Текст книги "Рубежи свободы"

Автор книги: Владислав Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

В здешнем СССР высшее образование тоже не бесплатное. На мой взгляд, правильно – нет желания диплом "просто так, в запас" получать, заодно от армии откосив. Но нередко бывает, когда ты уже в процессе обучения (иногда даже еще в школе, если юный гений) заключаешь договор с будущим работодателем, заводом или НИИ, и тебе все оплачивают, взамен на твое обязательство после отработать не три года по закону, а сверх того еще столько, за сколько тебе обеспечили. И есть многочисленные льготы (для отслуживших в армии, или отработавших на производстве). Потому и Мария сейчас пока младшим медперсоналом работает, готовясь в институт. Даже служба пэпээсником в милиции считается вполне почетной для будущих юристов. Так что возрастной и социальный состав студентов здесь сильно отличается от того, что было в иной истории через полвека – сидят в аудиториях не только и не столько вчерашние десятиклассники, но и мужики под тридцатник, и даже старше. Учиться ведь не поздно никогда!

Это было заметно на Первом молодежном фестивале, год 1948. В иной истории он был на год раньше, в Праге. В этой – в Берлине, сразу после восстановления его в статусе столицы ГДР вместо "временной" в Штутгарте. Слышал, что Сталин, прочтя об истории фестивального движения, там совершенно не оправдавшего надежд на продвижении в мире образа СССР, отнесся с прохладцей к идее, "опять фарцовщиков плодить"? И что за беззубый лозунг, "за мир и дружбу", безотносительно к политике – так и будем перед мировым капиталом разоружаться, и свои позиции сдавать? В итоге, фестиваль прошел с оттенком борьбы двух систем, и выяснением, при которой молодежи лучше живется. В пятидесятом, когда едва до большой войны не дошло[15]15
  Прим. авт. – см. Алеет Восток и Мир или Война.


[Закрыть], и товарищ Роммель всерьез был готов, вместе с Советской Армией, к «дранг нах Париж», было не до фестиваля. Новый намечается в 1954 году – ну, посмотрим!

Народ на московских улицах выглядит вполне прилично. Если мужчины, особенно кто помоложе, часто в полувоенном, то и это не от бедности (как сразу после Победы и на гражданке обмундирование донашивали), а от того, что у молодежи наблюдается явное желание косить под защитников отечества, и одеваться в стиле "милитари", как например "летчицкие" куртки-кожаны или ботинки-берцы (я бы их на марш-бросок не надел – но внешне очень похоже). Ну а женщины "устали от сапог и шинелей" и рады случаю нарядными быть, тем более что день солнечный и очень теплый для середины мая – кто-то уже в одних платьях, юбки по моде длинные и широкие как парашюты (нет еще "мини", и брюки женщинам считается нормой лишь на производстве носить). Когда ветер дует, то кажется, модницы в воздух взлетят – как сейчас, Мария озабоченно то за полы плаща хватается, вместе с юбкой солнце-клеш, то за шляпку, не принято еще ходить с непокрытой головой. Идем мы с ней чинно, под ручку, по парку на Ленинских горах, возле нового здания МГУ, которое рядом возвышается, ориентиром. Девять лет назад тут лишь тропинки были протоптанные среди кустов – а сейчас уже аллеи, скамейки, фонари. Публика гуляет – какой-то пехотный капитан мне козырнул, и на красавицу рядом со мной с завистью покосился. Были мы с Машей уже и на ВДНХ, и в Третьяковке, в театрах, в кино на всех премьерах, даже на футбол Мария со мной ходила (мужики, оцените!), за кого я болею, ну конечно за своих, ЦДСА, еще не ЦСКА – а сейчас, в день погожий, просто захотелось по природе пройтись.

– Ой! – Мария вздрогнула, и ко мне прижалась.

