Текст книги "Неоконченный сценарий"

Автор книги: Вольфганг Шрайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Неужели командиры герильерос были в прошлом офицерами?

– Некоторые – да. Причем мы сами их и обучили. Турсио Лима младшим лейтенантом прошел курс обучения в Форт-Беннинге. А Йона Сосу в зоне Панамского канала готовили к борьбе против партизан. – Вилан обнажил зубы. – Отплатили за добро черной неблагодарностью.

– А Кампано, его тоже...

– Нет, тут нашей вины нет! Этот прошел школу у Че и был сначала адъютантом Турсио Лимы, а впоследствии, когда тот погиб в автомобильной катастрофе, стал его преемником. Видите вон те хижины? Это селение называется Эсперанса, оно было последним оплотом Турсио Лимы, когда Кампано ходил еще в его адъютантах.

Настоящее партизанское гнездо! Для документальной части фильма то, что показывал Вилан, многого стоило.

Военный комендант селения предложил напитки; сейчас они стояли перед настенной картой в бывшем штабе Турсио Лимы, и Вилан с уверенностью опытного гида давал им пояснения – откуда взялись те или иные экспонаты: письма, документы, листовки, оружие и амуниция герильерос. На стенах фотографии победителей, и самая крупная из них – президента Араны в форме полковника.

"Выставку устроили, что-то вроде музея контрреволюции собирают! подумал Бернсдорф. – Скоро будут привозить сюда туристов, объяснять: вот, мол, они, последние следы, оставленные ослепленными дураками, вот оно, окончание легенды, экзотичной и загадочной, как гробницы майя. Но нет, найдутся и более надежные свидетели, другие документы, в том числе и фильм под названием "Черный декабрь".

– В конце шестьдесят четвертого МР-13, как сокращенно называлось движение Йона Сосы, разделилось, и образовались Революционные вооруженные силы под командованием Турсио Лимы, ФАР – Фуэрсас Армадас Революсионариас. Обе группы разделили сферы действий, – указка Вилана описала овал в нижнем течении Мотагуа. – МР-13 оперировала в районе банановых плантаций между Лос-Аматесом и Атлантикой. А ФАР, в свою очередь, пробивался -из этих гор в глубь страны. В вооруженных вылазках принимали участие и студенты, которые после завершения операций преспокойно возвращались на лекции.

Бернсдорф спросил:

– А почему они разделились? Исповедовали разную тактику?

– Да. Йон Соса предпочитал на армейские соединения не нападать, а привлекать на свою сторону крестьян и создавать так называемые "освобожденные зоны", постепенно их расширяя. А Турсио Лима делал ставку на "пропаганду с помощью действий". Постоянными стычками с армией он стремился деморализовать ее и вызвать энтузиазм населения. Его преемники, такие, как Сесар Монтес и Кампано, пошли еще дальше. Террористические акты в городах, захват заложников, которых обменивали на политических заключенных. – Вилан не сводил взгляда с Бернсдорфа, словно желая вызвать на спор.

Но тот ничего не сказал: гладкий, обтекаемый "доклад" Вилана отбил у него всякое желание возражать и спорить.

Влажная духота жаркого полдня. Стоя посреди нищего селения у колодца, Фишер ворчал:

– Ну и подвели же вы меня! Выходит, ваш Кампано был коммунистом! Вилан прямо намекнул...

– Для меня самого это новость, – не моргнув глазом солгал Бернсдорф.

– И что теперь? Кто из прокатчиков или директоров телепрограмм купит у нас фильм? Видели вы хоть раз у нас фильм, где главный герой был бы коммунистом? Левый католик – да, но член компартии?

Бернсдорф делал маленькие глотки из высокого стакана виски с содовой.

– Мы не обязаны показывать, что он был коммунистом.

Фишер кивнул, такой выход его, похоже, удовлетворял. Очень удобно все-таки, что идеология его почти не тревожит. Бернсдорф разложил карту, концы которой постоянно скатывались.

– Дорога ведет дальше, к противоположной границе сьерры, видите?

– Но не дальше Мараньона, – сказал Роблес. – Там был последний опорный пункт Кампано.

