Текст книги "Журнал "Вокруг Света" №4 за 1998 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Земля людей: Заклятие Эдуры
Как-то во время путешествия по Шри Ланке у нас выпало свободное время, и Абеи, наш гид, предложил посмотреть небольшой городок Нувара-Элия, горный курорт, который британцам так напоминал Шотландию, что здесь отдыхали офицеры колониальных войск (даже из Индии) и чиновники.
Чтобы увидеть весь город сверху, Абеи потащил нас на вершину небольшой возвышенности, носящей лирическое название «Холм одинокого дерева». Там, правда, росли и кустарники, и не одно, а несколько деревьев.
Мы поднимаемся по тропинке между огородами, где зеленеют приятные нашему взору, но вовсе не экзотические морковь, капуста и картофель.
– Не жаркий климат – в горах все хорошо растет, – комментирует Абеи, – особенно выгодно продавать местные гвоздики и розы в Коломбо.
Окинув взглядом с холма городок, я понял, почему его еще называют «Чашей, вырезанной в изумруде». В зеленой долине, окруженной горами, среди клумб гортензий виднелись увитые зелеными гирляндами типично английские белые домики с остроконечными черепичными крышами; на опушке парка Виктории – группа людей, одетых для гольфа, собиралась сыграть в эту аристократическую игру; на дорожках ипподрома гарцевали скакуны, своенравно выгибая крутые шеи. Чисто Англия...
А вот пестрый, яркий базар на площади городка носил уже ланкийский характер. Спустившись с холма и пройдя вдоль циновок, заваленных фруктами и овощами, от редьки до колючих плодов джекфрута, мы разговорились с полным достоинства мужчиной в белой рубашке и юбке, который быстро-быстро рассказывал Абеи (оказывается, он с ним был знаком) о том, как в их деревне идет уборка риса. Он приглашал и нас заехать по дороге в гости, уверяя, что это совсем недалеко от города.
Было трудно отказаться от приглашения, и к середине дня мы уже подъезжали к окраине деревни, где вовсю шел обмолот риса.
Пока ехали, Абеи поведал нам, что хороший урожай риса не вырастишь без соблюдения многих установленных издавна правил. Дело в том, что именно выращиванию риса, как главного продукта питания, сингалы уделяют особое внимание, называя его «Бат Девийо», то есть «Бог Рис».
Прежде всего при выращивании риса четко распределяются обязанности между мужчинами и женщинами. Мужчины готовят землю под посев, жнут, обмолачивают зерно, однако только женщины высаживают рассаду и провеивают зерно.
– Нынешнее поколение не знает всех обрядов, – говорит Абеи, – но когда-то считалось, что женщина не просто высаживает рассаду, а заключает брак с полем; мужчина на току выступает как хранитель жизни, а зерно – семя жизни, вместилище мужской энергии.
Подъехав вплотную к току, мы застали всех участников работ в приподнятом состоянии. Мужчины были одеты в узкие набедренные повязки – «амудаи», а «редда» – несшитые юбки женщин были подоткнуты выше колен. Головы у всех повязаны платками, а над током неслась то ли песня, то ли заклинание, обращенное к богине земли Михикат с просьбой о богатом урожае.
Все селяне поклоняются Солнцу, от которого зависит погода, обилие дождей. Только после обращения к Солнцу, Земле и другим божествам, после их разрешения, срезают первый сноп риса:
Милостью я одарен от богов Солнца и Луны, милостью,
Милостью одарен я от Михикат-Девы, милостью,
Милостью я одарен от богов мирозданья, милостью,
Милостью срезать рис – от царя богов, милостью.
Крестьяне тянули в такт работе свои обрядовые песни, а я думал о том, как крепко в сельской местности сидят корни старого, еще добуддистского времени. Абеи рассказывал нам о роли знахарей и колдунов в деревне, без которых порядочный крестьянин и шагу не ступит.
– Если в жизни должны произойти какие-то перемены, предстоит что-то важное, ланкиец обязательно пойдет посоветоваться к гадалке, – говорит Абеи. – И нам бы не мешало к ней заглянуть перед дальней дорогой.
