Текст книги "Череда (СИ)"

Автор книги: Володя Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Володя Злобин

Череда

I

– Ой, я вас чмокну!

Крохотная женщина хихикнула. Автобус качнулся, и дама навалилась на соседа:

– Во мне сто сорок пять росту! Приложусь в спину помадой! Я уже немало семей разлучила!

Народ засмеялся. Так легче проходился крутой поворот.

– Бойкая я – взведи, не спустишь! – завопила женщина.

Игоря Петровича покоробило. Обращались не к нему, но слышно было на весь притихший салон. Крик нарушил что-то важное. Первой остроте Игорь Петрович посочувствовал молча. Второй, длинной шутке, Игорь Петрович отдался громко, со всеми. Забавно же, что маленькая автобусная женщина намеренно разлучала семьи. Но коротышка почему-то выдала ещё одно замечание, воспринятое окружающими с вежливой, но усталой улыбкой. Так улыбаются, если случайный попутчик всё ещё продолжает закончившийся вроде бы разговор. 'Бойкая я, взведи – не спустишь!' обнажило для Игоря Петровича тот душевный изъян, который позволил незнакомке первой расхохотаться на повороте.

Автобус дёрнуло, и руку женщины отпороло от поручня. Болтунью понесло прямо на Игоря Петровича.

– Простите... – прозвучал испуганный голосок.

Игорь Петрович растёр на манжете след красной помады. Мысли занимало другое: почему была выкрикнута третья, совсем ненужная фраза?

– Ничего страшного, – приподнял шляпу Игорь Петрович, – будьте осторожны.

В ответ благодарно кивнули, и мужчина вышел на родной остановке. Было холодно. В универсальном магазине он купил сметаны. Дома Игоря Петровича ждал жуткий скандал.

II

Диме давно хотелось наступить на стык между плитками. Он, наверное, и наступал, но ещё тогда, в детстве, перед тем как догадаться, что каждый плиточный шов полон лавы. Игра выработалась в привычку, и когда Дима шёл на учёбу или работу, то как-то механически старался не затирать штрихи под ногами.

Это касалось не мелкотни, которую резиновыми молоточками простукивали говорливые южане, а больших, старых, ещё советских плит. Стыки между ними густо промазывались цементом, будто не дорожку выкладывали, а фундамент будущего коммунизма. Обычно такие плиты вели к маленькой площади, какие часто дичают в городках, если в них закрылось что-то важное. Площадь напоминала Диме большую шахматную доску, и нарушать её границы, ходить так, как не ходит конь, было неправильно.

Но сегодня наступить на стык хотелось особенно сильно. Дима начал знакомый отрезок не с той ноги, вовремя спохватился и несколько раз переменил ритм, прежде чем шаг стал циркульным, длинным – от пятнашки к пятнашке. Но раз он сразу чуть не угодил в канавку, где наросла трава, то может и не следовало поправляться, а идти вровень с желаемым?

Дима резко сбил шаг. Каблук придавил стык, передняя плита качнулась, пошла вниз и потянула за собой ногу. Ботинок скользнул в зазор. Дима дёрнулся, но ногу зажало в тесной щели. Видимо, дожди намыли яму, и обвалившийся грунт пошатнул плиту. Самостоятельно высвободить ногу не получилось. И хотя в щиколотку упирался край тяжёлой плиты, больно не было. Не чувствовалось вообще ничего – будто ступня провалилась в холодный чёрный космос. Дима затравленно огляделся.

Площадь была пуста. Рядом ветшал давно закрытый универмаг. Дима вспомнил, что в детстве он ходил туда с мамой.

III

Марина валялась в ванне, пытаясь отмыть сложную неделю. Офис, отчёты, 'Мариночка' – теперь это было далеко, где-то в отключенном телефоне. Когда вода остывала, Марина поднимала из пены ногу и отворачивала кран с горячей водой. Своя ножка Марине нравилась – длинная, тонкая, с изящной икрой. Она была очерчена точно, гладко, без всякой припухлости. Девушка даже вздохнула: с такими ножками поклонников у неё могло быть и побольше.

