Текст книги "Рождение династии. Книга 2. Через противостояние к возрождению"

Автор книги: Владлен Шувалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Иноземцев остановили за воротами и не знали, как быть: пускать ли, не пускать? Иноземцы, лютеране… Делагарди страшно закричал на непускальщиков, те струсили, расступились. Плакал генерал, припадая головой покойному на грудь:

– Не только я, не только Московское царство, вся земля потеряла великого воина…

Слух о том, что князь отравлен, встряхнул Москву не сразу. Но к вечеру уж все точно знали: отравлен. Вину возложили на княгиню Екатерину Григорьевну-жену Дмитрия Шуйского. Знамо, дочка самого Малюты Скуратова, а яблоко от яблоньки… Кинулись к дому Дмитрия Ивановича Шуйского кто с чем, но схватив что потяжелее, поострей, а там уже стрельцы стояли, целый полк.

Вотчина рода Шуйских и место их упокоения в Суздале. Но в Суздале сидел пан Лисовский. Хоронить Скопина решили временно, в кремлевском Чудово Архангело-Михайловском монастыре, а как Суздаль очистится от врагов, то туда и перенести прах покойного.

Пришли сказать царю о месте погребения.

Шуйский сидел в Грановитой Палате, один, за столом дьяка.

– Так, так, – говорил он, соглашаясь со всем, что сказано было.

И заплакал, уронив голову на стол. И про что были те горькие слезы, знали двое: царь да Бог.

Польский король, не забывший избиения поляков в Москве и, наконец, справившийся с рокошем*, объявил России войну и осадил Смоленск. Был издан приказ всем польским воинам оставить Тушино и вернуться под знамена польского короля.

Среди поляков начался раскол: одни повиновались приказу короля, другие – нет.

Гетман Вора князь Рожинский, вывел свои войска из Тушино и с развернутыми знаменами двинулся к Смоленску. Положение Лжедмитрия стало практически безвыходным, сил, способных противостоять московским полкам не было. Все оставшееся воинство превратилось в отдельные банды, совершающие набеги на расположенные неподалеку городки и селения. С самим Лжедмитрием уже никто не считался. Вокруг Вора во время его стоянки в Тушине собрался двор из московских людей, которые не хотели служить Шуйскому. Среди них были представители очень высоких слоев московской знати: митрополит Филарет (Романов), князья Трубецкие, Салтыковы, Годуновы…

Сигизмунд III через своих посредников предложил им отдаться под власть короля. Но Филарет и тушинские бояре отвечали, что избрание царя не дело их одних, что они ничего не могут сделать «без совета земли».

Вместе с тем они вошли между собой и поляками в соглашение не «приставать» к Шуйскому и не желать царя из «иных бояр московских никого» и завели переговоры с Сигизмундом о том, чтобы он прислал на московское царство своего сына Владислава, а перед этим помог уничтожить тушинского Вора, взамен московские дворяне обещали скинуть с престола Шуйского.

Вор принял решение оставить тушинский лагерь и бежать в Калугу, где еще можно было какое-то время отсидеться.

Прекращение существования тушинского лагеря вселило некоторую надежду в Василия Шуйского.

Нужно было остановить наступление польских войск.

Над войском стал воеводой брат царя, Дмитрий, совершенно бездарная личность.

Он двинулся на освобождение Смоленска, но в первом же сражении был наголову разбит поляками. Когда в Москве узнали об исходе сражения поднялся «мятеж велик во всех людях», что и ускорило катастрофу. 17 июля 1610 года толпа народа, ведомая Захарием Ляпуновым (братом рязанского воеводы Прокопия Ляпунова), расшвыряв стрельцов, явилась в Кремлевский дворец и потребовала от Шуйского отречься от престола.

Царь отказался и тогда заговорщики начали скликать московский люд к Серпуховским воротам. Многие бояре и сам патриарх Гермоген были привезены туда силой. Собравшиеся у Серпуховских ворот объявили себя «советом всей земли» и «ссадили» царя.

Всем миром был вынесен «приговор»:

«…за Московское государство и за бояр стоять, с изменниками биться до смерти. Вора, кто называется царевичем Дмитрием, не хотеть. Друг на друга зла не мыслить и не делать, а выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землею. Бывшему государю Василию Ивановичу отказать, на государеве дворе ему не быть и вперед на государстве не сидеть. Над его братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану Шуйским с боярами в приговоре не сидеть». Узнав об этом, Шуйский молча сложил на трон скипетр, державу, царский венец и уехал из Кремля в свое имение. Но и на этом беды свергнутого царя не закончились.