Но искать мы стали не гадалку, а колдуна: интересно же взглянуть на все эти обряды своими глазами. Пока ищем, Абеи продолжает просвещать нас по колдовской части.
Служитель демонического культа – «эдура», что по-сингальски значит «знаток», «мастер». Называют их еще и «якадура», в переводе это вроде как «мастер изгнания демонов», так как «яка» – означает «дух» или «демон». Сингалы искренне верят в демонов, наделяют их необычной силой, большим ростом. Они страшны лицом, зубасты и клыкасты, и живут очень долго. Их привлекают запахи жареного, ароматы духов и мыла, так что лучше к вечеру ничего не жарить и не мыться, особенно в полночь – любимое время для бесчинства демонов.
От них можно откупиться жертвоприношениями, помогают также заговоры и талисманы. Но уж если встретишься с яка лицом к лицу, лучше всего искать укрытия в воде.
Абеи глубоко вздохнул, заметив на наших лицах недоверчивое выражение, и сказал:
– Я сам этому не верил, пока не оказался однажды совершенно один в лесу. Внезапно в листве мелькнула страшная рожа, я вскрикнул, а это существо, наверняка яка, дико захохотало и побежало к ручью, где стало сильно плескаться, шуметь и ухать, стараясь испугать меня. Теперь поверили?
Поверили мы или нет, но рассказы о демонах-яка, причиняющих зло людям, насылающим на них болезни, мы слышали уже неоднократно. Кроме того, в наших музеях видели ритуальные маски, изображающие духов различных болезней: слепоты, паралича, язвы. Самый страшный из демонов может наслать аж восемнадцать хворей.
И вот от всех этих болезней и напастей со стороны демонов и должен спасать своих односельчан колдун-эдура. Хотя почувствовавший недомогание может вначале обратиться к «ведарале», почтенной и уважаемой личности в сингальской деревне, исповедующей «науку о продлении жизни» с помощью народной медицины. Ведарала врачует в основном снадобьями из лекарственных растений, животных и растительных жиров, а также минералов.
Когда же такое лечение не помогает и больной начинает подозревать, что его сглазил или наслал порчу демон, он еще может попросить буддийского монаха прочесть соответствующие сутры над своей повинной головушкой и даже принять разные обеты послушания и смирения. А уж если и это не принесет ожидаемого облегчения, то остается один путь – идти к эдуре. Хотя...
Есть еще последняя перед этим инстанция: гадатель-шастракария, который должен объяснить природу болезни, поставить, так сказать, точный диагноз.
И прежде чем отдать нас в руки колдуна-эдуре, Абеи повел нас вначале к диагносту-шастракария. Вел он нас какими-то закоулками, чтобы избежать ненужных встреч, то есть дурного глаза.
Перешагнув через порог приличного дома, Абеи без слов вручает нашему благодетелю связку бетелевых листьев и кладет сверху серебряную монетку.
Шастракария молча берет листья, не спрашивая наших имен или цели пребывания в здешних местах, тем более нашего местожительства. Он все должен узнать, тщательно изучая прожилки на листьях бетеля, разглядывая их на свет. Напряженно хмуря лоб и закатывая глаза, врачеватель начинает выдавать сведения, в основном связанные с изъянами наших организмов и недугами, подчас довольно точно угадывая наши заболевания. Это бормотание продолжается долго. Он прерывает его только вопросами к нам:
– Верно ли я говорю?
– Есть ли у вас признаки этого недомогания?
– Испытываете ли вы боли? Наконец, диагност называет причину заболевания, связанного, конечно, с порчей, насланной злым демоном, и дает рекомендацию: в такое-то время обратиться к такому-то эдуре.
Нам сделать выбор несложно, так как в деревне, куда мы попали, имеется лишь единственный эдура.
Обычно эдуры принадлежат к низшим кастам, к примеру, барабанщикам, а иногда – парава, то есть рыбакам. Окружающие их сторонятся и относятся к ним несколько презрительно, как к чему-то нечистому.