Вода снова нагрелась, и пальцы повернули кран. Марина до подбородка съехала в воду. В пене отражался строгий коричневый кафель. Так бы пролежать всю жизнь, иногда прикладывая к холодному крану распаренную ногу.

Ладонь заскользила по предплечью, скатывая волокна из отмершей кожи. Грязь въелась в тело, и Марина шоркнула сильнее. Катышек стало больше. Из серовато-чёрных, лоскутки свалялась в светлую бежевую тлю. Марина смыла разводы. Рука стала красноватой и горела, как от прикосновения к снегу. На другой руке, как ни тёрла её Марина, грязи не оказалось. Может она ей ничего не делала?

В офисе девушке не очень нравилось, но там хотя бы платили. Марине приходилось улыбаться, терпеть ухаживания и порой препятствовать извечному мужскому желанию за что-нибудь ухватиться. Всё было настолько предсказуемо, что в пятницу хотелось как следует отмокнуть в ванне.

Вода снова остыла. Пришлось вытянуть ногу.

Повернув кран, Марина обратила внимание на ступню. Она была распаренной, розовато-белой. От долгого сожительства с водой пальцы сморщились. Ноготки на них стали кукольными. Ступня размокла, как размокает бумага, и напоминала скрипучий губчатый гриб.

Марина забросила правую ногу на колено и внимательно рассмотрела стопу. Складочки живо отзывались под трущей ладонью. К ноге будто прирос неизвестный моллюск, притворявшийся частью человека. Марина обхватила разбухшие пальцы и с силой, так, как только что шоркала предплечье, провела рукой вниз.

От ступни отслоилось что-то липкое, живое, с маленькими лохматыми щупальцами и тут же плюхнулось в мутную воду.

Кафель отразил испуганное лицо Марины.

IV

У Марата Афанасьевича была одна особенность. Ему требовалось схватиться за чужой нос. Тогда перестанет потеть лоб, а руки покинет тремор. Марат Афанасьевич не знал, откуда взялась эта потребность. Мужчина припоминал детство, когда мать брала его на руки, а он с ребяческим гиканьем брал маму за нос, но истинная причина по-прежнему скрывалась в тумане.

Потом была школа, где желание ухватить притупилось. В школе можно было дёргать не только за косички, но и за носы, и Марат дёргал, за что был неоднократно руган, порой даже бит, но по итогу всё-таки излечён. Желание поутихло. В чём радость, если за перемену можно перещупать десять носов, а тебя со смехом будут щупать в ответ? С возрастом порочная тяга вернулась. Чем сильнее был запрет на хватание носа – в институте, армии, на торжестве – тем сильнее Марату Афанасьевич хотелось зажать чьи-нибудь ноздри.

Он неоднократно давил нос жены, но это не приносило удовлетворения. Жена хрюкала, дышала другим местом и набрасывалась на мужа, неправильно его понимая. Со временем Марат Афанасьевич догадался, что дрожь внизу живота рождается от преодоления условностей, которые окружают тело. Чужой нос, схваченный по договорённости, дружбе или в качестве забавы, не приносил избавления. Мужчина знал, что нужно схватить нос взрослый, желательно посторонний, чиновнический, автобусный, чтобы в ответ прозвучала отповедь, последовал удар, крик, уголовное дело. Вот тогда всё внутри Марата Афанасьевича навеки сожмётся, и он будет полностью удовлетворён.

Но где и какой нос ухватить? Разве что на работе... Там нужно было клонить голову над документами – носы отражались в мониторах, которые нравились Марату Афанасьевичу, когда были выключены.

В тот день Марата Афанасьевича переполняло дурное желание. Он больше не мог отыгрываться на жене и на пьянках, где в шутку прикасался к друзьям. Они начинали что-то подозревать. Если сейчас Марат Афанасьевич не схватит кого-нибудь за нос, то его разорвёт изнутри злая, сладкая сила.

