Текст книги "Выживший. Подлинная история. Вернуться, чтобы рассказать"

Автор книги: Владислав Дорофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Лёд надежды

Икота началась в первые сутки реанимации. У меня эта напасть с детства, по причине рефлюкса, тогда же отец объяснил, что погасить икоту несложно, достаточно задержать дыхание на минуту или чуть больше. И гарантированный результат. Но в том-то и дело, что к моменту попадания в реанимацию, то есть уже после начала двухсторонней пневмонии легких и роста объемов плевральной жидкости, я уже не мог задержать дыхание более чем на 30-40 секунд (и с трудом). Питьё, разумеется, не помогало, как и в детстве, и в более зрелом возрасте.

Икота полосовала и усиливала страдания, изводила, мучила, изнуряла. Никаких, действительно, сил не хватало. Не помог и укропный чай, которым мы отпаивали наших детей в младенчестве, когда их мучила икота.

Я захлебывался от дополнительной муки. Тело корежило. Препарат от икоты не помогал. Я взмолился о помощи.

Ночью, несмотря на условность времени суток в реанимации, в которой всегда горит свет, ночью все же тише, окружающие больные в большинстве или забывались, или спали, во время одного из провалов в забытье, я очнулся с мыслью о том, что мне поможет лед. Я попросил сестричку налить воды в формочку для льда и заморозить ее для меня в морозилке. Часа через четыре она принесла формочку, я просто разгрыз несколько кубиков льда, икота прошла. Я думал, конечно, о пневмонии. Но с такой икотой невозможно было жить, решил я, а пневмонию, если переживу реанимацию, вылечат.

С тех пор, когда подступала икота, я просил сестру или медбрата принести из морозилки мою формочку, и съедал лед. Икота отступала. Ненадолго. Окончательно она отступит уже только в 42 пульманологии, куда меня переведут после реанимации, то есть еще до постановки диагноза ГЛПС, но уже наличием понятного диагноза – тяжелая двухсторонняя пневмония с плевритом.

Дыхание сознания

В шоковой реанимации, отрешившись от привычных проявлений земных законов природы тела, я ускоренно превратился в уже только думающую плоть, я будто стал эфемернее воздуха, который еще можно сгустить, даже разделить на составляющие его газы. Ибо кроме сознания у меня уже ничего не осталось, мне больше нечем было оперировать. Нечего было делить, ибо сознание неделимо, оно едино, цельно и сущностно, всякое иное состояние ему чуждо, но лишь до того момента, пока оно здесь и сейчас. Это значит, что и отнять у меня больше нечего было, кроме сознания.

Не знаю, не помню, думал ли я так подробно, там, на реанимационной койке, когда тело у меня было отнято болезнью, как я описываю сейчас свои мысли о сознании. Теперь я знаю наверняка, что отнять сознание силой нельзя, иначе бы дьявол не искушал Иисуса в пустыне, вытащив из него разум и душу, которые вместе составляют сознание, личность. «И был Он там в пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверями; и Ангелы служили Ему» (Ев. Марка, 1:13).

Потому и у меня нельзя было отнять сознание, пока я мыслил, уже в состоянии обездвиженности, в пустыне своего тела. Но в том состоянии вряд ли я думал об этом так технично и подробно. Потому что у меня кроме права и возможности на мысль, на выбор и решение, ничего иного не осталось. Это я понимал и осознавал и сейчас, когда пишу, и там, на реанимационной койке, борясь с искушением поражения.

Моя мысль была дыханием сознания, моей мыслью сознание было живо, а стало быть, и все мое существо, моя личность, душа, духовное начало, мое многострадальное тело, которому досталось больше всех, но которое продолжало верить, надеяться и жить, в жадном стремлении оставаться и быть моим телом.

Но тело меня не слышало, не потому что не хотело или не могло, команд не было.

Потому оно сейчас жило своей внутренней жизнью, системы функционировали, как могли, обезображенные, покореженные, истощенные и напуганные болезнью, но не покорившиеся жестокому и немилосердному врагу, вторгшемуся в пределы тела, которое сопротивлялось во всех своих частях и проявлениях, в надежде на мою победу, победу сознания над забвением, страхами и сомнениями. Сопротивление состояло в том, чтобы жить, несмотря ни на что. Болезнь сжирала тело, мышцы, белок, тромбоциты (красные кровяные тельца), но мысль и сознание, то есть личность, сопротивлялась.