– Эдура может быть и пьяницей, и обманщиком – этим никого не удивишь, – объясняет Абеи, – ведь ему приходится иметь дело с демонами, способными на вероломство и любую подлость.
Поэтому, конечно, не всякий может стать эдурой, образуется как бы особая каста жрецов или шаманов, которые по наследству передают свои знания. Роль эдуры в деревне важна, он окружен учениками, перенимающими его опыт, приемы врачевания, которые не должны забываться, пропасть, так как они помогают сохранять здоровье и жизнь окружающим.
Кроме разных колдовских приемов, эдура использует траволечение, народную медицину. Все это ученики перенимают у своего наставника во время приема больных.
Нас деревенский эдура принял в полутемной комнате, посреди которой стоял табурет, покрытый белой материей. На нем были разложены предметы, которые он заказал Абеи заранее. Мы таки решили провести очищение у эдуры перед дальней дорогой – то есть путешествием по острову – и обезопасить себя от козней яков.
Итак, на табурете лежали пять цветков (разных видов и окраски), благовонная палочка и свечка, а также какой-то порошок.
Эдура монотонным голосом начал читать заклинания, посыпая при этом порошком пол вокруг нас, чтобы, вероятно, прогнать из комнаты вездесущих яка. Желая совсем напугать их, он время от времени принимался громко кричать и топать ногами.
Затем он налил в чашку воды, насыпал туда немного порошка. Вода покраснела. В ней он выкрасил пучок ниток и дал нам их держать, не выпуская другой конец из своих рук.
Повторив несколько раз заклинания, эдура в конце ритуала повязал нам разноцветные нитки (уже заколдованные) выше локтя левой руки.
Но мы стали участниками обряда, где лишь произносятся заклинания и место освящается с помощью предметов. По-настоящему же свое колдовское, шаманское искусство эдура показывает в больших действах, где присутствуют носители зла – яка, с которыми он борется. Тут эдура своими заклинаниями оживляет духа яка в больном и сражается с ним в буквальном смысле, доводя себя до состояния крайнего экстаза. Тогда он вызывает этого яка, видит его и изгоняет своими заклинаниями.
Подчас разыгрываются большие представления, где эдура может изображать главного борца с яка или больного, отвлекающего на себя их внимание, и даже самого злонесущего яка. В различных сценах такого представления может быть много участников (все они в соответствующих костюмах и масках): и сами яка, и танцоры, подчас тоже перевоплощающиеся в демонов, и барабанщики.
Центральный момент – жертвоприношение для яка, причем это может быть, к примеру, курица с рисом, которую яка начинает с жадностью пожирать перед всем честным народом. А заканчивается такое театральное действо в полночь – излюбленное время яка, когда они охотятся за своими жертвами.
Чтобы читатель лучше представил происходящее во время этих ритуальных сборищ, стоит привести отрывок из книги «В глуши Цейлона», написанной известными русскими исследователями культуры сингалов А. М. и Л. А. Мерварт, побывавшими на острове в начале этого века. Авторы описывают церемонию заклинания духа восемнадцати болезней Махакола-санни, которому подчиняются демоны безумия, болей в желудке, озноба и т.д.
«...Шаман (эдура – прим. авт.) прыгал, приседая, вертелся с такой быстротой, что все его три юбки-волана раздувались колесом, как юбочки балерины. Пот катился с него градом, у него уже не хватало сил свистеть в дудку, и казалось, что сейчас он упадет в полном изнеможении.
Один за другим на вызов шамана явились восемнадцать дьяволов. Каждый имел свою особую маску и особую одежду. У некоторых одежда состояла из листьев. У некоторых вместо масок были только клыки, торчавшие изо рта...
Так пляски и заклинания продолжались целую ночь.
Около пяти часов утра появился один страшный демон. Его маска в темноте казалась черной. Среди угощений была и живая курица. Дьявол схватил курицу за шею и с воем, от которого кровь застыла у меня в жилах, завертелся волчком, а затем вцепился курице зубами в горло. Курица пронзительно кукарекала. Из перегрызенного горла тяжелыми темными каплями падала кровь. Черт скрылся за дверью...
