Текст книги "Три карты усатой княгини. Истории о знаменитых русских женщинах"

Автор книги: Владислав Петров

Вавилонская блудница Анна Петровна», или Гений чистой красоты

Кажется, сказать что-нибудь новое о Пушкине невозможно. И все же…

Не знаю, обращал ли кто внимание на такое удивительное качество его биографии – все женщины, с которыми он бывал близок, сохраняли о нем самые лучшие воспоминания. И это – по крайней мере это – роднит поэта с Дон-Жуаном из «Маленьких трагедий» (не путать с традиционным, несущим слабому полу погибель «западноевропейским» Дон Жуаном!) или, что, может быть, точнее, – с Казановой. Пушкин охладевал, увлекался другими, вовсю иронизировал над своими бывшими привязанностями и в письмах к общим знакомым не стеснялся в выражениях по их адресу (что, конечно же, рано или поздно становилось известно всем), а они, часто как будто и не замечая этого, продолжали хранить ему верность души. И Анна Петровна Керн здесь не исключение.

Пушкин был влюблен в Керн. Это несомненно. Но несомненно и то, что «муки сердца» поэт не испытывал. Трудно даже представить, что было бы, прими Анна Петровна вполне серьезный, но высказанный в шутливой форме «великолепный проект» увлеченного Пушкина бросить супруга и семейство и приехать к нему в Михайловское. Вряд ли что хорошее вышло бы из этого для поэта.

Анна Петровна любила Пушкина, но, увы, плохо понимала его. Она всерьез полагала, что «император Александр I, заставляя его долго жить в Михайловском, много содействовал к развитию его гения». Стоит ли напоминать, как тяжело Пушкин переживал эту свою ссылку. Можно сказать, что Керн любила совсем не того Пушкина, каким он был на самом деле. Вероятно, откликнись она опрометчиво на «проект» Пушкина, и ее без того не очень счастливая жизнь была бы безнадежно испорчена.

Судьба с юности была неласкова к Анне Петровне. Отец ее, малороссийский помещик надворный советник Петр Маркович Полторацкий (кстати, хороший знакомый Пушкина), чья чрезмерная расположенность к шуткам часто доводила его до шутовства[43]43
  Пушкин пишет Антону Дельвигу в ноябре 1828 года: «Петр Маркович здесь повеселел и уморительно мил. На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу и думала тихонько от них убраться. Но Петр Маркович их взбудоражил, он к ним прибежал: Дети! Дети! Мать вас обманывает – не ешьте черносливу, поезжайте с нею. Там будет Пушкин – он весь сахарный, а зад его яблочный, его разрежут и всем вам будет по кусочку – дети разревелись: Не хотим черносливу, хотим Пушкина. Нечего делать – их повезли, и они сбежались ко мне, облизываясь – но, увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили…»


[Закрыть], был склонен к самым эксцентричным идеям и поступкам, что непосредственным образом ощущали на себе его многочисленные дети. Одна из идей отца дорого обошлась Анне. Небогатому Полторацкому пришло в голову надежно устроить жизнь дочери и непременно выдать ее замуж за генерала. Начались навязчивые поиски соответствующей кандидатуры, вызвавшие смех и пересуды в обществе. Наконец генерал – Ермолай Федорович Керн – был найден. По отзыву тогда молодого литератора, а позже академика Александра Никитенко, «густые эполеты составляли его единственное право на звание человека».

Невесте еще не исполнилось и семнадцати, жених оказался втрое старше. Но даже не разница в возрасте была самым страшным, а то, что генерал и в семейной жизни не оставил привычек казармы – был груб, деспотичен и к тому же по-стариковски лжив. Заметим, однако, что все эти характеристики исходят либо от самой Анны Петровны, либо из круга ее пристрастных поклонников, стараниями которых лоб генерала украсился ветвистыми рогами. Имелись у Ермолая Федоровича, разумеется, и положительные черты: во всяком случае, храбрости у него было не отнять – недаром его портрет висит в Военной галерее Эрмитажа среди военачальников, прославившихся на полях сражений Отечественной войны 1812 года.

