Текст книги "Журнал "Вокруг Света" №6 за 1998 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Головы других скрывали огромные глиняные шары. Спереди и сзади стояли два человека в рубашках с длинными рукавами и в брюках с перьями по шву.
Еще один человек – в цивильном платье, с лицом председателя бурятского колхоза держался чуть поодаль.
Бил барабан. Индейцы топали то одной, то другой ногой и вдруг по очереди поворачивались – с первого до последнего. Это продолжалось долго. Потом в подкову вошли четверо в обычных куртках и джинсах. Мне даже показалось, что один из них – тот белый, сыну которого должны были сегодня давать первое имя. Но нет, не он. Все четверо были индейцами: лица их не скрывали маски.
«Председатель» сыпал к ногам танцоров кукурузные зерна из мешочка. Вокруг площади сидели на лавочках женщины; некоторые с девичьими прическами: два изогнутых диска из волос, скрывающие уши.
В сидящих никакой торжественности не чувствовалось: я бы не удивился, если бы они грызли семечки (или что там грызут индеанки-хопи на посиделках?).
Барабан резко смолк. Индейцы цепочкой тут же ушли по переулку куда-то вниз. Куда? Зачем? На сколько? Спрашивать нельзя. И хотя враждебности не ощущалось, некое отчуждение отделяло нас от толпы на крышах. Люди остались на местах. Остались и мы. Остались и супруги из Финикса. И долговязый белый на противоположной крыше, торчавший среди приземистых хопи, как зубная щетка из стакана.
Через некоторое время индейцы вернулись – уже без глиноголовых и все переодетые. Из-под масок торчали парики из травы. За браслетами на предлоктье – пучки той же травы. На спины свешивались зеркальца или большие раковины. С поясов сзади свисали лисьи шкуры.
Теперь на них были хлопчатые юбки, изукрашенные зелено-красным прямоугольным орнаментом. Под коленями позвякивали погремушки; правая рука сжимала лук, а левая – сухую тыкву на рукоятке. Когда они взмахивали рукой, раздавался сухой треск. Барабанщики вырядились в перепоясанные рубашки, а брюки заправили в высокие сапоги с перьями.
Руки танцоров были раскрашены как перчатки, торсы – как майки тела (опять доступный образ!). Через плечи пересекали красные перевязи – и все, очевидно, имело смысл. Но какой?
Несмотря на наряд, танцоры были хопи, как хопи: приземистые, с кубическими телами без талии и без шеи, с мощными плечами. Но обнаженные их торсы меня поразили: тучные, с многочисленными складками жира. Лишь четверо последних – подростки – выделялись стройными фигурками. Перехватив мой взгляд, Виктор шепнул:
– Типичные бедняки. Бросовая пища. Сидячая работа – все качины режут, – он опасливо оглянулся, хотя в этой толпе никто не мог понять нашего языка.
Распорядитель-«председатель» что-то произнес нараспев, и все стали по очереди поворачиваться, топая левой и правой ногой. Он шел внутри подковы и у каждого сыпал кукурузу. И еще ходила женщина в одеяле и прямом белом платье-рубахе с узорами (но при том в чулках и туфлях совершенно не индейского вида) и тоже сыпала желтые зерна, но – с наружной стороны подковы.
Топ-топ, команда, поворот. Топ-топ, поворот. Монотонно бьет барабан. Это может длиться вечно. Это может вдруг оборваться сейчас.
Наши новые знакомые из Финикса оставались: библейские параллели требовали углубленного изучения и много времени. Мы молча пожали руки.
Надо было торопиться, чтобы, покинув Страну хопи, пересечь земли навахо до сумерек.
Лев Минц
Земля людей: Часовые на Темзе
Это сооружение выглядет как нечто неземное. Дай и не поймешь сразу, что это – то ли рубки каких-то неведомых подводных лодок всплывающих в одночасье, то ли какая-то фантастическая, блестящая металлом саранча присела попить прямо из реки...
