Текст книги "Рождение династии. Книга 2. Через противостояние к возрождению"

Автор книги: Владлен Шувалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Под сенью креста православного

Осень 1608 года стояла удивительно теплая, тихая, сухая. Сентябрь уж шел к концу, а лес еще стоял в полном уборе и блистал густою, ярко-золотистою, то огненно-красною, то багряною листвой. И дни стояли ясные, нежаркие, которые свойственны только северной осени.

И как бы в противоположность этой тихой осени богоспасаемый город Ростов – «старый и великий», всегда спокойный, сонный и неподвижный – в эту осень сам на себя не походил…

На улицах заметно было необычайное оживление и движение: на перекрестках, на торгу, на папертях церквей – везде граждане ростовские собирались кучками, толковали о чем-то, советовались, спорили, что-то весьма тревожно и озабоченно обсуждали.

И в приказной избе тоже кипела необычайная работа: писцы под началом дьяка усердно скрипели перьями с утра до ночи, а дьяк помногу раз в день хаживал с бумагами к воеводе Третьяку Сентову и сидел с ним, запершись, по часу и более. И сам Третьяк Сентов был также целый день в суете: то совещался с митрополитом ростовским Филаретом Никитичем, то с кузнецами пересматривал городскую оружейную казну, отдавая спешные приказания относительно починки и обновления доспехов оружейного запаса, то обучал городовых стрельцов ратному строю и ратному делу.

Одним словом, на всем Ростове и на всех жителях его лежал отпечаток какой-то тревоги, беспокойства, ожидания каких-то наступающих бед и напастей.

В саду того дома, где помещалась инокиня Марфа Романова со своими детьми Мишей и Танюшей, и с деверем своим, шла между Марфой Ивановной и боярином Иваном Никитичем такая же беседа, как и всюду в Ростове, на площадях, да перекрестках.

– Час от часу не легче, – говорила, вздыхая, Марфа Ивановна, – одной беды избудешь, к другой себя готовь!

– Словно тучи, идут отовсюду беды на Русь, – сказал угрюмо сидевший около инокини боярин Иван Никитич, – и просвету между туч не видно никакого! Одна за другой спешит, одна одну нагоняет… Сама посуди: от одного самозванца Бог Москву освободил, – и году не прошло, другой явился, а с ним и ляхи, и казаки, и русские изменники… и вот куда уж смуту перекинуло: под Тушино! Москве грозят, обитель Троицкую осаждают, да сюда уж пробираются, в Поволжье… Спаси Господи и помилуй!

– Да, неужели они и сюда могут прийти? – тревожно спросила Марфа, невольно бросая взор в ту сторону сада, откуда неслись веселые и звонкие детские голоса.

– По-моему, – говорил Иван Никитич, – заранее необходимо меры принять. Я так и брату Филарету говорил, – вот, к примеру, тебя с детьми, я отослал бы, пока есть путь в Москву. Там все же вернее будет.

– Меня с детьми? А муж здесь чтобы остался? Нет, нет! Ни за что!

На другое утро, спозаранок, тревожно зазвонили колокола во всех ростовских церквях, кроме Кремлевских соборов.

Не то набат, не то сполох… И все граждане, поспешно высыпавшие из домов на улицу, полуодетые, простоволосые, встревоженные, прежде всего, спрашивали у соседей при встрече:

– Пожара, нет ли где? А не то ворог, не подступает ли?

Ни пожара, ни ворога, а все же беда над головой висит неминучая.

– Вести такие получены! – слышалось в ответ на вопросы, хотя никто и не брался объяснить, в чем беда и какие именно вести.

Между тем звон продолжался, толпы на улицах возрастали, а из домов выбегали все новые и новые лица: мужчины, женщины и дети. Кто на ходу совал руку в рукав кафтана, кто затягивал пояс или ремень поверх однорядки, кто просто выскакивал без оглядки, в одной рубахе и босиком или еще хуже того – об одном сапоге. Женщины начинали кое-где голосить, дети, перепуганные общим настроением и толками, кричали и плакали. Тревога изображалась на всех лицах и становилась общею.