На аллее, нам четверо навстречу, самого хулиганистого вида. Девушке страшно, а мне весело – разомнусь сейчас! На тренировке я и с четверкой работал – а эти, явно не срочники из спецуры. И с необходимой обороной здесь полный порядок, особенно с учетом личностей сторон – теоретически, если на темной улице мне попадется какой-нибудь рецидивист Степка Гугнявый, и я его как собаку пристрелю, даже без агрессии с его стороны, а после скажу, что он на меня напал, то с высочайшей вероятностью мне поверят на слово и разбираться не будут. Хотя если в вышеописанную ситуацию подставить простого советского гражданина (вместо любой из сторон) то тут возможны варианты. Этих я валить насмерть не буду, не пиндосы все ж – лишь морды набью и по печенкам настучу, чтоб культурно отдыхать не мешали!

Нет, не решились. Даже дорогу уступили. Вблизи на бандюганов не похожи, обычная рабочая молодежь, или даже студенты. Однако, будь Маша одна, вполне могли бы к ней пристать!

– Я хулиганов боюсь – сказала Мария – за квартал увижу, и бегу. И в общаге у нас есть такой, Сашка Янов, нам прохода не дает. Как навстречу попадется, так будто нечаянно щупает нас за… разные места. И ржет.

Так за чем дело стало? Хочешь, сегодня же вечером, когда я тебя провожу, ты мне этого хмыря покажешь, и я ему обе руки сломаю? Чтоб он никогда и никого больше не смел трогать.

– Валя, не надо! Он же только трогает, а не… Даже жалко его – убогий, малохольный! У него отец от водки умер, а всем врет, что на войне погиб героем. А он в Москву из деревни приехал, чтоб в техникум поступить, но не прошел, и устроился санитаром. Может еще поступит в следующем году, в люди выйдет.

Ну как знаешь. Хотя я вот так жалеть – не умею. Ну а ты, неужели осталась домашней девочкой – в войну, родителей потеряв, живя у тетки в уральской провинции, да и общага, где ты сейчас, в одной комнате на четыре койки, это не отель "хилтон". Или просто тебе приятно, рядом со мной слабой быть?

– Валя, а ты и правда, готов был этих, убить? Знаю, что ты на войне… Но там были враги, фашисты, нелюди! А это ведь – свои.

Так я ж не зверь. Вот если бы кто-то оружие достал, хоть нож – тут бы пришлось насмерть. Кроме штатного, в кобуре, еще и браунинг в рукаве, выхватить в полсекунды. И тут уже – или "сдайся враг, замри и ляг", или кто продолжает, я не виноватый. Тут уже шутки в сторону – или я и ты на кладбище, или они.

– Валечка! – Маша взглянула мне в глаза – ты такой… Мне с тобой очень хорошо. Но иногда – страшно. Будто не ты со мной, а… Как в сказках про оборотней – зверь внутри человека.

А этого тебе не понять. Не была ты на войне – иначе знала бы, что в человеке, любом, изначально сидит запрет на убийство себе подобных. И преодолевать его тяжело – сам видел, как по первости здоровых мужиков ломало, как после наркоты, от первой рукопашной. Ну а те, кто прошли – воспринимаются еще не прошедшими именно так, как иные. Если я, на тех четверых в аллее глядя, лишь умом прикидывал, надо, не надо – а никакой внутренней "блокировки" во мне не стояло. Ладно, что о том – хочешь на природу полюбоваться? Тут место есть, очень красивое, и вид с него. Пойдем, взглянем? То самое место, где мы на Москву смотрели тогда. И где нас гроза застала, от которой бежали к автобусу.

Вид и впрямь захватывающий – не обрыв, но берег высокий, Москва под нами, даже Кремль вдали можно различить. На том берегу стадион Лужники не построен еще. День ясный, ветер облака разогнал, снизу от реки дует, хоть на дельтаплане летай. К Марии пристает невидимым хулиганом, от которого девушке не отбиться и не убежать, будто сотней невидимых рук лапает, гладит ее по всем местам, плащ распахнул и вздувает над головой, платье то облепит, то ввысь рвет, будто желает помочь Машеньке раздеться. Ей это явно не нравится, она даже мой локоть отпустила и пытается обеими руками подол у ног прижать. Шляпу с головы сдернула, волосы на ветру взлетели волной.