Правда, впрочем, и то, что храбрость мужа никогда еще не была залогом любви и верности жены. А Анна Петровна своего мужа не просто не любила – она его ненавидела. И вот, вырвавшись из-под его опеки, летом 1825 года молодая женщина приезжает в Тригорское, к своим близким родственникам Вульфам, и там встречается с пребывающим в ссылке Пушкиным. Возобновившееся знакомство – за шесть лет до этого они виделись в Петербурге – быстро перерастает во взаимную увлеченность. Правда, исследователи личной жизни Пушкина так до сих пор и не пришли к выводу, случилась ли между ними в те дни интимная близость или нет. Из воспоминаний самой Анны Петровны явствует, что впервые наедине они остались аж в январе 1828 года. Впрочем, для русской поэзии все это имеет немного значения – куда важнее то, что благодаря их встречам в 1825 году было написано знаменитое «Я помню чудное мгновенье…» К концу лета Керн уезжает, и роман переходит в эпистолярную стадию.

^{Анна Керн} 

В письмах Пушкин насквозь ироничен. Вот типичное: «Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? очень он мне нужен – разве у хорошеньких женщин должен быть характер? главное – это глаза, зубы, ручки и ножки…» И через пару строк: «Как поживает подагра вашего супруга?» В другом письме Пушкин призывает Керн: «Но только пишите мне, да побольше, и вдоль, и поперек, и по диагонали». И спохватывается (Керн вполне могла не знать, что такое диагональ), поясняя в скобках, что «диагональ» – это геометрический термин. Но бывает и так, что он вдруг напрочь забывает об иронии и – любовник, истомившийся вдалеке от предмета своей страсти! – пишет: «Прощайте! Сейчас ночь, и ваш образ встает передо мной, такой печальный и сладострастный; мне чудится, что я вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста. Прощайте – мне чудится, что я у ваших ног, сжимаю их, ощущаю ваши колени, – я отдал бы всю свою жизнь за миг действительности. Прощайте, и верьте моему бреду; он смешон, но искренен».

Потом они снова встречаются в Петербурге, но Пушкин с Керн уже не тот. Да и она, вероятно, уже не та. Еще в Михайловском, всего через несколько месяцев после расставания, Пушкин узнаёт о ее связи со штабс-ротмистром лейб-гвардии Уланского полка Ильей Болтиным и бурном романе с Алексеем Вульфом, которому писал в мае 1826 года: «Что делает вавилонская блудница Анна Петровна? Говорят, что Болтин очень счастливо метал против почтенного Ермолая Федоровича. Мое дело сторона, но что же скажете вы?» (заметим нарочитое: «мое дело сторона»). К возвращению же своему из ссылки Пушкин застал вокруг Керн целый сонм поклонников: это и поэт Дмитрий Веневитинов, и композитор Михаил Глинка, и уже упоминавшийся Никитенко, и его собственный младший брат Лев. В тесном кругу молодых людей ничто долго не оставалось тайной, и поэтому то, кому в очередной раз улыбнулась удача с Анной Петровной, быстро становилось достоянием всех.

Препятствием к общению это не стало: Пушкин и Керн часто видятся у Дельвигов; кроме того, она бывает в гостях у его родителей; они даже выступили в роли посаженых матери и отца на свадьбе сестры Пушкина Ольги, но это уже ничего не значит – постепенно, постепенно душевная близость между ними исчезает. А что до близости интимной, то во второй половине 1828 года Пушкин между важным разговором о долге сообщает своему приятелю Сергею Соболевскому: «Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о М-me Kern которую с помощию Божией я на днях…. Вот в чем дело: хочешь ли оную сумму получить с “Московского вестника” – узнай, в состоянии ли они мне за нынешний год выдать 2100? и дай ответ – если нет, то получишь их с Смирдина в разные сроки».

Вот, собственно говоря, и вся любовь. Пушкин продолжал относиться к Анне Петровне по-доброму, даже помогал ей устраивать какие-то дела (например, пытался помочь выкупить родовое имение, проданное Полторацким графу Дмитрию Шереметеву), но был небрежен к памяти об ушедшем романе. В 1835 году Керн обратилась к нему с просьбой пристроить в печать ее переводы из Жорж Санд. Пушкин отреагировал так: «дура вздумала переводить Занда». «Несносная дура» – так теперь привычно величал он ту, которую еще несколько лет назад называл божественной.

А у Анны Петровны впереди была еще долгая жизнь. И, как оказалось под конец этой жизни, Пушкин остался ее самым лучшим, самым светлым воспоминанием молодости.

Она никогда – в буквальном смысле никогда! – не расставалась с письмами Пушкина – носила их с собой в сумочке. Она, как святыню, хранила скамеечку, присев на которую он, как-то будучи у нее в гостях в 1829 году, когда все между ними уже кончилось, написал стихотворение «Приметы».