– Последний опорный пункт? Почему же мы не едем туда?

– Спросите Вилана.

Отговаривать Фишера повернуть обратно оказалось затеей бесполезной.

– Вперед! – воскликнул он. – Штаб-квартиру Кампано нам нигде больше не снять, она должна быть у нас на пленке, разве не ясно?

Подошел Вилан, и Фишер, снова разложив скатавшуюся карту, изложил свой план. Выяснилось, что ни военный комендант селения, ни солдаты из группы сопровождения, ни сам Вилан никогда в Мараньоне не были. Слово "Мараньон" в переводе означает "густой кустарник", "заросли", это у черта на рогах... Но Фишер был неумолим.

Бернсдорф видел, что во взгляде Вилана появилось какое-то беспокойство. Но отказаться от поездки значило бы признать, что противник продолжает действовать, что разработанные им меры по "оздоровлению" района вовсе не так эффективны, как он об этом красноречиво рассказывал. Нет, на это Вилан пойти не мог.

– Отлично, – выдавил он из себя, повернулся и отдал необходимые распоряжения.

– Желать – значит мочь. – Фишер отпустил карту. Она скаталась, Фишер взял ее в руку и поднял как маршальский жезл. – Как, между прочим, обстоит дело с оружием?

– Хотите попросить оружие? – поинтересовался Роблес. – Вы обидите Вилана. Солдат охраны достаточно.

– Я говорю о завтрашних съемках. Где наши "заговорщики" возьмут пистолеты?

– У лейб-гвардейцев Толедо, – сказал Бернсдорф. – Если говорить точнее, это будут револьверы. У министра их целый арсенал. Они вам понравятся.

– А патроны?

– О патронах позаботится телохранитель Толедо по имени Пепе. Он завтра будет чем-то вроде нашего реквизитора, по крайней мере в отношении оружия.

– Будем надеяться, он не забудет, что патроны требуются холостые.

– Фрау Раух настоятельно просила об этом.

– Сегодня четвертое воскресенье до рождества Христова, – сказал Фишер, – а мы не зажигаем свечи... Вы, кстати, договорились с Санчес о до-съемках в Германии?

– Я хочу побеседовать с ней сегодня. И с другими тоже. Мне представляется рискованным начинать съемки завтра. Без единой репетиции! Может быть, имеет смысл того или иного исполнителя заменить.

– Вы только не вздумайте искать тут кинозвезд! – Фишер угрожающе поднял свернутую карту. – У нас есть уже тысяча метров документальной части и ни одного метра игровой. Все остается по-старому, завтра снимаем в саду Толедо.

Возражений режиссера он не услышал – конвой развернулся для спуска в долину и моторы рычали. Вилан пригласил Бернсдорфа на место рядом с собой в первом "джипе" и дал ему связку перепачканных брошюр и листовок:

– На память об Эсперансе! Это печатная продукция ФАР.

– Благодарю. Очень любезно с вашей стороны.

– Вы так внимательно слушали меня. Ваш интерес был неподдельным, особенно вопрос о связях коммунистов с герильерос.

Бернсдорф сунул связку в портфель. Ему почудилось, будто в глубине голубых глаз Видана горит какой-то огонек. Или это впечатление только еще раз подтверждает, насколько страх и чувство ответственности способствуют зарождению недоверия?

– Ты майор, который спит и видит себя полковником, – сказал Андроклес Матарассо Понсе, который сидел с ним рядом на широкой доске качелей. – Но мне приходится соблюдать осторожность.

– Провал исключается, полковник. Поверх клумбы с азалиями Понсе с завистью смотрел в сторону бассейна, в котором бесились мальчишки, сыновья Матарассо: расшалившись, они обрызгали слугу, принесшего им лимонад.

– Оружие выдаст Пепе. Никто не заметит, что в двух револьверах окажутся боевые патроны.

– Его условия?

– Просит подыскать место в полиции. С июля, после выборов. К тому времени происшествие забудется...

– Хорошо, будем иметь его в виду. Но к чему такие сложности, Камило? Почему бы ему самому не отправить Толедо к праотцам?