Весь следующий день Шуйского колотила дрожь: что медлят сторонники, отчего купечество помалкивает, а дворяне? Неужто не дошел до них указ о передаче поместий в отчины?

В этот самый миг дверь с треском отворилась. В дверях Захарий Ляпунов и толпа.

Ввалились в комнату: князь Михаил Туренин, князь Петр Засекин, князь Федор Мерин-Волконский, дворяне…

Мерин-Волконский подошел к царице.

– Ступай с нами!

– Куда?! Как смеешь?! – вскочил Василий Иванович, но его оттеснил от жены Ляпунов.

– Хлопот от вас много…

Чего, ребята, ждете, уведите царицу! Знаете, куда везти!

– Василий Иванович! – закричала Марья Петровна, но ее вытащили из спальни, и она больше не звала.

– Куда вы ее? – спросил Шуйский.

– А куда еще – в монастырь, в монахини.

– Вы не смеете!

– Ты смел государство развалить!?

– В какой монастырь?!

– Да зачем тебе знать? – ухмыльнулся Ляпунов. – Тебе мир не надобен. Богу будешь молиться… А впрочем, изволь – в Ивановский повезли.

Сегодня и постригут.

– За что меня так ненавидите?

За Отрепьева, за польские жупаны, от которых русским людям в Москве проходу не было? За то, что я низвергнул их? – взмахнул руками, отстраняя от себя насильников.

Кого я только не миловал! Злейших врагов моих по домам отпускал. Казнил одних убийц. Я ли не желал добра России, всем вам?

– Чего раскудахтался? – сказал Ляпунов и повернулся к появившимся в комнате чудовским иеромонахам.

– Постригите его, и делу конец.

Иеромонах, белый как полотно, спросил царя:

– Хочешь ли в монашество?

– Не хочу!

Иеромонах беспомощно обернулся к Ляпунову.

– Что вы как телята! Совершайте обряд, чего озираетесь? Вот иконы, а Бог всюду!

– Но это насильство! – крикнул Шуйский.

– А хоть и насильство. – Ляпунов схватил царя за руки – Не дергайся… Приступайте!

Иеромонахи торопливо говорили нужные слова, Шуйский кричал:

– Нет! Нет!

Но князь Туренин повторял за монахами святые обеты.

Кончилось, наконец.

– Рясу! – зарычал Ляпунов.

Василия Ивановича раздели до исподнего белья, облачили в черную иноческую рясу.

– Теперь хорошо. – Ляпунов с удовольствием обошел вокруг Василия Ивановича.

– Отведите его к себе в Чудов монастырь. Да глядите, чтоб не лентяйничал, молился Богу усердно.

– Дураки! – крикнул насильникам Василий Иванович. – Клобук к голове не гвоздями прибит!

…Царицу Марью Петровну постригали в иноческий сан в Ивановском монастыре. Силой. Вместо обещаний Господу, вместо радости и смирения царица срывала с себя рясу, бросала куколь, кричала мучительницам своим:

– Будьте прокляты, сослужители Змея! – и плакала, плакала, звала мужа своего. Царицу заперли в келии.

Ночью к ней пришла игуменья:

– Патриарх Гермоген поминает мужа твоего Василия царем, а тебя, Марья Петровна, царицей. Не брани нас, терпи. Бог даст, уляжется смута.

– Прости и ты меня, матушка, – ответила государыня.

– Но я так тебе скажу. Коли патриарх насильного пострижения не признал, то и тебе не следует держать меня за инокиню…

– Будь, по-твоему, – согласилась игуменья.

Царица за себя постояла, а Василий Иванович монахам перечить не стал.

Держали его в Чудовом монастыре, в тюремной келии.

Патриарх Гермоген на каждой службе возглашал проклятье Ляпунову и его мятежникам, объявляя постриг Шуйского и жены его в монашество насильством, надругательством над церковью. Гермоген монахом назвал князя Туренина, который произносил обеты и повелел ежедневными молитвами замаливать грех свой перед Господом.

Бояр охватило всеобщее смятение и в этом смятении образовалась небольшая группа высшей знати, которая знала, что делать.