Наводнения угрожал Лондону на протяжени многих столетий. Периодически Темза, запертая ветром и морской волной, подтапливала, а то и затопляла целые районы. В наводнении 1928 года утонуло 14 человек, а катастрофическое наводнение 1953 года унесло более 300 жизней в восточной Англии, чудом не достигнув города.
Трудно себе представить масштаб возможного несчастья, ведь если бы не смена ветра, многие густонаселенные городские районы оказались бы под двухметровым слоем воды.
Решение защитить город было принято в 1972 году. На протяжении десятков километров берега реки были укреплены и наращены. В черте города появились высокие каменные набережные. Были построены две плотины, сдерживающие и регулирующие напор воды. Комплекс сооружений стоимостью в полмиллиарда английских фунтов был завершен в 1984 году.
«Thames barrier» – плотина уникальная по своему инженерному решению. В конструкции использован принцип обычного газового крана. Секции плотины крутятся между опор, позволяя перекрывать могучий водяной поток в считанные минуты.
Один раз в месяц плотина закрывает реку на два часа, чтобы специалисты могли убедиться в полной исправности системы, а один раз в год плотина поднимается на сутки, проходя испытание на противостояние мощному напору воды.
Александр Беркович
Земля людей: В Потсдам – к потомкам русских гренадеров
Этот крест я увидел с балкона моих знакомых, проживающих в Карлхорсге очень зеленом берлинском районе, где на тихих дорожках стоят за решетками симпатичные особнячки. Крест был наш, православный, укрепленный на полукруглой башенке, выступающей над домом. Раз крест – значит церковь, и я направил свои стопы к железным воротам, которые охраняли вход в Берлинскую епархию русской православной церкви. Встретил меня мальчонка с собакой.
– Владыки Феофана сейчас нет в городе, а отец Григорий с матушкой (это мои родители) дома, – отвечал отрок по имени Назар на чистом русском, хотя владел и немецким, обучаясь в здешней школе.
Отец Григорий после рабочего дня приустал, возлежал на диване и смотрел какую-то телепередачу, посему с помощью матушки передал меня с рук на руки отцу Михаилу, молодому крепкому парню с ярко-голубыми глазами и русой бородкой, пригласившему меня вначале в церковь преподобного Сергия Радонежского, а затем в рабочий кабинет.
– Жарко! – сказал он, отдуваясь, – не желаете холодненького? Я, естественно, не отказался, и вот мы уже дружески беседуем, попивая баварское пивцо.
– Позвольте представиться – Михаил Рар, эмигрант в третьем поколении (деды – офицеры императорской армии, отступали вместе с Деникиным, затем попали в Латвию, а потом уже оказались в Мюнхене), предки были не чужды журналистике: один из дедушек, Василий Васильевич Орехов, издавал журнал, отец вел религиозные передачи на станции «Свобода», а я, как видите, стал священником. Вас интересуют русские в Германии – мне легче всего прояснить историю нашей церкви, которая здесь начиналась с храмов при дипломатических представительствах, а сейчас действует Святовоскресенский кафедральный собор, сооруженный в конце тридцатых годов при Гитлере, который хотел привлечь на свою сторону русскую зарубежную церковь.
Конечно, мне было любопытно узнать, что первый храм возвели при русском посольстве еще в начале прошлого века, что так называемые «домовые» церкви существовали при резиденциях немецких монархов, которые женились на русских: например в Штутгарте, так как король Вюртембергский был женат на русской принцессе Екатерине Павловне, дочери императора Павла I, или в Веймаре, куда сосватали Марию Павловну.
Но более всего меня интересовала судьба деревень Никольское и Александровка, построенных немцами и названных в честь Николая I и Александра I, где также были возведены церкви.
– Что с ними теперь? – спрашиваю я у батюшки.