– Пепе боится нас. Опасается, что мы постараемся устранить его самого.

– Он не дурак...

– Да и реакция была бы иной. Человека, убитого собственным телохранителем, можно изобразить мучеником, страдальцем за идею. Такое убийство равносильно удару кинжалом в спину. Полагаю, полковник, не в ваших интересах допустить повторение истории с Марио Мендесом.

Убийство Марио Мендеса произошло восемь лет назад: Понсе счел уместным напомнить о нем полковнику. Тогда вождя оппозиции застрелили незадолго до выборов. С превеликим трудом удалось запутать следствие и официально объявить о самоубийстве. Но никто не поверил, и ПР выставила на выборах кандидатуру брата убитого, что оказалось ходом весьма ловким. Хулио Сесар Мендес Монтенегро был избран президентом подавляющим большинством голосов. Тогда, в марте 1966 года, точный выстрел оказался в результате промахом. Непозволительно повторять подобные ошибки.

– Зато если кандидат погибнет, занимаясь саморекламой, это будет равносильно политическому самоубийству, – продолжал Понсе, как бы закольцовывая собственную мысль. – В глазах избирателей он станет жертвой своего честолюбия.

Матарассо ничего не говорил, выдувая через соломинку пузыри в коктейле. "Надо набраться терпения", – подумал Понсе. Конечно, хорошо было бы организовать и провести операцию лично, а завтра явиться к шефу безопасности и доложить об успешном ее выполнении. Нет, нельзя. Ход политического механизма отлажен, и посягать на этот ход ему не по плечу; он нуждается в прикрытии, в благословении Матарассо. Прервав воскресный отдых, полковник принял его милостиво, но ни единого слова благодарности не произнесено, высказывались одни сомнения. План явно пришелся полковнику по вкусу, но с утверждением он не торопился...

– Как ты на него вышел? – Полковник задал совершенно излишний вопрос, желая показать, что не упускает ни единой детали.

– На Пепе? На нас работает его невеста...

– Тебе придется арестовать его вместе с остальными.

– Это он знает. Всех участников съемок мы арестуем. Разумеется, Пепе признают невиновным. Отрицать, что оружие, из которого будут стрелять, выдал он, мы не станем. Но холостые патроны якобы подменят заговорщики.

– Пепе считает, что сумеет все устроить?

– Вне всяких сомнений.

Матарассо помассировал свою поросшую черными волосами грудь.

– А если они промахнутся?

– С такого расстояния? Их двое, полковник, и со вчерашнего дня оба упражняются в нашем тире.

– Значит, так. Они стреляют. Телохранителям известно, что пальба будет инсценирована, и они и в ус не дуют. Но вот этот тип падает. Что дальше?

– Возникает суматоха, мои люди бегут в глубину сада, попадают в гараж и садятся в машину, которая стоит там на случай возможного бегства Толедо.

– У него есть машина для бегства?

– С полным баком горючего. Толедо велел построить гараж еще будучи министром юстиции. Выезд на боковую улицу. Так что моим парням удастся улизнуть без особых сложностей...

– Не торопись. Давай обсудим все по порядку. Представь, что телохранители быстро сориентировались, начали стрелять и ранили одного из них.

– Через три минуты появляюсь я.

– И за три минуты можно кое-что рассказать.

– Но не с пулей 45-го калибра в теле.

– А вдруг ранение окажется легким?

– Тогда Пепе выстрелит еще раз. В его интересах, чтобы тот не проговорился.

– Итак, они ушли. Где ты их схватишь?

– Не в центре. Взять слишком быстро – вызвать подозрение. Лучше за городом. Они вооружены, отстреливаются и...

–...погибают. Хорошо. Но представь себе, что ты потерял след и они прячутся где-то в пригороде?

– Невозможно. Им на колесо сразу сядет кто-нибудь из наших. Кроме того, Пепе подложит в багажник портативный передатчик. Шансов уйти у них нет.

– Удивительно, что они этого не понимают.

– Может быть, и понимают, но у них нет выбора...