Жемчуг слез

Постепенно теряя навыки слуха, зрения, обоняния, возможно, и чувство боли, потому как в какой-то момент грань между болью и неболью исчезла, поскольку плоть моя превратилась в одну большую единую боль, наконец, я перестал говорить, точнее я произносил слова, но их не понимала даже жена, когда ее в виде исключения пустили ко мне на минуту под присмотром врач, чтобы удостоверилась в том, что я еще жив. Хотя мне теперь кажется, на всякий случай, чтобы попрощалась.

Она стояла рядом, справа от меня, возвышаясь надо мной, но будто вне пространства, в отсутствие пространства, ее вертикальное лицо вверху и мое горизонтальное внизу продолжением диагонали тела, – плавно перемещающегося на мягком матрасе реабилитационной кровати, наполненным чем-то жидким и переливающимся, – оказались на одном уровне моего восприятия. В памяти это так и осталось.

Я могу прикоснуться к ее лицу и сейчас, чуть, деликатно, она боится прикосновения к лицу рук, ладони которых я мог тогда подставить под бусинки жемчужин, которые падали из ее глаз. Но у меня тогда не было сил поднять руки.

Я не удивлялся, не задавался вопросом, в состоянии, когда время и пространство исчезли, даже жемчужины из глаз не казались странными или невозможными. Ведь и у Иисуса вместо с каплями пота и слез когда-то катились капли крови. «И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю» (Ев. Луки 22:44). Но если бы его ученики не спали, они бы видели, что это были крупные красные жемчужины, по форме и цвету, как редкие крупные капли крови, падающие из глаз, вперемешку с жемчугом.

Так, как я и теперь вижу в памяти, как редкие капли жемчужин катятся из глаз моей бесценной жены. Неудивительно, ведь из глаз падают настоящие бело-серебристые жемчужины, по форме напоминающие капли слез, редкими бусинками катящиеся из глаз, вперемешку с жемчугом. Если бы кто-то догадался подставить чашку или поднос, был бы слышен звук падающих жемчужин, а так они вперемешку со слезами приобретали при падении дальнейшее свойство слез.

Счет спасения

В какой-то момент, короткий, меня для земной природы не стало вовсе, я был уже под властью числа «8», то есть чуда, а не «7», то есть за рамками законов природы. Но и тогда опорой оставалось сознание, с его правом на выбор, и в этом, только в этом одном, подтверждая свою подобную Богу сущность, какой Бог наделил человека при создании, силой человека, силой выбора.

Отчего я думал тогда и полагаю сейчас, что мысль моя, сознание мое, моя личность, во мне не угасали, проистекая одно из другого? Вот только один пример.

Нужно было часто мерять температуру. Но в реанимации ни разу к моему лбу или уху не подносили электронный термометр, как это было до и будет после реанимации, потому что здесь признавали только рутинный ртутный стеклянный термометр, наполненный ртутью, кончик которого надо было держать под мышкой 5-7 минут, потому что только такой термометр был совершенно точен.

Кажется, окружающие не осознавали до конца степень моей слабости и истощения, На тот момент это был как бы период моего полураспада. Каждые пять минут я забывался, выпадая из мира логики и электрического света, и голосов живых людей, уходя в состояние, граничащее с небытием, находясь там какое-то время, не знаю какое, но недолгое. Потому как с такой же периодичностью я довольно скоро возвращался под спасительные софиты шоковой реанимации, выдираясь буквально из мира безмолвно разговорчивых персонажей, которые, не открывая рта, встречали меня вопросами, предложениями, увлекая реальными и столь важными именно для меня темами, вопросами, предложениями и затеями.

Так вот выпадение, переход из мира реальности в мир квазиреальности, приграничный с реальностью мир, осуществлялся чаще, чем через пять минут, потому что до перехода в состояние морока, я не успевал померять температуру, потому что я разжимал предплечье, терял контроль над телом, когда переходил грань телесной реальности, соответственно, градусник вываливался из подмышки, обнаруживаясь затем в разных местах. Соответственно, когда я возвращался, буквально через минуту или раньше, потому что этого перехода окружающие не замечали, приходилось начинать заново, чтобы вновь чуть раньше пяти минут градусник выпал из подмышки.