– Да кто звонит-то? Из-за чего звонят? – спрашивали более спокойные люди, ничего не понимая в общей панике.

– А кто их знает! Вот у Николы зазвонили, и наш пономарь на колокольню полез.

– Братцы! Пойдем к митрополиту и к воеводе: они должны знать – они на то поставлены.

– Вестимо, к ним! К ним! Туда! В Кремль! К митрополиту, к воеводе! – раздались в толпе голоса и крики и, повторяемые другими толпами, привели к общему движению в одном направлении.

Толпа, все возрастая, повалила к Кремлю, запрудила улицу перед входными воротами, произвела усиленную давку в широком воротном пролете и, наконец, хлынула в кремль и залила всю площадь между соборами и между митрополичьим домом, шумя и галдя. В толпе от времени до времени слышались возгласы, и даже крики:

– Воеводу нам! Третьяка Сентова! Пусть нам объявит, какие вести!

Крики становились все громче и громче и уже начинали сливаться в один общий гул, когда, наконец, на рундуке митрополичьего дома явились сначала дьяки, потом воевода Сентов, высокий, плотный, здоровый мужчина, лет пятидесяти, с очень энергичными и выразительными чертами лица. Вслед за Сентовым вышел и сам митрополит Филарет Никитич, в темной рясе и белом клобуке с воскрыльями, которые опускались ему на плечи и грудь. Мерно и твердо опираясь на свой пастырский посох, он остановился на середине рундука и величавым, спокойным движением руки стал благословлять толпу во все стороны.

Толпа разом смолкла. Шапки, одна за другою поползли прочь с голов, а руки полезли в затылок, и те, что еще за минуту кричали и галдели, теперь присмирели. Переминаясь с ноги на ногу, не знали, что сказать, как приступить к делу.

Филарет обвел всех спокойным и строгим взглядом и произнес:

– Зачем собрались вы, дети мои? Какая у вас забота?

Этот вопрос словно прорвал плотину – отовсюду так и полились и посыпались вопросы и жалобы:

– Вести! Вести, какие? Воевода нам их скрывает,… Хотим знать… Сказывайте, какие вести?…

Филарет обратился к воеводе и сказал ему:

– Сказывай им все, без утайки.

Воевода приосанился и громко, так громко, что слышно было во все концы площади, сообщил:

– Суздаль врасплох захвачен литвой и русскими изменниками. Нашлись предатели и в городе, и не дали добрым гражданам простору биться с ворогами. Владимир предан тушинцам воеводою Годуновым, который забыл страх Божий и верность присяге, не стал оборонять города, хотя и мог – и войска, и народу и зелья было у него полно…

Переяславцы же и того хуже поступили: злым ворогам и нехристям, грабителям и кровопийцам навстречу вышли с хлебом-солью и приняли их, как дорогих гостей…

Вот вам наши вести…

Воевода замолк – и толпа молчала, довольно-таки сумрачно настроена.

– Бежать надо от ворога! Бежать всем городом! – раздались крики.

– Православные! – начал Филарет. – С душевной скорбью вижу я, что помыслы все ваши только о мирском. Заботитесь о животах, о жизни, о покое своем, бежать собираетесь… Почему не позаботитесь о Божьем? О храмах ваших, о святых иконах, о мощах угодников, о благолепном строении церковном, вами же и вашими руками созданном, из вашей лепты! Почему не вспомните могилы отцов и дедов и почивших братий ваших! Или и это все возьмете с собою? Или и это все вы понесете в дар лютым ворогам и скажите им: возьмите, разоряйте, грабьте, оскверняйте – только нас, робких, пощадите за смиренство наше. Так что ли! Говорите, так ли? – Филарет обвел передние ряды вопрошающим взглядом: никто ни слова не проронил ему в ответ.

Тогда он продолжал:

– Бегите же, маловеры! Спасайтесь, позабыв свой долг присяги, по которому вы за своего царя должны стоять до конца, до последней капли крови! Я не пойду за вами: я останусь здесь на страже соборной церкви, святых мощей, икон и всей казны церковной… И помните, что нет вам моего благословления!