Андроклес Матарассо встал. Крепко сбитый, приземистый, коротконогий, сильный, как шимпанзе. Он подвел Понсе к кромке бассейна, доверительно коснулся плеча.

– Я ни о чем не знаю, Камило, и ничего тебе не обещаю. Но если вскоре ты придешь ко мне с хорошей новостью, мы разопьем бутылку "Дом Периньон" урожая пятьдесят пятого года и ты сможешь называть меня Анди.

Через несколько километров за Эсперансой асфальтовое покрытие дороги обрывалось. Задрав тупорылый капот, "джип", поднимая тучи пыли, полез в гору.

– Я вас предупреждал, – ворчал Вилан, так крепко сжимая руль, что кожа на косточках натянулась.

Бернсдорф держался за раму ветрового стекла. Дорога превратилась в некое подобие тропы для вьючных животных времен Кортеса.

– Довольны? – спросил американец. – По вашему желанию мы готовы показать и это – дорогу, заканчивающуюся в нигде. И никто продолжать ее не будет. Наши возможности не безграничны! А разве на Кубе вы не видели того же: нищеты и грязи?

Бернсдорф насторожился:

– При чем тут Куба?

– Вы ведь рассказывали майору Понсе, что побывали там – до Кастро. Но тут вы ошиблись. Ему достаточно было обратиться к газетному архиву, чтобы убедиться, когда именно вы там были. К чему эти маленькие хитрости?

– Не хотел тревожить его понапрасну.

Глаза Видана снова сузились, в них появился недобрый блеск.

– Вы недооценили майора.

– А вы советник экономический или полицейский?

– Здесь это вещи взаимосвязанные...

Бернсдорф почувствовал в словах Вилана вызов и понял: тот нервничает, раздражен. В Эсперансе Бернсдорф держал себя в руках, но здесь, наедине с Виланом, решил высказать, что он думает обо всем этом – о колодцах и священниках, о специалистах по проведению аграрной реформы и социологах, об американских землемерах и рейнджерах. Он просто не мог иначе, это рвалось наружу.

В глазах американца плавали голубые льдинки.

– Я рад, что вы не скрываете ваших прокоммунистических убеждении.

– Коммунистом я никогда не был, я социалист. Вам ли не видеть различия?

– Что ж, мне ясно. Вы хотите в своем фильме воспеть дело восставших. На денежки Фишера. Вы подали эту идею в блестящей упаковке, Фишер почуял, что на этом можно заработать, и, возможно, даже не ошибся. В кинобизнесе всякое случается... Но ваша, господин Бернсдорф, роль куда подозрительнее, чем роль американского землемера или инженера-гидролога, занимающегося к тому же вопросами безопасности. Лично ваше занятие несравненно циничнее, потому что основа фильма абсолютно лжива! Какой бы прекрасной ни оказалась постановка, ложь остается ложью.

– Почему вы так считаете?

– И вы еще спрашиваете? Потому что с герильерос покончено, и здесь, и повсюду – в Боливии, Колумбии, Перу... Как же вы смеете после этого утверждать, будто они – победители?

– Моральная победа бывает порой важнее победы на поле битвы. Если я покажу, что попытка восстания была оправданной, и вдобавок изображу, как один из повстанцев преодолел страх перед собственной гибелью, страх перед превосходящими силами противника...

– Оправданность восстания? Сказать вам, кто препятствует развитию, из-за кого страна пребывает в нищете? Из-за герильерос! Они – причина неисчислимых бед Гватемалы, потому что отпугивают иностранный капитал.

– Разве БОА Ридмюллера отпугнули?

– Их – нет. Тут столько полезных ископаемых: медь, цинк, свинец, прекрасная железная руда, нефтяные месторождения в девственных лесах. Но капиталовложения могли бы быть в десять раз больше!

– Пожелаю вашим монополиям приятного аппетита. Почему же они медлят сейчас, когда над герильерос одержана полная победа?

Бернсдорф проговорил эти слова спокойно; выговорившись, он чувствовал себя увереннее, хотя и понимал, что спор, по существу, бессмыслен.

"Джип" неожиданно замедлил ход: дорогу впереди преградило скатившееся, очевидно, с холма дерево. И в это мгновение прозвучал выстрел...

