Текст книги "ГенАцид"

Автор книги: Всеволод Бенигсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

8

Ночью Пахомову приснился странный сон. Будто идет он по деревне, а навстречу ему Пушкин собственной персоной. Библиотекарь, как это всегда бывает во сне, нисколько тому не удивляется, словно классикам и делать-то больше нечего, кроме как по Большим Ущерам прогуливаться да свежим воздухом дышать. Но из вежливости подходит к поэту и приветствует.

– Каким ветром, Александр Сергеевич, в нашу глушь? А Пушкин приподнимает цилиндр и отвечает:

– Да говорят, библиотека у вас знатная. Вот заехал взглянуть на это чудо света.

– Да ну что вы, – смущенно отмахивается Пахомов. – Библиотека так се. Тьфу, а не библиотека. Но ежели угодно, могу проводить.

«Порадую старика», – радостно думает почему-то Пахомов, хотя Пушкин по возрасту библиотекарю разве только в сыны не годится.

– Проводите. Если это вас не затруднит, буду премного благодарен, – отвечает поэт, и вдруг видит Пахомов, что и не Пушкин это уже, а вроде как Лермонтов. На нем расстегнутый гусарский ментик с золотыми шнурками – точь-в-точь как на известной картине.

Но Антон и тут не удивляется. Лермонтов так Лермонтов. Не Пушкин, конечно, но тоже неплохо.

И вот идут они вдвоем по заснеженной дороге и беседуют.

– А не холодно вам, Михал Юрич, в ментике-то одном? – спрашивает он Лермонтова. – Все-таки зима на дворе.

А тот презрительно кривит губы, мол, не Кавказ, но переживем и это.

Помолчал Антон, а потом решился придать беседе более непринужденный характер.

– А я вот всё хотел спросить вас, вы только не обижайтесь, но как это у вас в «Демоне» львица «с косматой гривой на хребте» оказалась? Вы, наверное, просто львиц не видели, да?

– Какой еще к черту «Демон»? – возмущается тот. – Вы, может, «Бесов» имели в виду? Так там нет никаких львиц с гривами!

Поднимает Антон в изумлении глаза и видит – рядом-то Достоевский шагает. В темно-зеленом пальто с отворотами, точь-в-точь как на известной картине.

– Извините, Федор Михалыч, – говорит Антон. «Бесы», конечно. Перепутал. Бес попутал.

– Ай, бросьте, – машет рукой Достоевский, а потом, сменив гнев на милость добавляет:

– Послушайте, вы бы мне лучше денег одолжили. Рублей пятьсот. Проигравшись я.

– Так нету, – оправдывается Антон.

– Ясно, что нету, – фыркает тот недовольно. – А были б, так и не дали, пожалуй. Еврей, что ли?

– Да нет, – удивляется Пахомов. – Почему? Русский. – И добавляет для пояснения своего материального положения: – Интеллигент.

– Еще хуже, – хмыкает тот.

Тут Антон хочет что-то возразить, но видит, что борода у Достоевского вроде посветлела, побелела, и это уже совсем не Достоевский, а Толстой Лев Николаевич.

Причем в черной толстовке, точь-в-точь как на известной картине.

«Опять ошибся», – думает Антон, но уже без удивления.

– А правда, – спрашивает Толстой, – что меня до сих пор и читают, и почитают?

– Знамо дело, – почему-то окая и переходя на какой-то странный как бы древнерусский язык, отвечает ему Пахомов. – Нонче токмо слепой да глухой про вас не вспоминает, Лев Николаевич. На что уж наша деревня от культурного благолепия далека, а и то – всяк, кто на деревне есть, как в избу воротится, так на полати и давай ваши сочинения читать да нахваливать. А иной раз соберутся всем миром на завалинке, тут ваши романы зело годны бывают. Вот такая от ваших творений душевная объединенность случается.

Толстого, видать, слова библиотекаря порадовали – идет старик неспешно, улыбается.

Но тут поворачивается классик российской литературы и говорит с ухмылкой:

– А калякал бы, ёпт, иглобрюх не скособенясь, так, глядишь, и хреновуха не перданулась бы.