– Про них я мало чего могу сообщить, сам ведь недавно из Мюнхена, но советую еще побывать в церкви святых равноапостольных Константина и Елены, в сооружении которой активно участвовал протоирей Алексей Мальцев, основавший также в Германии Святовладимирское братство, наверняка, там больше сохранилось сведений о старых церквях.
И вот, узнав точный адрес этой церкви, я отправляюсь в Тегель. Именно в этом местечке священник Алексей, прибывший в посольскую церковь из Петербургской духовной академии, купил участок земли у крестьянина Яна, на котором заложили кладбище и стали строить церковь, собрав средства в Петербурге и Берлине. Причем взносы делали не только русские, такие как Иоанн Кронштадский, консул Казаринов, иконостас и звон колоколов преподнес в дар известный купец Елисеев, но и немцы, например фабрикант Бергман...
Я иду по главной дорожке кладбища и уже издали вижу, как весело в ветвях голубеет купол церкви Константина и Елены. В силу занятости батюшки Александра, принимающего в притворе немецкого студента, пожелавшего выучиться на православного священника (он уже побывал в России и считает ее своей духовной родиной), я предоставлен в распоряжение матушки Марины.
– Знаете, почему Алексею Мальцеву была ниспослана благостная мысль о создании братства, а затем и строительства церкви? Много русских, отправившихся искать счастья в Америке, теряли работу, так же, как и в Германии, оказывались в безвыходном положении. Сидели без копейки в кармане в гамбургском порту, – рассказывает матушка Марина, всем видом выражая сочувствие попавшим в беду соотечественникам, – вот им-то и помогало братство или устроиться здесь на работу (потом еще прикупили садовый участок, построили дом – и там можно было подработать на питание и одежонку), или вернуться на родину. Так что русских в Берлине было много, нужна была и церковь, и кладбище, иначе православных и хоронить негде было. Конечно, посольские уехали в первую войну, а затем эмигранты стали прибывать.
Вот слева видим белые кресты – могилы членов военного союза рядом военного министра Сухомлинова, отца писателя Набокова. А вот справа, у ограды бюст композитора Михаила Глинки, умершего и похороненного поначалу в Берлине, но затем его прах перевезли в Петербург.
Ближе к выходу – могилы поменьше: здесь участки евреев и немцев, православных – выходцев из России. Среди коренных немцев тоже есть приверженцы православной веры, некоторые поют в нашем хоре (хоть русского и не знают), а мы раз в месяц проводим службу на немецком языке, в кафедральном соборе.
Видите, как все получается в жизни. Матушка Марина провожает меня до калитки, и на прощанье советует:
– Не знаю, стоит ли ехать в Никольское, там лишь один дом, похожий на избу, построенный для Шарлотты, дочери Фридриха Вильгельма III, ставшей женой царя Николая I, а вот Александровку стоит посетить, там наши гренадеры жили, да и церковь – красавица...
После такого напутствия ничего не оставалось, как отправиться в Потсдам, где на окраине находится деревня Александровка. С вокзала пришлось еще ехать на трамвае до Пушкин-аллеи, а там... там я увидел улицу из обычных изб, как у нас бывает в деревнях, единственная, она же главная улица. Правда, пожалуй, дома были повыше, поосновательнее, чем в наших деревнях, хотя у зажиточных хозяев и такие бывают. Кружева резных наличников, окошечки со ставнями, из которых выглядывают гераньки, лишь не хватает петушиного кукареканья, да портят вид стоящие у ворот новенькие авто.
По какому же чудесному повелению возникла такая среднерусская деревенька посреди прусских полей? Конечно же, по царскому, то бишь королевскому, а именно по указу Фридриха Вильгельма III, который строил, правда, не простую деревню, а копию военных русских поселений, выполнявших в свое время важные функции в России, но затем разрушенные.
А вот в Потсдаме такая копия сохранилась до сего дня. Для кого же все-таки она строилась? Вначале меня уверяли, что для петровских гренадеров. Но Петр Великий оставил в Пруссии своих «длинных парней» еще в начале XVIII века, для которых, правда, в городской ратуше Потсдама проводились православные службы. А военное поселение было построено гораздо позже, в начале XVIII века, немецкими строителями. К тому же оно почему-то названо в честь Александра I.