Стреляли откуда-то сверху, с некоторого расстояния. Вилан резко затормозил. Секунды спустя прозвучал второй выстрел, с противоположной стороны; Бернсдорф принял его даже за эхо первого. "Кто-то охотится", подумал он. Но поведение спутников подсказывало ему, что они другого мнения. Солдаты спрыгнули с машин, Вилан с револьвером в руке искал убежища за правым передним колесом.

– Вылезайте! И живо в укрытие! – закричал американец.

Бернсдорф повиновался, чтобы не раздражать его. Вилан весь покрылся потом, указания свои он отдавал отрывисто, лающим голосом.

От второй машины к ним подполз Фишер.

– Это стреляли из охотничьего ружья...

– Не думаю, – ответил Вилан. – Видите дерево? Кто-то устроил нам ловушку.

– Тогда дайте мне оружие, – сказал Фишер.

– Рядом с сиденьем...

Фишер взял в машине автомат и быстро разобрался, как с ним управляться. Происшествия он всерьез не воспринял, но фантазия бывшего вояки разыгралась.

– Поздравляю с началом третьей мировой войны, – съязвил Бернсдорф, увидев продюсера рядом с собой.

Фишер прицелился в невидимого врага.

– Два немца и одиннадцать "кока-кол" под предводительством янки, пошутил он.

Ничего больше не произошло. От туч москитов звенело в ушах, стало жарко. Некоторое время все прислушивались, но ничего подозрительного не произошло. Два солдата оттащили с дороги препятствие. Это было единственное деревце на сотни метров вокруг: на склонах рос один чертополох. Может быть, естественная растительность была уничтожена напалмом. Снизу, с плато, в небо тянулись жиденькие дымы.

– Угольщики запрета на охоту не придерживаются, – заметил Вилан с такой горечью, будто дичь в округе принадлежала лично ему. – Поедем дальше?

– Если не возражаете, – ответил Фишер и попросил Роблеса сфотографировать его с оружием в руках.

– Думаю, мы видели достаточно, – сказал Бернсдорф. – Господин Вилан отвечает за нашу безопасность, не будем усложнять ему жизнь...

– Нет, до Мараньона мы доедем! – голос Видана даже охрип от ярости.

Он сел за руль и, подняв руку, дал конвою приказ трогаться в путь. С каждым поворотом серпантина настроение Бернсдорфа ухудшалось. Взгляды, которые бросал на него Вилан, не могли не беспокоить: в зрачках его глаз тлела ненависть. Когда знаешь, что струсил – а какой трус не знает, когда именно испытал это постыдное чувство, – никогда не забудешь, кто был свидетелем. Он возненавидел Бернсдорфа, потому что тот видел его в момент слабости.

И поэтому Бернсдорф испытал облегчение, когда Вилан вновь заговорил с ним – они подъезжали к Мараньону, – пусть и для того лишь, чтобы продолжить спор.

– Я принял решение не добиваться вашего выдворения из страны, сообщил ему Вилан негромко, с затаенной угрозой. – Это было бы нетрудно, поскольку вы пытались обмануть официальные инстанции страны, но я не вижу нужды в столь крайних мерах. Мы неделовой критики не боимся. Чего вы рассчитываете добиться вашим фильмом? В Гватемале он на экраны не выйдет, а в Европе лишний раз подтвердит, насколько наша демократия широка, какие возможности предоставляет. Распространяйтесь насчет романтики герильерос сколько вам заблагорассудится. Единственное, что нам мешает всерьез, – это коммунисты с идеями Народного фронта. А в остальном... Я даже готов пожелать вашему фильму успеха. Видите, насколько мы великодушны! Нам не до мелочей...

Ветер принес на плоскогорье дождь, его тугие струи так и хлестали по крыше дома Ридмюллера, но около одиннадцати утра сквозь тучи пробилось солнце и преобразило все вокруг. Озеро Атитлан, казавшееся час назад огромным блюдом расплавленного свинца, превратилось в овальное зеркало.