И видит тут Пахомов, что не Толстой это вовсе, и не Достоевский, и не Пушкин, а Гришка перед ним стоит и щерится, как кот на сметану. А из одежды на Гришке только цилиндр, ментик, штаны непонятного фасона и лапти. Разозлился тут Пахомов да и двинул Гришке в морду. А тот как стоял, так и стоит, не дрогнув, и с укором так говорит библиотекарю:

– Нехорошо, Антоша. Людям в морды кулаки сувать – ума много не требуется. Так и беде недолго случиться. А ты, как Толстой попробуй – добротой да терпением. Авось и пронесет.

И шкварк – в морду Пахомову. Тот так и рухнул в сугроб. Лежит Пахомов в сугробе и чувствует, что в горле аж сперло от жажды. Берет он снег горстями и в рот сует. А только нет у снега ни вкуса, ни цвета. Как воздух – никакой. Аж дышать тяжело стало.

А Гришка стоит над ним и смеется:

– Шкрябай, шкрябай. Близок, ёпт, локоток, а хер укусишь.

Тут и проснулся библиотекарь. Сердце колотится, а во рту и вправду пересохло.

«Приснится же такое. Надо бы воды хлебнуть», – подумал Пахомов. Но сил вставать у него не было. Только губы пересохшие облизнул и уснул. И до утра ничего ему больше не снилось. А утром сон ушел в подкорку пахомовского мозга и хозяина не тревожил. А если б и потревожил, то все равно б Пахомов не обратил на него никакого внимания – в сны не верил, не так воспитан был. С другой стороны, верь не верь – от судьбы все равно не уйдешь, так что и говорить не о чем.

9

Новая неделя началась, как начиналась в Больших Ущерах всякая новая неделя. Никакой особой перемены в настроении и порядке вещей не наблюдалось: рабочий народ, потягиваясь и позевывая, одевался и шел на работу, старики принимались хлопотать по хозяйству, мамы кормили и отправляли детей в школу, что в пяти километрах от Больших Ущер, то есть в райцентре. Однако что-то все же неуловимо изменилось – может, задача, поставленная накануне перед каждым жителем деревни, незримо витала в зимнем воздухе, а может, просто литература, о которой уже никто со времен школы не помнил, вдруг оказалась актуальнее кино и телевидения – они только нагло пользовались ею, то как служанкой, то как рабыней, то как наложницей. Теперь же поэты и писатели вроде как снова обретали давно утерянный ими статус властителей дум. И книжки с заложенными страницами, хоть и лежали нераскрытыми, но уже как будто требовали к себе внимания, просили не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. А потому к вечеру того же дня кое-кто решил кота за причинное место не тянуть, а быстрее отмучиться и вызубрить положенный отрывок, главу или что там еще.

Валера-тракторист был как раз одним из таких активных. Тексты ему достались стихотворные и по большей части исключительно заумные, чему он был рад. Дело в том, что Валера, хоть и был неуч неучем, но к знаниям тянулся. Теперь, зубря стихи какого-то Иосифа Бродского, он ощущал некоторый душевный подъем – мол, и ему теперь будет чем щегольнуть. Несмотря на то что с самой школы Валера стихов не учил, память у него оказалась прекрасной – через час он уже декламировал «Натюрморт», немного спотыкаясь на слове «епитрахиль», но все-таки продираясь сквозь строй заковыристых рифм и непростых переносов строчек. Он решил, что с утра перед работой обязательно заедет к Таньке в продуктовый похвастаться новыми знаниями. Танька явно строит ему глазки, а спонтанный визит с декламацией стихов был бы очень уместен.

Ночью ему, в отличие от библиотекаря Пахомова, никто во сне не являлся, умные беседы не заводил и в морду кулаком не тыкал. Так что выспавшийся и довольный Валера прямо с утра отправился к Таньке в продуктовый. «Вот она удивится, когда я появлюсь. А я так, между прочим: а не угодно ли вам, мадемуазель, стихов?» – думал Валера, подъезжая к магазину.

Но Танька ничуть не удивилась, увидев тракториста.

