Текст книги "Япония: язык и культура"

Автор книги: Владмир Алпатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 5
«ЯЗЫК ДЛЯ СВОИХ» и «ЯЗЫК ДЛЯ ЧУЖИХ»

5.1. Противопоставление «свой – чужой»

В японском языке постоянно употребляются слова (существительные – ваго) uchi 'пространство внутри; внутри' и soto 'пространство вне; вне'. Много и сложных слов – канго с соответствующими корнями nai и gai (уже упоминалось слово gaijin, именующее иностранца). Они обозначают важнейшее для японской языковой культуры противопоставление, которое может быть обозначено как «свой—чужой». Как пишет одна из исследовательниц японской языковой культуры, противопоставление uchi – soto – «основное понятие, которое формирует японское общество» [Tanaka 2004: 22]. У нас оно специально изучалось в недавно вышедшей книге Т. М. Гуре вич [Гуревич 2005: 69–78].

В самом общем виде можно сказать, что для любого говорящего и собеседник, и все лица, упоминаемые в его речи, должны обязательно оцениваться с точки зрения принадлежности или непринадлежности к одной и той же с ним группе. Понятия «своего» и «чужого» не абсолютны, а относительны. Как «свои» могут рассматриваться члены своей семьи в противоположность остальным людям, соседи в противоположность далеко живущим, уроженцы одной местности в противоположность уроженцам иных мест, сотрудники своей фирмы в противоположность персоналу иных фирм, люди одного пола в противоположность иному полу и т. д. Каждый человек может для того же самого человека быть «своим» в одной ситуации и «чужим» в другой. Предельный случай – отношение к всегда «чужому» иностранцу, при котором «своим» будет считаться любой соотечественник. Следующая ступень – незнакомый человек, о котором всё-таки что-то можно сказать: бывают очевидны пол, возраст, раса (является ли он японцем, ясно не всегда: кореец по внешнему виду может от японца не отличаться). Однако у незнакомого может не быть категории, в которую его можно включить, поэтому в общении с ним могут возникать трудности, скажем, неясно, как к нему обратиться [Takiura 2007а: 37]. Наоборот, предельный случай «своего» – сам говорящий, который в каких-то ситуациях может быть противопоставлен всем остальным людям.

Каждый японец в течение всей жизни входит во множество групп, начиная от семьи и кончая государством. Разумеется, это относится не только к японцам, но к любым людям в современном обществе. Однако в Японии групповые отношения особо строги, в том числе и в языке. И в языке они проявляются трояко: в использовании тех или иных средств языка, в стратегиях общения со «своими» и с «чужими» и в использовании специальных «языков для своих» и «языков для чужих».

Как мы уже указывали, систематическое описание строя японского языка не входит в наши задачи. Однако надо указать на ряд случаев, когда отношения «свой – чужой» отражаются в лексическом значении слов и даже в японской грамматике. Нередко противопоставляются множество людей, куда входит говорящий, и множество людей, куда он не входит (предельным случаем «мы» может оказаться и очень часто оказывается «я»). Данное разграничение иногда как бы компенсирует (конечно, с европейской точки зрения) отсутствие в японском языке грамматической категории лица.

Во второй главе приводился пример с раздачей котят. Там употреблен глагол sashiageru 'давать', он обозначает это действие, прежде всего, в том случае, когда что-то передается от множества людей, в которое входит говорящий, к множеству людей, в которое он не входит (мы формулируем пока что это значение не совсем точно, ниже мы его уточним); имеется также и значение этикетной вежливости к лицам второго множества. В зависимости от контекста этот глагол может значить: я даю Вам, я даю вам, я даю ему, я даю ей, я даю им, мы даем Вам, мы даем вам, мы даем ему, мы даем ей, мы даем им (скажем, котят) (варианты я даю тебе и мы даем тебе исключены из-за значения вежливости). То же значение без компонента вежливости передается глаголами ageru и yaru, а противоположное значение передачи в сторону говорящего – глаголами kudasaru (с вежливостью) и kureru (без вежливости). Но это еще не всё. Оказывается, что вышеуказанное правило необходимо уточнить: например, в случае sashiageru множество «своих» применительно к данному действию может и не включать говорящего: например, если мой сын дает котят профессору; возможен и, например, перевод он дает ему. Но всегда того, кто дает, говорящий считает в большей степени «своим», чем того, кому дают, действие так или иначе направлено от «своего» к «чужому». То же относится и к ageru и yaru, а в случае kudasaru и kureru, наоборот, более «свой» тот, кому дают. Мы не можем однозначно сказать, как будет по-английски рука: сначала надо уточнить, о какой части руки (hand или arm) идет речь. Но так же нельзя и сказать, как будет по-японски давать: глаголов там пять, и они не синонимичны.