После обеда Ридмюллер пригласил всех на свою яхту, которая горделиво покачивалась на волнах у причала. На побережье озера, объяснил он, расположены двенадцать индейских селений, названных по именам двенадцати апостолов; каждое из селений отличается своей одеждой. Он хвалил индейцев за их умение приспосабливаться к меняющимся условиям жизни, рассказывал, какие они искусные ткачи. Но Кремп слушал его вполуха, ему хотелось побольше узнать о никеле, где БОА набирает горняков.

– Работает у нас кое-кто из старых, опытных кадров, – сказал Ридмюллер, стоявший у поручней в белых брюках, блайзере и капитанской фуражке – ни дать ни взять охотник на львов, любимец дам и яхтсмен в одном лице. – Во время второй мировой войны они разрабатывали залежи свинца, цинка и олова, тогда цены были подходящими.

– С тех пор прошло уже тридцать лет. А где вы обучаете новых специалистов?

– Об обучении в полном смысле слова говорить не приходится. Кое-кто из них посещает курсы... Знаете, технология добычи руды заметно изменилась. Современные рудники – это уже не штреки и не штольни; сегодня предпочитают снести целую гору, а потом уже получать и обогащать руду из обнаженных срезов.

– А кто обслуживает подъемные механизмы?

– В основном специалисты из Штатов...

Ридмюллер, прикусив мундштук курительной трубки, искал глазами Ундину.

– Североамериканцев у вас, конечно, больше?

– Вовсе нет. Тем не менее две трети заработной платы выдается в долларах, хотя только ведущие специалисты – иностранцы. Но куда большие суммы, чем на зарплату, уходят на материальное снабжение: на транспорт, запасные части, горючее, взрывчатку. Десятки тысяч тонн одной взрывчатки в месяц!

Кремп сделал вид, будто поражен.

– Материал и технических специалистов вы, значит, ввозите, а сырье вывозите, – подытожил он. – Ваше огромное предприятие находится посреди диких лесов, где нет никаких населенных пунктов, кроме рабочего поселка, ни местной промышленности, обычно развивающейся вокруг таких индустриальных гигантов. А ведь экспорт никеля связывается в стране с надеждой на развитие всей экономики. Так как же ваша фирма участвует в экономической жизни страны? Или она живет исключительно собственными интересами?

– Не только... Мы даем хлеб и деньги тысячам семей. К тому же платим умопомрачительные налоги. Пока что кофе стоит еще на первом месте в экспортном списке, но большие деньги теперь нигде на кофе, сахаре или бананах не заработаешь. Только на нефти и рудах!

– По законодательству 1965 года все природные ископаемые принадлежат государству. Может ли правительство Гватемалы, а не лондонская биржа, диктовать вам повышенные экспортные цены?

– Оно не имеет даже права совещательного голоса! Не забывайте, странам – производителям нефти потребовались десятилетия, чтобы объединить усилия на мировом рынке. В "рудных" государствах мы никогда до этого не допустим. Запад предупрежден. В случае осложнений Вашингтон прибегнет к самым строгим мерам.

– Даже к высадке войск?

– Будет достаточным свергнуть правительство. Но это все немыслимо. Любое из возможных здесь правительств будет самым тесным образом сотрудничать с нами.

– А разве местная руда не принадлежит государству?

– Это как посмотреть, – сказал Ридмюллер. – О полезных ископаемых "третьего мира" идет столько споров лишь потому, что в высокоразвитых индустриальных государствах с их трудолюбивым населением сырьевые запасы постепенно исчерпываются... Кому же принадлежит сырье? Деловому и пытливому человеку, способному не только найти, но и добыть руду, или апатичному и бездеятельному хозяину, в чьей земле она находится? Меня удивляют левые, которые обычно утверждают, что цена труда превыше собственности, а в данном случае считают, будто все наоборот!

– А меня удивляет, что люди, для которых частная собственность святая святых, напрочь отказываются от своего же закона, как только что-то нужное им находится за пределами их границ.

– Вся мировая история полна примеров, когда народы воевали из-за сырья, господин фон Кремп, и вам, как сыну крупного промышленника, полагалось бы это знать, – раздраженно проговорил Ридмюллер. – Так уж устроен наш мир.