Шаманы как-то разом ударили в свои там-тамы. Главный шаман пронзительно засвистел, закружился, и казалось, что он никогда не остановится. Даже у постороннего наблюдателя при виде этой пляски захватывало дыхание. Наконец он упал».
Может быть, и к лучшему, что мы не стали свидетелями подобного зрелища, а лишь участвовали в гадании простоватого деревенского колдуна-эдуры. Не знаю уж, насколько можно полагаться на его заговоры и всегда ли оправдывались его прогнозы, но в дальнейшем путешествии по Шри Ланке нам не встретилось ни одного страшного яка и нас не преследовали никакие напасти и злоключения.
Владимир Лебедев
Шри Ланка
Земля людей: Tallinn с двумя «Н»
На этот раз в Таллинн я ехал, как в Стокгольм, Копенгаген, со всеми подобающими в таких случаях формальностями и самочувствием; а когда на станции Нарва, спросонья подняв голову, увидел перед собой эстонских пограничников, мне даже показалось, что еду я в Осло.
– Простите, – спросил я уже потом у заглянувшей в купе проводницы, – простите, на них не норвежская форма?
И тут мой сосед, эстонец, открыл рот – впервые с самой Москвы:
– Нет. Эстонская. Но вы совершенно правы, когда заметили, что эта форма норвежская. Даже я вам скажу больше...
И он с внезапно проснувшейся разговорчивостью стал объяснять мне, что она, эта форма, у норвежцев была отмененного образца, и ее очень много оставалось у них в армейских складах, и они не знали, как с ней быть, но тут, к счастью, понадобилось одевать эстонскую армию и полицию.
– ..Все размеры и климмат тоже очень подходили для этой вормы, – говорил он, а я не прерывал его, хотя обо всем этом был прекрасно осведомлен, и не случайно зеленые свитера пограничников с матерчатыми накладками для погон и нарукавных знаков вызывали у меня ощущение чего-то скандинавского; не прерывал потому, что после шести лет перерыва мне снова приятно было слышать этот близкий мне с юношеских лет акцент, от которого привычные русские слова становились неожиданными...
И все же, несмотря на приступ болтливости моего соседа – единственного за целые сутки – ощущение того, что я еду за границу, не исчезло и продолжалось до тех пор, пока я не вышел на хорошо знакомый таллиннский перрон и не ступил на асфальт привокзальной площади, бывшей в моей памяти все еще брусчатой.
Как человек, который дорожит своими привычками, Таллинн я обычно отправлялся налегке, с одним портфелем, как на работу, и сойдя с поезда, всем своим видом подчеркивал, что здесь я свой и никакого отношения к прочим приезжим с чемоданами не имею; шел по одной и той же дороге мимо афишных щитов у подножия крепостной стены, выходил на Монашескую, оттуда на Пикк, задерживался в кафе на Сайя-кяик – в Булочном проходе – и, избавившись таким образом от разницы между вчерашним и сегодняшним днем, заглядывал на площади Ратуши в Инспекцию по охране памятников архитектуры к Яану Соттеру.
С Яаном нас связывала ненавязчивая дружба – без переписки, назначения свиданий, и в этой необязательности наших отношений имелась своя обязательность: после короткого приветствия – как если бы мы виделись вчера – мы шли на Лай и в подвальчике клуба Молодежного театра за чашкой кофе отмечали нашу встречу...
Но если быть точнее, прежде чем увести Яана на улицу, я заходил к его начальнику Расмусу Кангропоолу неизменно с одним и тем же вопросом: «Сельтсимеэс Кангропооль! Товарищ Кангропооль! – с порога спрашивал я. – Что нового?»
Зная, как эстонцы сдержанно относятся к обращению «товарищ» (а к отчеству еще сдержаннее), я делал это вроде бы подчеркнуто официально, но как бы с оттенком иронии. И Кангропооль, красиво причесанный, застегнутый на все пуговицы, отвечал мне пониманием.