Спокойствие и твердость этой речи произвели на толпу сильное впечатление. Раздались с разных сторон другого толка возгласы:

– Останемся… Стыдно бежать!.. от беды трусостью не спасешься… И разор велик, и позор пуще того… Биться надо! Надо им отпор дать – чтоб неповадно было.

– Давай нам оружие! Давай, готовы биться!

Пономарь, заметивший с колокольни собора движение неприятеля к городу, имел полное право сказать, что вражья сила подходит к городу туча тучею. Он должен был видеть в туманной дали, как поспешно отступала к городу ростовская рать, то отбиваясь, то отстреливаясь от наседавшего на нее неприятеля, который в пять раз превосходил ростовцев численностью и пытался охватить их со всех сторон. Действительно, неприятель шел, туча тучею, и это сравнение тем более представлялось правильным, что и в этой темной, живой туче то и дело, перебегая из конца в конец ее, сверкали молнии отдельных выстрелов.

Когда, наконец, наполовину уменьшившийся отряд ростовцев, страшно расстроенный неудачною битвой и изнуренный тягостным отступлением, достиг окраины города, ему пришлось волей-неволей приостановиться, потому что отступлению мешали плетни, заборы и та давка, которая произошла в передних рядах при вступлении отряда в узкие улицы города.

– Стойте! Стойте! Строй держи! Не мечитесь, как бараны! Чинно входи! Так долго ль до греха! – кричал Сентов, бегая взад и вперед по рядам ростовцев. Наступающие, заметив издалека остановку ростовской рати на окраине города, сначала тоже приостановились, очевидно, ожидая, что ростовцы здесь хотят им дать последний отпор, может быть, даже при помощи горожан, еще не принимавших участие в битве. И вдруг все вражье войско, в котором было тысяч до восьми, разделилось надвое: меньшая часть двинулась направо, пошла огородами в обход города, а большая пошла прямо напролом.

– Батюшки! Обходят! Беги, ребята, спасайся! Беги! – раздались голоса в рядах ростовцев.

– Стыдитесь, трусы! – бешено заревел Сентов. – Куда бежать? Переяславцам на потеху, что ли? Умрем здесь, двум смертям не бывать, одной не миновать!

Его слова еще раз внесли бодрость в сердца оробевших воинов, тем более что он, действуя не словом только, но и делом, сам выдвинулся в первый ряд с бердышом[2]2
  Бердыш – холодное оружие в виде топора (секиры) с искривленным, наподобие полумесяца, лезвием, насаженным на длинное древко.


[Закрыть] в руке, готовый грозно встретить наступающего врага.

– Стрельцы! – крикнул он громко. – Ставь фузей на рогатки! Цель вернее, не теряй попусту зарядов! Дай подойти поближе и валяй наверняка.

И все смолкло, все замерли в ожидании медленно и осторожно наступающего неприятеля. Вот темные ряды еще подошли на выстрел, вот двинулись дальше и приблизились шагов на шестьдесят. Можно уже было различать подробности одежд и вооружения, даже разобрать лица наступающих. Явственно слышался их говор и топот коней конницы на правом фланге.

Сентов глянул перед собою и, высоко потрясая бердышом, крикнул во все горло: Пали!

Грянул залп из двухсот пищалей, в рядах вражьей рати раздался громкий, всеми разом подхваченный крик, и вся их масса бегом бросилась на ростовцев… Еще мгновенье – и эта масса обрушилась на небольшой отряд Сентова, охватила его со всех сторон и с дикими, неистовыми воплями схватилась с ростовцами в последнем отчаянном натиске.

Крики, вопли, ругань и стоны слились в один ужасающий рев и гул.

– Коли, руби, бей их, анафем! Попались, чужееды!

– За мной, ребята, вперед!

– Вели в обход! Бей их, так, так! Любо, любо! – Вот что в каком-то диком хаосе носилось над остервенелою толпою бойцов.