– Надень лучше – говорю я – тебе очень идет.

Не скажу я девушке (зачем огорчать) что выбрал я ее из многих знакомых (мы, герои войны, молодые еще, тут у женщин бешеной популярностью пользуемся) потому, что очень ты ту, другую похожа: рост, фигура, даже лицо немного, а если в профиль и под этой шляпкой с широкими полями, вас можно даже перепутать, на первый беглый взгляд. И в "итальянской моде" я тебе все покупал – платьев с полдюжины, "летящий" плащ (покроя "бэтвумен", как я называю), легкое пальто-накидку такого же фасона, шубку, обувь на все сезоны, шляпок несколько, еще кучу всего в довесок – не только ради доброго дела, но и чисто эгоистически, чтобы и одета ты была как та, другая, в ее стиле. Так хоть воображу, на тебя глядя, что не ты, а Она сейчас рядом со мной. Ну а если эту шляпку ветром унесет, новую купим, хоть сегодня же. Расходов у меня немного совсем, в отличие от любого преуспевающего манагера в году 2012, у которого апартаменты с ипотекой и крутой джип с автокредитом, но попробуй не уплати, сразу банк все заберет. И копить незачем – не вернусь завтра из очередной миссии, и все.

Послушалась, шляпу надела, за поля держит двумя руками. И стала в юбке-клеш на ветру как Мерилин – хотя нет здесь еще того кино, зато не в голливуде а на Мосфильме случай был, с двумя известными особами, причем и я некоторое отношение имел – но о том история отдельная. Вид стройных ножек в нейлоновых чулках – зрелище, глазу приятное, но циник я а не романтик, а потому в данный момент меня больше интересует, не обнаружится ли там кобура, как обычно "лючии" носят, вот почти уверен, что девочка наш кадр, но хочу знать точно. Зачем так сложно – чтобы увидеть, что у барышни под платьем, пригласи ее в "номера", или к себе домой, тем более что она сама наверное, будет не против? А вы поверите, что третий год встречаемся, но пока не было у нас с Машей ничего, кроме таких вот прогулок, театров и ресторанов? И я бы не поверил, услышав – однако же, правда, вот так пока и ходим, как пионер с пионеркой! Сначала я мечтал, с ней по злому и грубо, как с какой-нибудь американкой на развалинах горящего Нью-Йорка. И не мог – потому что как до чего-то вроде поцелуев доходит, я вместо Марии ту, другую вижу, наваждение, или у меня уже крыша едет на этой почве (и не к психиатру же идти – а психотерапевтов пока еще нет тут как класса) – а с Ней никак нельзя по-грубому, я любого в клочья порву, кто посмел бы! Да и Маша, даже если и не любит, а играет, желая чтоб был муж, дети, и дом, а не комната в общаге – это еще не причина, чтоб с ней как с врагом. Вот была бы ты американкой, и в чужом городе, после нашего штурма. Взгляд мой перехватила, ойкнула, поспешно одернула платье – и ничего такого я увидеть не успел.

– Валечка, не надо, не смотри! Ты ведь не такой как Сашка Янов?

Играет, или в самом деле такая недотрога? До секс-революции больше десяти лет (и то, если она в этой истории будет, и не только на Западе). А тут – когда фрицы, наших девушек, угнанных в Германию обследовали, то поразились, что из них девяносто процентов, девственницы, это для немок со всеми их "тремя К" тогда уже было чересчур! В войну было проще "завтра убьют, чего беречься" – ну а после Победы, даже те, кто были ппж, стали вдруг как героиня какого-то английского романа, из дам полусвета, ярой поборницей викторианской морали. Сейчас же в СССР "аморалка" не приветствуется – в деревне, где мужиков выбило, проще, ну а в Москве, если девушка подаст куда надо заявление, что "поматросил и бросил", куча неприятностей тебе гарантирована, при любой должности и заслугах. Нуа я – неужели, старею, или просто устал? Взгляну на того же Юрку со своей итальяночкой – и белая зависть берет. За тридцатник мне – и что, вернее кто после меня останется? И хочется все-таки, если снова "выездным" стану, чтобы дома тебя кто-то ждал. Еще хочется, как я слышал, и Адмиралу нашему, чтоб на белом пароходе, и море кругом, отдых, и никаких забот. Ну а чего хочется прямо сейчас?