И когда подходила сестричка, градусник ничего толком не показывал, и тогда ей приходилось удерживать мою подмышку от разжимания, чтобы та не потеряла градусник.

Такая процедура никому не нравилась, ни мне, ни сестричкам тем более. И я подключил мозг, который один в полной мере подчинялся, я стал считать. Нужно было досчитать примерно до 350-400, чтобы получить аутентичный показатель температуры. Разумеется, считать нужно было в таком режиме – «раз и, два и, три и, четыре и…» и т. д. До «399 и…» хватало с лихвой, в принципе, хватало и до «349 и…», но для верности лучше было добавить еще пятьдесят «…и».

Нервной энергии и просто сил уже не оставалось, чтобы произносить даже про себя – «триста сорок девять и…», потому я считал десятками и сотнями. Такой подход не только давал возможность рационально пользоваться остатками нервной энергии, но и уберегал от сброса всего счета, когда я сбивался.

То есть я досчитывал до «сто и…», которые я запоминал, и, если вдруг я сбивался во второй сотне, у меня точно был в запасе достигнутый результат первой сотни. То же и с десятками, я вынимал из памяти предыдущий результат, когда надо было мысленно артикулировать переходом на следующий десяток.

Так раз за разом удавалось решить задачу.

Одновременно счет помогал мне контролировать и предотвращать окончательный уход в квазиреальность, сделавшись неожиданным помощником. Счет поддерживал сознание.

Такой подход не годился в молитве, нельзя было разложить на составляющие «Отче наш», «Богородица Дево…» или «Верую…». Точнее, можно, и есть даже точное богословское разделение «Верую…» на элементы, но бессмысленно, потому как молитва может быть либо цельной, либо другой, более короткой, когда нет сил или времени на длинную. Такой подход правомочен и в молитве, и молитвенном правиле. Поэтому приходилось по десятку раз заново начинать «верую…», сбившись на любом отрезке пути. А когда сил не осталось, оставить только «Отче наш…» и «Богородица Дево…», когда и на них сил не достало, то есть я уходил в забытие еще до завершения «Отче…», а затем и «Богородицы…», я перешел на «Господи, помилуй!» трижды. Вскорости, когда сил не стало на трехкратную артикуляцию, затем на два слова молитвы, я перешел к прямому разговору с Богом.

Именно там, в реанимации, когда я остался лишь думающей плотью, когда я уже мог только молиться и мыслить, я сделал для себя открытие, может быть важнейшее в своей жизни. Между мыслью и молитвой знак равенства. Это и есть зерно, и оправдание и отличие человека перед Богом, потому что мыслить – это и есть тот самый выбор, который единственный делает человека подобным Богу.

Тогда я сделал еще одно открытие.

Не прав ветхозаветный писатель, который написал о том, что, с чем человек приходит в этот мир, с тем уходит. Принципиально не прав. Потому как рождается человек, не умея мыслить и молиться. Но тот, кто в процессе жизни научился мыслить и молиться, стало быть, приобрел навык, знание, способность и право на выбор перед Богом, свой собственный, личный. Это несгораемый капитал. Это значит, что человек, который приобрел этот капитал, уходит из жизни иным, нежели он родился, нежели он появился на свет. Не ни с чем, а с правом выбора. Это уже не прах и пепел, и не тлен, но новое существо, измененное, подобное Богу, мыслящее. Вот оттого-то и был инициирован Новый Завет, ибо Ветхий уже не удовлетворял человека, повзрослевшего, по сравнению с ветхозаветным откровением.

Думающая плоть

Даже удивительно, насколько скоро я превратился в говорящую, слышащую и чувствую плоть, постепенно теряя навыки слуха, зрения, обоняния, возможно, чувства боли, потому что в какой-то момент грань болью и неболью исчезла, поскольку плоть моя превратилась в одну большую единую боль, наконец, я перестал говорить, точнее я произносил слова, но их не понимала даже жена, когда ее в виде исключения пустили ко мне на минуту под присмотром врач, чтобы удостоверилась в том, что я еще жив. В итоге я стал лишь думающей плотью.