– Стихи читать будешь? – поморщившись, как от зубной боли, спросила она, прежде чем Валера успел открыть рот.

Сказать, что Валера был сконфужен, значит ничего не сказать. «Вот бабы! – изумился он про себя. – Всё нутром чуют. Как кошки».

Но потом почесал небритую щеку и ответил:

– Можно и стихи, – как будто он был на собственном творческом вечере, где так приятно уступать желаниям публики, ибо просят прочесть, естественно, только свое.

Однако прозвучало это несколько неуверенно – Валера почувствовал, что утро у Таньки выдалось не самое радужное. Причиной тому могло быть что угодно. Недосып, проблемы дома, неурядицы на работе. Но тракторист даже не догадывался, что все гораздо проще – он просто-напросто был далеко не первым, кто пытался превратить продуктовый магазин в литературный салон. Не успела сонная Танька отпереть дверь, как на пороге появился первый посетитель, а по совместительству Танькин поклонник, Денис. Денис работал в небольшой строительной конторе. Он был одним из тех «нужных» поклонников, которые много не требовали, совместное времяпрепровождение предлагали ненавязчиво и нисколько не обижались, когда им отказывали. Но при этом на них всегда можно было положиться в случае острой необходимости – например, попросить подвезти куда-нибудь, проводить, угостить пивом.

Денис купил пачку сигарет, осведомился о Танькином здоровье, а затем неожиданно спросил, не желает ли она приобщиться к великой русской литературе. Танька не сразу поняла, в чем суть предложения, но на всякий случай кокетливо пожала плечами.

Тогда Денис начал громко декламировать:

– «Анна рассказала это нам, а мы рассказали гувернеру Кольбергу, а Кольберг, желая чем-нибудь позанять дядю, передал ему. Тот это выслушал и сказал: „Молодец, Храпошка", а потом хлопнул три раза в ладоши...»

Танька хоть и опешила от столь резкого вступления, но решила не перебивать.

Читал Денис безо всякого выражения, полагая, видимо, что главное – содержание, а не подача. Кроме того, он часто вставлял в грамотный литературный слог любимое слово-паразит «типа», и это сильно усложняло восприятие текста. Но главное – о чем шла речь в этом рассказе, и кто такие Анна и Храпошка, Танька, как не пыталась, так и не смогла понять. Тем более что оборвался рассказ так же внезапно, как и начался.

– Ну как? – довольно улыбнулся Денис.

– Ерунда какая-то. Я ничего не поняла. Что это?

– Лесков, – как будто даже удивился Танькиному невежеству Денис. – Рассказ «Зверь». Главы восьмая, девятая и одиннадцатая.

– А начало где? А конец?

– Ну, это я не знаю, – Денис слегка растерялся. – Это, типа, кому-то другому дали.

– А почему десятая глава пропущена?

– Так ведь... это... Ну что ты прицепилась? Мне, типа, дали вот эти три главы, я, типа, и выучил.

– Так ведь не понятно ни бельмеса. Ты целиком рассказ читал?

Денис замялся.

– Нууу... конечно... да. Читал. Целиком. Но не весь. А только, типа, вот эти три.

– Глупость какая-то. Выучил бы тогда хоть начало... или конец.

– Не, погоди. Но я ж не виноват. Это так, типа, придумано. В этом же весь и смысл.

– В чем это?

– Ну прикинь. Где-то в России есть еще два человека, которые, типа, знают начало и конец.

– И десятую главу.

– И десятую главу, – растерянно подтвердил Денис.

– И что?

– Да как что?! – удивился Денис. – И вот только мы, и больше никто, типа, имеем, ну как будто три части этого... шифра к одной дверце. И для этого, чтоб ее открыть, нам нужно собраться, понимаешь? Втроем!

– Понимаю. И сообразить на троих.

– Да не, не то, – расстроился Денис. – Я так понимаю, в этом и есть идея ГЕНАЦИДа.

– Чего идея?

– Да идеи этой национальной!

– А-а.

– То есть народ, типа, объединяется вот этими знаниями через пространство. Например, если мы втроем соберемся, то мы, типа, сможем целый рассказ понять.