В центре стоял князь Федор Иванович Мстиславский. Мстиславские происходили из рода Гедиминовичей и по своей родословной были ближе всех других претендентов к престолу и поэтому пользовались всеобщим уважением.

Вокруг него собрались сторонники: Иван Воротынский, Андрей Трубецкой, Андрей Голицин, Борис Лыков-Оболенский, Иван Романов и Федор Шереметьев.

С молчаливого согласия других думских бояр они объявили себя правительством.

Так возникла на Руси новая власть – «семибоярщина». На другой день после пострижения Шуйского в монахи «Вор» прислал к боярам грамоту, требуя открыть для него ворота. Ответили уклончиво: нынче день пророка Ильи, ради праздника никакого дела вершить нельзя, Дума соберется завтра.

На самом-то деле Мстиславскому было не до молитв, не до праздности. Коварствовал князь. 20 июля он рассылал по городам грамоты: «Польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске, а Вор в Коломенском. Литовские люди, по ссылке с Жолкевским, хотят государством Московским завладеть, православную веру разорить, а свою латинскую ввести. Мы, видя, что государя царя Василия Ивановича на Московском государстве не любят, к нему не обращаются и служить ему не хотят… били челом ему… И государь государство оставил, съехал на свой старый двор и теперь в чернецах, а мы целовали крест на том, что нам всем против воров стоять всем государством заодно и Вора на государство не хотеть».

Городам писалось одно, а гетману Жолкевскому другое.

Мстиславский просил не медлить, поспешать к Москве, спасти ее от Вора, а благодарная Москва со всем государством за то спасение присягнет королевичу Владиславу. Вор же получил от Мстиславского и от всей Думы ответ: «перестань воровать, отправляйся в Литву».

24 июля на Хорошевские поля явился с польским и русским войском гетман Жолкевский.

Русских у него было шесть тысяч. Королевичу Владиславу присягнули со своими дружинами Валуев и Елецкий, бывшие защитники Царева-Займища.

Гетман послал на переговоры Валуева и сына изменника Михаила Глебовича Салтыкова – Ивана. Валуев передал Думе краткое послание гетмана:

«Желаю не крови вашей, а блага России. Предлагаю вам державство Владислава и гибель Самозванца».

Иван Михайлович Салтыков привез договор, который тушинцы утвердили с Сигизмундом, признав над собой власть королевича. Судьбу России решили Федор Мстиславский, Василий Голицын, Данила Мезецкий, Федор Шереметьев, дьяки Телепнев и Луговской.

Вся эта братия подписала с гетманом Жолкевским статьи договора об избрании на Московское царство королевича Владислава. Гермоген узнал о свершившемся последним, даже о том, что в Девичьем поле уже поставлены шатры с алтарями для присяги королевичу.

Вознегодовал!

– Не бывать полякам снова в Москве!

Помня о побоище поляков в канун гибели «царя Дмитрия», воспротивились этому и некоторые бояре.

И тут снова заявил о себе Иван Романов. Удивительное дело. Своё прозвище – «Каша» – Иван Никитич получил, в том числе, и за потрясающее косноязычие.

Однако оно не помешало ему заразить паническими настроениями всех бояр. И даже самого патриарха Гермогена, который был категорически против ввода польских войск.

Всего нескольких слов: «А коли гетман Жолкевский отойдет от Москвы, то нам, боярам, не останется ничего другого, как бежать вслед за ним для спасения своих голов».

И вот уже ворота города открыты. Предательство свершилось. Гермоген смирился, но поставил условие: «Если королевич крестится в православную веру – благословлю, не крестится – не допущу нарушения в царстве православия – не будет на вас нашего благословения».

Жолкевский за Владислава давать клятву переменить веру отказался, но изыскал успокоительное обещание: «Будучи царем, Владислав, внимая гласу совести и блюдя государственную пользу, исполнит желание России добровольно».

Народ растерялся: кто оглядывался в сторону Вора, который продолжал «царствовать» в Коломенском, кто обратился в сторону поляков. Память человека коротка, память народа безгранична. Тотчас вспомнили, как семьсот лет назад в это же время новгородские бояре обратились к Рюрику:

«Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет, приди княжить и володеть нами».

Какое многообещающее совпадение!