Размеры моего мира, в котором теплилось сознание, и происходила преимущественно уже только душевная утешительная жизнь, – я любил мою бесценную жену, моих детей, моих близких, я любил мир, – и духовная созидающая жизнь, поскольку Бог, молитва к нему остались последней моей опорой в темноте беспросветного, лишенного цвета, света, запаха, пространства, хаоса, захватившего, почти захватившего меня. Почти! Потому что мысли мои, молитвы мои, – а силы остались исключительно на «Господи! Помилуй!», – любовь моя – это был свет, не отступавший и не отступивший. Я помню это чувство неизмеримой благодарности Богу за это этот последний оплот, последнюю надежду, единственную опору, которые поддерживали огонь моей жизни. Стало быть, терпение. Потому что в какой-то период каждый следующий день был тяжелее, злее, а все еще держался, пока мне не сделалось ясно, что, как нет пределов совершенству, так нет пределов терпению.

Иди! И заботься сам

Это была последняя битва? Но не было пафоса боя. Последнее искушение? Но не было предложения. Последний взлет? Но не было бездны. А было все довольно буднично.

Я не помню границы, грани, после которой у меня ничего не осталось, лишь яркий свет сознания во тьме, ни тела, ни боли, ни пространства, ни людей, ни цвета, ни запаха, ни звуков, ничего, это даже не пустота, это такой мир, в котором есть только сознание и вокруг ничего, такой мир, не имеющий ни цвета, ни каких-либо когда пространственных проявлений.

В итоге я стал лишь думающей плотью.

Размеры моего мира, в котором теплилось сознание, сузились до размеров душевной жизни, в которой я любил мою жену, детей, близких, я любил мир. И духовной жизни, поскольку Бог, молитва к Нему остались последней моей опорой в темноте беспросветного, лишенного цвета, света, запаха, пространства, хаоса, захватившего, почти захватившего меня. Почти! Потому что мысли мои, молитвы мои, а силы остались исключительно на думание, на мысли о любимых и молитву, которая превратилась в какой-то момент исключительно в разговор с Богом, – это и был свет, не отступавший и не отступивший.

В какой-то, когда уже не оставалось никаких сил, когда боль стала такой, что уже заполонила весь мой мир, я обратился к Богу. «Если я Тебе нужен, возьми меня, я не боюсь. Пожалуйста. Прошу об одном, позаботься о моей семье». – И сделав паузу. «И, пожалуйста, позволь мне осознать изнутри состояние благодарения Тебе за все, чтобы со мной не происходило». И вот сейчас. За то состояние, в котором я нахожусь.

Я не знаю, сколько времени прошло. В тот момент, в том состоянии я не осознавал времени вовсе. Потому что время в тот момент, в том состоянии, перестало для меня существовать. Но что-то, наверное, произошло, потому как спустя какое-то время, не знаю, много-мало, я вдруг понял. Я осознал, что я могу, что мне дано право, дана благодать, осознать, вкусить и сказать Богу – «Спасибо Тебе! Спасибо! За все!»

Я помню это чувство неизмеримой благодарности Богу за этот последний оплот, последнюю надежду, единственную опору, которые поддерживали огонь моей жизни. Стало быть, терпение. Потому что в какой-то период каждый следующий день был тяжелее, злее, больнее предыдущего, а я все еще держался, пока мне не сделалось ясно, что, как нет пределов совершенству, так нет пределов терпению.

Еще я тогда-то понял. Что молитва – это и есть ум, что между молитвой и умом – знак равенства. Потому что ты подобен Богу именно в выборе пути с Богом. А выбор – это и есть ум, но предмет ума в момент выбора Бога – это и есть молитва.

И потому все сторонние молитвы и мысли о человеке, попавшем в жизненную передряги, все, до единого слова, имеют реальную, жизненную силу, передавая энергию страсти и веры, и надежды по назначению.

Было только одно – осознание благодарности Богу за все. Это и был тот самый выбор состояния, выбор смысла сознания, которое в этом выбранном состоянии не знало пафоса, не знало сомнения, не знало боли, не знало искушений, оно или было, или же его не было бы вовсе. Крайнее состояние, либо ты с Богом, либо тебя нет, как личности, как свободной личности, а значит, нет и человека. Может быть, после этого и началось возвращение и собирание, соединение сознания и тела.