Около трех часов дня яхта взяла курс на юг, к подножию Атитлана, конусообразного вулкана, высеченного, казалось, из пестрого мрамора на зеленом берегу озера. К удивлению Кремпа, из бухты Сантьяго им навстречу вылетела яхта еще более роскошная, чем у Ридмюллера. Она принадлежала Альфонсо Гандаре, министру экономики республики. Тот, размахивая руками, приказал матросам изменить курс, чтобы Ридмюллеру было легче подойти к левому борту... Извинившись, Ридмюллер взял в руки "дипломат" и перешел на борт яхты Гандары: необходимо-де обсудить кое-какие проблемы.

– Я слышал, он назвал тебя по имени, Ундиной, – сказал Кремп. – С какой такой стати?

– Пришлось разрешить ему эту малость.

– Отвратительно... Нет, ты только посмотри на них обоих: даже в воскресенье они находят время для распродажи своей страны...

Кремп взял в руки камеру. В довершение всего яхта Гандары называлась "Патриа". Да, столь прелестной идиллии ему никогда прежде снимать не приходилось.

– Послушай, Хассо, – услышал он голос Ундины. – Ридмюллер хочет, чтобы мы и сегодня переночевали у него. А завтра утром обещает доставить нас в столицу на собственном самолете, так что у Толедо мы, дескать, будем вовремя.

– Незачем было строить глазки.

– И больше ты ничего не скажешь? Прошу тебя, придумай что-нибудь.

Кремп снимал сейчас палубу "Патрии"; вон там, под спинакером, сидит этот разжиревший президент БОА, сумевший подкрепить свои акции прирожденного организатора паспортом гватемальца и породнившийся со здешней олигархией. С первого взгляда его можно принять за представителя местного капитала, хотя национальных чувств у него нет ни на грош. В душе он немецкий филистер, по положению – верный своим американским хозяевам директор дочерней фирмы, по национальности – гватемалец во втором поколении. Вот он, современный гражданин мира! А рядом с ним министр. Худой как щепка, смуглолицый, с напомаженными волосами; внешне между ними никакого сходства. И тем не менее это орудия одного калибра – космополиты, дельцы международного пошиба. Оба только о том и думают, как бы набить брюхо за счет бедняков. Кажется, что слышна даже их отрыжка.

Он почувствовал прикосновение руки Ундины.

– Стоит в видоискателе появиться чему-то, совпадающему с твоими представлениями о современном мире, ты забываешь обо всем на свете, а лицо у тебя, между прочим, такое, будто тебя вот-вот стошнит.

Кремп опустил камеру.

– И ты меня в этом упрекаешь? Просто я отношусь к собственным убеждениям всерьез.

– Слишком даже! В жизни есть много другого. Можно порадоваться красотам природы, да мало ли чему... Почему бы нам не искупаться вместо того чтобы снимать? Потому что для тебя ничего, кроме боевой цели, не существует! Считаешь себя крестоносцем справедливости...

Он не совсем понимал Ундину. В начале знакомства она казалась ему одинокой женщиной, подчеркивающей свою самостоятельность и все-таки думающей о своем гнезде, таков уж древний, но вечно живой инстинкт женщин; а теперь вот она играет с ним и одновременно флиртует с Ридмюллером... Как ей объяснить, чего он добивается? Но разве чувство ненависти к происходящему на палубе "Патрии" не естественно, разве это нужно объяснять?

Только Ридмюллер захлопнул "атташе" с документами, как министр вскочил, словно подброшенный невидимой пружиной, засеменил к поручням и, несколько раз поклонившись, пригласил Ундину и Кремпа перейти на "Патриу". Гандара с чувством пожал гостям руки, предложил устраиваться в шезлонгах, угостил джином с тоником и, выяснив, что Ундина не понимает по-испански, начал рассказывать чисто мужские анекдоты. Наверное, им с Ридмюллером пришлось потрудиться, если потребовалось такое средство для разрядки. Назойливое гостеприимство министра претило Кремпу, но что поделаешь?..