Действительно, стоит лишь призвать варягов, а в данном случае – польского принца, и всё наладится само собой.

11 сентября 1610 года под заклинания Гермогена стоять за провославие хоть до смерти, отправилось под Смоленск посольство из Москвы. Посольство уехало, а народ взволновался. Опамятовались москвичи, услышали одинокий голос патриарха.

– А ну как Гермоген снова посадит царя Василия нам на шею?! – ужасался в Думе князь Мосальский. На это изменник Михаил Глебыч Салтыков отвечал, почесывая мертвый кривой глаз:

– Чтоб никому страшно не было, задавить его надо!

Иван Никитич Романов в тот же день поспешил к Жолкевскому, опасаясь не за жизнь Шуйского, а боясь мятежа.

Гетман тотчас при Романове написал Мстиславскому письмо: «Находящихся в руках ваших князей Шуйских, братьев ваших, как людей достойных, вы должны охранять, не делая никакого покушения на их жизнь и здоровье и не допуская причинять им никакого насилства, разорения и притеснения».

Отправляя учтивое это письмо, Жолкевский сурово потребовал от Ивана Никитича отправить Шуйского подальше от Москвы, в Иосифо-Волоколамский монастырь.

А пока в Москве сделалось страшно.

Власти нет – власть у разбойников. Грабежи пошли среди бела дня. «Семибоярщина» вынуждена была пригласить польские войска Станислава Жолкевского нести охрану внутри Москвы.

Им оставалось только уговорить патриарха Гермогена…Уговаривать святителя отправился глава Семибоярщины Федор Иванович Мстиславский. Ему казалось, что он сумеет если не уговорить патриарха, то хотя бы обмануть.

Но не удалось уговорить. Обмануть тоже не получилось.

– Я таких грамот не благословляю писать! – взглянув на протянутые бумаги, твердо сказал святитель.

– И проклинаю того, кто писать будет.

Справедливости ради надо сказать, что на сей раз свою воинскую честь поляки не запятнали. Бесчестье и позор, клеймо иуд и предателей, заслужили русские. Те, кто призвал поляков и открыл им ворота города.

17 августа десять тысяч московских людей, среди них бояре, высшее духовенство, служилые люди, жильцы, дети боярские, купечество, именитые посадские граждане, начальники стрелецкие и казацкие, целовали крест королевичу Владиславу. Начало радужное: Жолкевского с сотней человек ввели в крепость, там угощали по-княжески и делали пышные подарки. Поляки вошли в город к москвитянам, торговали друг с другом, разговаривали и гуляли вместе. Великая радость, братство, дружба и согласие были взаимные. Но, как говорится, коготок увяз – всей птичке пропасть. Сотней человек поляки не ограничились, с каждым днем удобно пробирались в город до тех пор, «пока не набралось их до 6000 копейщиков, а еще 8000 немецких и иных солдат».

В конце сентября, черной осенней ночью, все московские твердыни были заняты польскими полками.

Жолкевский занял Кремль, а ставку свою устроил в доме царя Бориса Годунова.

Вор, который продолжал с остатками своей банды беспредельничать в Коломенском, а потом переместившись назад в Калугу, не только постоянно создавал угрозу Москве, но и путал все планы поляков. Это заставило московских дворян вспомнить о том, что тушинские заговорщики не выполнили свою часть «договора».

А может быть, поляки к этому «руку приложили».

На одном из пиров, который давался цариком непонятно по какому случаю, начальник его личной охраны крещеный татарский князь Петр Урусов и его брат Мамутек пригласили «царя» на охоту за Оку, где в Сидоровских ухожах медведица с медвежатами обложена. Царик не доверял Петру Урусову.

Всего два месяца назад он крепко повздорил с касимовским царем Урманетом, приставшим к нему еще в Тушино и грозившим уйти от него к московитам. Во время охоты Урманет был убит лично самозванцем и двумя его ближними сторонниками Михайлой Бутурлиным и Игнатием Михеевым. Тело было сброшено в Оку.

Но все тайное становится явным: ближайший друг касимовского царя князь Урусов дознался об этом и открыто объявил убийцей царика. За что был брошен в темницу, где провел шесть недель. Потом царик освободил князя, вернув ему свою милость. Но Урусов с братом поклялись жестоко отомстить.

Утро охоты выдалось солнечным, ничто не предвещало беды.

