Текст книги "Беседа в кафе «у Бирона»"

Автор книги: (ВП СССР) Внутренний Предиктор СССР

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Ах, Вы об этом? Ну, мои первые читатели, – ближайшее окружение.

– А что Вы хотели от них скрыть?

– Да они вообще не могли понять, о чём я пишу в этой поэме. Потому и хотел издать её анонимно.

– Знаем, что Александр I сослал вас в Михайловское под надзор местного попа за атеизм. А за какой атеизм, – материалистический или идеалистический?

Императору и его чиновникам это было тогда неизвестно. Вы первый в «Домике в Коломне», используя определённый набор символов, показали идеалистический атеизм павлианства, представив кухарку Фёклу, как «добрую старуху давно лишённую чутья и слуха». Потом после вас открыто писал об этом – граф Лев Николаевич Толстой. За это его даже отлучили от церкви. Да и у Вас после «Гавриилиады» были проблемы с Синодом, который вызывал Вас в Кронштадт осенью 1828 года на допрос.

– Вы и об этом знаете?

– И не только об этом. Мы нашли письмо – ответ Николая Павловича Синоду на его домогательства в отношении вашего авторства «Гавриилиады». Император ведь просил вас ничего не говорить Синоду о содержании вашего разговора с ним?

– Было дело. Уговор такой был – не только членам Синода – никому. И он, и я слово держали. Только после дуэли в своём прощальном письме император одной фразой дал мне понять, что помнит о нашей 4-х часовой беседе 8 сентября 1826 года в Николаевском дворце.

– «Об одном тебя прошу: умри христианином» – эта фраза?

– Да!? А как Вы догадались?

– Ну, это-то в наши времена материалистического атеизма как раз было не сложно. Ну, кем мог уйти в мир иной русский дворянин в православной державе?

Мусульманином? Иудеем? Буддистом? То есть методом исключения. После этого удалось восстановить и содержание вашей беседы с императором.

– Как это можно?

– Достоверно известен лишь ответ императора на вопрос статс-секретаря графа Блудова по поводу этой беседы: «Я беседовал сегодня с умнейшим мужем России».

– И что это даёт?

– Если пользоваться диалектикой – искусством постижения истины путём постановки наводящих вопросов, то многое. Самое трудное в этом искусстве – сформулировать вопрос адекватный ситуации.

– И какой вопрос Вы бы задали?

– Что такого необычного мог рассказать 27-милетний Пушкин 30-тилетнему императору, после чего тот в присутствии всего двора дал столь высокую оценку ссыльному поэту? – это на выходе.

– А на входе?

– Что читал, что изучал Пушкин в Михайловском до встречи с императором в Москве?

– Известно, что – историю становления и гибели династии Птолемеев в древнем Египте. Но что это вам даёт?

– В этой многовековой истории династии есть вложенная в неё короткая, но очень значимая другая история – история взаимоотношений Птолемея II – Филадельфа и поэта александрийской эпохи – Каллимаха. К моменту гибели отца – Птолемея I Сотера, сыну исполнилось 30 лет, который после смерти отца уже обладал всей полнотой власти. И тут встаёт вопрос: почему он прогнал из Александрии своего воспитателя – Деметрия Фалерского, а на его место пригласил учителя Ликея из Элевсины – предместья Александрии – Каллимаха? Известно, что Деметрий Фалерский начал собирать рукописи для знаменитой Александрийской библиотеки, к тому же при нём было положено начало перевода иудейской Торы на греческий – Пятикнижия Моисеева. Чем же Деметрий провинился перед младшим Птолемеем? Или иначе: почему он предпочёл ему Каллимаха? И что могло заинтересовать Пушкина в этой загадочной истории?

Неужели то, что поэту Каллимаху и царю Филадельфу в то время было по тридцать, а Пушкину, и только что вступившему на престол Российской империи – императору, 27 и 30 соответственно? Или что-то ещё?

– Конечно что-то ещё.

– Так что же?

– То, что связывает «Гавриилиаду» и «Пророка» с поэзией Каллимаха.

– Неужели гимн Каллимаха «На омовение Паллады»? И Вы на гимн поэта александрийской эпохи откликнулись этими словами: «Какие хитрость, злоба, слово, глубина! Как мощен даже крах твоих затей! И вечно-ново купанье Девы! – Каллимах!»

– Но это просто неудачное подражание Каллимаху, проба пера, при мне нигде не публиковалось. Где Вы это нашли?

– В Швейцарии, у биографа вашего секунданта Данзаса – Анатолия Ливри.

– А в самом гимне Афина утешает свою подругу – мать Тиресия, которого она по приговору Зевса сделала слепым: «Я пророком его сотворю, досточтимым в потомках, и без сравненья других он превысит собой».

Седой какое-то время молча смотрел на гостя, а в его голове теснились мысливопросы.