– Маша, а давай сегодня ко мне заедем? Оценишь мою холостяцкую квартиру. А то все за ручку гуляем, как школьники.

А она на меня смотрит и отвечает, так серьезно.

– Валечка, я тебя очень люблю – но я не такая. Вот когда заявление подадим. А так, ты прости. Не хочу быть ппж!

Может и впрямь жениться мне – где я еще другую такую найду?

А на столбе репродуктор орет – что-то про героическую борьбу уже вьетнамского народа.

Лангшон, север Вьетнама. Этот же день, 16 мая.

Китайцы входили в город, как саранча – не армией, а толпой оборванцев жуткого вида. Голодные, обмотанные в грязное тряпье, часто босые, больные цингой, вооруженные кто чем, иногда даже бамбуковыми копьми, или просто палками, некоторые тянули за собой жен и детей, столь же оборванных и голодных. Куда делась американская помощь – винтовки, мундиры, каски, сапоги? Спросите о том генерала Ла Хуна – который был убежден, что столь ценные вещи гораздо значимее для него на складах интендантства, как товар, ну а быдло, кому все равно завтра сдохнуть, как-нибудь обойдется и так! И если ближе к северу (и линии фронта) был хоть какой-то порядок (трудно с палками и голодным останавливать коммунистические орды, да и американцы там следили за снабжением), то в забытых богом тыловых провинциях творилось нечто невообразимое. Конечно, личная "гвардия" генерала была должным образом вооружена и снабжена всем необходимым – Ла Хун не был дураком, да и американцев в его Ставку могло каким-то ветром занести, и желательно было показать им образцовые полки китайской армии. Но для вьетнамской экспедиции годились и последние оборванцы. Которых не надо было в этом походе кормить – будут сыты трофеями! Как сей достойный генерал думал окупить этот набег лично для себя – все просто, каждый их командиров полков знал, что по возвращении он обязан внести ценностей на объявленную генералом сумму, "а что сверх того, то ваше".

А потому, эта орда, несмотря на свой жалкий вид, была воистину страшной. Они сметали и пожирали все на своем пути – даже голубей и воробев, что говорить о курицах и коровах! И город, где до недавнего времени, под рукой французов, а затем Вьетконга, сохранялся порядок, казался кладезем изобилия для вечно голодной китайской солдатни. Они грабили все подчистую, снимали в домах даже лампочки, провода, а также стекла и рамы. Принимали куски мыла за пищевой концентрат и пытались есть. И убивали всех, кто пытался помешать – включая своих же товарищей из соседних подразделений. Так как китайские полковники тоже не были дураками и спустили аналогичный приказ командирам батальонов, и так до самого низа. И начиналась смертельная драка между китайскими солдатами, из-за любой находки, имеющей хоть какую-то цену.

Женщин, кто не успели убежать, насиловали толпой, нередко также вступая в драку с солдатами соседней роты. Поджигали дома, часто даже не по умыслу, а разводя костер на полу, чтобы сварить пищу – и чего жалеть, не свое! Пойманных жителей мобилизовывали в кули, чтобы не самим тащить награбленное. Француза-учителя, которого не тронули коммунисты, забили палками на крыльце школы, куда этот глупец пытался не пустить доблестных китайских воинов. Такой была война в Китае, и сто, и двести, и тысячу лет назад. "Выдумывается поход, на того, кто кажется слабым, погибают несколько тысяч или десятков тысяч мерзавцев, о которых никто не сожалеет, делится награбленное".