Но и это не всё: пять описанных глаголов могут выступать и как вспомогательные. Присоединяясь к знаменательным глаголам, они уже не значат 'давать', а имеют грамматическое значение направленности действия либо от говорящего, либо к говорящему. Скажем, yonde sashiageru значит 'я читаю уважаемому человеку', katte sashiage-ru – 'я покупаю для уважаемого человека', yonde kudasaru – 'уважаемый человек читает мне' и т. д. Такие грамматические категории в науке называют соответственно категориями центробежности и центростремительности, подробнее см. о них ^олодович 1952].

Читателю, знакомому с японским языком, приносим извинения за сильно упрощенное изложение, а читателю, с ним не знакомому, вероятно, особенности японского языка показались очень изощренными. Но таков язык, а для японцев не менее изощренны, скажем, русские виды глагола. Важно, что даже в грамматике могут отражаться отношения, связанные с противопоставлением «свой – чужой»; на это применительно к категориям центробежности и центростремительности обращают внимание и исследователи японской языковой культуры [Moeran 1989: 11].

Стратегии общения на японском языке всегда очень тесно связаны с этикетом, а на противопоставление «свой—чужой» накладывается другое важнейшее противопоставление «высший—равный—низший», отражающее иерархические отношения в обществе. Об этом противопоставлении мы будем специально говорить в седьмой главе.

Как отмечают Акасу Каору и Асао Кодзиро, варьирование речи в зависимости от ситуации и психологической дистанции между собеседниками бывает в любом языке, включая английский, но если в последнем играет роль, в первую очередь, степень формальности диалога, то в японском на нее накладывается отношение uchi – soto [Akasu, Asao 1993: 90, 93]. Они приводят такой пример. Стандартное приветствие konnichiwa широко употребляется, но лишь к «чужим» в данной ситуации (например, при возвращении домой членам семьи говорят не konnichiwa, а tadaima). В японском кинофильме отец ушел из семьи и спустя много лет вернулся, подросший сын говорит ему konnichiwa, чем подчеркивается его отношение к отцу, как к чужому человеку [Akasu, Asao 1993: 94]. Авторы статьи указывают, что в английском приветствии такое значение передать нельзя: там даже незнакомому можно сказать Hello! Показательно и то, что для обозначения близких родственников постоянны различия слов для внутрисемейного общения и в разговоре с посторонними. В семье отца называют otoosan, мать – okaasan, старшего брата – niisan, старшую сестру – neesan, а в общении вне семьи их же соответственно – chichi, haha, ani, ane(об этом специально будет говориться в главе 7).

В 1997 г. во время встречи на Енисее Б. Н. Ельцина и тогдашнего премьер-министра Японии Хасимото Рютаро российский президент провозгласил: «Будем общаться по-дружески: Борис и Рю». Он, безусловно, исходил из практики своих взаимоотношений с лидерами западных стран: скажем, по-английски соответствующие именования обычны. Но у японцев, слышавших эти слова в переводе по телевизору, они не могли не вызывать недоумения: в Японии по именам, да еще сокращенным, называют в основном детей, иногда женщин, а взрослого мужчину так могут назвать только старшие члены семьи, но никак уж не иностранцы. Впрочем, до Ельцина таким же образом обращался к премьер-министру Накасонэ Ясухиро и президент США Р. Рейган, что тоже было трудно принять японцам [Haga 2004: 254].

И еще пример. При приеме посетителя сотрудник фирмы не должен употреблять вежливые формы, включая показатель – san при фамилии, по отношению к своему начальнику (даже если он по социальному рангу выше посетителя): начальник в данный момент «свой», а посетитель «чужой», и именно к «чужому» надо проявлять этикет. В таких случаях противопоставление «свой – чужой» определяет иерархические отношения [Алпатов 1973: 39].