– Гм-м-м, – призадумалась Танька, но тут же стряхнула с себя оцепенение. – Очень трогательно. Ладно, Денис. Давай, иди, учи, что там у тебя еще. Мне вон работать, типа, надо.

И Танька начала демонстративно перекладывать какие-то коробки с места на место. Денис рассеянно попрощался и вышел.

Свои книжки Танька еще не трогала. Память у нее была никудышная, и она с трудом представляла, как можно запомнить что-либо длиннее почтового адреса или продуктового ценника. Однако, выслушав невнятное бормотание Дениса, который явно не семи пядей во лбу, Танька почувствовала некоторое успокоение. «Он смог, и я смогу», – подумала она. В этот самый момент на пороге возник Гришка-плотник. Он не принадлежал к числу верных Танькиных ухажеров, так как понимал, что ни по возрасту, ни по социальному статусу не подходит на роль романтического влюбленного, но кое-какой интерес все же проявлял. Танька посмотрела на Гришку и вопросительно вскинула голову:

– Ну?

Гришка стал сконфуженно пожимать плечами, словно исполняя какой-то экзотический танец и наконец выдавил:

– Ну дык, ёптить! Пыхоходом и хрен, мля, с утра не побрезгует.

– Сигарет, что ли? – попыталась уловить смысл за таинственным словом «пыхоход» Танька.

Гришка отрицательно помотал головой. А потом спросил, виновато оскалившись:

– Не в закавыку будя кой-какое стихоблудство проценить?

Танька удивленно подняла брови:

– Стихи, что ли? – И, усмехнувшись, добавила: – Ну давай проценим.

Гришка сморкнулся в рукав и торжественно объявил:

– БОЕН-КР!

Привыкшая к нечеловеческому лексикону Гришки, Танька тем не менее переспросила:

– Чего?

– Боен-кр, – с нажимом повторил Гришка.

– Ну, Боен-кр, так Боен-кр, – махнула рукой Танька. – Авось дальше легче будет. Давай.

И Гришка залаял:

 
Дред
Обрядык
Дрададак!!!
ах! зью-зью!
зум
дбр жрл!.. жрт!.. банч! банч!!
фазузузу —
зумб!.. бой!.. бойма!!
вр! драх!..
дыбах! д!
вз-з-з!..
ц-ц-ц!..
Амс! Мас! Кса!!!
Лопнувший торм
аз
– построено по механическому способу —
в р з н$7
к...
ц...
р ц п$7
р ж г...
 

Танька выдержала небольшую паузу, но, поняв, что, видимо, это всё, хмуро спросила:

– Твои, что ли?

Гришка раздраженно замычал что-то неразборчивое, затем достал из-за пазухи потрепанную книжицу и начал тыкать пальцем в обложку.

Танька взяла книжку и прочитала имя на обложке: «Крученых». Затем, все еще сомневаясь, открыла заложенную страницу, полистала взад-вперед и, вернув книгу, сказала:

– М-да. Ну и поэт. Хрен поймешь. А ты, видать, когда нормальные стихи давали, последним в очереди стоял.

Гришка обиженно вырвал книжку из Танькиных рук, запихал ее за пазуху и вышел из магазина. Потом вернулся и вдруг произнес четко, как иностранец, выучивший свою первую фразу на чужом языке:

– Нормальные стихи.

Танька была так потрясена этой простой комбинацией из двух внятных русских слов, что даже не нашлась, что ответить Гришке, тем более его уже и след простыл.

Впрочем, долго горевать в одиночестве ей не пришлось. Народ повалил валом.

В следующие полчаса Танька пришлось выслушать целую гору произведений – тут были и стихи, и проза, и даже философские трактаты. Кто-то просто читал, кто-то просил Таньку сверить произносимый текст с оригиналом, кто-то, как бабка Агафья, спрашивал, что значит та или иная строчка. К десяти часам у Таньки закружилась голова и заболел живот. Ей казалось, что продуктовый магазин наполнился поэтами и писателями всех мастей, которые галдят, кричат, смеются, обливаются слезами, шутят, философствуют и признаются в любви. И в тот момент, когда в литературном потоке наметился небольшой перерыв, на пороге появился Валера-тракторист. Неудивительно, что встретила она его агрессивным вопросом, не собирается ли он тоже читать стихи. Втайне она надеялась, что он зашел просто потому, что захотел повидать ее.