А после подошла Вьетнамская Народная Армия. Выжившие из воинства генерала Хуна утверждали – не меньше десяти тысяч дьяволов, с русским оружием и русскими офицерами во главе. На самом деле в роте территориальной обороны было всего девяносто шесть человек, и командовал ими не советский капитан, а немец, бывший дезертир из французского Легиона – но на девятом году войны, все бойцы были вооружены автоматами ППС и мосинскими карабинами, имелось также три ручных пулемета и даже один миномет, а главное, это было воинское подразделение, обученное правильной тактике и дисциплине. И этого было достаточно, чтобы как метлой вымести из Лангшона китайскую орду – тем более, что китайские офицеры даже не пытались руководить боем, а больше были озабочены, как убежать с награбленным. Ну а паника, очень заразная и быстро распространяющаяся вещь!

Хуже всего пришлось тем, кого взяли в плен. Так как вьетнамцы, по части пыток и казней, очень многое позаимствовали от китайцев. А учитывая свежесть их преступлений, на милосердие от жителей Лангшона китайские горе-вояки надеяться никак не могли. Впрочем, не легче было и иным из беглецов – с первого из своих "полковников", пришедшего с докладом, обозленный генерал Хун приказал заживо содрать кожу, в назидание другим. Характерно, что среди командного состава потери были в процентном отношении намного ниже, чем среди рядовых – поскольку офицеры первыми пускались в бегство. В итоге, поход себя совершенно не окупил – какую бы низкую ценность не представляли голодранцы, все равно, теперь надо было по деревням новых наловить на замену!

В докладе в штаб самому Генералиссимусу Чан Кай Ши (хотя слухи ходят, что сам он сильно болеет, с тех пор как в Шанхае под русскую Бомбу попал), генерал написал, что вверенные ему войска вели тяжелый бой с дивизией вьетнамцев с артиллерией, усиленую русским танковым полком – и отступили с потерями, но в полном боевом порядке. Однако для восстановления боеспособности и предотвращения коммунистического контрнаступления, необходима срочная поставка – дальше следовал длинный список всяких полезных вещей.

– Наша макака облажалась опять – сказал американский майор-советник в штабе Гоминьдана, прочтя донесение – двадцать тысяч его вояк в панике бежали от… Как думаешь, Кен, сколько там было вьетнамцев?

– Считая боеспособность его "армии" как один к десяти, даже к двадцати, думаю что около тысячи – ответил представитель разведки – примерный штат русского усиленного батальона, а у Вьетконга приняты русские уставы. Такое подразделение имеет в составе батарею 76мм пушек и батарею минометов калибра 82, может быть придан взвод или даже рота танков. Вряд ли там были русские части – хотя их советники, такие же как мы, вполне вероятны, особенно среди танкистов.

Доклад был составлен, зашифрован, и ушел за океан. И в высоком штабе старательно посчитали, если на этом участке замечены такие силы, то какими войсками коммунистический Вьетнам располагает вдоль всей северной границы, сколько у них артиллерии и танков. И это число было учтено при последующем военном планировании.

Из директивы Штаба партизанского движения Южного Вьетнама.

Любой француз на нашей земле – враг, даже если не имеет оружия и не носит мундир. Те, кто не стреляют в нас – помогают захватчикам грабить богатства нашей страны. Чрезвычайно важно также принудить оккупантов распылить свои силы: чем больше солдат они отвлекут на охрану своих чиновников, инженеров и членов их семей, тем меньше войск останется, чтобы охранять более важные объекты. Никакой пощады врагу – они нас не жалели и не станут жалеть!

Вьетнам, Сайгон. 19 мая.

Здесь жили только приличные люди. Вьетнамцы – не иначе как обслугой. А кто не работает у кого-то из жильцов, тем и появляться тут было запрещено, под угрозой каторжных работ.

– Ты не представляешь, дорогая, сколько злобы и ненависти было в этих дикарях, когда мы занимались по деревням принудительной вербовкой кули! Не понимают, что это для их же пользы – чтоб эту страну к цивилизации и просвещению приобщить.