– Так вот откуда в Гавриилиаде: «Не нужен мне пророка важный чин»? То есть Тиресий потерял дар видения, но взамен получил дар предвидения. Я конечно не Тиресий, но когда в 14 лет пытался на уроке литературы читать вслух «Пророка», неожиданно потерял дар речи. И шок, который я тогда пережил, был сродни шоку Тиресия. Дар речи вернулся, но осталась «Загадка пророка», которая вот уже более полувека не даёт мне покоя.

Гость словно услышал эти мысли Седого и прервал их вопросом.

– И что вас так беспокоит в «Пророке»?

– Ну, посудите сами: стихи знаю, преподаватель меня поднимает и просит читать «Пророка», а я и слова вымолвить не могу. Каково? Если бы поставил двойку, то я бы об этом эпизоде может и забыл. Но он пригласил в преподавательскую комнату и дал понять, что за десять лет преподавания впервые встречается с тем, кто не может читать вслух «Пророка». А я при этом вспоминаю, что задавая учить Ваши стихи, он впервые их сам не читал. А чтец, скажу я Вам, он был отменный, читал особенно ваши стихи, великолепно. Так я понял, что я не один по каким-то непонятным причинам не могу читать вслух «Пророка». Про себя – пожалуйста.

– А сейчас можете?

– Могу, потому что нашёл слова, которые сковали тогда мой язык.

– И что это за слова, интересно? Можете их произнести сейчас?

– Могу. Бог обращается к пророку: Исполнись волею моей!

– И что в них такого опасного, по-вашему?

– В 14 лет, я не мог знать того, что знаю сегодня. Однако полагаю, что в тот сентябрьский вечер 1826 года Вы это знали. Из всех видов на Земле Бог дал свободу выбора и возможность обрести свободу воли только одному виду – Homo sapiens.

Вы же понимаете, что свобода выбора без свободы воли – ничто. Дав однажды такую возможность человеку, Он уже отобрать этого никак не мог. И Вы закончили «Пророка» этими словами затем, чтобы в будущем, когда все народы России станут грамотными и будут читать вашего «Пророка», кто-то споткнётся на этих словах – не сможет их произнести, и задумается «В чём дело?». Получается, что Вы и просьбу императора выполнили, и от своих взглядов на религию не отступили?

– Сказать, что особенно задумывался над этим? – пожалуй, нет. Помнится, что у постели на тумбочке лежала Библия – на французском. Открыл и случайно оказалось – на 6-й главе пророка Исайи. Прочитал раз, другой и вот – «Пророк» получился.

– По поводу «Пророка» было много споров у наших словесников.

– Что их там так задело?

– Споры велись вокруг даты написания: одни полагали, что Вы заранее, ещё будучи в ссылке, готовясь к встрече с императором написали эти стихи, чтобы бросить их в лицо молодому «сатрапу», только что вступившему на престол.

Другие, что стихи написаны после встречи с императором.

– А чего тут гадать? Я же в конце поставил дату и даже время, как делал это обычно.

– Так факсимиле «Пророка» не было найдено в Ваших бумагах.

– А кто разбирал после меня бумаги?

– Император получил разбор архива Василию Андреевичу Жуковскому.

– Ну да, конечно. Он же выполнял при Николае Павловиче ту же роль, которую выполнял Деметрий Фалерский при Птолемее Сотере – роль воспитателя его сыновей – Александра и Михаила.

– Александр Сергеевич, а история сближения поэта Каллимаха и Птолемея Филадельфа не напоминала Вам ситуацию перед вашей встречей с 30-тилетним императором России?

– Может и напоминала, но что из этого следует? Николай Павлович мне ничего не предлагал при встрече, а я у него ничего и не просил. О чём я тогда думал – вопрос открытый. О содержании нашей беседы знаем только мы с ним и Бог. А кстати, ответ императора Синоду сохранился?

– Да, и мы его нашли.

– И что там, не помните?

– Хорошо помню, так как там было всего две фразы: «Я знаю автора Гавриилиады. Оставьте Пушкина в покое».

– Вот как! Мне ведь тогда члены Синода ответ императора не показали. А ответто получается двусмысленный: один – «Я знаю, что автор Гавриилиады Пушкин, но он под моим покровительством. Оставьте его в покое»; другой – «Я знаю автора Гавриилиады – это не Пушкин. Оставьте Пушкина в покое». Ну а члены Синода не имели права спрашивать разъяснений у императора. Теперь понятно, почему он просил меня ничего не отвечать в случае вызова на заседание Синода, а потребовать бумагу, конверт и написать ему, где бы он ни был. И при этом добавил: «Я знаю, что делать».

– Значит, второй вопрос был об авторстве Гавриилиады? А первый?

– С кем бы Вы были, окажись 14 декабря 1825 года в Петербурге? И каков, по-вашему, был мой ответ?

– С ними… Но затем, чтобы их остановить. Император удивился: «Пушкин, твои стихи нашли почти у всех заговорщиков». А Вы ему напомнили про стихи «К Андре Шенье» и по его реакции поняли, что инцидент исчерпан.

– Да, я вынужден был напомнить про стихи «К Андре Шенье», потому что не был уверен, что Василий Андреевич передал моё майское письмо 1826 года императору, в котором я изложил свои взгляды на события декабря 1825 года. А куда могла деться рукопись «Пророка» с датой?