Тихо, стараясь не расплескать себя, Марат Афанасьевич подошёл к коллеге, которого едва знал. Тот отвлёкся от работы, недоумённо посмотрел вверх и был тут же схвачен за нос двумя пальцами – большим и указательным. Жертва вскрикнула, пытаясь отбиться, но Марат Афанасьевич не отступал – тайно от всех он тренировал руку эспандером.

Ухваченный нос повёл себя странно. Он посинел и стал медленно расти, будто дули в небольшой шарик. Поры на носу затянулись. Это поразило Марата Афанасьевича: поры должны были увеличиться, обернуться крохотными оспинками с торчащим оттуда волосом, но они просто исчезли. Что-то пошло не так. Пальцы с удвоенной силой сжали нос, но всё равно разъехались в стороны. Нос заблестел, как зеркало, и раздулся до размеров яблока. Марат Афанасьевич увидел в нём своё отражение.

Он был невысоким толстеньким человеком с некрасивой чёрной бородкой.

V

Галину Ивановну принимали в четвёртое измерение. Вообще-то принимали не только её, а целую секту, но Галина Ивановна была уверена, что в новую жизнь позовут её одну.

Секта собралась пожилая, уже отведавшая жизни и потому немного отчаявшаяся. Пару лет старички с бегающими глазками, и тихие робкие старушки ждали круглой даты. До её наступления коротали время в подвале обычной многоэтажки. Там под устаревшие социальные нужды был оборудован клуб. За чаем обсуждались сны, читалась тайнодоступная пресса. Те, кому позволяли способности, пророчествовал. На праздники приезжали тонкие люди, учившие, как правильно подготовиться к переносу в новое измерение. Оно обещало искупить все грехи, но для этого нужно было ещё немножечко пострадать. Нет, никто не переписывал квартиры. Требовалось поститься и искать скрытые знаки, спрятанные в складках жизни.

Галина Ивановна эти знаки видела. Впервые она догадалась, что мир не является тем, чем кажется, когда её бросил единственный сын. Он прервал все связи, будто мать больше не могла дать то, что нужно, и тогда Галина Ивановна поняла, что её готовят к чему-то великому. Она начала искать и нашла – собрания, как будто нарочно устраивающиеся в её доме, оказались не так просты. Там рассказывали, что Вселенная устала. Что она не только сожмётся в конце времён, но сожмётся для избранных уже сейчас.

В нужный день, вечером, когда показались первые звёзды, секта собралась на холме за городом. Оттуда было ближе всего. Старики и старушки, простоволосые девки и разочарованные полноватые мужчины, долго камлали, кричали, водили хоровод посолонь и наоборот, но ничего не произошло. Четвёртое измерение не открылось. Люди, разочарованно отшучиваясь, разошлись по домам.

Галина Ивановна осталась в одиночестве. Её тоже не взяли. Она не понимала почему. То, что не взяли остальных, было понятно. Они просто играли, не верили. Но её взять были обязаны. Не зря же она отдала соседке ключи, попросив поливать цветы. И ведь Галине Ивановне даже ничего не объясняли. Не взяли и всё тут.

Звёзды мерцали холодно и отстранённо.

Женщина добралась до города и спустилась в метро. Сердце немного покалывало. Галина Ивановна мучилась вопросом о четвёртом измерении. Женщина считала, что если во что-то до конца поверить, пусть в самую нелепую глупость, то она обязательно сбудется. Материя оживляется намерением – так учили те, кого не приняли в следующую жизнь. Галина Ивановна знала, что материю оживляет вера.

В груди кольнуло сильнее. Галина Ивановна несколько раз дёрнулась, пытаясь вырвать невидимую иглу.

Окно в четвёртое измерение, открывающееся раз в тысячелетие, захлопнулось. Галина Ивановна успела умереть от инфаркта.

VI

Вова впервые подумал, что его жизнь похожа на ад. Дело было не в вечерней толкучке, которая обычно выдавливает из молодёжи эту важную мысль. Напротив, вагон был пуст. Только в его торце что-то сгорбилось и спалось, да через одно сидение расположилась бабушка. От неё приятно пахло.

