил в упор.

Бревна были, как трупы, и трупы, как бревна – хрустели ветки и руки, и молодое и здоровое тело было у деревьев и людей.

Небо было темное и тяжелое, выкованное из чугуна, и ревело сверху гулким паровозным ревом.

Мужики крестились, заряжали винтовки и подталкивали бревна. Пахло от бревен смолой, а от мужиков потом.

Пихты были как пики и хрупко ломались о броню подходившего поезда.

Васька, изгибаясь по телеге, хохотал:

– Не пьешь, стерва. Мы, брат, до тебя доберемся. Не ускочишь. Задарма мы тебе китайца отдали.

Знобов высчитывал:

– Завтра у них вода выдет. Возьмем. Это обязательно.

Вершинин сказал:

– Надо в город-то на подмогу итти.

Как спелые плоды от ветра – падали люди и целовали смертельным последним поцелуем землю.

Руки уже не упирались, а мягко падало все тело и не ушибалось больше – земля жалела. Сначала их были десятки. Тихо плакали за опушкою, на просеке бабы. Потом сотни – и выше и выше подымался вой. Носить их стало некому и трупы мешали подтаскивать бревна.

Мужики все лезли и лезли.

Броневик продолжал жевать, не уставая и точно теряя путь от дыма пустующих костров, все меньше и меньше делал свои шаги от будки стрелочника до деревянного мостика через речонку.