Наконец, это противопоставление значимо и для соотношения вербальной и невербальной информации в диалоге. «Культура молчания» более или менее строго соблюдается при общении с «чужими», в таких случаях рекомендуется взвешивать каждую фразу и не наносить ущерб собеседнику. Замечания о «языковом бедламе» относятся, прежде всего, к общению со «своими», где эти ограничения снимаются. Японцы, проводящие досуг в своей компании (в том числе и японские туристы за границей, часто не обращающие внимания на аборигенов), могут показаться постороннему наблюдателю даже очень болтливыми. Но внутри своей группы открываются совсем иные возможности для недоговорок: широко используется эллипсис, опущение всего того, что вытекает из контекста.

5.2. «Языки для своих» и «языки для чужих»

Xотя в Японии все (исключая временно находящихся иностранцев) говорят на японском языке, там нередко проявляется тенденция иметь особые языки для «своих» и «чужих», переходя с одного на другой в зависимости от ситуации. Это могут быть разные языки в обычном смысле, если «чужой» – иностранец, но они могут быть и разными вариантами японского языка. В современной Японии такая тенденция даже усилилась по сравнению с тем, что было раньше, поскольку теперь каждый японец (исключая небольшую часть людей старшего поколения) благодаря школьному обучению и телевидению владеет (не всегда полностью) нормами литературного (стандартного) языка. Естественно его повсеместное употребление не только как языка книги и высокой культуры, но и в качестве «языка для чужих»: каждый японец его поймет.

Представления об этом языке в Японии имеют некоторую специфику, особенно по сравнению с Россией. В частности, там нет термина, в полной мере соответствующего привычному для нас термину литературный язык. Буквальным его соответствием по-японски мог бы быть термин bungo, но в первой главе мы видели, что он имеет совсем иное значение. Но дело не только в этом. Для России разных исторических эпох очень характерно представление о писателях (особенно прозаиках и драматургах) как «знатоках» и «хранителях» русского языка, это отражается и в самом термине литературный язык, а сам этот язык нередко отождествляется с языком художественной литературы. В Японии традиция иная: эта сфера речевой деятельности (как устной, так и письменной), как мы уже отмечали, никогда не считалась в Японии столь престижной, а в некоторые эпохи прозаическая литература на японском языке вообще считалась женским занятием. В последние полтора столетия престижность «изящной словесности» под западным влиянием несколько поднялась, но и сейчас в отличие от России правильный язык не связывается в Японии с художественной литературой. Как писал один японский социолингвист, в современном мире (реально, естественно, имеется в виду Япония) законодатель языковой нормы—не писатель, а массовая информация [Toyoda 1972: 15].

Вот показательный, как нам кажется, пример. Японский рецензент советского детского энциклопедического словаря по языкознанию [Энциклопедический словарь 1984] при общей его положительной оценке выразил недоумение по поводу двух его свойств: отсутствия статей о западных ученых и включения в него большого числа статей о языке классиков русской литературы. Как он предположил, в Японии никому не придет в голову помещать в подобный словарь статьи о своих классиках [Gengo-seikatsu 1984, 12: 37]. Отметим, что в новом издании словаря [Энциклопедический словарь 2006] статьи о зарубежных ученых добавили, но от статей о языке классиков не отказались: для российской традиции это не недостаток.

Видимо, поэтому в японском языке (как, впрочем, и в западных языках) русскому термину «литературный язык» соответствуют иные по своей структуре термины. И этих терминов не один, а два, буквально означающие «стандартный язык» (hyoojungo) и «общий язык» (kyootsuugo). Употреблявшийся ранее третий термин «устный язык» (koogo) уже почти не применяется после выхода бунго из активного употребления. А два основных термина—не синонимы. «Стандартный язык» – норма, зафиксированная в учебниках и грамматиках (в том числе для иностранцев), на практике не реализуемая полностью, а «общий язык» – тот, на котором реально говорят образованные люди, допускающий варианты (в том числе региональные) и небольшие отклонения от жесткого стандарта. Различие этих понятий специально описывал С. В. Неверов [Неверов 1982: 14–15]. Как пишут японские авторы, сейчас по всей Японии болтают на kyootsuugo [Nihongo 1983: 137], но, разумеется, не на hyoojungo.

Это различие можно сопоставить с несколько иным различием, введенным для русского языка позднесоветского времени М. В. Пановым, который противопоставил кодифицированный литературный язык (КЛЯ) и разговорный язык (РЯ). Он писал: «РЯ—не кодифицированный. … Он усваивается только путем непосредственного общения между культурными людьми. Ведь РЯ – одна из двух систем, составляющих литературный (культурный) язык, поэтому его носители – те же лица, которые владеют КЛЯ» [Панов 1990: 19]. Здесь же он связывал появление РЯ с реакцией на «оказенивание» литературного языка в советский период, считая, что до революции РЯ не было.