– Это мог знать только Василий Андреевич Жуковский. Мы полагаем, что есть ещё много ваших записей, которые пока неизвестны миру.

– И кому это нужно?

– Ну, Вы же знаете, какие баталии шли в Ваше время меж либералами и патриотами? Накал страстей не угас, а градус их даже повысился. И каждое направление пыталось и до сих пор пытается использовать Ваше творческое наследие в своих политических целях.

Седой не сводил взгляда со своего гостя, и чем больше смотрел, тем больше начинал убеждать себя – перед ним Пушкин.

– Но если он здесь и пришёл оттуда, откуда ещё никто никогда не возвращался, то ведь не для того, чтобы съесть яичницу и выпить чашку плохого кофе? Что-то же он должен сказать нам, его потомкам чтобы мы могли разрешить проблемы нашего времени? – размышлял Седой, и гость будто услышал его.

– Ну что ж, молодой человек, не знаю как Вы тут живёте с новыми вещами в новом мире, но вижу, что в его постижении Вы преуспели в сравнении с нашим поколением, особенно это касается понимания атеизма. Это конечно самая острая проблема. У меня были какие-то мысли на этот счёт, но так ясно как Вы здесь изложили, – не получалось. И теперь это – ваше всё. Становитесь сами человеками и двигайте мир к человечности. Ну что ж, я спокоен за Россию. О верхах не беспокойтесь, до них всё это дойдёт в последнюю очередь.

Седой посмотрел на круглые электрические часы на стене за стойкой буфета и отметил про себя, что время – около шести часов вечера.

– Так мы что, беседуем почти два часа? А это заведение закрывается кажется в 18.00.

Тут как раз и появилась официантка.

– Мальчики, я через 10 минут закрываюсь.

Она подошла к их столику, собрала пустые тарелки, приборы и скрылась за стойкой в буфете.

– Александр Сергеевич, может нам прогуляться? Пройдёмся по набережной Мойки, выйдем на Дворцовую и продолжим разговор?

– Почему бы и нет. Любопытно посмотреть на Петербург начала XXI века.

– По моему, изменилось не многое. Главное, вместо лошадей, карет ныне – сплошь автомобили. Они – настоящий бич современного города. От них выхлопные газы, дышать в городе стало нечем.

Поблагодарив официантку, они вышли во двор мощёный булыжником и направились влево – прямо к парадным воротам. Была середина июня – самый разгар белых ночей. Солнце ещё светило довольно ярко. Последние редкие посетители, а за ними и служащие музея, покидали уютный дворик особняка Волконских. Сквозь мягкие подошвы летних ботинок остро чувствовалась булыжная мостовая. Седой посмотрел на чёрные штиблеты своего спутника и подумал о том, что в его времена асфальта не было, и все мостовые были такими, а может и ещё более чувствительными для подошв пешеходов.

– Вася, а ты что это сегодня решил пойти в город так – не переодеваясь?

Седой обернулся и встретился взглядом с незнакомым человеком.

– Наверное, служитель музея, а Вася видимо и есть местный аниматор. Он ждал реакции своего спутника, который неожиданно резко повернулся на голос, остановился, на секунду задумался, сунул руку в правый карман сюртука, достал оттуда довольно большой бронзовый ключ, покрытый зеленоватой патиной и задумчиво, ни к кому не обращаясь, тихо произнёс:

– А мне, пожалуй, действительно надо переодеться согласно эпохе, в которой я каким-то странным образом оказался.

Спутник Седого уверенно вставил ключ в замочную скважину, дважды повернул его и тяжёлая дубовая дверь, медленно, как бы сама собой, приоткрылась. Он потянул дверь на себя, повернулся к Седому и почему-то заговорщически проговорил:

– Извините, я сейчас, одну минуту…

И скрылся за дверью. Седой некоторое время стоял в полной растерянности от такого финала. Потом нерешительно потянул парадную дверь на себя, но она оказалась закрыта.

– Вы напрасно сюда ломитесь, эта дверь всегда закрыта, – обратился к нему тот же самый служащий, который окликнул его спутника.

– А как же Вася? – Он ведь только что открыл эту дверь и пошёл переодеваться.

– Вася? Аниматор что ли? Так он свою бутафорию в гардеробе цокольного этажа держит. Сегодня посетителей было немного, и он ушёл ещё часа два назад.

Он знает, что парадная всегда закрыта и ходит, как все, через чёрный ход. А Вы кто ему будете?

– Я-то? Да просто знакомый, договаривались вместе поужинать после работы.

– Вы остаётесь или идёте? Мне надо парадные ворота закрыть.

– Да, да, конечно иду.

Седой быстрым шагом вышел через парадные ворота на набережную Мойки.

У мощных гранитных плит набережной стояли плотно припаркованные автомобили, куда-то спешили редкие прохожие, Пушкина среди них не было…

Внутренний Предиктор СССР

10 июля 2015 года.