 
Я ехал к вам: живые сны
За мной вились толпой игривой,
И месяц с правой стороны
Сопровождал мой бег ретивый.
Я ехал прочь: иные сны…
Душе влюбленной грустно было,
И месяц с левой стороны
Сопровождал меня уныло.
Мечтанью вечному в тиши
Так предаемся мы, поэты;
Так суеверные приметы
Согласны с чувствами души.
 

Именно Керн мы обязаны многими сведениями о Пушкине. Ее записки признаются в ряду самых достоверных воспоминаний о поэте. Последние строки этих записок: «Я… восхищалась им, как гением добра».

Она восхищалась им и – так ей казалось в старости – любила его. Он восхищался ею и по большому счету ее не любил. Для нее он был единственным подарком судьбы, лучом света в беспросветной на склоне лет жизни; она для него – «чудным мгновением». Умной он ее не считал, на себя, увлеченного ею, как бы отстраняясь, смотрел с иронией и быстро расстался с воспоминаниями о ней. И в общем-то был прав. Она оставалась верна своей памяти. И конечно, была права.

^{Анна Керн. Рисунок А.С. Пушкина} 

Если перевести все это на обычный бытовой язык, они были не пара. Но парадокс – в ассоциативном ряду рядом с именем Пушкина обязательно появляется имя Керн. И значит, они все-таки – пара.

Керн, мимолетное видение в бурной жизни поэта, казалось бы, просто красивая пустышка, не идущая ни в какое сравнение с умнейшими и тоже красивыми женщинами, блиставшими в пушкинском кругу, заслужила это место в его биографии. Хотя бы уже тем, что каким-то особым чутьем, интуицией, ни капельки, похоже, не понимая тем летом 1825 года, что такое есть Пушкин, пронесла воспоминание о поэте через всю жизнь.

Семейное счастье Анна Петровна нашла, выйдя замуж за своего троюродного брата Александра Маркова-Виноградского. Ей было тридцать шесть, ему только шестнадцать, и тем не менее впоследствии они прожили душа в душу более сорока лет. Судьба поставила их перед выбором: совместная жизнь или безбедное существование. Они, не задумываясь, выбрали первое: Марков-Виноградский отказался от военной карьеры и расположения родственников, Керн – от пенсии, назначенной за мужа-генерала (следовательно, заметим, Анна Петровна – не Керн, а Маркова-Виноградская – знала, что такое верность). К старости их настигла ужасающая нищета, и однажды дошло до продажи единственного сокровища Анны Петровны – писем Пушкина. Она продала их редактору журнала «Русская старина» М. И. Семевскому по пять рублей за штуку.

Несколько мемуаристов середины второй половины XIX века рисуют одну и ту же картину: старая женщина, «маленькая-маленькая, сморщенная, как печеное яблоко», слушает романс Михаила Глинки «Я помню чудное мгновенье»[44]44
  Между прочим, Глинка умудрился, когда сочинял романс, потерять автограф стихотворения, который в свое время Пушкин преподнес Керн при прощании в Тригорском.


[Закрыть] (кстати, посвященный композитором дочери А. П. Керн – Екатерине), и слезы текут по ее щекам. В последние свои годы у Анны Петровны появилась одна слабость – она только и делала, что вспоминала о Пушкине, и это становилось причиной многочисленных шуток окружающих ее людей – впрочем, достаточно беззлобных.

Незадолго до смерти Анны Петровны Александр Сергеевич напомнил ей о себе самым неожиданным образом. Вот как эта история выглядит в изложении артиста Малого театра Осипа Правдина: «Я шел к Виноградским. Дойдя до их дома, я был поражен необычайно шумливой толпой. Шестнадцать крепких битюгов, запряженных по четыре в ряд, цугом, везли какую-то колесную платформу, на которой была помещена громадная, необычайной величины гранитная глыба, которая застряла и не двигалась. Эта глыба была пьедесталом памятника Пушкину… Больная… встревожилась, стала расспрашивать, и когда после настойчивых ее требований (ее боялись взволновать) ей сказали, в чем дело, она упокоилась, облегченно вздохнула и сказала с блаженной улыбкой: “А, наконец-то! Ну, слава Богу, давно пора!”»

Этот эпизод положил начало красивой легенде, которая давно уже принимается за факт. Будто бы, когда Керн умерла и ее повезли на вечное упокоение в Тверскую губернию, чтобы похоронить рядом со вторым мужем, на выезде из Москвы скорбная процессия встретилась с ввозимым в город памятником Пушкину. Но – положа руку на сердце – Анна Петровна заслужила такую легенду. Ведь чудное мгновенье, соединившее ее с великим поэтом, не закончится уже никогда.