История этого поселения действительно занимательная и довольно долгая. Ошибочных представлений вокруг этого сколько угодно. Даже в новейшем путеводителе «Большое путешествие» утверждается, что в «экзотической русской деревне Александровка стоял войска Александра I» (?!) Какие войска как они могли попасть в Берлин? Словом, комментарии излишни.
Пруссаки участвовали вначале в наполеоновских войнах против России и взяли в Курляндии в плен пятьсот русских. Фридрих Вильгельм III велел отобрать из них солдат, обладающих хорошим голосом и музыкальным слухом. Для хора были выбраны всего 62 русских, которые после бородинского сражения, когда Россия и Германия снова стали союзниками, Александр I подарил прусскому королю.
Но пока тянулась история со строительством колонии, часть солдат пожелали вернуться домой, и в Потсдаме остался лишь 21 певец, да еще, по свидетельству некоторых современников, к ним прибавилось 7 солдат – музыкантов, подаренных русским императором Фридриху Вильгельму III.
Лишь после того, как Николай I женился на дочери прусского короля, тот решил в знак укрепления союза между Романовыми и Гогенцоллернами построить для русских певцов поселение и назвать в честь Александра I, своего союзника в войне против Наполеона.
Хотя избы лишь снаружи походили на деревенские, а внутри все было распланировано по-немецки, бывшие солдаты были довольны и добросовестно исполняли свои обязанности в хоре. А так как парни были отобраны видные, лицом пригожие, то потсдамские фрейлины не устояли перед их чарами и вскоре в деревеньке появилось потомство, которое, как мне объяснили, существует и по сей день.
Чтобы разузнать, кто же остался живых из потомков русских солдат-гренадеров, я отправился к церкви, возвышавшейся на холме и видной отовсюду. Из соседнего с ней дома решительно спускался по скрипучим ступенькам крыльца человек в рясе, которому я передал привет от батюшки Александра и матушки Марины, посему и был принят в его маленьком, но деловом офисе с папками на стеллажах, компьютером и ксероксом на столе.
– Приглянулась церковка-то? – сразу спросил отец Анатолий, – единственный такой храм в классическом русском стиле на всю Европу. Посмотри-ка получше-то, посмотри... Отец Анатолий распахнул окно в сторону церкви и сам стоял и любовался на пять башен-луковок, посаженных на розовый куб в форме андреевского креста с плитами-иконами из вулканической лавы: у западного портала – изображение Христа, у южного – князя и святого Александра Невского, в честь которого и назвали храм.
–Я сам-то из Белоруссии, кандидат физико-математических наук, да вот взялся там храмы восстанавливать, подался в семинарию, – отец Анатолий поправил на груди, сверкнувший золотом на черной рясе, наперсный крест, – то бишь, как говорили прежде, пошел по стопам отца.
Крест этот – его наследство. Направили сюда, тоже не растерялся, с прихожанами и братьями-лютеранами лес валил, пни корчевал, дом отстраивал – вон соседи мебелишку подарили. Из запустения приход вывел – это святое дело и мой долг, но жить здесь, на чужбине, ни я, ни мои сыновья – не желаем...
Отец Анатолий выводит меня на тропу за холмом, на котором остается в солнечном сиянии церковь, и показывает в сторону деревни, где на указателе надпись: «Русская колония». – Да, все в прошлом. Жили-были здесь наши солдатушки – буйные ребятушки, да все вышли, – отец Анатолий лишь махнул рукой и пошел к дому.