Как храбро ни бились ростовцы, как ни метался разъяренным вепрем по рядам их Третьяк Сентов, они были буквально раздавлены огромной численностью врага. На одного ростовца приходилось, чуть ли не по пяти тушинцев и переяславцев. Мужественный воевода пал одним из первых, изрубленный саблями и поднятый на рогатины. Вскоре после того бой превратился в простое избиение… Обойденные отовсюду, лишенные возможности защищаться, несчастные ростовцы, наконец, бросились врассыпную, преследуемые по пятам разъяренными и торжествующими врагами. Стук оружия, вопли и крики, топот коней и стоны раненых и умирающих огласили тихие улицы старого, мирного городка, всюду кругом разнося ужас и оцепенение. Вскоре защищаться уже было некому, и вражья сила широкою, бурливою волною залила весь город до Кремля, всюду врываясь в дома, все разоряя, разрушая и грабя на пути… Хвост тушинского отряда еще тянулся по дороге к городу, когда его передние ряды уже врывались шумною, дикою и беспорядочною толпой в ростовский Кремль, никем не защищаемый, и охватывали собор и соборную площадь, ломясь в храмы, вышибая двери у погребов и складов товарных, всюду разыскивая добычу для своей ненасытной корысти.

Эта толпа, неистовая в буйстве и дерзости, обрызганная кровью храбрых защитников Ростова, кинулась, было на паперть соборную с криками:

– Вышибай двери! Бревно сюда тащи! Ломай! Там есть, чем поживиться! Теперь все наше!

И вдруг неистовая толпа остановилась, осела, даже потерялась, встретив нежданное…

Тяжеленные железные двери собора отворились как бы сами собою, и на пороге их явился митрополит Филарет, в полном облачении своего сана, в блистающей митре, с животворящим крестом в руках, окруженный кнуром. В его прекрасном, выразительном лице незаметно было ни тени страха или тревоги, а вся его высокая, осанистая и величавая фигура, ярко выступавшая на темном фоне внутреннего храма, с его огнями лампад и свечей, с его облаками фимиама, должна была поразить каждого, и не только внушать к святителю уважение, но даже пролить робость и некоторый суеверный страх в сердца дерзновеннейших… Вот почему осели и попятились перед ним ряды тушинцев и казаков, которым он предстал как видение, окруженное блестящим неотразимым ореолом святости.

– Чего пришли вы искать сюда, обрызганные кровью наших братий! – сказал Филарет, спокойно озирая стоявшее перед ним темное сонмище. – Или не довольно вам того, что вы их побили, сиротя их семьи, повергнув в бездну скорби и стенаний их матерей, жен и сестер! Или не довольно того, что вы теперь властною рукою хозяйствуете здесь, в городе, расхищая животы и имение, накопленное многолетним трудом, заботами и усердием граждан! Неужели вы, обагряя руки кровью ни в чем не повинных людей, хотите еще усугубить грех свой, дерзко вторгаясь во храм, налагая святотатствующую руку на его древние святыни, оскверняя его насилием и позорными деяниями! Заклинаю вас именем Божьим, заклинаю всеми ростовскими чудотворцами и подвижниками.

– Да что вы этой лисы заслушались! – крикнул кто-то сзади.

– Вали прямо в собор!

– Не смейте! Не дерзайте! – громогласно воскликнул Филарет, заступая дорогу и высоко поднимая над головою крест.

– И пусть этот крест будет вам преградой!

– Берите крест из рук его, – в нем пять фунтов золота! – закричал, пробиваясь сквозь толпу, переяславец.

И несколько рук разом ухватились за крест, вырывая его из рук святителя.

– В собор, в собор! – заревела толпа. – Там и серебра, и золота на нас всех хватит!

И, притиснув Филарета к стене, толпа хлынула мимо него внутрь собора, а около Филарета, как из земли, вырос высокий и дюжий казак со свирепым лицом, в богатом кафтане с золотыми петлицами.

– Бери его! Срывай с него долой всю эту парчовую шелуху! – крикнул он окружающим, которые мигом ободрали с митрополита богатые ризы, сорвали с его головы митру и оставили его только в одном темном подряснике.

– Вот так! Теперь одень-ка его в казацкий кобеняк, да крутите ему руки за спину. Эй, есаулы! Я его вам поручаю, головою за него ответите, коли уйдет. Мы его царю в подарок свезем в Тушино. Ну, тащите его в обоз, чтобы он тут не путался!