Божество Натали Обрескова, или Любовь странного человека

Это горестная история. Иной история неразделенной любви быть не может. И светлая. Потому что это история любви.

Эту женщину Лермонтов любил долго и безнадежно, а она, сначала ободрив поэта вниманием, обманула его надежды и с холодным безразличием ответила ему отказом. Он ее любил и наделял чертами божества, а она, приземленная, чуждая романтизма, не понимала его и, быть может, даже побаивалась бурных проявлений чувств. Они были слишком разные, чтобы соединиться; их роман, даже имей он благоприятное для Лермонтова продолжение, в конечном итоге наверняка привел бы к обоюдным страданиям.

Атак – страдал он один. И страдания переплавлялись в стихи: более сорока стихотворений посвятил Лермонтов предмету своего обожания, своему «мраморному кумиру», своему «бесчувственному божеству», – стихотворений, рвущих душу, переполненных прямо-таки физической болью, стихотворений, вошедших в сокровищницу русской лирики.

^{Наталия Иванова}

Звали эту женщину Наталия Федоровна Иванова. О ней известно мало – почти ничего. Даже сам Лермонтов ни разу не написал ее имени, в посвящениях скрывая его за инициалами – И., Н.И., Н.Ф. И., а то и вовсе ограничиваясь обращением «ты». Оно было установлено через сто лет после гибели поэта благодаря кропотливой работе нескольких поколений исследователей[45]45
  Первым гипотезу о том, что за инициалами Н.Ф. И. скрывается Наталия Федоровна Иванова, высказал литературовед В. В. Каллаш (1866–1918). Дальнейшее обоснование она получила в работах советского литературоведа И. Л. Андроникова (1908–1990).


[Закрыть]. Тогда же были найдены документы, проливающие свет на немногие подробности ее жизни уже после разрыва с Лермонтовым. Из периода, предшествующего знакомству с поэтом, достоверно известно только, что она родилась в 1813 году (то есть была на год старше Лермонтова) в семье популярного в начале XIX века драматурга и сатирика Федора Федоровича Иванова, который был близок с известными поэтами и актерами своего времени, в том числе и с упоминаемыми в этой книге Силой и Елизаветой Сандуновыми.

Через три года после ее появления на свет Федор Федорович умер, оставив на руках у жены двух малолетних дочерей – и ни копейки денег. Литературным трудом он зарабатывал мало: две его лучшие пьесы по неизвестным причинам запретила цензура, и лишь водевиль «Семейство Старичковых» на протяжении нескольких лет не сходил со сцены и приносил небольшой доход. Бедственное положение несчастной вдовы усугублялось тем, что все имущество семьи погибло в войну 1812 года, во время знаменитого московского пожара. Как жила семья Ивановых в годы, предшествующие знакомству Натали с Лермонтовым, неизвестно.

Однокашник Лермонтова по Школе юнкеров[46]46
  Так традиционно называют военное учебное заведение, в котором учился Лермонтов. Полное его название – Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В литературе (особенно в биографической литературе, посвященной поэту) о Школе говорится нелицеприятно – упор делается на царившем в ней солдафонстве. Между тем это элитное военное училище, созданное специально для дворян, не имеющих военной подготовки, однако желающих по окончании частных пансионов или университетов поступить в гвардию, на протяжении почти ста лет, вплоть до революции 1917 года, – не раз поменяв название – входило в число самых престижных военных учебных заведений России.


[Закрыть] Александр Меринский, сообщая в своих воспоминаниях о романе, который во время учебы замыслил Лермонтов, попутно упоминает и об Ивановой – не называя, однако, ее имени: «Не помню хорошо всего сюжета, помню только, что какой-то нищий играл значительную роль в этом романе; в нем также описывалась первая любовь, не вполне разделенная, и встреча одного из лиц романа с женщиной с сильным характером, что раз случилось и с самим поэтом в его ранней юности, как он мне сам о том рассказывал…» Здесь важно вот что: возлюбленная поэта, оказывается, отличалась «сильным характером», закаленным, надо полагать, непростыми условиями, в которых она росла:

 
С людьми горда, судьбе покорна,
Не откровенна, не притворна…
 

Что же до романа шестнадцатилетнего Мишеля Лермонтова и семнадцатилетней красавицы Натали, то о нем рассказал сам поэт. В стихах Лермонтова на протяжении двух лет, в 1830–1832 годах, четко прослеживается линия, связанная с Ивановой, – это своего рода дневник любви. А сама любовь для него тогда – это способ жизни.

