Текст книги "Вампир"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Вампир

Польский писатель Владислав Реймонт (1867—1925) лауреат Нобелевской премии (1924), широко известен у нас в стране как автор социальных эпопей «Обетованная земля» (1899) и «Мужики» (1904).

Предлагаемый читателям роман «Вампир» переведен в России в 1911 году, после Октябрьской революции не переиздавался. В этом произведении писатель отдает дань лирико-импрессионистской манере повествования, углубляясь в психологию и переживания людей, стремящихся уйти от повседневных проблем жизни в мир мистики, поддающихся воздействию запредельных сил, раскрывает трагедию героев, оторвавшихся от реальности существования.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

I

Огни погасли, только в зеленоватом хрустальном шаре между окон дрожал раздробленный, едва заметный для глаза огонек, похожий на мерцающего во тьме светляка.

Сразу наступила тишина, воцарилось гнетущее ожидание.

Все сидели, затаив дыхание, напряженные до омертвения, полные терзающего беспокойства, еле сдерживая дрожь боязни.

Время медленно текло в глубоком молчании, в тягостной ужасной тишине тревожных предчувствий; только иногда сдержанный вздох проносился в темноте, или потрескивал пол, заставляя вздрогнуть, или непонятный шорох, будто шум пролетавшей птицы, носился по комнате, овевая холодом распаленные лица и замирая во мраке.

И снова проплывали минуты, долгие, как века, – минуты гнетущего молчания и ожиданий.

Вдруг стол дрогнул, сильно закачался, поднялся на воздух и опустился на пол без шума.

Ледяная дрожь охватила сердца, кто-то крикнул, кто-то стал нервно всхлипывать, кто-то вскочил, как бы желая бежать; дыхание обжигающего страха пронеслось в темноте и заклубилось в душах мучительной дрожью, но сейчас же все стихло, побежденное безмерной жаждой видений.

Чуда просили тревожные души, распятые в скорбной тоске.

Тишина стала еще глубже, все затаили дыхание, сдерживали боязливое биение сердец, напрягали всю волю, чтобы не вздрогнуть, не отозваться, не шелохнуться, даже не смотреть, только замирать в такой безгласности, что даже тиканье часов болезненно пронзало сердца и ударяло в висках тяжелыми молотками.

Глухой, смешанный шум, рассеянный и далекий, как удаляющееся море, монотонно гудел за окнами, дождь шел не переставая, тихо звеня и стекая по вспотевшим серым стеклам бесконечными нитями бисера, то вдруг ветер ударял в окна и с жалобным криком сползал, замирая, вниз по стенам, а потом какие-то деревья, слепые и безмолвные, похожие на всклокоченные тучи, тихо клонились к окнам и качались еле уловимой тенью, как сон, не удержанный памятью и утонувший во мраке.

А комната была все так же глуха, нема и бездонна, только зеленый огонек, как звезда, отразившаяся в черной глубине, непрерывно дрожал, распыляясь в светящийся призрак, да чей-нибудь взгляд иногда сверкал рассеянным пламенем и сейчас же угасал среди темных, неопределенных, еле уловимых колебаний воздуха, невидимых движений, беспокойных вздрагиваний, замирающего шепота, гаснущих блестков и затаенного дрожащего страха.

Стол опять вырвался из-под рук сидевших, с силой поднялся на воздух и с громким стуком упал на свое место. Цепь рук разорвалась, несколько голосов вскрикнуло, кто-то кинулся зажигать свет.

– Тише... по местам... тише! – раздался повелительный голос.

Руки опять сплелись в одну замкнутую цепь, наступило молчание, но уже никто не смог победить нервной дрожи; руки дрожали, сердца усиленно бились, души потрясал вихрь священного ужаса; все сидели склоненные над столом, как над непонятным таинственным существом, каждое движение которого было видимым, живым чудом.

Джо, председатель собрания, стал шептать молитву, а за ним дрожащими губами повторяли и все присутствующие – все сильнее, все громче; темная комната наполнилась шепотом, дрожащим, быстрым, страстным, вырванным из-под сердца, из глубины просветленных душ. Слова падали вдохновенные, горящие верой, легкие, как дыхание, могучие жаждой откровений, желанием чуда.

Вдруг из другой комнаты, или из какой-то глубины, раздались приглушенные звуки фисгармонии.

Стон замер в сжатых гортанях, души погрузились в сонный испуг, как бы в ожидании смерти; никто не ждал этой музыки, никто не знал, откуда плывут эти звуки, не понимал, настоящие ли они или только сладкое очарование.