Вопрос о времени появления РЯ в составе русского языка представляется спорным. Но независимо от этого утверждение о формировании и существовании РЯ как реакции на «советскую культуру», естественное для оппозиционной к власти интеллигенции 70—80-х гг., не подтверждается тем, что и в Японии выделяется аналог РЯ. Кстати, распространено в Японии и недовольство «казенным» нормативным языком [Mizutani 1981: 146–149]. А сейчас уже очевидно, что смена у нас общественного строя в начале 90-х гг. не привела к исчезновению РЯ, стали лишь менее явными границы между ним и КЛЯ.

Многие японские исследователи отмечают большое языковое варьирование в японском обществе, далеко не сводящееся к разграничению литературного языка, диалектов и просторечия. Скажем, один из японских исследователей отмечает, что японские студенты пишут сочинения на правильном литературном языке, а говорят между собой совершенно иначе [Gengo-seikatsu, 1984, 11: 8—12]. Постоянно приводятся примеры слов и форм, которые не соответствуют стандартным нормам, но допускаются в разговорной речи образованных людей, например, потенциальная форма от глагола 'видеть' mire-ru вместо строго нормативной формы mirareru: степень допустимости таких грамматических форм дискутируется в японской лингвистике уже около полувека. Сейчас уже можно сказать, что такие формы не входят в hyoojungo, но допускаются в kyootsuugo. В терминах М. В. Панова первое понятие соответствует КЛЯ, а второе – КЛЯ и РЯ вместе.

Вопрос о поддержании и развитии языковой нормы в Японии мы подробно рассматривали в книге «Япония: язык и общество» [Алпатов 1988–2003: 122–138], поэтому повторим лишь ее основные выводы. В стране существуют два центра нормализаторской деятельности: Министерство просвещения и полугосударственная радио– и телекомпания NHK. Глобальных реформ не было уже более полувека, но частные реформы происходят постоянно. Суть их заключается, прежде всего, в приспособлении норм к реальному употреблению, «стандартного языка» к «общему языку». В отличие от первых послевоенных лет не ставится задача изменять язык через изменение норм; наоборот, норма приспосабливается к стихийным изменениям в языке. Представляется, что такой опыт заслуживает внимания. Впрочем, за последние годы в этой области кое-что изменилось: государственное вмешательство в вопросы языковой нормы уменьшилось, что проявилось в упразднении (мотивированном экономией) в начале 2000-х гг. основного правительственного органа по этим вопросам – Совета по японскому языку при Министерстве просвещения. Заметны и некоторые изменения нормативной политики в отношении заимствований из английского языка (см. следующую главу).

Однако, как выше уже было сказано, всё это «язык для чужих», хочется иметь и особый «язык для своих». Именно этим объясняется то, что японские диалекты (в отличие, скажем, от русских) необычайно устойчивы. В первой половине ХХ в., когда шло распространение в массах литературного языка, диалекты пытались искоренить, в школе старались от них отучить. Но в послевоенное время от этого отказались. По-прежнему диалект в Японии служит «семейным средством коммуникации» [Grootaers 1982: 329]. И к любому хорошо знакомому человеку, если он воспринимается как «свой», можно обратиться на диалекте. А вот с иностранцем говорить на диалекте неудобно. Наш замечательный ученый Евгений Дмитриевич Поливанов в 1914 г. изучал диалект деревни около Нагасаки, его материал стал основой книги [Поливанов 1917]. При выдающихся способностях к языкам он выучил его легко, но допустил непростительную ошибку: попытался поговорить на диалекте с жителями деревни. И сразу контакт был потерян, хотя в те времена большинство людей в деревне больше ни на чём не могло говорить [Sugito 1983]. Сейчас же чаще всего даже крестьяне свободно владеют двумя языковыми системами и сознательно переходят с одной на другую. Как-то автор книги видел по телевизору такой эпизод: деревенские женщины, думая, что они одни, говорили между собой на диалекте, но, увидев, что на них направлена телекамера, сразу стали беседовать на вполне литературном языке.