 
Я не могу любовь определить.
Но это страсть сильнейшая! – любить
Необходимость мне; и я любил
Всем напряжением душевных сил.
 

«1831 июня 11 дня»

Более того, любовь для Лермонтова – это высшая, почти религиозная ценность. Любви он поклоняется, от нее ждет чуда:

 
Моя душа твой вечный храм;
Как божество, твой образ там;
Не от небес, лишь от него
Я жду спасенья своего.
 

«Как дух отчаянья и зла…»

Первые стихи Лермонтова, обращенные к Ивановой, пронизаны духовным подъемом, вызванным ожиданием ответного чувства. Ему кажется, что вместе с любовью к нему придет смысл жизни.

 
Мои неясные мечты
Я выразить хотел стихами,
Чтобы, прочтя сии листы,
Меня бы примирила ты
С людьми и буйными страстями…
 

«Н.Ф. И….вой»

Но увы! Надежды быстро сменяются разочарованием. И вскоре основной темой стихов Лермонтова, обращенных к Ивановой, становится вероломство. Теперь уже не узнать, что расстроило их отношения, – вероятно, вмешался кто-то третий. В начале лета 1831 года влюбленный Лермонтов едет в имение Ивановых, рассчитывая пробыть там подольше, но уже 7 июня скоропалительно возвращается в Москву. Здесь, отгородившись на несколько недель от внешнего мира, он пишет драму «Странный человек».

Главный герой «Странного человека» носит фамилию Арбенин – это прообраз другого Арбенина, героя знаменитого «Маскарада»; героиня драмы носит имя Ивановой – Наталия Федоровна. Когда «Странный человек» был закончен, Лермонтов добавил к нему предисловие: «Я решился изложить драматически происшествие истинное, которое долго беспокоило меня, и всю жизнь, может быть, занимать не перестанет. Лица, изображенные мною, взяты с природы; и я желал бы, чтоб они были узнаны…»

Итак, героиню зовут Наталия Федоровна, и поэт хочет, чтобы ее узнали. В основе же сюжета «Странного человека» – измена. В жизни, похоже, именно так оно и было: появившись в имении Ивановых, Лермонтов обнаружил, что, пока они с Натали не виделись, он превратился в третьего лишнего в любовном треугольнике. Лермонтов прямо говорит о сопернике:

 
О, не скрывай! ты плакала об нем —
И я его люблю; он заслужил
Твою слезу, и если б был врагом
Моим, то я б с тех пор его любил.
 

«К***», 1831

Тогда же он предрек:

 
Но… женщина забыть не может
Того, кто так любил, как я;
И в час блаженнейший тебя
Воспоминание встревожит! —
Тебя раскаянье кольнет,
Когда с насмешкой проклянет
Ничтожный мир мое названье! —
И побоишься защитить,
Чтобы в преступном состраданье
Вновь обвиняемой не быть!
 

«КН. И…»

Кто вытеснил Лермонтова из сердца Натали, неизвестно. Возможно, это был человек, чьей женой она стала два с лишним года спустя. Звали его Николаем Михайловичем Обресковым, происходил он из старинного и богатого дворянского рода, имевшего по меньшей мере трехсотлетнюю историю. Отец его дослужился до генерала, брат был посланником в Италии, и сам он намеревался сделать неплохую карьеру. Но однажды (это случилось за семь лет до женитьбы на Ивановой) Обрескова попутал бес – иначе и не назовешь! Он служил поручиком в Арзамасском конноегерском полку, квартировавшем близ Воронежа, и частенько гостил у своего родственника, воронежского губернатора Н. И. Кривцова[47]47
  Николай Иванович Кривцов (1791–1843), герой Отечественной войны 1812 года – в сражении при Кульме ядром ему оторвало ногу выше колена. С 1817 года знакомый Пушкина, адресат его стихотворений. В письме Кривцову от 10 февраля 1831 года Пушкин весьма откровенно – как возможно только близкому другу – пишет о женитьбе: «…Бог ведает, когда и где судьба сведет нас опять. Мы не так-то легки на подъем. Ты без ноги, а я женат. – Женат – или почти. Всё, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, всё уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Il n’est de bonheur que dans les voies communes [Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах (фр.)]. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию».