Гастон сегодня задерживался на службе. Слава Господу, здесь юг, Кохинхина, а не Север (Тонкин или Аннам)! Где белых людей убивали даже на улице, среди дня – ну а гоняться за бунтовщиками по джунглям, это было занятием для самоубийц! Кончилось тем, что два года назад Франция (неслыханный позор!) добровольно ушла из Тонкина, где тотчас же установилось коммунистическое безвластие, именуемое Демократической Республикой Вьетнам. Которая тут же ввязалась в войну с Китаем (или это китайцы первыми туда вошли) – в общем, сейчас там что-то ужасное, в газетах пишут, что город Лангшон сожжен и разграблен, а все население перебито озверелой китайской солдатней (или нашими гоминьдановскими союзниками – в зависимости от того, кто пишет). Аннам тоже бунтует, лишь Кохинхина, это остров спокойствия и порядка, недаром здесь еще до колониального времени были сильны и многочисленны христиане – ради защиты которых Франция и вынуждена была взять на себя обеспечение порядка в этой отсталой стране[16]16
  Прим. авт. – в 1858 году формальным поводом для французского вторжения была «ужасная тирания императора Ты Дыка, особенно угнетающая его подданных-христиан».


[Закрыть]. Так что туземцы здесь относительно смирны – хотя в последние недели и здесь был ряд возмутительных случаев неповиновения, и даже нападений на французских чиновников и солдат. И даже Гастон, ни в коей мере не военный, а служащий по гражданской части при месье губернаторе, стал брать пистолет всякий раз, как выходил из дома!

– Дорогая, я могу подать в отставку в любой день. Но ты же знаешь, как сейчас дома – я совсем не уверен, что во Франции найдется столь же хорошее место. Подумай о детях – ты ведь не хочешь, чтобы они бедствовали, когда вырастут, не имея средств на университет? Мы здесь уже четыре года – неужели не переживем еще столько же, когда на счету в банке накопится уже что-то, обеспечивающее достойную жизнь? Впрочем, если ты опасаешься, я могу отправить тебя, Жана, Эмиля и Мари домой, первым пароходом.

Мадам Ферроль лишь покачала головой. Говорят, что француженки легкомысленны – но она не оставит своего мужа! Боже, когда она ехала с ним сюда, в сорок девятом, то представляла приключения в духе русского фильма про Индиану Джонса и даже в самом начале пару раз сопровождала мужа в поездке по делам. И была с тех пор убеждена, что существует два Вьетнама – один, цивилизованный, с железными дорогами, европейского вида домами, заводами, электростанциями, "маленькая Франция", плоть от плоти Франции далекой, созданный ее трудом и на ее деньги. И другой Вьетнам, начинающийся сразу за городской чертой, или даже по окраинным кварталам – убогого вида хижины, вокруг которых возились бедно одетые люди, или рисовые поля, на которых работали так же как века назад – мир чужой, отсталый, враждебный, активно сопротивляющийся переменам, дикари, желающие чтоб их оставили в покое, не мешая жить так же как в средневековье. Но разве не долг Франции приобщить к цивилизации даже этих людей?

А еще тут была ужасная погода. Все время влажная, удушающая жара (в резиденции губернатора были кондиционеры – но электричество было здесь дорого, чтобы тратиться на постоянную работу этих весьма прожорливых приборов). И непрерывные дожди с мая по сентябрь – часто с ветром, зонтик в руках не удержать, а любой плащ быстро промокает насквозь. Так что Луиза Ферроль практически все время проводила дома – благо что даже детей еще не надо было в школу водить. Продукты и все необходимое доставляла прислуга. Дом был обставлен вполне по-европейски, со всем возможным комфортом. Если бы не эта жара, и скука. Основным развлечением было, хождение в гости к таким же как она – и очень редкие официальные мероприятия, обеды и балы у губернатора. Еще книги, которые Гастон выписывал из Франции. И европейские модные журналы, которые одалживала подруга Аманда.

Луиза взяла журнал, села в кресло. За окном лил дождь, исключающий всякую прогулку – надо будет сказать Рене, чтобы был готов встретить подъехавшего хозяина с большим зонтом, проводить от машины до двери. Еще в доме были Жерар, повар, и Жаклин, служанка и горничная – не французы, местные, просто для Луизы было мучением заучивать и произносить туземные имена, и она присвоила персоналу привычные французские. В гостиную вбежал семилетний Жан, за ним Эмиль, на год младше – дети, не шалите!