В предыдущую нашу встречу в девяносто первом году Кангропооль на вопрос «Что нового?» ответил своим очередным открытием, как из старых книг муниципалитета он узнал, что с 1360 года налоги начинали собирать с его дома, так как граница прихода Олевисте шла с Аптечной, то есть с его улицы. Кангропооль радовался этому открытию, говорил, что теперь представляет, как два ратмана останавливались перед его домом, доставали список и начинали обход...
Теперь уже я не помню, кто сказал, что нет ничего труднее, чем удержать мгновения, давшие тебе радость. Со мной было иначе. Мне и в голову не приходило удерживать их, эти мгновения. Рано или поздно они сами возвращались оттуда, куда, казалось бы, давно ушли. Но... в этот свой приезд в Таллинн достаточно было пройти тот же короткий отрезок пути от вокзала до Ратуши, чтобы вдруг почувствовать: все, что позволяло мне прежде считать себя здесь своим, осталось в предыдущей жизни.
Уже половина десятого утра, а привокзальная площадь безлюдна. В пустом подземном переходе огромный негр играет на саксофоне – для города, который я знал, эта было бы чрезмерной экзотикой... На улице, ведущей к центру, тихо, и в этой тишине ни одной вывески или афиши на русском, ни одного знакомого незнакомца. А ведь в таких городах лица многих горожан знакомы, привычны.
Среди этих привычных есть особо приметные, например, всякий раз сворачивая на улицу Пикк и видя органиста лютеранской кирхи, идущего с Ратаскаеву мне навстречу, чувствовал – я в Таллинне. Органист появлялся на улице с оригинальной пепельницей на груди, свисающей с шеи на ремешке, такой фаянсовый сосуд кубиком с завинчивающейся крышкой, чтобы не пахло, – эти подробности я знал от знакомого музыканта... Я помнил органиста шатеном, потом – с проседью в волосах, а потом и совсем лысым. Встречал я его в один и тот же утренний час. Видимо, приход моего поезда в Таллинн совпадал с выходом органиста из своего дома, и наши пути пересекались в начале Пикк.
Именно здесь, за поворотом, откуда начинался лабиринт улиц и улочек, открывалась дверь кафе «Перл» и тебя обдавало паром и запахом кофе. Бросишь взгляд через стекло – за столиками праздные дамы, прочно и долго сидящие. Это было одним из тех мест, где после трех-четырех посещений ты делался кем-то вроде знакомого; становилось известно, кто ты, какие у тебя привычки, с кем ты спишь... Теперь здесь итальянская пиццерия. А напротив, через дорогу, там, где можно было получить самый свежий и самый ранний завтрак в городе, предлагали французские вина... И после всего этого, увидев на дощечке вместо привычного: Инспекция по охране памятников архитектуры – Департамент, я не должен был удивляться уже ничему...
Когда я открыл тяжелую дверь и вошел в каменную прихожую, какой она, уверен, была и в XV веке, мне показалось, что нигде яснее я не увижу, как это много – шесть лет отсутствия. Поднимаюсь по узкой витой лестнице, зажатой между двумя стенами, а в голове понятие «департамент» никак не укладывается в трехметровую ширину готического фасада этого каземата. И пусть простит меня Яан, я уже не надеялся найти его в этих стенах. Наверное, думал, теперь он занимается каким-нибудь бизнесом.
Но как же я обрадовался, когда застал Яана за своим столом. А в подтверждение того, что здесь ничего не изменилось, в это время как раз вышел из своего кабинета Кангропооль с каким-то делом к сослуживцам, и тут наши глаза встретились:
– Что нового, херра (херра – господин) Кангропооль? – спросил я, пожимая протянутую мне руку.
– Нового есть. Таллинн должны принимать в список Всемирного наследия ЮНЕСКО... – И видя, что мы с Яаном навострились уже на улицу, сказал: – Но об этом мы поговорим при более обстоятельной встрече.