Кто-то со стороны нахлобучил на голову Филарета рваную татарскую шапку. Несколько дюжих рук ухватили его за плечи и за локти и поволокли через толпу к воротам Кремля.

Покончив с Филаретом, свирепый казацкий атаман, окруженный своими есаулами, вступил в собор, в котором уже распоряжались тушинцы, судя по крикам и плачу, которые слышались в разных углах храма. Не спеша, так же вошел он под древние своды и гаркнул во весь голос:

– Ребята! Баб, девок и детей забирай с собою и всех гоните в обоз!.. Старух всех в озеро, а остальных приканчивайте здесь, чтобы никто не вышел живой!

Грозный оклик его прозвучал, как крик зловещей птицы и пронесся под сводами… В ответ ему раздался взрыв шумных неистовых восторгов со стороны тушинцев, казаков и переяславцев, которые свирепствовали хуже всех. Пошла ужасная расправа.

Стоны, мольбы, проклятия, вопли наполняли весь храм и обратили его в какую-то страшную геенну, с нескончаемым плачем и скрежетом зубовным…

Новые и новые ватаги разбойников и грабителей врывались в храм одна за другой и, мешаясь с тесною толпою укрывшихся в храме женщин, стариков и детей, убивали беспощадно мужчин, а женщин насильно тащили вон из храма, срывая с них по пути одежды и украшения, а многим не оставляя даже и необходимого покрова для стыдливости. Детей вязали десятками и гнали перед собою бичами, как стадо баранов, на глазах исступленных, полу помешавшихся матерей.

– На выкуп пригодятся! – смеялись злодеи, презрительно отворачиваясь от плачущих матерей. И в то самое время как одни вязали и гнали перед собою молодых девиц и женщин, запасаясь полоном, другие рассыпались всюду, проникая в алтарь, в ризницу, в пределы. Одни тащили оттуда грудами богатые облачения, шитые золотом и низанные жемчугом.

Другие охапками несли кадила, дарохранительницы, ковчеги с мощами, ободранные оклады священных книг. Третьи сдирали ризы с икон или топорами рубили на куски, окованные серебром раки угодников…

Тут драка за добычу, там наглое насилие над несчастною женщиной, здесь – дикая, бессмысленная бойня над беззащитными и хилыми жертвами разнузданной, разнородной и разноплеменной шайки «отважных» разбойников. Всюду опрокинутые аналои, разбитые лампады, сорванные с цепей паникадила, лохмотья одежды, разбросанные среди скользких луж крови, трепетные тела несчастных, подергиваемые последними содроганиями, и страх и ужас, и позор невообразимой оргии безумия, насилия, святотатства!..

Филарета посадили на воз вместе с какой-то женкой, конечно, для насмешки, и в таком виде повезли в Тушино.

Мощи ростовских чудотворцев были разрушены, изрублены в куски серебряный гроб святого Леонтия и золотое изображение угодников.

Телега остановилась у хором «царика» в Тушино. «Дмитрий» выскочил на крыльцо.

Гневно сверкнул глазами.

– Кто посмел издеваться над служителем церкви?

– Сей же миг верните пастырское одеяние!

Гоготавшие доселе казаки вмиг замолкли и с удивлением смотрели, как «царик» взял бережно Филарета за руку и помог слезть с телеги.

Стоящие рядом бояре и начальные люди поклонились. Атаман, командовавший ростовским погромом, боязливо отступил в задние ряды казаков.

– Приветствую тебя, владыка! – Лицо «царика» расплылось в улыбке.

– Давно мечтал встретиться с тобой. Нужно объединить усилия для борьбы с незаконно царствующим Шуйским.

Филарет нахмурил брови:

– Не почитаю Василия законным царем, но служу не государю, а Господу. Как повелит Господь, так и будет моя поддержка!

Выказывая особое уважение Филарету, Дмитрий понимал: в качестве двоюродного брата царя Федора Ивановича боярин Федор Никитич Романов имел наибольшие права на трон. Однако гонения царя Бориса подорвали влияние Романовых. До момента убийства Дмитрия Шуйский не видел в них серьезных соперников. Однако прошло немного времени, и Романовы потянулись к власти. В Тушино Лжедмитрий предложил Филарету сан патриарха и тот принял патриарший посох от «вора».