Я уже разузнал, что в деревне остались потомки наших солдат, две семьи: Григорьевы и Шишковы, но от русского в них остались только разве фамилии, даже языка совсем не знают (не то что наши староверы в Америке), да и к православной вере, как сказал батюшка Анатолий, совсем не приверженны. Так что заходить в их дома было вроде бы и ни к чему, посему отправился я прямехонько по Пушкин-аллее на трамвайную остановку, чтобы вернуться обратно в берлинский дом.
Владимир Лебедев
Сохранить русскую деревню
В 1826-1829 годах на окраине Потсдама архитектор Петер Иозеф Ленне, выполняя задание Фридриха Вильгельма III, построил для русских военных музыкантов поселок Александровку. Домов было 14 (сейчас – 13), и сложены они были из крепких крупных бревен. Внутренние дороги-аллеи в колонии провели так, что в плане, если смотреть сверху, они образовывали Андреевский крест, как бы положенный на землю. К северу от Александровки соорудили церковь, типичную для православной архитектуры. Так сложился оригинальный комплекс, который нередко называют Русской деревней и который стал достопримечательностью Потсдама.
Недавно по просьбе обербургомистра города историк-искусствовед из Ганновера Маркус Келлер провел научную экспертизу в Александровке. По его оценке, колония может претендовать на значительно большую, чем сейчас, известность. Она – чуть ли не последний памятник такого рода, к тому же почти полностью сохранившийся до наших дней.
Келлер решительно поддержал мнение комиссии по охране памятников культуры о необходимости бережного отношения к Александровке. Московские архитекторы и искусствоведы также выступают за «полную неприкосновенность» Русской деревни. Опасения у ценителей культурного наследия возникли из-за нежелания городских властей Потсдама заботиться о сохранности Александровки.
Между колонией и церковью власти планируют проложить рельсовые пути для нового трамвайного маршрута – к будущей выставке садоводства. Она откроется в 2001 году на пока еще совсем не застроенном Борнштедском поле, которое находится недалеко от Александровки. Позже здесь будет жилой район для 17 тысяч новоселов.
Планы «отцов города» поддерживает правительство земли Бранденбург, столицей которой и является Потсдам. О том, как сейчас идет жизнь в этой колонии, журналистам известного немецкого еженедельника «Шпигель» рассказал ее житель Иоахим Григориефф.
Ему, в прошлом каменщику-штукатуру, и его семье принадлежит здесь земельный участок с домом № 7. Они представляют уже седьмое поколение наследников русского музыканта Ивана Григорьева, поселившегося здесь 170 лет назад. Дом в хорошем состоянии, сад богат фруктами, много цветов. На подоконниках смеющиеся гномы, матрешки... «Но видимость обманчива, – говорит владелец дома, – жизнь в Александровке давно не радует, почти нет посетителей, которым была бы интересна наша «колония».
Правительство Германии, несмотря на жесткую линию местных властей в отношении к культурному наследию, обратилось в ЮНЕСКО с просьбой дать Александровке ранг памятника мирового значения, но очевидно, что положительного решения не будет, если территория колонии подвергнется переустройству. Какая судьба ждет Русскую деревню, покажет будущее.
По материалам иностранной печати подготовил Павел Бахар
Земля людей: Три сюжета из Малайзии
Автобусный роман
Вы можете сколько угодно удивляться, но у этой крошечной площади в самом сердце Куала-Лумпура нет названия. И это при том, что на ней скрещиваются ни много, ни мало четыре улицы – Джалан Петалинг (наши посольские любовно называют ее Петалинка), Джалан Бандар (когда-то высокая), Лебух Пуду и Лебух Пасар Бесар (Базарная). На лучшем из известных мне планов малайзийской столицы площадь отмечена зеленым треуголъничком – обозначение маленього сквера, разбитого посреди нее и к неведомо почему пронзительно напоминающего мне скверик посреди исчезнувшей Собачьей Площадки в Москве.