В охотничьем азарте царик оторвался от своей свиты, которая осталась далеко позади.

Возле него наметом неслись только человек двадцать татарской охраны с князьями братьями Урусовыми во главе.

Удар сабли Петра Урусова разрубил царика от плеча до пояса, а Мамутек, стремясь тоже принять участие в убийстве, еще отрубил ему руку, а потом точным ударом как мясник, отсек голову.

– Вот он наш царь-собака! – крикнул Петр Урусов, оборачиваясь на скаку к русским и привставая на стременах. Он высоко поднял за волосы окровавленную голову царька, отсеченную от туловища.

Оцепенели от ужаса сопровождавшие «царя» жильцы и бояре. Никому и в голову не пришло, не только преследовать убийц, но даже подъехать к саням царька, брошенным среди дороги татарами, которые угнали с собой упряженных коней, ловко обрубив у них сбрую и постромки.

Все бросились стремглав обратно, толкаясь, путаясь, и обгоняя друг друга, чтобы поскорее принести в Калугу страшную весть. Узнав о случившемся, Марина словно окаменела. Ни криков, ни слез, ни причитаний… Она просто превратилась в ледяной столб. Опустив руки, несколько минут она стояла посреди горницы, уставившись в какую-то точку на стене неподвижным взглядом.

Потом, схватив шубу, выскочила на крыльцо и бросилась в стоящий рядом возок.

– Гони! – крикнула она вознице. Сани понеслись в поле. За ними полсотни казаков.

Потом она безучастно смотрела, как грузили в сани изуродованное тело ее мужа, сама взяла мешок с отрубленной головой и положила его рядом… Вернувшись во дворец Марина вызвала к себе Заруцкого.

– Ты звала меня? Что хочешь приказать? – спросил вошедший атаман.

– Ян, злодейство не может остаться безнаказанным, – властно и решительно сказала она. – Я желаю казни татар. Пусть кровь их зальет улицы, пусть устрашатся калужане и знают, что за казнь царя пощады к злодеям у меня нет.

– Вели казакам жечь и грабить дома, резать поганых нехристей, бросать жен, детей на растерзание голодным псам.

– Не медли, Ян. Царица твоя того желает.

Взволнованная своей речью, она раскраснелась. Заруцкий ответил не сразу. Подобная безжалостная расправа с несчастными татарами, повинными в убийстве «вора» лишь, поскольку они были соплеменниками Урусовых, вовсе не пришлась ему по вкусу.

У него не было желания восстанавливать против себя жестокой казнью калужан, не зная, как сложатся дальнейшие события. И он не был уверен, что казаки ради вдовы Марины беспрекословно пойдут на эту ненужную жестокость.

– Что ж медлишь с ответом? – нетерпеливо спросила Марина.

– Царица, – сказал он. – Разумно ты замыслила. Да, не знаю, пойдут ли на такое дело казаки.

– Лукавишь ты, Ян! – сверкнув глазами, гневно сказала Марина.

– Не время лукавить, Марыся, – простодушно ответил он.

– Так к чему же речь свою ведешь?

– К тому, чтобы сама дала ты приказ казакам. Ведь дело надумала ты нелегкое и не мое.

Тебя, царицу, пожалуй, послушают, за тобой пойдут. Ступай в дома к казакам, приказывай, грози ослушникам. Коль не послушают, проси и плачь. Возьми слезами, горем!

– Добуже, – тряхнула она головой. – Коли так – идем.

Специально не собрав распущенных волос, она накинула шубу, второпях после возвращения сброшенную на пол. Торопливо вышла из спальни и выбежала во двор.

Заруцкий следовал за нею. Схватив во дворе горящий факел, недавно воткнутый в снег кем-то из слуг, Марина устремилась на улицу.

Калужане стали свидетелями удивительного зрелища: «царица», простоволосая, в распахнутой шубе, особенно прекрасная в своем волнении, рыдая и заливаясь слезами, бегала из дома в дом к казакам.

Освещенная во тьме ночной зловеще-красным светом дымно горевшего факела, она в огненном дыму казалась страшным, но прекрасным демоном зла и разрушения. Казаки хватали оружие, выскакивали на улицу и следовали за ней. Она заклинала их памятью злодейски убитого «царя», молила о беспощадной расправе с татарами.