Вова сравнил жизнь с преисподней не потому что он претерпевал такие уж адские муки, а потому что своё бытие представилось как уже минувшее, подобно мигнувшему за стеклом светильнику. Мысль поражала не тем, что утверждала ад в настоящем, отбирая его у будущего, а тем, что аду предшествовало. Ведь если он, Вова, находится в аду прямо сейчас, значит его сильная, полная, единственно важная жизнь закончилась, и он уже был любим и судим. А раз так, значит где-то позади остались настоящие родители и настоящие поступки с настоящим, невыдуманным Богом. И туда никак не дозвониться, туда не выйти – проступившая на дверях надпись повелевала не прислоняться. Получается, Вова уже претерпел прошлое рождение и прошлую жизнь, которую сочли заслуживающей того, чтобы отправить её в перестукивающий вагон.

Настоящим страданиям предшествует то, чего ты не помнишь. Вот в чём весь ад.

За окном снова мигнул фонарь. Вова посмотрел налево. С сидевшей неподалёку бабушкой что-то происходило. Вместо дрожащих старушечьих движений её тело резко ломалось. Бабушку складывали, как письмо. Она дёргалась, меняя лицо и конечности – меняла местами, а не движениями. Что-то хрустнуло. Ход бабушки разошёлся с ходом поезда. Состав начал тормозить. За окном, к которому нельзя было прислоняться, больше не мелькал фонарь. И стало темнее.

Вова пожалел о своих мыслях.

VII

Винегрет Владимирович считал, что всё в этом мире взаимосвязано. Если где-то почудилась неясная связь, то это вполне могло быть правдой, а если казалось, что никакой связи и в помине нет, то она точно существовала. Кольни ножом – пойдёт кровь, зажмурься – не будешь видеть. Мир объективно работал, в нём совершались реакции, а действие вызывало противодействие. Следовательно, мир состоял из элементов, которые оказывали друг на друга влияние – культурное или по Ньютону. А раз такая сцепка существовала, раз у Вселенной был свой операционный код, то, наловчившись, его можно было прочитать. Что делать дальше Винегрет Владимирович пока не знал: наблюдать ли за космическими отливами, отражающимися в человеческих сердцах, или попытаться соблазнить их природу.

Винегрет Владимирович числился на кафедре философии провинциального педвуза. Студенты его не любили – Винегрет Владимирович рассказывал много и скучно. Преподаватели были излишне вежливы: воспитанные на советском Гегеле, они посмеивались над постструктурализмом. А вот Винегрет Владимирович постмодернизм хвалил. Мода на него всё проходила, но мужчина не спешил отказываться от увлечений юности. Он продолжал воспринимать мир как текст, а человека как того, кто, обладая неидеальным языком, попросту не мог воспроизвести полноту этого текста и задать ему корректные вопросы. Винегрет Владимирович не довольствовался бессильной констатацией, закрывающей философию, а утверждал, что задать вечные вопросы всё же можно. Главное распознать всеобщую взаимосвязанность жизни. Нужны были не знаки, а грибовидные нити между ними, сладкая языковая семантика.

Поэтому Винегрет Владимирович с таким почтением относился к приметам. Он не верил в их силу, но полагал, что так древние улавливали взаимное притяжение вещей и событий. Неожиданная встреча, сработавшая сигнализация, грустный сон – Винегрет Владимирович мыслил всё. Он и литературу любил, чтобы можно было отыскивать спрятанные подсказки. Винегрет Владимирович ночами просиживал над забытыми романами, составляя столбцы из слов. Роман представлялся Винегрету Владимировичу отражением Вселенной, которая расширялась в людях. Смысл её можно было доказать через теорему подобия. Тем более Фалес, с которого всё началось, тоже был геометром.

В одну из таких ночей Винегрет Владимирович всё понял. Буквы, наконец, сошлись. Книга упала на пол, и Винегрет Владимирович откинулся в кресле, пытаясь не упустить мгновение. В голове всплыло непротиворечивое обоснование взаимосвязанности всего сущего. Малое в нём безусловно влияло на большое, а большое на малое. Винегрет Владимирович встал и, пошатываясь, пошёл на кухню. Там он открыл холодильник и налил себе большой стакан молока. С расстёгнутым воротом пить его было особенно приятно.