Пожалуй, после столь резких перемен в Эстонии самым неуместным для нас с Яаном было бы пуститься в разговор о былых годах. Стоило только дать волю всем этим «А помнишь...», и между нами могла возникнуть дистанция. И в то же время, мы оба хорошо понимали, что всякий восторженный разговор о всем новом превратил бы нашу встречу в утомительное «ничто»...
Мы брели под моросящим дождем, и мои глаза выхватывали то, на чем в Москве они не задержались бы. Иномарки в узеньких петляющих улочках кажутся громоздкими, неповоротливыми, а пластмассовые окна, двери и витрины на теле вековых стен – чужеродными... Заходим в магазин – один, другой, третий: чистые, свободные стены евродизайна, яркое освещение подчеркивают самое важное в магазине – товар. Ничто не должно мешать рассмотреть его, отвлекать покупателя от предмета продажи...
Старые интерьеры, как подсказывает мне Яан, остались нетронутыми. Их закрыли гипсовыми покрытиями. По всему видно, здесь оседают богатые люди, думаю я. У них возникают проблемы с интерьерами – об этом мне уже говорит Яан. Понимаю. Старая архитектура не очень роскошная, точнее, она просто скромная, но у эстонцев силен престиж Старого города, им и в голову не придет снести старое и возвести на его месте новое – к этому выводу прихожу я сам. Двери и окна можно поправить или вернуть, также как и реставраторы со временем могут освободить стены от гипса...
Яан то и дело тихо возмущается: здесь наружные двери не надо было менять; там старые кирпичи не выбрасывать, использовать; а вот хозяин этого дома, наверное, думает, что оформил свой подъезд в старом стиле...
Вспоминаю, раньше ни одна переделка, ни одно вмешательство в городские строения не обходилось без согласования с Инспекцией по охране памятников. Но знаю: теперь охранную зону расширили, а права Яана и Кангропоола ограничили. Что-то в этом роде говорю вслух и, уловив в реакции Яана горечь, меняю тему:
– Слушай, а что за история со вдовой Георга Отса?..
Наш разговор неожиданно соскальзывает на одно из первых решений Эстонского парламента о возврате законодательства страны к 1938 году, в частности, к священному праву собственности.
Я, знавший об этом совсем не понаслышке, не подозревал, что от него, этого права собственности, пострадало прежде всего коренное население Эстонии, ибо наши русские большей частью оказались в зоне недосягаемости этого закона – они живут в новых районах, в Ыйсмяэ, Мустамяэ, Ласнамяэ, в домах, построенных в советское время.
Как только об этом законодательстве стало известно миру, наследники людей, которым когда-то что-то принадлежало, начали объявляться. Сначала робко. Потом и смелее. Немало наследников обнаружилось и в самой Эстонии. Был даже случай, когда женщина, всю жизнь водившая трамваи по Таллинну, вдруг стала владелицей сразу двух домов – на улиде Пикк и еще где-то...
Говорил ли Яан обо всем этом со знаком минус или плюс, я не разобрался. Скорее, говорил как о данности. Но каково же было мое удивление, когда он так же бесстрастно сообщил, что и у его дома, где он прожил всю свою сознательную жизнь, тоже объявился владелец и этот владелец – его коллега, архитектор, внучка прежней хозяйки, которая все еще здравствует и живет в Америке.
– Мы оба в безвыходном положении, – сказал Яан. – И дело не в том, что мы с ней не можем договориться. Закон разделил нас. С тех пор, как она стала владелицей, мы не можем оставаться друзьями. Есть много нюансов...
А историю со вдовой Георга Отса знал весь Таллинн. В свое время в ее защиту выступили все газеты – и русские и эстонские, В те дни объявился заморский эстонец, владелец дома, где жил Отс, и сразу захотел убрать мемориальную доску певца. Потом стал придираться и к вдове: повышать плату за аренду квартиры, еще что-то. И вот тогда-то заволновались все, кто любил Отса, Мне рассказывали, Парламент принял какое-то решение, нажал на владельца дома. Но этот вопрос вроде бы не решен до конца. Дом Отса рядом с консерваторией на бульваре Каарли я хорошо знал.