Романов обладал огромным политическим опытом и популярностью в народе. Его поддержка имела неоценимое значение для самозванца. Самозванец выдавал себя за сына Ивана Грозного, а Филарет был племянником этого царя. «Родственники» должны были помочь друг другу.

Филарет знал, что имеет дело с бродягой, но «добрый» Дмитрий нужен был ему, чтобы разделаться с Шуйским и освободить московский трон.

Филарет не обличил перед всеми вора, хотя прежнего Дмитрия он знал лично очень хорошо и никак не мог теперь ошибиться.

Филарет был разумен. Не склонился ни направо, ни налево и в истинной вере пребыл тверд! Его нарекли патриархом. Дмитрий дал ему в почесть золотой пояс, приставил рабов служить ему. Филарет в свою очередь подарил Дмитрию дорогой восточный яхонт, находившийся в его жезле.

Но в Тушино все-таки побаивались Филарета, не доверяли ему и подстерегали за каждым его словом и мановением.

Было отчего. Признав первого Дмитрия, получив от него милости, теперь стал служить второму Дмитрию, и, конечно, не мог быть ему столько же предан, сколько сам ему был нужен. Тем не менее, именем новонареченного патриарха писались грамоты, признание Филаретом Дмитрия усиливало доверие и расположение к этому «новому» Дмитрию.

Филарета считали ближайшим родственником прежней царской династии.

Благодаря Филарету тушинский двор стал центром боярского и дворянского сопротивления царю Василию.

Тушинскую Думу возглавили М.Г. Салтыков с сыном (Салтыковы находились в тесном родстве с женой Филарета Марфой), знатный Гедиминович, князь Д.Ф. Трубецкой, получивший от Лжедмитрия боярский чин, И.И. Годунов (шурин Филарета), князья А.Ю. Сицкий, Д.М. Черкасский – свояки Романовых, Басмановы-Плещеевы. Плещеевы слетелись в Тушино и сподобились милости Лжедмитрия. Матвей Плещеев стал боярином, а Федор – окольничим «тушинского вора».

Другой верный слуга Дмитрия дьяк Богдан Сутулов был возвышен сверх всякой меры. Он стал окольничим дворецким казанским, нижегородским и астраханским.

К патриарху Гермогену Филарет относился уважительно и всегда поддерживал его. А в церковных сношениях неизменно подписывался: «Митрополит Ростовский Филарет, нареченный тушинским правителем патриархом».

Патриарх Гермоген – непреклонный противник самозванца – не серчал на Филарета за невольное присвоения патриаршего достоинства. В своей грамоте патриарх Гермоген писал, что молит Бога о тех, «которые взяты в плен, как и Филарет, митрополит и прочие, не своею волею, но нужею».

А при дворе тушинского «Вора» царила полная сумятица. «Перелеты» боярские и дворянские метались к Шуйскому и обратно. Никто толком не знал за кого стоит и с кем воюет. Царский трон в Москве скрипел и шатался вот-вот готовый рухнуть.

Новонареченный «тушинский» патриарх рассылал во все земли и города, остававшиеся на стороне «Вора» грамоты против Шуйского, но сторону самозванца не держал.

Договор Шуйского со Швецией и приход на помощь московскому войску пятнадцатитысячного экспедиционного корпуса генерала Делагарди положил конец терпению польского короля. Польская корона открыто объявила войну Московии.

Король Сигизмунд III осадил Смоленск и повелел всем польским наемникам, воюющим на стороне «царя Дмитрия», оставить Тушино и прибыть под знамена польского короля. Тушинский лагерь стал распадаться: часть сторонников «царька» ушли к королю, другие остались, но стали проявлять открытое неповиновение.

Наемники не прочь были вернуться на королевскую службу. Помехой им была лишь их алчность. По их расчетам Лжедмитрий задолжал им семь миллионов рублей, невообразимо большую сумму.