[Закрыть]. В доме его принимали за своего. Воспользовавшись этим, Обресков проник в спальню губернаторской супруги и украл ее драгоценности. Однако был изобличен, осужден и приговорен к разжалованию и лишению дворянства. После этого он прослужил несколько лет солдатом в Нижегородском полку, ведшем боевые действия на Кавказе, получил за храбрость солдатский Георгиевский крест, а с ним и высочайшее прощение и разрешение оставить военную службу.

В 1832 году Лермонтов написал последнее, прощальное стихотворение, посвященное Натали. Эпилог дневника любви полон горечи, в нем бунтует оскорбленное чувство:

 
Я не унижусь пред тобою;
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай: мы чужие с этих пор.
Ты позабыла: я свободы
Для заблужденья не отдам;
И так пожертвовал я годы
Твоей улыбке и глазам,
И так я слишком долго видел
В тебе надежду юных дней,
И целый мир возненавидел,
Чтобы тебя любить сильней.
Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их?
Быть может, мыслию небесной
И силой духа убежден,
Я дал бы миру дар чудесный,
А мне за то бессмертье он?
Зачем так нежно обещала
Ты заменить его венец?
Зачем ты не была сначала,
Какою стала наконец?
Я горд! – прости – люби другого,
Мечтай любовь найти в другом: —
Чего б то ни было земного
Я не соделаюсь рабом.
К чужим горам, под небо юга
Я удалюся, может быть;
Но слишком знаем мы друг друга,
Чтобы друг друга позабыть.
Отныне стану наслаждаться
И в страсти стану клясться всем;
Со всеми буду я смеяться,
А плакать не хочу ни с кем;
Начну обманывать безбожно,
Чтоб не любить, как я любил —
Иль женщин уважать возможно,
Когда мне ангел изменил?
Я был готов на смерть и муку
И целый мир на битву звать,
Чтобы твою младую руку —
Безумец! – лишний раз пожать!
Не знав коварную измену,
Тебе я душу отдавал; —
Такой души ты знала ль цену? —
Ты знала: – я тебя не знал!
 

Ожидания его не имели предела, тем сильнее оказалось разочарование. Несоответствие реального облика возлюбленной той высокой роли, которую Лермонтов ей отводил, стало его трагедией. Любовь к неверной Натали наложила отпечаток на всю дальнейшую жизнь поэта. Он разуверился в любви, и он же всю свою оставшуюся недолгую жизнь о любви мечтал. До последнего дня в нем уживались застенчивый мальчик, ждущий небывалого чуда любви, и желчный, умудренный тяжелым опытом обманутый любовник, который уже ничего не ждет и ничему не верит.

А Наталия Федоровна старалась больше не вспоминать пылкого гения. Тем более что чрезвычайно ревнивый Обресков при любых упоминаниях о Лермонтове приходил в бешенство. Узнав, что стихи из альбома жены распространяются в списках, он сам, своими нечистыми руками, уничтожил письма поэта к Ивановой, все хранившиеся у нее стихи Лермонтова – их мы не узнаем уже никогда. Вот парадокс: поэт, преданный возлюбленной, и после смерти время от времени возникал между нею и своим, казалось бы, счастливым соперником.

В остальном жизнь четы Обресковых ничем не отличалась от жизни тысяч других помещичьих семей. Они держали в строгости крестьян, понемногу приторговывали тем, что давало имение, и с удовольствием вкушали поросенка с хреном. История с драгоценностями воронежской губернаторши за давностью лет была предана забвению, и в 1846 году (Лермонтов уж пять лет, как лежал в могиле) царь возвратил Обрескову права потомственного дворянина, а еще через двадцать лет Николай Михайлович даже успешно баллотировался в предводители уездного дворянства в Новгородской губернии. Там же, в своем имении, он закончил земные дни. Наталия Федоровна пережила его на несколько лет и умерла в январе 1875 года в Москве. Ее похоронили на Ваганьковском кладбище.

Погиб на нелепой дуэли поэт. Состарилась и умерла в безвестности женщина, которую его воображение наделило чертами богини. Но осталось вечное:

 
Но для небесного могилы нет.
Когда я буду прах, мои мечты,
Хоть не поймет их, удивленный свет
Благословит; и ты, мой ангел, ты
Со мною не умрешь: моя любовь
Тебя отдаст бессмертной жизни вновь;
С моим названьем станут повторять
Твое: на что им мертвых разлучать?
 

«1831-го июня 11 дня»

Это написал шестнадцатилетний юноша. Он все знал заранее, этот гениальный мальчик, все понимал и ни в чем не ошибся, ни в чем не ошибся!

Вот так-то, господа!