– Яан, – сказал я, – когда Отс распевал свои арпеджио, прохожие останавливались и задирали головы к его окнам.
Надо было выйти за вирусские ворота, чтобы наконец исчезло ощущение малолюдности города. Здесь интенсивно работали светофоры на перекрестках, толпились люди. Автомобилей такое множество, что обстановка напоминает пробку на московских улицах; вокруг гостиницы «Виру» все пространство площади занято стоянками – яблоку негде упасть; гудят пивные, кофейные, едальные залы торгового центра, и непривычные лица, которым еще предстоит стать привычными, пожирают бургеры, как лакомый кусок свободы.
У банкоматов стоят юнцы с кредитными карточками, они с важностью обладателей крупных вкладов извлекают свои кроны... Шумные компании финнов невольно напоминают, что в Эстонии на улице тихо говорили только эстонцы, а теперь тихо говорят и русские...
Так и кажется, что центр тяжести новой жизни Таллинна постепенно перемещается сюда, на территорию между старым городом и портом. Чувствуется, здесь крутятся большие деньги... И Нарва-маантее никогда не приходилось видеть такой оживленной, только трамваи по ней и ходили. А если, случалось, люди пускались в пешие прогулки в Кадриорг или в Пириту, то больше держались правой стороны улицы.
По левой тянулись фасады заводских корпусов, от которых оставались теперь одни только каркасы с новым уже содержанием. За ними-то как раз, вплоть до самого берега, были военные территории, куда местные никогда не заглядывали. Военные ушли, а их объекты теперь приватизируются. И если кто-то занимается крупным бизнесом, то, видимо, это происходит здесь... На этой стороне и торговый порт, и рядом совсем близко – пассажирский, от которого меньше суток до Стокгольма, четыре часа до Хельсинки, а если на скоростном катамаране, то всего сорок пять минут – и ты на берегу Суоми.
Наверное, многое уйдет из Старого города. В Таллинне почти полмиллиона населения, нужны большие универмаги, банки, казино. Не все умещается в Старом городе – в нем останутся элитные магазины, улицы для праздной прогулки и все для поддержания в нем жизни...
Уйма вопросов возникает, глядя на все это. Но благо рядом со мной Яан. Услышав русскую речь, нас остановил человек и спросил, как пройти на Вышгород. – Тоомпеа? – сказал я. – По этой дороге и круто наверх. Ободренный моим ответом, он немного задержался:
– Скажите, а здесь когда-нибудь бывает земля сухая?
– Не знаю, – ответил я, – и, желая вызвать его улыбку, сострил: – Я здесь всего седьмой день.
После, немного погодя, Яан поинтересовался, почему это я так странно ответил человеку. И я объяснил ему, что имею на это все основания. Точно так же, как он спросил меня, много лет назад я спрашивал себя сам.
Тогда я приехал в Таллинн учиться кораблестроительному делу и в первые же часы в незнакомом городе прятался от непогоды в маленьком кафе «Гном». Сидел за одним из четырех столиков и смотрел на светлоголовую официантку. Вошел высокий, худой человек в широкополой шляпе, вошел и остановился у дверей. Пока он оглядывал столы, с него стекала вода. Никто на него не обращал внимания, один я таращил на него глаза. И он двинулся к моему столику.
– Можно я сяду с вами? – растягивая русские слова, сказал он, сел и уставился на меня: – Хоттите выпить?
Официантка, ни о чем не спросив его, принесла и поставила перед ним стакан кофе (насчет стакана я не оговорился. Граненые стаканы в ту пору выглядели реквизитом единства страны). Она вернулась, стала рядом с буфетчицей и принялась наблюдать, как вновь пришедший пристает ко мне с фляжкой зеленого напитка.
– Пейте, – настаивал он, касаясь моей руки, – пейте, – хмурил брови и смотрел на меня в упор бесцветными глазами. И в очередной раз, хлебнув из фляги, вдруг осекся, будто отрезвел, а потом заладил: – Вы совсем еще молодой. Вы счастливый молодой человек, вы ничего хорошего в жизни не видели...