Гетман Рожинский, и ранее не оказывавший самозванцу должного почтения, начал открыто угрожать «царьку» расправой, а потом просто оставил Тушино и увел свои войска к Смоленску.

В конце года в Тушино прибыли послы польского короля. Самозванец вместе с Мариной уныло наблюдал из окошка своей избы за своим «рыцарством», торжественно встречавшим посланников Сигизмунда III.

Послы не удостоили Лжедмитрия даже визитом вежливости. Было понятно, поляки отвернулись от него, предали дело, на которое сами же его и толкнули. Он просто стал им не нужен: Москву взять он не мог, войско разбегалось от него, земли, которые раньше его поддерживали, переставали в него верить и отлагались одна за другой.

Переговоры с послами вел Филарет Никитич, с ним были Михайло Глебович Салтыков, князь Трубецкой, с ними был и атаман Заруцкий.

Один из польских комиссаров начал свою речь прямо:

– Не страшитесь того, что король вошел в землю вашу с войском. Он не желает вам зла, а по христианскому милосердию и по соседству хочет утешить Московское государство, потрясенное смутою от бесстыдного вора, и освободить народ от мучителей, которые его утесняют. Если вы не пренебрежете его расположением и пожелаете, то король не только сохранит ваши обычаи, но будет оборонять ваши права, веру, вольности, жен и детей и ваши имущества.

Вот к королю пришли верные слухи, что поганые турки и татары, пользуясь вашим разделением, приступают к вашим границам с тем, чтобы, пробившись через наши земли, овладеть вашими. Тогда постигнет погибель вашу древнюю веру христианскую. Взирая на это, его величество король пришел на помощь государству Московскому, не желая, чтобы его собственные земли были окружены неверными. За ваше расположение к верным подданным и честному народу обоих государств, его величество король окажет вам свою милость: вы узнаете ее не на словах, а на деле, из доброго окончания этого предприятия.

Комиссары вручили тушинским переговорщикам королевскую грамоту. Филарет сказал в ответ:

– Слава высочайшему Господу Богу, что вдохнул наилучшему королю желание положить конец долгим нашим бедам и страданиям!

Мы об одном только просим, одного молим: чтобы он нашу православную веру сохранил непорушимо и наши монастыри и святыни.

Тот же, который говорил раньше из комиссаров, отвечал:

– Именем короля мы клянемся вам, что все станется по вашему желанию.

Бояре порешили отречься от «царька», отречься и от Шуйского, отдаться Сигизмунду и стараться привести ему в подданство все Московское государство.

Убедившись в вероломстве польских наемников, самозванец стал взывать уже к русским людям, пугая их стремлением короля захватить Россию и установить католичество.

Тушинский «Вор» клялся, что не отдаст полякам ни пяди русской земли, но вместе со всем народом умрет за православную веру.

Таким образом, он задумал вступить в войну уже с двумя государями: московским царем и польским королем. В начале года тушинский «царь» разослал всем городам, оставшимся на его стороне, грамоты, в которых повелел, чтобы поляков, которые находились там, арестовывали, а все их имущество отписывали на государя. Но все это уже не могло помочь. К маю Тушинский лагерь окончательно распался. Опасаясь измены, «Вор» на телеге с тесом бежал в Калугу, бросив свою «царицу». За ним ушли и часть казаков под началом Ивана Заруцкого.

Почти все поляки направились под Смоленск к своему королю, отдельные небольшие казачьи отряды, вспомнив вольницу, стали разбредаться по городам Северской земли, по пути бесчинствуя и грабя население. В одном из таких отрядов, в качестве пленника находился и тушинский «патриарх» Филарет. В первом же столкновении с московскими стрельцами отряд был разгромлен, Филарет «располонен» и под охраной отправлен в Москву.

Царь Василий не осмелился судить «воровского» патриарха и опрометчиво разрешил ему остаться в Москве. Патриарх Гермоген поспешил объявить Романова жертвой Лжедмитрия и признал его право на прежний сан ростовского митрополита.

Филарет, не чаявший такого приема, вскоре обрел прежнюю самоуверенность и стал, не покладая рук, трудится над возрождением влияния своего разгромленного романовского рода.