И тут открылась дверь. И вошел Жерар, держа в руках огромный мясницкий нож. Луиза даже не испугалась, скорее удивилась в первую секунду, как посмел? Но следом в комнату скользнули еще трое. По виду, вьетнамцы, в обычной одежде местных крестьян – и у них в руках были автоматы! Смотрели на Луизу, как хищники на добычу, один даже оскалился – неужели они посмеют?! Оставляя на полу грязные мокрые следы – как ни странно, эта деталь толкнула мадам Ферроль к активным действиям.

– Вон! – крикнула она – кто пустил?

Пробудить в туземцах инстинкт повиновения, повелительным окриком – подобно тому, как дикие звери боятся взгляда? Оружия под рукой не было – в кабинете Гастона висело охотничье ружье на стене, и кажется, был второй пистолет в ящике стола, но туда не подняться, не пройти! И Луиза взмахнула тем, что было в руке – модным журналом. Жан крикнул "мама", в соседней комнате проснулась Мари и начала плакать. А оскалившийся вьетнамец вскинул автомат. Сейчас они убьют всех – о господи, ведь было такое на севере, в ответ на акции по усмирению, повстанцы начинали охоту на всех французов, не различая военных и гражданских, мстили за свои сожженные деревни – но ведь тут на Юге, коммунистические бандиты пока еще не давали повода к чрезмерной (возможно) строгости, здесь пока не было сожженных со всем населением деревень, подобно тому, что нацисты творили. И вам не за что мстить нам – ни я, ни дети, не делали вам никакого зла!

И тут второй вьетнамец, более рослый, сказал что-то повелительно, на своем языке. И сразу опустились автоматы. Рослый (очевидно, командир) произнес по-французски:

– Сидеть здесь. Наружу не выходить. Не кричать. Тогда вы живые. За нарушение – смерть.

И махнул рукой. После чего незваные гости исчезли как привидения, оставив лишь мокрые следы на полу и ковре.

Товарищ Нгуен был удивлен. Ведь "добрых оккупантов не бывает", так учил их сам Товарищ Ван, приехавший из далекой России, "где мы три года с немцами воевали, вот это был настоящий враг, не то что французики". И эта операция была задумана именно для того, чтобы французы скорее ушли с нашей земли. "Мы не рабы – рабы не мы", эти слова учили сейчас дети в лесных деревнях, в освобожденных районах Вьетнама – поскольку эта война завершится, французы уйдут, и тогда нужны будут образованные люди, умеющие не только стрелять. А пока война идет – повторяли на политзанятиях новобранцы Вьетнамской Народной Армии (а партизанские отряды, имеющие связь с Центром, считались этой армии частью), "убей француза – сколько раз его увидишь, столько и убей". Так что у Нгуена (успевшего на своей спине познать, что такое плеть французского помещика) рука бы не дрогнула – убить и эту мадам, и ее щенков. Они ведь нас не жалели!

Но товарищ Нгуен также усвоил – во время операции, неподчинение приказу, это смерть. Для победы нужна железная дисциплина – будь инициативен, но не смей не выполнить того, что тебе приказано (и угроза твоей жизни, не оправдание), и не смей делать то, что тебе прямо запрещено! "Товарищу Вану" виднее – значит, для чего-то это было надо! И нам не обязательно это знать.

Ну а "товарищ Ван", в иной жизни Бахадур Сулейманов из Самарканда (два года на фронте, включая осназ, "смоленцевские" курсы, и вот, с сорок седьмого здесь, в сорок девятом лишь домой на полгода отзывали, опыт записать и обобщить) жалостью к врагу не страдал никогда. Если эта акция, против гражданских французов, была одобрена в штабе, о чем спорить? Хотя вспоминалось, как еще в обучении у Смоленцева, дружок, который у Ковпака воевал, рассказывал, как было у них в рейде:

– …и ворвались мы в тот госпиталь, охрану порешив. Раненых фрицев тоже добили – они ведь наших не жалели? Но в одной палате у них роженицы лежали, немки. Мы туда, ну визг, крики – и тут Карпенко, ротный наш, сказал, "а с бабами мы не воюем". Так и ушли мы, не тронув там никого. Хотя после боя, как тот райцентр брали, все были сильно на взводе – когда стреляешь во все, что шевелится.