Откуда-то из глубины помещения доносилось отдаленное оперное пение с беспредельными верхами. Буфетчица, видевшая, как я напрягаю слух, вытягиваю шею туда, где за стеной должна быть радиоточка, открыла дверь в бытовку – и тут, словно распахнулось окно и на улицу вырвалось прекрасное итальянское пение. Мой сосед на секунду оторопев, оглянулся и умолк. Когда пение кончилось, он спокойно и тепло сказал:
– Вы знаете кто пел? – И сам ответил: – Юсси Бьерлинг. Свед (швед). Он пел для нас Беллини... У них там – он посмотрел в сторону буфета, – у них там какой-нибудь старенький «Филипс» есть. – И, внимательно оглядев столики, встретив непроницаемые лица, добавил: – они эттого ничего не понимаают. – Он высыпал на стол мелочь, встал и громко, чтобы его слышали все, сказал: – Юсси тоже немногго выпивает.
Он направился к выходу. А я только и увидел его спину. Что-то одернуло меня. Я быстро расплатился и поторопился за ним. Но очень скоро в пелене дождя потерял его из виду.
И опять я блуждаю в лабиринте узеньких улиц, словно ищу это второе «н», которому мы долгое время не придавали особого значения... Заглядываю во дворик, напоминающий каменный мешок, и вижу в нем огромный, поблескивающий мощным никелированным бампером, американский «джип». Оглядываю подворотню и недоумеваю: как же он въехал сюда. Выхожу на улицу, меня все еще занимает несоответствие предмета и места, отведенного для него, и тут...
– Простите, – останавливает меня человек, – простите, вы не могли бы одолжить мне тридцать центов, верну их вам при следующей встрече, – говорит он в манере, не роняющей достоинство, и я не могу уловить его акцента.
Высыпаю ему горсть мелочи, в которых сам еще не разобрался. Он благодарит, но не уходит.
– Вы знаете Хейно Баскина? – спрашивает.
– Комика?
– Комиком он был. Теперь у него свой собственный театр... Я ему должен десять крон.
После выпрошенной у меня мелочи сумма выглядит явно преувеличенной.
– Одна беда, когда деньги у меня появляются, они исчезают прежде, чем мне удается найти Хейно. И это портит мне настроение.
Он делает шаг, но теперь останавливаю его я:
– Вы эстонец или русский? – спрашиваю.
– Этого я уже не знаю, – отвечает он.
Я вижу: он хорошо понимает, что его обаяние в этих невероятных ходах его поведения. Может потому, после его ухода мне и в голову не приходит подумать, какова же та сторона его жизни, что скрыта от посторонних... И снова я прячусь от дождя, но на этот раз в ярко освещенной кондитерской на Суур Карья.
– Хеад ису, – говорит мне дама, предварительно спросив разрешения сесть за мой столик.
– И вам приятного аппетита, – желаю я.
– Спасибо, – переходит она на русский. – Я слышала, вы говорите по-эстонски. Но... – она слегка замялась, – но, когда у буфета вы спросили к кофе две ложки сахару, сказали по-немецки «цукер», а по-эстонски надо «сух-кур».
– Если бы я жил не в Москве, в вашем лице я обрел бы прекрасного учителя, – сказал я.
– Как?! Вы живете в Москве и учите эстонский язык?
– У меня в Эстонии много друзей, – сказал я и ничего не сказал о том, что когда-то, очень давно жил в Таллинне.
Как же мало надо человеку, уже на улице думал я, чтобы чувствовать себя комфортно. Эстонцы всегда были вежливы, рассуждаю, но она, эта вежливость, в «наше время» была облачена в холодную броню отчужденности. Теперь же, когда они снова вернулись в «эстонское время», им ничего не мешает. Их больше не сдерживает дух сопротивления... Они могли бы даже экспортировать свою вежливость, приходит мне в голову нелепость, как скандинавы экспортируют свою холодную эстетику во всем, что они предлагают миру...