Пожалуй, это была центральная точка, искомая точка, возможно, перекресток, после которого я начал возвращение.

Впрочем, был еще момент, отчетливо артикулируемый мысленно.

Может быть тогда что-то сдвинулось, и колесо закрутилось назад. Я просил позаботиться о семье, вот меня и вернули, чтобы я сам и позаботился, и теперь это уже не моя воля, а Его.

Ты просил о семье. Иди! И заботься сам. Так моя семья подарила мне право на возвращение.

«Привыкла спасать»

«Мы теряем его!» – Истошный, отчаянный, одновременно гневный и протестующий крик разорвал тишину успокаивающейся к ночи реанимации. И был он направлен к человеку, который лежал слева от меня, крайним к входу. Вслед второй голос, слегка запинающийся, словно бы оправдывающийся, – «только что смотрела, все было нормально, как же так». Наконец, третий, знакомый, решительный, зовущий к действию, в приказной манере – «тахикардия нарастает». В бой вступила Л.В., дежурившая в тот вечер, возглавившая бой с нашей стороны. Никакой паники, каждый боец на своем месте, какофония ужаса, вырвавшаяся было наружу, мгновенно сменилась на перечень команд, больше свойственных бою, односложных, ясных, твердых, убежденных, уверенных, решительных. Команды-указания слились в единый фон, слов было не разобрать, похоже, в них не было и нужды. Победа. Откачали. Жив.

Эти несколько человек победного отряда, которые только что порвали в клочья хаос, пытавшийся уволочь в тень забвения душу человеческую, некоторое время стояли, тяжело дыша. Молча смотрели друг на друга, не в силах сдвинуться и говорить, будто безмолвно спрашивая друг другу, «что это было». Минувшие несколько десятков секунд дались им непросто. Какая же это тяжесть – жизнь человека, при движении в обе стороны.

Вот именно после этого сражения, центральный лозунг, крик которого останется на всю жизнь в памяти – «Мы теряем его!», – а мои слова вновь все понимали, – я спросил Л.В., как давно она здесь, но главное, откуда мотивация, силы, чтобы каждый день на протяжении многих лет, выдерживать такое давление, такую ответственность, такое напряжение, свидетелем которого я вот уже невольно являюсь несколько дней?

«Привыкла».

«Привыкла – к чему?»

«Люди. Помогаю. Лечу. Спасаю, по возможности».

«Привыкла спасать людей?»

«Получается».

Героика будней. А они всем там такие. Ошибка в препарате, или пропущенная капельница, инъекция, стоит жизни человеку. Ошибка – смерть.

Давление ответственности и задач чудовищное, ничего не пропустить, все сделать во время, не перепутать очередность. Потому что есть препараты, которые можно вливать только после определенных препаратов, никак не наоборот.

Фантастическая Л.В. Урожденный реаниматолог, врач в четвертом поколении. Ангел-хранитель 18-ой шоковой реанимации. Удивительная женственная, в возрасте счастливой и бесконечной женственности, когда возраст не имеет значения. Русые волосы, необычно и красиво уложенные над висками. Бросающаяся в глаза профессиональная сутулость, она уже больше тридцати лет в постоянно сколоннном положении над больными в реанимационных койках.

Она массировала мне ноги, будто новорожденному, по сути, я таковым и был, поскольку пока еще не научился ходить и себя обсуживать. Она заказывала для меня специальную еду на кухне больничной, чтобы разбудить мой аппетит. Как пахла вареная рыба, специально приготовленная для меня и вареная картошечка в масле к ней. Какими были протертые супы, а солоноватая манная каша на воде, специальным образом приготовленная, оторваться было невозможно. Но я понимал, что все, что дальше двух-пяти столовых ложек, скоро окажется в кювете, срочно запрошенном у сестрички. Это была одна из чудовищных ловушек ГЛПС, о чем тогда еще доподлинно не было известно, – кушать надо, чтобы восстанавливаться, и есть не получается, из-за раскаленной стрелы, которая продолжает в моем животе хаотичный поиск выхода.