Однако нет худа без добра. От северного берега, оставляя за кормой пенный след, к ним летела по волнам моторная лодка, принадлежащая к флотилии Ридмюллера. Им передали срочную телеграмму:

"Ундина Раух и Хассо фон Кремп. Ожидаю вас для обсуждения съемок в 18.30 в "Майя Эксельсьор". Наилучшие пожелания всем. Бернсдорф".

Министр высказал глубокое сожаление и спросил Ундину через Кремпа, не пожелают ли они впоследствии погостить у него.

– "Патриа" принадлежит вам, – сказал он на прощание со значением, словно действительно делая дорогой подарок.

Ридмюллер был недоволен, но против того, что киногруппы работали и по воскресеньям, возражать не приходилось.

– Тогда до завтра, – прошептал он Ундине. – В садовой стене моей виллы есть потайная дверь, ее для вас откроют. Приходите сразу после съемок ко мне!

Летели они недолго. С воздуха столица Гватемалы казалась сначала солнечной короной при затмении. Жестяные крыши хижин в бедняцких кварталах отражали мощную полосу света, исходящего от центральных, "добропорядочных" районов, потом стали различимы уличные фонари, центр столицы начал напоминать светящуюся шахматную доску, окраины же сразу потемнели.

– Здесь с помощью агитации, убеждения, слов ничего не изменишь, сказал Кремп, когда самолет побежал по бетонированной полосе аэродрома. Единственное, что может привести к переменам, – это вооруженная борьба, революция!

– Ты цитируешь наш сценарий, – сказала Ундина. – Это ведь слова Хуана Кампано...

Он умолк. Ундина не в состоянии понять, что фильм и жизнь, мысли и действия – для него одно и то же.

Тщетно прождав Кремпа и Ундину, Бернсдорф попросил Роблеса подвезти его на Шестую Южную авениду. Они условились встретиться вновь около девяти вечера в отеле, а до этого прощупать исполнителей. Режиссер был озабочен. Еще больше, чем предупреждение Роблеса, его встревожила атака Вилана. Нет, что-то вокруг них затевают!

Сидя у Виолы, ждавшей от него нежных слов и объятий, Бернсдорф как будто слышал мелодию из своего фильма "Забудь или умри", элегическую линию скрипки, певшей о том, как все люди одиноки и обречены. Такова она, жизнь, как бы жаловалась музыка, поток времени несет тебя, и лучше всего ему не сопротивляться.

Полиция раскусила его, шансы в борьбе неравны, запахло поражением. Но отступать поздно. Пока что ему не по нутру ставить крест на собственных планах, трусливо уходить в сторону.

– Ты ничего не пьешь, – сказала Виола. – И ничего не рассказываешь о вашей поездке... что-то случилось?

Бернсдорф заставил себя улыбнуться. Как-никак, он приехал сюда не для того, чтобы сидеть молча, предавшись невеселым мыслям. Он должен что-то выяснить у Виолы – и не должен ей верить на слово. Но как допрашивают близкого человека?..

– Я по тебе вижу, что-то все-таки случилось.

– М-да, причем неприятное. Фишер хочет снять тебя в такой сцене: подругу Кампано при нападении на Толедо ранят, берут в плен, а потом издеваются над ней.

– И я должна сыграть это?

– "Сыграть" – слишком громко сказано. Сняться в такой сцене. Он хочет доснять это в Германии и предлагает тебе три тысячи марок плюс командировочные.

– Я согласна.

– За несколько съемочных дней гонорар приличный, но я тебя предупреждаю! Как только фильм появится на экранах, его увидят люди из вашего посольства и ты не сможешь вернуться.

– Что ж!.. Я так или иначе хотела уехать...

Разговор, помимо желания Бернсдорфа, приближался к критической точке. Она хочет уехать из Гватемалы любой ценой! Еще позавчера она даже умоляла взять ее с собой в Германию. Родители Виолы эмигрировали, она намерена последовать за ними. Или кто-то оказывает на нее давление?..

– После того как мы с тобой познакомились, Виола, ко мне подошел майор Понсе, ты его знаешь, наверное.

Она налила виски в стакан Бернсдорфа, ничего не ответила.