Началась зверская резня. Под заунывный звон колоколов, по обычаю вещавших о смерти «царя», улицы огласились неистовым, жалобным, стонущим воем несчастных татар.

К утру в Калуге не осталось в живых ни одного татарина. Между тем в Калуге назревали новые события.

У Марины родился сын, и радость ее была безграничной. Рождение «царевича» упрочило и выяснило положение матери «вдовы-царицы», сразу разрешив все тревожные вопросы.

В соборной церкви, в которой с великим торжеством отпели «вора», так же торжественно совершено было через несколько дней в присутствии толпы празднично и восторженно настроенных калужан, крещение «царевича», названного в честь «деда» Иваном. Калужане ревностно готовы были служить «внуку» Ивана Грозного.

К покойному «вору» к концу его бесславного «царствования», они успели охладеть и разочароваться в нем. Так как, не являясь истинным царем, «вор» был груб, разгулен, корыстен, жесток. Сын его, родившийся среди столь тревожных событий, вызывал к себе сочувственное и жалостное отношение.

Новый призрак законного государя, призрак более страшный, чем прежний, готов был снова увлечь за собою маловерный народ, напуганный тревожными слухами о насилиях, чинимыми в стране поляками.

Таково было настроение калужан-простолюдинов. Бояре же и сановитые дворяне из недавних «перелетов» креста целовать «царевичу» не пожелали. Собравшись в Приказной избе, устроили они меж собой великую перепалку. А потом собирались каждый день, спорили, шумели, ругались, чуть не дрались, а дело не двигалось вперед и никто не знал, чего держаться, на чью сторону гнуть, куда преклонить голову…

А все это время, как назло, стояли такие морозы и вьюги, что всюду от Калуги пути запалили.

И ниоткуда до калужских бояр не доходили вести – ни из-под Смоленска, ни из – под Москвы, ни с Поволжья. Так прошло время до самого Рождества.

В канун сочельника дошли вести из ближайших к Калуге окрестных мест, что подступает к городу Ян Сапега со своим польско-литовским войском, и будет требовать сдачи Калуги на имя короля Жигимонта. Слух этот вихрем взбаламутил не только бояр и воевод бывшего царика, но и простые ратники и казаки, и все горожане калужские взволновались:

– Не хотим сдаваться Яну Сапеге! Не сдадимся!

Мы королю Жигимонту не слуги и его воеводе не подначальные!

Все бояре, воеводы и казацкие атаманы – собрались в Приказной избе и положили из избы не выходить пока не принято будет такое решение, к которому все охотно и добровольно приложат руку.

– Господа бояре! – заговорил прежде других бывший благоприятель царика Михайло Бутурлин.

– Всем вам ведомо, что Бог послал царице нашей Марии Юрьевне, сына, нареченного в память деда – царя Ивана. Царица стала всех нас, бояр, молить, чтобы мы немедля присягнули на верность царевичу Ивану…

– Какому царевичу? Где ты царевича выискал?

Что ты нас с толку сбиваешь! – закричали разом несколько голосов.

– Как же не царевичу? Коли царя Дмитрия сын? – с некоторою нерешительностью возразил Бутурлин.

– Царь ли, не царь ли, – мы того не ведаем…, а как царю присягали ему – значит, и сын у него царевич! – попробовал, было, вступить Игнатий Михеев.

– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! – громко крикнул один из калужских бояр.

– Аль не знаем мы, каким обманом и изменным делом вы с Бутурлиным, да с Михаилом Салтыковым, да с Юрием Мнишеком тушинского «Вора» за царя Дмитрия признали, да всем пример показывали на обман, да на смуту – и кто у него, «вора», заплечным мастером был: ты же, Мишка Бутурлин, да и ты же, Игнашка Михеев.

Приверженцы царька попробовали, было возражать и отругиваться. Но в избе поднялся такой шум и гам, на них посыпались такие угрозы, что они должны были смолкнуть и не перечить большинству. Когда шум поулегся, с лавки поднялся старый и почтенный боярин, Алексей Солнцев-Засекин, и сказал добродушно:

– Отцы родные! Криком да перекорами мы дела не решим… Ругайся хоть до третьих петухов, что толку? Вот, так-то и с покойным царем тушинским…, или какой он там был…, не тем он будь помянут! Обманом и кровью начал – в зле живот свой положил… Не нам судить его, и не о нем судить мы собрались, а о том: кому служить? Кому крест целовать? Так ли, братцы?