Через полтора года Винегрет Владимирович написал хорошую, вдумчивую книгу. Она получила премию и пользовалась заслуженным успехом.

VIII

Оксана была толста и потому решила похудеть. Толстая она была не до конца, не до той сальной жирности, оставляющей следы на одежде, а толстая так, чуть-чуть, толстая ровно настолько, что это бросалось в глаза.

Девушка решила целую неделю пить только воду с шипучими витаминами.

Расставаясь с неправильной жизнью, Оксана устроили прощальный пир. Было мясо по-французски и мягкий, похожий на перину, хлеб. Утром пир вышел крупно, густо, с перебором. Вертясь у зеркала, Оксана вздыхала: ужин отложится на бёдрах. Теперь не пофилонить. Напившись воды и заправившись витаминами, Оксана отправилась на учёбу.

Следующим утром из организма опять вышли остатки переваренной пищи. Тело в зеркале набухло – так бывало, если ничего не есть, а пить одну воду. 'Ничего', – убеждала себя Оксана, – 'к концу недели будет виден результат'.

На третий день диеты Оксана заподозрила неладное. Из неё вышло даже больше, нежели на утро после пирушки. Так быть не могло. Девушка ничего не ела двое суток и начинала испытывать слабость. В этой слабости желудок уже не болел, а гудел сонным, уставшим телом. В туалет ходить было просто нечем. 'Наверное, это шлаки выходят', – подумала Оксана.

В четверг всё повторилось. Оксана долго не могла поверить в случившееся. Может, она лунатик и ночью ходит на кухню? Но из холодильника ничего не пропало. Или дело в этих странных витаминах? Вдруг они заставляют организм перерабатывать сам себя? Оксана не пошла на учёбу и снова пила только воду. Витамины были задвинуты в сервант, для верности закрытый на ключ. Дверцу холодильника Оксана заклеила скотчем. Девушка ложилась спать с чувством неясной тревоги.

Утро понесло её в уборную. Оксана не ела уже пятые сутки, но соображала вполне здраво. Значит, дело в воде. Оксана знала, что жидкости, скажем, пиво, вполне перерабатываются в нечто вещественное... может у неё также с водой? Ну, какие-нибудь уникальные химические реакции? Должно же в ней быть что-то уникальное.

В пятницу Оксана ничего не пила и не вставала с постели. Слабость, переросшая в бессилие, подтверждала честность говения.

Проснулась Оксана отяжелевшая. В санузле повторились события прошедших дней. Оксана рассматривала похудевшую фигуру, но ввалившийся живот не радовал. Получается, для испражнений совсем необязательно есть? Муть, выходящая из причинного места, берётся не из еды, а из самого человека? Пища – это просто прикрытие? Но в чём тогда связь? Чем человек неприятнее, злей, тем больше в нём нечистот? Так что ли? И что питаться мы вынуждены не для того, чтобы существовать, а для того, чтобы скрывать эту постыдную тайну?

В дверь позвонили. Затем ещё и ещё. Оксана оделась и вышла в коридор. Посмотрев в глазок, девушка увидела двоих мужчин в белых халатах.

– Кто там? – на всякий случай спросила Оксана.

– Доктор приехал, – ответили ей.

– Но я никого не вызывала.

За дверью засмеялись.

IX

Пётр заранее выключил телефон и уже несколько минут сидел, ожидая, когда успокоится зал. Тот волновался, обсуждая премьеру. Петру нравилась прелюдия зрелища. Спектакль будет плохим или хорошим, но вот зрители, рассевшиеся в его ожидании, всегда будут разными. Мимо пронеслась пышная дама в взбитом зелёном платье. Из декольте торчали розовые полукружия сосков. Женщине было хорошо и нестыдно. Рядом с красоткой скучал богатый делец, делающий вид, что он очень богатый. Театральная студентка косилась на толпу, не понимающую божественной силы лицедейства.