При поддержке больших бояр – родственников и племянников Филарет вскоре стал надежной опорой под патриархом. Понимая, что царствованию Шуйского остались считанные дни, он не вмешивался в бунтарские выходки Ляпунова и даже в насильственное пострижение царя и царицы, считая, что его время еще не наступило.

* * *

В имении Романовых на Варварке обычный летний день шел своим чередом. На обширном подворье, в саду и в огороде кипела работа. Десятка два дворовых холопов под надзором управляющего, усердно вскапывали только что опревшую землю лопатами, таскали землю, песок, позем и старую листву, надрезали и подвязывали деревья и рассаживали молодые кусты.

– Вот, братцы, глянул я на эту яблоньку, – говорил управляющий, обращаясь к рабочим, – и диву дался! Как все у Господа Бога мудрено устроено!..

Ведь эту яблоньку я из Костромы за пазухой привез в ту пору, как мы с Мишенькой из Ростова от тушинцев бежали, а она уже теперь и во какая стала, году не пройдет – на ней уж и яблоки будут.

– Это ли диво! – отозвался один из рабочих. – Не мало ведь с той поры и времени прошло, в ту пору ты с Мишей боярчонком из Ростова бежал, и тому боярчонку шел одиннадцатый год, а ноне он уже и не Мишенька, и не боярчонок, а Михайло Федорович Романов, с той поры, как его великий государь Василий Иванович в стольники[3]3
  Стольник – придворная должность, занимался обслуживанием трапезы государей.


[Закрыть] пожаловать изволил.

И сестрица его, Татьяна Федоровна, тоже уже замужем, и княгиней стала. С той поры ведь третий год идет, а в такое время мало ли воды утечет.

– И то, правда! Время бежит, нас не ждет. Да время-то такое, что хуже безвременья! – со вздохом проговорил управляющий, поглаживая свою сильно поседевшую бородку. – Который уж год на наших бояр беда за бедою так и идет, и надвигается, что туча за тучей…

Вот теперь опять третий год боярин наш, Федор Никитич, во вражьем полоне, в узах у тушинцев обретается, и за последние недели и весть о нем запала…

Знаем, что Тушино выжжено, что все их скопище врозь разбрелось, а где его милость – не ведомо.

Старый верный слуга-управляющий смолк и задумался, и беседа, вызванная его замечанием о яблоньке, порвалась на полуслове.

Все опять деятельно и усердно принялись за работу.

В это время на дорожке, которая между густых кустов вела из огорода к крыльцу боярских хором, показался мальчик лет тринадцати, стройный и миловидный. Русые кудри выбивались у него из-под бархатной шапочки, отороченной соболем, пояс яркого цвета с плетенными шелковыми застежками и кистями, обхватывал его еще тонкий отроческий стан.

Жмурясь от солнца и прикрывая глаза рукою, он оглянул холопов, работающих в огороде, завидев управляющего, окликнул его, махнул ему рукою.

– Вот он, стольник-то наш именитый! – проговорил управляющий, весь просияв. – Недолго без меня насидел… О своем пестуне вспомнил… Сейчас, сейчас, иду, иду!

И он бегом пустился по огороду, насколько позволяли ему его старческие ноги.

– Вестей от отца нет? Жив ли он? – заговорил Мишенька, встречая управляющего.

– Кабы знали, откуда вести добыть, так, небось, давно бы уж добыли, – отвечал управляющий.

– Без вестей о батюшке все мы голову потеряли.

Матушка по целым дням все молиться, да плачет. Дядя Иван Никитич тоже такой хмурый, нахохленный сидит, что к нему и подступу нет. На свою скорбь в руке, да в ноге жалуется. Вот я один-то и сам себе места не найду и невольно дурное в голову лезет.

– Э-эх, сердечный ты мой! Как же ты хочешь, чтобы все по нашей воле на белом свете творилось, нам в угоду! Ты еще роптать на Господа не вздумай… А скука-то твоя – тот же ропот! А изволь-ка припомнить, от каких бед и зол всех нас Господь избавил! Припомни-ка Ростов-то! Ведь словно из самой пасти львиной все вы спаслись, и у батюшки твоего волос с головы не упал.