– Так, так! – послышалось отовсюду.

– Ну, коли так, так я скажу, что на душе накипело. Пора нам всем за дело взяться – пора о Руси подумать! Пора от обмана отстать и откреститься и грехи наши замолить. Не за грехи ли наши лютые вороги Русь православную врозь несут? Не за грехи ли мы теперь, в канун великого праздника Рождества Христова не в церкви Божьей на молитвы собрались, а в Приказной избе сидим.

– Так вот что, братцы, – все ободряясь и возвышая голос, продолжал опять Солнцев-Засекин, – вот что я думаю: не можем мы, калужане, ни сыну Марины Юрьевны, ни иному кому крест целовать… Не великие мы люди: побольше нас люди всей земли Русской! Пождем, что земля скажет. На чем старшие города положат, на то и мы станем.

Кому Москва присягнет, тому, и мы свою присягу понесем.

– Верно! Верно! На этом и положить надо! Верно, боярин сказал! – послышались отовсюду громкие голоса большинства.

– А как же быть с царицей? С Мариной Юрьевной?…

Как быть с царевичем?

– Какой он царевич? – крикнул кто-то из калужских бояр. – Он прижит в блудном житии Мариной Юрьевной со своим секретарем Невзоровым Алешкой. Так станем ли мы присягать невзоровскому щенку?

Опять подняли гвалт и крик, в котором никто и ничего не мог уж разобрать.

И снова Солнцев-Засекин, выждав удобное мгновение затишья, возвысил свой голос:

– Братцы! – сказал он спокойно и твердо. – Не будем препираться! Положим на том, чтобы выждать московских вестей… Сапеге не поддадимся – он нам не указ!.. Марине Юрьевне мы тоже зла не хотим: пускай живет и радуется на свое дитя. Но дабы смуты, какой из-за ее ребенка не приключилось, дабы она и сама нам не могла вредить своим упорством женским – мы ее возьмем с сыном за приставы!

Так ей зла не учиниться никакого, и себя обережем.

Панна Гербуртова приотворила дверь и сказала шепотом:

– Пришел боярин, посланный из думы. Прикажешь ли принять его, наияснейшая панна?

Боярин Солнцев-Засекин поклонился Марине в полпоклона и сказал:

– Пришел я к тебе, государыня Марина Юрьевна, с нашим думским приговором. Изволишь выслушать его?

Марина выслушала все, потом поднялась, прямо глядя в очи боярину, сказала:

– Не признаете меня царицей и сына моего царевичем, так отпустите меня отсюда… Найдутся люди, которые пойдут за мною и останутся верными мне и сыну моему!

– Дума положила, – спокойно ответил старый боярин, – до времени тебя и сына твоего отсюда не выпускать. А чтобы зла никто вам никакого не учинил – взять тебя и сына за приставы.

– Изменники! Злодеи! Предатели! – воскликнула Марина, подступая к боярину и сверля злобными очами. – Как смеете вы мной распоряжаться?

Я не хочу здесь быть! Я сейчас…

– Не выпустим! – спокойно сказал боярин, – не круши себя напрасно.

И без поклона, повернувшись к дверям, он вышел из комнаты.

Подошел Ян Сапега к стенам Калуги в ночь под Рождество и под звон праздничных рождественских колоколов обстрелял Калугу, угрожая горожанам, медлившим исполнить требование польского гетмана сдать город.

Устрашенные польскими ядрами, калужане малодушно забыли «царевича» и поспешили изъявить готовность целовать крест тому правителю, который будет царем в Москве, то есть польскому королевичу, так как вопрос о воцарении его был уже решен вполне определенно.

Что же касательно Марины, то перед ней был поставлен выбор: либо добровольное удаление с сыном на жительство в Коломну до дальнейшего решения ее участи, либо разгром города и плен.

Но Марине долго раздумывать не приходилось. Калужане от нее отвернулись: правда, верные казаки готовы были по-прежнему умереть за нее, но численность их в сравнении с польской ратью была незначительна.

Волей-неволей пришлось остановиться на «добровольном» удалении в Коломну и поспешить с укладыванием дорожных сундуков.

На следующую ночь под покровом темноты Марина бежала из Калуги.

Ее сопровождал только небольшой отряд казаков во главе с Иваном Заруцким.