Это и было настоящее, живое представление. Там, на сцене, люди талантливо или не очень отыгрывают сценарий. В зале люди изображали сами себя, играли, не задумываясь о том, что играют – было смешно, когда делец вскидывал руку, чтобы посветить дорогими часами. Смешна была студентка, хмыкающая на толпу. Пётр ходил в театр ради этого краткого представления, ради той предпоказной суеты, которая была так притворна и так естественна.

Из динамиков раздался вкрадчивый, хорошо поставленный голос:

– Дорогие гости, пожалуйста, не нарушайте восприятие спектакля. Просим вас выключить мобильные телефоны.

Амфитеатр озарился голубыми огнями. Люди спешили прикоснуться к жизни, и у некоторых эта тяга была столь сильна, что огоньки застыли, согревая ладони.

– Пожалуйста, не нарушайте восприятие спектакля, – повторился призыв.

Студенточка заозиралась. Богач снова дёрнул рукой. По его прикидкам представление уже должно было начаться. Телефоны в зале потухли.

– Просим вас не нарушать восприятие спектакля!

Голос плохо скрывал раздражение. Пётр оглянулся – может там что? С яруса на него смотрели недовольные зрители.

– Молодой человек, я бы вас попросила, – ухоженная старушка тронула Петра за рукав.

– Простите, не понял...

– Ах, вы серьёзно? Непоротое поколение!

Голос, наполнивший помещение, был грозен и твёрд:

– Пожалуйста! Не нарушайте восприятие спектакля!

Зал пришёл в движение. Люди ворочались, не понимая, что происходит, затем ловили взгляды, устремлённые на Петра, и, присоединяясь к ним, вливались в осуждающий поток. Молодой человек не знал куда деть себя. Он ведь ничего не нарушил. Сидел тихо, не шелохнувшись. Первым выключил телефон. За ним не было вины, и Пётр принял расслабленную позу, тайно моля о начале спектакля.

– Он ещё развалился! – деланно воскликнула старушка, – Каков нахал!

Даже та полная дама в зелёных кружевах презрительно уставилась на Петра. Студенточка поднесла к глазам бинокль и нахмурилась. Бизнесмен громко отхаркнулся. Иногда кто-нибудь перешёптывался, но на звук тут же шикали. Пётр смог высидеть несколько минут, а потом подскочил и стал пробираться к выходу. Ему вежливо уступали дорогу.

Как только Пётр вышел из зала, двери захлопнулись, и началось представление. Постояв немного и придя в себя, Пётр решил, что это какая-то шутка. Наверное, он стал участником розыгрыша, а в зале сидели настоящие актёры. Пётр повернулся на каблуках и подошёл к дверям. Капельдинер учтиво остановил его:

– Простите, все места на сегодня заняты.

Пётр недоумённо посмотрел на служащего. Это и вправду был капельдинер.

X

Инга снисходительно слушала как зал задаёт президенту вопросы. Они не были согласованы, но всё равно не отличались разнообразием: внешняя политика да ЖКХ. Два раза спросили что-то личное, какую музыку слушает президент и смотрел ли он новый фильм.

Оказалось – классическую. И нет, не смотрел.

Инга поморщилась.

Её вопрос был о другом. Уж точно получше того, что сейчас спрашивал у главы государства какой-то областной журналист:

– Господин президент, прокомментируйте пожалуйста ход дачной амнистии.

Президент помялся, кашлянул, с ходу придумал шутку, затем достал из головы несколько цифр, развил их, объявил о концентрации усилий и призвал регионы активнее включаться в работу. Так президент отвечал чуть ли не на все вопросы. Если спрашивали о внешней политике, он тоже сыпал цифрами, предлагал сплачиваться и продлевать, а вместо регионов упоминал партнёров.

Инга улыбнулась. От её вопроса президенту так просто не отделаться. Отшутиться тоже не получится. Вопрос был важным, неожиданным, очень коротким. Главное суметь задать его. Когда президент закончил, Инга не стала голосить вместе со всеми. Она чувствовала, что её спросят и оставалась подчёркнуто молчаливой.

– Пожалуйста, загадочная девушка в пятом ряду, – сказал пресс-секретарь и зал тихо засмеялся. Президент тоже усмехнулся и отпил из кружки.