Рядом с треугольничком надпись: «Отличное место, чтобы посидеть и оглядеться». Я редко позволял себе расположиться в этом сквере. Зато сколько раз измерял ногами периметр этого загазованного островка Куала-Лумпуа, глазел на мифическую птицу Крут над входом в Бангкокский банк, чинил очки в «Оптике» по правую руку от банковского небоскреба, смаковал вермишелевую похлебку в китайской столовой, любовался белотюрбанным и белобородым сикхом, с карабином в руках охранявшим один из ювелирных магазинов по другую сторону скверика...
И много-много раз у меня крутились в голове строки из юношеского шедевра Иосифа Бродского:
На Васильевский остров
я приду умирать.
Эти странные московско-питерские ассоциации были вызваны, наверное, людским потоком – малайцев, китайцев, индийцев, – протекавшим через облюбованную мною площадь, и микроавтобусом, много лет с успехом сплачивающим разноплеменное население малайской столицы.
Как ни крути, муниципальный транспорт остается зеркалом общественных отношений – вспомним хотя бы зощенковские «трамвайные» рассказы. Главное средство общественного передвижения в Куала-Лумпуре по сей день – мини-бас, миниатюрный «мерседес-бенц» японского производства, 32 сидячих и 10 стоячих мест (только не в часы пик!) и билет в любой конец за 60 малайзийских сенов.
Не успев еще восстановить эти базовые данные, я начинаю мучиться из-за полной невозможности описать чувство счастья, распирающее вас при виде приближающегося к остановке «Бангкокский банк» розового малыша с нужным номером над ветровым стеклом, кондуктора, приветствующего вас в случае избытка пассажиров дружеским возгласом: «Проходи в конец!» («Не стой в проходе!»), блаженство, с которым вы садитесь, если посчастливилось, на свободную половинку двухместного диванчика, утыкаясь нестандартными европейскими коленями в спинку переднего сидения, теплый ветер, лупящий вас по физиономии из опущенного окна, в то время как мини-бас проезжает мимо знакомых ворот старого храма Яп А Лоя, малайской харчевни «Наси Кандар», где подают огромных «тигровых креветок», бензоколонки Шелл, приличных и малоприличных гостиниц, католического храма Святых Четок, странноприимного дома Вивекананды с маленьким изваянием великого философа в переднем дворике, английской парикмахерской Тай Чай Яма...
Однако задача моя состоит в том, чтобы рассказать о людях, едущих в автобусе, а для этого имеет смысл вернуться на конечную остановку в центре города, у Бангкоке кого банка... Как только подходит мини-бас, внушительная компания коренных и некоренных жителей собирается у его единственной двери, нетерпеливо поглядывая на вылезающих пассажиров. Мускулистая молодежь, естественно, впереди.
Внимание – начинается посадка! Но что это? Где буйная потасовка у подножки автобуса, оттиснутые женщины, возмущенные инвалиды, застрявшие между телами сумки с покупками, рассыпавшиеся по земле ананасы и магустаны? Вся или почти вся эта орава как-то незаметно втягивается в мини-бас («Проходи в конец!»), молчаливо располагается как кому повезет, и порядок нарушает затем разве что кондуктор, протискивающийся между стоящими пассажирами и наделяющий всех билетами.
Тем временем автобус трогается, и вы можете, наконец, оглядеться. Да, да, все они тут – и малайские девицы в обязательных мусульманских платочках, и темнокожий тамильский молодец с пушистыми усами, и старый грузный китаец, ухватившийся за поручень, и пожилая божественно изящная индианка в своем сари, подальше несколько студентов в белых рубашках (Китайцы? Нет, все-таки малайцы!), китаяночка в европейской блузке и юбочке и с подобающим макияжем, счастливая малайская чета с годовалым бутузом на коленях у отца...
И почему-то никто ни на кого не давит (судя по отсутствию соответствующих реплик), никто не упрекает молодежь в бесстыдстве, никто не бранит водителя или кондуктора (остановки, понимаешь, не объявляют!). Шум не поднимается даже тогда, когда водитель, чтобы избежать уличной пробки, самовольно меняет маршрут и не соорентировавшимся пассажирам приходится вылезать явно не там, где они рассчитывали.