Может и правильно так было? Хотя малая толика сомнения осталась. Ну а с той француженкой – так и не узнает мадама, что ей жизнь спасло. У нее журнал, а на обложке Лючия, жена командира. Которую и вживую видеть приходилось – как полковник Смоленцев свою жену вместе с нами тренировал. С нами по лесу бегала, и на стрельбище, и на полосу препятствий – ну совершенно наш человек! И в кино снимается, причем тот, что в прошлом году, даже сюда, на север, доставить успели, показать народу как советские люди живут. А вдруг и эта француженка к СССР относится с симпатией – в войну на нашей стороне целый французский корпус сражался, и авиадивизия "Нормандия". Правда, тут тоже нехорошо выходит – если летчики "нормандцы" сейчас здесь и нас бомбят[17]17
  Прим. авт. – и в нашей истории, полк «Нормандия-Неман» после возвращения во Францию участвовал в Индокитайской войне 1945–1954 г.


[Закрыть]. Было уже, когда сбитого поймали – и то, мы его вьетнамцам на расправу не отдали, после на кого-то обменяли. Так и эта мадам с детьми – не будет нарушением приказа, если мы их жить оставим. Ведь не сказано было, чтоб конкретно их?

Все остальные французы, жившие в том квартале и оказавшиеся дома в тот час, были перебиты все поголовно – и женщины, и дети в том числе. Соседку Аманду вместе с мужем убили прямо в постели, обоих одной очередью, с порога – они даже не успели ничего понять. А подъехавших французских жандармов встретил взрыв фугаса под передней машиной и пулеметный огонь в упор – все по советской партизанской школе, заранее продумать пути и сроки возможного подхода сил врага, и подготовить встречу. Повар Жерар исчез вместе с партизанами. Никого из участников налета не поймали – хотя после вслепую похватали в Сайгоне и окрестностях многих, показавшихся "подозрительными".

А мадам Ферроль в тот же день устроила мужу истерику, настояв на своем скорейшем отбытии в Марсель – "не обо мне, так о детях подумай". И наконец, вместе с детьми, отбыла туда, "где не бегают бандиты с автоматами". Покоя это ей не принесло – но то уже история другая.

Политзанятия в одной из партизанских частей Вьетнамской народной армии.

– Таварища командира, можно спросить? Вот мы за свободу и независимость, это правильно. А отчего же в Африке, в Ливии, партизаны, это плохо? Как в ваших газетах написано и по радио передают.

– Нгуеша, ну ты ведь умный человек. Раз на Большую Землю, тьфу, в Союз летал, год там учился, язык наш и то выучил.

– Так, товарищ Ван, мне сказали – чтобы Ленина и Сталина читать. А еще думать, как мне в Москве большой советский товарищ говорил, "не просто лозунги выучить, а понять, отчего", так у Ленина? Вот я и хочу понять.

– Нгуеша, ну ты скажи, мы здесь за что воюем? Не просто Вьетнам – а за коммунистический Вьетнам! Где не будет помещиков – знаешь ведь, что здесь местные хозяева часто еще большие звери, чем французы! И вот представь, прогнали бы мы французов, и стали бы во власти свои богатеи, ну как Фан Хуй или как его там, ты мне рассказывал, кто с тебя шкуру спускал, а твоего брата насмерть забил у тебя на глазах?

– Мы бы не согласились. Мы больше не безмолвные кули. У нас есть оружие, вы научили нас воевать, и мы видели, как хозяева умирают от наших пуль. Мы убили бы любых, кто попробовал бы нас снова сделать рабами!

– Ну вот. И кто вам помогает, кто научил, кто поднял на борьбу – мы, пришедшие из страны победившего социализма. А в Ливии итальянцы, такие же как мы – социализм строят. А те, кто против них – как твой хозяин, хотят, чтобы все себе.