Конечно, диалектные черты более явны в деревне и в малых городах, но и в крупных городах диалектные и региональные черты могут быть устойчивы, особенно в акцентуации. Тем не менее, диалекты, сохраняя свою социальную роль, структурно меняются под влиянием литературного языка. Наиболее традиционные диалекты исчезают. Например, в деревне, которую когда-то посетил Е. Д. Поливанов, уже к концу 70-х гг. прежним диалектом владели лишь несколько пожилых женщин [Sugito 1983: 195]. Но это не значит, что в быту в таких деревнях говорят только на литературном языке. Отмечается, что место «старых» занимают «новые диалекты», в которых сосуществуют исконные диалектные и литературные черты, а кое-что в лексике и даже в грамматике появляется впервые [Inoue 1982: 154–166]. Массовые обследования одних и тех же районов с интервалами в 20–30 лет показывают устойчивость многих, хотя не всех диалектных черт [Chiiki 1974]. Маленькие дети обычно начинают овладение языком с диалекта, поскольку его употребляют в семье, и лишь потом благодаря сначала телевизору, а потом школе осваивают общий язык. У нас в последние годы японские диалекты, в том числе с точки зрения социального функционирования, много изучает С. А. Быкова, см. ее работы [Быкова 2000; 2002а; 2004].

В последние десятилетия не только не пытаются искоренять диалекты, но их считают национальным достоянием, активно изучают, а записи хороших носителей исчезающих традиционных диалектов хранятся наравне с записями голосов крупных артистов [NHK 1972]. В школах теперь вводится даже специальный курс правильной речи на диалекте той местности, где находится школа. Конечно, обучать каждому диалекту и говору невозможно, поэтому детей фактически учат некоторым региональным вариантам языка.

Отмечают, что в последнее время в речи молодежи, особенно девушек, стала проявляться мода на использование диалектных слов и даже грамматических форм; при этом заимствуются формы из разных диалектов, в том числе и таких, которые никогда не использовались в данной местности [Благовещенская 2007]. Эти диалектные черты уже не имеют территориального характера, в условиях большого города это лишь способ еще более отделить язык для «своих», для своей молодежной компании, от языка для «чужих».

По вопросу о будущем японских диалектов существуют разные точки зрения, но большинство специалистов еще в 70—80-е гг. полагали, что они сохранятся и в XXI веке. Это подтвердилось.

Особо следует рассмотреть ситуацию на островах Рюкю (или на Окинаве, как их часто называют по самому большому острову). Эти острова длительное время были обособлены от Японии: в 1429–1609 гг. они были полностью независимы, в 1609–1872 гг. полунезависимы, а в 1945–1972 гг. находились под управлением оккупационных войск США. В прошлом их жители считались отдельным народом: например, посетивший их в середине XIX в. И. А. Гончаров в путевых очерках «Фрегат «Паллада»» называет «ликейцев» в одном ряду с японцами, китайцами и корейцами. Диалекты Рюкю сильно отличаются от других диалектов Японии, а до начала XX в. существовала письменность на окинавском диалекте. Именно поэтому принято было говорить об особом рюкюском языке, что сохранилось в учебнике А. А. Реформатского. Но с социолингвистической точки зрения можно считать, что острова Рюкю входят в зону японского языка: их жители рассматриваются как часть японского этноса, все они владеют kyootsuugo и только на нем читают и пишут. Такая точка зрения официально принята в Японии, где рюкюский язык не признается, а диалекты считаются частью диалектов японского языка.

Ситуация на Рюкю описана в книге Н. Готлиб, которая склонна считать рюкюские диалекты отдельным языком, а жителей островов, число которых, по оценкам, более полутора миллионов, – отдельным этносом [Gottlieb 2005: 23]. Она даже считает возможным отделение Рюкю в будущем от Японии [Gottlieb 2005: 26], впрочем, признавая, что большинство населения не противится ассимиляции [Gottlieb 2005: 25]. О языковой ситуации на этих островах см. также специальное исследование [Matsumori 1995] и статью [Быкова 2002б].

Итак, противопоставление «свой – чужой» проявляется в японском языке на самых разных уровнях. Японские специалисты считают его устойчивым, в том числе потому, что современная жизнь всё более разобщает людей, и устойчивое общение сохраняется лишь внутри группы, среди «своих» [Nihongo 1983: 35, 90].

Еще один аспект этого противопоставления – отношение к «своему» и «чужому» внутри самого языка, то есть к исконному и заимствованному в японском языке. С этим отношением тесно связан и вопрос об отношении к другим языкам, к которым приходится сталкиваться японцам, прежде всего, к английскому языку. К этим вопросам мы и переходим.