Инга поднялась и представилась. Президент вежливо слушал. Голубые прозрачноватые глаза, губы спрятаны в полуулыбке. Круглое лицо с залысинами. В последние годы президент стал пускаться в исторические размышления и сыпать поговорками, что было проявлением старости, которую он пытался скрыть.

Сейчас Инга поймает его. Обескуражит президентское всезнайство. Держа спину прямой, журналистка спросила:

– Господин президент, я хочу узнать у вас, что такое потец.

По залу пробежала оторопь. Кто-то прыснул. Пресс-секретарь вскинул бровь. Они этого не знали и не читали, и Инга позволила себе улыбнуться: совсем скоро её вопрос станет героем Сети.

– Потец? – растерянно переспросил президент.

Инга кивнула. Она с наслаждением рассматривала озадаченное лицо президента. Круглое, с натянутой кожей. Обелёсенные глаза. Глава государства прочистил горло, стрельнул глазами куда-то вглубь зала и что-то забормотал, стараясь свести всё к шутке.

– Господин президент... – торжествующе повторила Инга.

Тот, глядя на Ингу холодными немигающими глазами, произнёс:

– Потец – это холодный пот, выступающий на лбу умершего. Это – роса смерти. Вот что такое потец.

XI

Иван Савич глядел в окно троллейбуса. Заснеженную дорогу неспешно переходила вереница пожилых женщин. Их было до странного много, и Иван Савич перевёл взгляд на дворец культуры, мимо античных колонн которого шаркали старухи. Водитель попридержал двери, и пенсионерки, по привычке выстроившись в очередь, стали заполнять салон. Длилось это долго, и Иван Савич порадовался тому, что вышел заранее.

Наконец, троллейбус тронулся, и рассевшиеся пассажирки разом заговорили. Они возвращались с бесплатного концерта, приуроченного к восьмому марта. Играли классическую музыку, выступали местные коллективы.

– Прямо мурашки по коже, – повторяла одна интеллигентная женщина, – особенно Штраус.

Иван Савич классическую музыку любил. Беззаботно напевая, он взглянул на часы. Времени было в достатке. На вокзал он успевал.

Бабушки были разными: вполне бодрые, совсем старые, свежеиспечённые, с костылями и даже одна с ходунками, грузная и тяжёлая, которой Иван Савич с трудом помог забраться в салон. Немногочисленная молодёжь перешучивалась, но Иван Савич оставался серьёзен. На следующей остановке он осторожно спустил двух старушек.

– Спасибо, сынок!

Троллейбус чуть постоял, ожидая, когда бабушки отцепятся от поручня и покатил дальше.

На каждой остановке выходило несколько пенсионерок. Делали они это кое-как, кряхтя и переваливаясь, так, что в дверях образовывался затор, и входившие устало вздыхали в ещё зимние воротники.

Время начинало поджимать.

Иван Савич с тоской оглядел салон. Бабушек было много. Их хватило бы на весь маршрут. Особенно Ивана Савича тревожила та бабушка с ходунками. Высадить её было бы целым приключением.

– А Бетховен какой лакомка! – не унималась интеллигентная женщина.

Иван Савич скрипнул зубами. Он с раздражением смотрел как перед самой остановкой бабушки вскакивали, торопились, но всё равно не успевали к дверям и долго спускались вниз, отставив бесполезную клюку. И хотя это занимало лишние полминуты, остановок было много, и вскоре они сложились в реальное опоздание.

Иван Савич сам хотел выскочить, но побоялся, что не придёт нужный номер. Оставалось лишь злиться. Он бы ещё понял, если бы подлость устроили светофоры, снег расквасил дорогу, а троллейбус – автомобиль, но еле передвигающиеся бабки – это было что-то из ряда вон, совсем уж глупая насмешка судьбы.

– А Шопен? Знаете ли вы Шопена?