Что это – азиатская бесстрастность? Да не было ее еще сорок лет назад, судя хотя бы по рассказу «Мимоходом», в котором замечательный малайский писатель Усман Аванг описывает путешествие в сингапурском автобусе. Скорее мы наблюдаем приметы цивилизованности, выработавшиеся в Куала-Лумпуре конца XX века, благородную сдержанность перед лицом многочисленных соседей (ближних!), принадлежащих к своей ли, к чужой ли общине.
Что же до сугубой вежливости... Ну, если вы немолоды, то по движению души вам могут уступить место независимо от того, к какому этносу вы принадлежите, а кондуктор найдет время за своими хлопотами указать вам на свободное сидение. Кстати, хотя в автобусах редко заводят разговоры, стоит вам обратиться к кому-нибудь с вопросом – и вы получите любезный и, может быть, даже точный ответ.
И уж от чего гарантирован любой запоздалый пассажир, так это от пьяных излияний или звероподобного рыка случайного попутчика, и это не столько оттого, что рядом кондуктор и водитель, сколько потому, что малайцам пить закон не велит, китайцы прекрасно знают, когда, как и сколько можно взять на грудь, а индийцы... стараются по мере сил подражать китайцам.
При всем том межэтнические симпатии завязываются и в битком набитых и в полупустых мини-басах. На нашем двенадцатом маршруте нас с моим девятилетним сыном Волькой не раз опекала кондукторша-китаянка с красивыми миндалевидными глазами и грустной складкой губ. Ее муж крутил баранку на этом же автобусе, и, оказавшись как-то на переднем сидении, рядом с водителем, я таки расспросил его накоротке об их домашних и производственных обстоятельствах.
С прекрасной же кондукторшей мы лишь обменивались улыбками, тем более, что она не говорила ни по-английски, ни по-малайски, я же ни аза в глаза не разумел по-китайски. Перед наступлением Года Быка я, покидая автобус и сгорая от смущения, вручил ей традиционное новогоднее лакомство доставленный прямиком из Китая – мандарин.
А какой-нибудь месяц спустя, поздно вечером, нам с Волькой торжественно объявили, что на этот раз мы поедем бесплатно в честь последнего рейса отъездившего свое мини-баса нашей китайской четы.
Так вот и кончился мой автобусный роман, который, кажется, снова увел меня от важной темы. Но я так живо представляю себе, что когда-нибудь снова окажусь с сынишкой возле остановки на жаркой ночной Университетской улице, перед нами затормозит вдруг невесть откуда взявшийся старенький мини-бас и мы, прихватив по дороге наших любимых, помчимся на нем далеко-далеко, туда, где нет ни выхлопных газов, ни валютных курсов, ни межэтнических противоречий, ни печалей, ни воздыхания...
Кто вы, доктор Орлофф?
Лет семь назад, когда мне впервые в жизни выдалось потрудиться на малайзийской научной ниве, я ехал в автобусе по куалалумпурской улице Ампанг. Наслаждаясь в очередной раз проносящейся мимо вереницей разноязычных вывесок, я в какой-то момент чуть не вывалился из окна автобуса. Слева от меня, над дверьми встроенного в порядок других домов трехэтажного зданьица красовалась надпись: «Klinik Dr. Oorloff dan Rakan-Rakan», то бишь «Клиника доктора Орлова и товарищей».
По неисправимой российской привычке мне смерть как хотелось обнаружить «русских аборигенов» в столице Малайзии. С этой целью я наведался как-то в ныне закрывшийся ресторан «Тройка». Ресторан держали местные китайцы, и название его оправдывали разве что копии русских народных гравюр, развешанные по стенам, да борщ и котлеты по-киевски в роскошном меню.