Валерин ответ «можно и стихи» разбил ее надежды вдребезги.

– Ладно, шпарь. Только давай что-нибудь про любовь.

Валера откашлялся, снял кепку, пригладил волосы и отставил одну ногу назад. Затем засунул левую руку в карман, а правой зажал в кулак кепку. «Тут главное – не бубнить, – подумал про себя Валера. – Четко и громко». Декламацию стихов он представлял себе именно таким и именно в такой позе, ибо, кроме Маяковского, никого из поэтов, читающих стихи, не видел. Правда, зажатая в правой руке кепка придавала ему сходство скорее с Лениным, и Валера на секунду даже подумал об этой нехорошей схожести, но других вариантов не было.

– Бродский! – почти прокричал он.

– Да не ори, – вздрогнула Танька. – Я не глухая.

– А-а. Понял.

Валера почему-то зажмурился и начал вращать кулаком правой руки, как бы задавая себе ритм.

 
Проснулся я, и нет руки,
а было пальцев пять.
В моих глазах пошли круги,
и я заснул опять.
 

– Круги в глазах? Это бывает, – неожиданно раздалось справа от Валеры. – Дай-ка мне, Танюш, каких-нибудь сигаретец с фильтрецом.

Рядом стоял незаметно вошедший в магазин дядя Миша. Он добродушно глянул на опешившего Валеру и повторил:

– Бывает, бывает. Не сумлевайся. У меня тоже давеча круги перед глазами стояли. Жуткое, понимашь, дело. Это все водка, Валерка. Она, проклятая. Бросай ее к чертям. Да и курево тоже. Я, вишь, уже на сигареты с фильтром перешел. Здоровье уже не то.

Валера расстроенно опустил руку и облокотился на прилавок. Танька усмехнулась.

Дядя Миша заплатил за сигареты, но не ушел, как надеялся Валера, а остался, будучи явно в настроении поговорить «за жизнь».

– Ты старику поверь. Да, Танюх? – подмигнул он Таньке и тут же зашелся в сухом трескучем кашле. – О! Слыхали? – показал он рукой на грудь. – Спасу нет. Как ночью зайдусь, так хоть волком вой. И жене неудобство.

– Ну ты б и принял лекарства какие-нибудь, – глядя в сторону, раздраженно произнес Валера.

– Ой, да что с них толку? Вот в советское время – это да. Тогда «скорую» вызывай не хочу. А сейчас сплошное непотребство. Сначала ждешь два часа, а потом приедут – лучше б не приезжали. «Достал ты уже нас, батя, – говорят. – Каждую ночь вызываешь. Как на работу к тебе ездим». Видали? Достал я их. А что мне прикажете делать? Помирать? Это я завсегда и без ихней помощи успею. Им бы только в могилу людей быстрее свести.

– Ну, это ты переборщил, дядя Миша, – попыталась утихомирить разошедшегося старика Танька.

– Да ничего не переборщил! – неожиданно взорвался тот. – На прошлой неделе приезжают такие и прямо с порога заявляют: «Бессонница замучила? А давай, папаша, мы тебя усыпим?» Меня чуть кондратий не хватил. Я говорю: «Это как, хлопчики?» А они: «А вот так. Как собачек больных усыпляют, так и мы тебя. И нам хорошо, и ты спишь». И ржут, как два барана. А иной раз прямо намекать начинают, чтоб я им, мол, на лапу чего дал. Хрен им с повидлом, а не на лапу. Не на того напали. В мое время таких работничков – вжик, и к стенке!

– Ну, это ты хватил, дядь Миш, – засомневался Валера. – Когда это было, чтоб прямо «вжик, и к стенке»?

– Было, было. Это сейчас все умными стали. А в мое время чекушку пришедшему налить – это милости просим. А вот чтоб такие шутки шутить да внаглую деньги требовать со старика – это извини-подвинься.