Иван Савич нервно рассмеялся. Троллейбус придёт тика в тику, а ещё нужно минут десять, чтоб добежать до вагона... Нет, он уже опоздал. Опоздал бесповоротно. И когда Иван Савич понял это, то обрёл полное спокойствие. Он ещё сделает из случившегося анекдот и будет часто его рассказывать. В самом деле – бывает же такое... Салон почти опустел. Троллейбус сразу пошёл быстрее. Видимо, водитель тоже выбился из графика. А что, ещё есть надежда! Если выскочить и побежать, можно успеть на поезд.

С нарастающей уверенностью Иван Савич подошёл к дверям. За ними показались зелёные стены вокзала. Готовясь к рывку, Иван Савич крепче перехватил сумку.

– Мужчина, вы мне не поможете? – раздалось сзади.

Иван Савич медленно повернулся.

Занимая сразу два сидения, на него смотрела грузная бабушка.

Ходунки в её руках задорно брякнули о пол.

XII

Виталик закончил писать диктант и ожидал дополнительных вопросов. Учительница, пожилая и строгая, любила озадачить третьеклассников чем-то неожиданным. На сей раз она попросила составить предложение со словосочетанием 'свежий воздух'.

Недолго думая, Виталик прилежно вывел: 'Я вышел подышать свежим воздухом'.

На следующий день учительница устроила разнос: почти все в классе 'вышли подышать свежим воздухом'. Лишь кто-то один додумался пустить его через окно, да девочка, сидящая позади Виталика, составила сложноподчинённое предложение. Это его сильно расстроило. Мальчик с тихой завистью взял простую зелёную тетрадь и прочитал про мороз, избу и зимнюю свежесть.

Виталик надулся. Он любит читать и даже иногда придумывал смешные истории. Он не хотел быть как все, но почему-то встал в их ряды. Это было обидно. Соседка подмигнула Виталику и отобрала тетрадку. Он пихнул ей пенал, за что получил по спине, и после окрика учительницы урок продолжился.

С годами Виталик всё чаще вспоминал эту историю.

Почему класс написал так одинаково? Класс считался сильным, да и задание было вполне простым. Никто не требовал от третьеклашек верного ответа, но то, что одинаковый ответ был дан почти всеми, как раз и делало его неверным и даже ошибочным. Будто сработал какой-то скрытый механизм, невидимая власть схожести. Над третьеклассниками ничего не довлело, они были почти чисты, но уже тогда, в этом неполном возрасте, они были одинаковы и несвободны. И только одна девочка с зелёной тетрадью смогла вырваться, оставив Виталика дышать свежим воздухом.

Уже позже, когда всё появилось, а Виталик вырос и устроился на работу, он нашёл профиль той девочки в Сети. Виталику было интересно вспомнить людей, с которыми давно не общался, но написать им он так и не решился – у тех уже были машины, семьи, поездки. С такими не обсудишь как запрудил школьный фонтанчик.

На странице той девочки Виталик задержался подольше. Девочка выросла и стала красавицей. Она на прочитала Камю, выкрасила волосы в зелёный цвет и слушала психоделик-рок. На стене её было немало точных цитат.

XIII

– Вечером я за ней приду. Ты понял?

Артём нервно кивнул. Женщина ещё раз присела, прижала девочку к себе, погладила её и бросилась вниз по лестнице, словно эта разлука была навсегда.

Артём остался с дочкой наедине.

– Папа, мы будем с тобой играть? – спросила пятилетняя малышка.

– Может на улице поиграем? – с надеждой предложил Артём.

– Я уже с мамой гуляла! Здесь хочу!

Артём обречённо повёл дочку в квартиру.

В двух её комнатах было много интересного: полки с книгами, окаменелости, скелет человека, извёсточные потолки, тяжёлые тёмные шторы. Со всем этим можно было играть, и Артём пытался объяснить дочке смысл редких вещей. Именно они превращают детство в сказку, ибо вспоминаются потом как тот первозданный неизведанный мир, тайны которого делают человека особенным.

Дочка немного капризничала. Шесть дней с мамой, один с отцом – тут недостаточно купленного мороженного, мультиков и пятнистой гоночной машины. Вяло катая её по пыльному ковру, девочка сказала:

– Папа, давай построим крепость.