Предвкушая неслыханную удачу, я нанес в скором времени визит к «Орлову с товарищи». Увы и ах! В щеголеватой регистратуре клиники мне сообщили, что доктор Оорлофф вышел на пенсию, а сейчас, насколько известно, уехал в гости к родне в Австралию и вообще он никакой не русский, а цейлонец.
Не солоно хлебавши, я вышел на улицу и поплелся к своей остановке, гадая, кто же был тот Орлов, который приехал, скорее всего, в XVIII веке из Голландии на Цейлон (совершенно излишнее «голландское» второе «о» в написании фамилии говорило само за себя). Можно было думать, что на Цейлоне он основал еще один род местных «свободных бюргеров», представлявших собой в азиатских владениях Голландии аристократию второго порядка.
Наиболее удачливые из «бюргеров» закреплялись в колониальном аппарате или осваивали свободные профессии, изо всех сил старались заключать браки в своем кругу, но без притока свежей европейской крови их лица все явственнее обретали местные черты и тот очаровательный цвет кожи, которых чистокровные голландцы снисходительно называли «кофе с молоком».
Мечту повидаться с доктором Оорлофф я так и увез тогда с собою в Москву. Очутившись же в Куала-Лумпуре во второй раз в качестве временного научного сотрудника Академии малаистики, я попытался было поначалу препоручить поиски доктора Оорлофф приехавшему сюда же на стажировку из Питера (надо же было такому случиться!) молодому этнографу Олегу Орлову.
Когда этот номер у меня не прошел, я сказал себе: «Теперь или никогда!» и снова стал дозваниваться до «Орловской клиники», у которой оказалось в Кээл, как называют свою столицу малайзийцы, аж пять отделений.
Представившись русским ученым, я попытался узнать домашний телефон доктора Оорлофф и услышал на другом конце провода удивленное восклицание: «Но доктор Оорлофф – малайзиец!» Тем не менее мне тут же дали телефон другой клиники, где, как оказалось, благополучно практиковал, несмотря на свой преклонный возраст, мой таинственный незнакомец, а еще через несколько минут я услышал спокойный приветливый голос самого Орлова (буду уж называть его по-русски).
Он сказал мне (разговор, как и в дальнейшем, шел по-английски), что на следующий день кончает прием в полдень и будет рад после работы разделить со мною ланч. Назавтра я помчался на перекладных в сторону не столь уж далекого уголка Петалинг-Джайя, широко разросшегося города-спутника Куала-Лумпура, где практиковал доктор Орлов.
Не успел я вылезти из автобуса и оглядеться, как ко мне приблизился невысокий человек. Разумеется, я сразу понял, что передо мной малайзийский Орлов. На меня смотрел, улыбаясь, пожилой господин в очках, который в парике сошел бы за российского вельможу «из татар», а в саронге – за приближенного какого-нибудь малайского султана.
Куда менее моего взволнованный нашей встречей, он препроводил меня в уютный тайский ресторанчик, находившийся под боком, широким жестом предложил мне меню и порекомендовал начать с пива, которым я давно уже не баловался, столуясь в Университете, где блюдут свои порядки местные гегемоны-малайцы, коим, как уже говорилось, общемусульманский закон пить не велит.
Потекла беседа, из которой немедленно выяснилось, что доктор Орлов прекрасно осведомлен о своем российском происхождении. Он живо извлек из портфеля отпечатанное на компьютере родословное древо, из которого явствовало, что его пра-пра-прадед Андрикс Андриз (Андрей Андреевич?) Орлов прибыл на Цейлон действительно из Голландии около середины XVIII века на борту корабля «Фроу Элизабет» и женился в Коломбо на португалке (португальской метиске?) Анне-Катерине Фернандо.
Их потомки плодились и размножались на Цейлоне добрых полтораста лет, прежде чем отец моего собеседника Джордж Генри Оорлофф отправился на учебу в Сингапурский медицинский колледж, а вслед за тем и осел в Британской Малайе, обвенчавшись в 1925 году в Куала-Лумпуре с Идой-Эвелиной де Кретсер.