– Ну и позвонил бы Зимину. Чего ты из района-то «скорую» зовешь?

– Верно, дядя Миш, – поддержала Валеру Танька. – Он на то и фельдшер, чтоб тутошним помогать.

– Да... – замялся старик. – Не доверяю я ему.

– Чего это? – удивился Валера.

– Да я ему говорю: «Вот здесь, мол, ёкает. И здесь чавой-то блюмкает». А он меня вроде как пощупал и говорит такой: «Ничего у тебя нигде не ёкает и не блюмкает. А то, что бессонница – это возраст. Курить, пить бросай. Еще нас всех переживешь». Ну разве ж это диагноз? Я вас спрашиваю. Разве ж так можно со стариком-то? В мое время за такой диагноз знаешь что было? Вжик, и к стенке!

– Снова здорово!

– Тебе весело? – старик понизил голос до интимного шепота. – Вот ты лыбишься, а Зимин, может, врач-убийца.

Валера рассмеялся:

– Ты чего, дядь Миш, ужастиков насмотрелся?

– Щ-щ-щ-щ, – зашипел дядя Миша. – Слыхал про врачей-убийц?

– Ну.

– Вот он один из этих самых.

– Так то ж при Сталине было. Зимина еще и на свете-то не было. Горазд ты выдумывать, дядь Миш, – покачал головой Валера.

– При Сталине, – обиженно передразнил его дядя Миша. – А сейчас что, нет таких, что ли?

Логика старика поставила Валеру в тупик – уступать больному воображению дяди Миши ему было лень, но заявлять со стопроцентной уверенностью, что «таких» сейчас нет, тоже было бы, наверное, опрометчиво.

– Не, – замотал головой старик, обрадовавшись, что привел Валеру в замешательство. – К Зимину у меня доверия нуль. Эти гаврики из «скорой» по крайней мере вколют чего-то, я хоть сплю потом. А у этого зимой снега не допросишься. Да и вообще, – неопределенно, но многозначительно закончил он.

– Что вообще?

– А то, что кошка у него такая черная есть.

– Машка, что ли? Ну и что?

– А вот и то. Видал, как дорогу перебегает, зараза? Туды-сюды, туды-сюды. Спасу нет, хоть плюй, хоть крестись. Я ей и кричу, и палку в нее швыряю. А ей хоть бы что. Как будто меня не слышит, не видит. В мое время знаешь, что за такое было? Вжик, и к стенке!

– И кошку туда же?! – опешил Валера, потрясенный беспримерным гуманизмом времен дядьмишиной молодости.

Он представил кошку Машку, которая, понурив голову, на задних лапках идет на расстрел.

– Ну ты даешь, дядь Миш, – Валера мотнул головой, стряхивая безумный кошачий образ, и добавил: – Удивляюсь прям, как ты сам при таких «вжиках» до наших времен дожил.

– Дожил, потому что правильно жил, – пробурчал дядя Миша. – Не то что эти охламоны-санитары. Вчера вызвал, так вообще не приехали. Ворочался, ворочался. Потом встал, книжку взял, ну ту, что нам выдали. Посидел, поучил. Память не та уже, но все ж таки кое-что запомнил. Хотите, прочитаю? – неожиданно, кажется, даже для самого себя, закончил свой монолог дядя Миша.

– Нет! – испуганно вскрикнула Танька и начала изображать бурную деятельность. – Мне еще работать надо. Если Валерка хочет, то ему и читай. Только не здесь. На улице где-нить.

– Давай в другой раз, дядь Миш, – замялся Валера. – Мне тоже пора уже.

– Ну, в другой, так в другой, – легко уступил старик. – Тогда я тоже пойду.

И двинулся к выходу. Но, заметив, что Валера по-прежнему стоит, обернулся:

– А ты чего? Идешь, нет? Тебе ж пора. Валерка закусил губу и виновато глянул на Таньку:

– Да иду, иду.

– Ну пока, – усмехнулась Танька.

– До встречи, – ответил Валера, нахлобучил кепку и вышел за стариком из магазина.