Все припали грудью к столу, потому что уже не хватало сил, судорожно держались за руки, боясь отпустить, боясь пропасть в одиночестве, погружались в эти странные звуки, проносившиеся как нежный ветер по струнам невидимой арфы.

И до того забылись, что уже никто не знал, действительность это или волшебный сон.

А музыка разливалась во тьме кадильным дыханием молитвы, росой серебристых тонов, веянием мелодии – такой сладостной, что души колебались в мечтательном упоении, как цветы в лунную ночь.

И была эта музыка как торжественное пение – могучее, безграничное, как будто пел весь мир.

И была она как крик души, потерянной во вселенной.

И еще выше возносилась она – в гимны слез и восторга, в даль таких порывов тоски, что была уже как бы эманацией новых миров, рождающихся из тайны и мечты.

Еще люди не опомнились от впечатления, еще души их сонно раскачивались в такт умирающим звукам, как вдруг дверь из передней открылась настежь, полоса света упала столбом на пол и на пороге появилась высокая светлая фигура...

Все вскочили с места, но раньше, чем кто-либо успел крикнуть, фигура эта двинулась и медленно пошла по полосе света. Шла она напряженно и тяжело, вытянув перед собой руки, покачиваясь и порой останавливаясь.

Дверь бесшумно закрылась, и ночь снова охватила комнату.

– Кто ты? – затрепетал сдавленный вопрос.

– Дэзи, – пронесся бесплотный шепот.

– Долго будешь с нами?

– Нет... нет...

– Где твое тело?

– Там... в комнате... сплю... ты звал... пришла... Гуру...

Шепот стал невнятен и так тих, что только беззвучные отрывистые волны пробегали во мраке.

Мистер Джо нажал кнопку, и электрический свет залил комнату.

– Дэзи! – крикнул кто-то, бросаясь к ней, но вдруг остановился, как пораженный громом. Она обратила к нему свое слепое лицо, силясь что-то сказать, шевеля губами...

– Нет, это не Дэзи... она, но чужая, другая какая-то.

Он в удивлении наклонился и осторожным, боязливым взглядом скользил по ее лицу и всей фигуре. Лицо знакомо, но черты не те – чужие... чужие...

Дэзи! Нет... нет... – кричало в нем удивление, и воспоминания проносились молниями безумия и ужаса.

Он ничего не понимал, он не мог уяснить себе этой странной перемены; ему казалось, что он видит тяжелый сон, что перед ним стоит какое-то зеркальное отражение Дэзи, которое вот сейчас развеется, исчезнет как призрак.

Он закрыл глаза и снова открыл их, но Дэзи стояла на прежнем месте, перед ним, он видел ее с совершенной ясностью. И вдруг она бросила на него мрачный, бездонный взгляд, такой чужой и страшный, что им овладел ужас и он отступил назад.

Все стояли, похолодев от страха.

Мистер Джо боязливо приблизился к ней и прикоснулся пальцами к ее векам; те дрогнули и глубоко опустились. Потом он поочередно касался ее висков, рук, груди, плеч, провел несколько раз руками над головой, отступил назад и произнес повелительным голосом:

– Иди!

Она не двинулась с места.

– Иди! – произнес он громче, медленно отступая и не спуская с нее взгляда. Она вздрогнула и, с трудом отрывая ноги от пола, напряженно, как бы автоматически двинулась за ним в глубину соседней, ярко освещенной комнаты.

Никто не пошевелился, не вздохнул, не дрогнул. Все глаза двигались вслед за ней.

Мистер Джо взял ее за руку и подвел к большой кушетке, стоявшей посредине комнаты. Она бессильно упала на кушетку.

– Можешь говорить? – спрашивал он, склонясь над ней.

– Могу...

– Ты – сама Дэзи?

– Не спрашивай...

– Никто из нас не мешает?

– Нет... нет... что же может мешать воле «А»...

Голос у нее был чужой, совершенно незнакомый и какой-то мертвый; временами казалось, что он выходит из фонографа. Безжизненным шелестом выходил он прямо из горла, – ни губы, ни мускулы лица не производили при этом движений.

– Значит, всем можно остаться в комнате? – спрашивал мистер Джо.

Она не ответила, только сделала нетерпеливое движение, подымая тяжелые веки; закатившиеся глаза блеснули белками, слабая улыбка промелькнула на бледном как мел лице, она протянула руку в пустое пространство, как бы приветствуя кого-то невидимого, и стала что-то тихо шептать.

Мистер Джо внимательно слушал, но напрасно старался понять хоть что-нибудь. Она говорила на совершенно незнакомом языке.

– Что ты говоришь? – спросил он потом, кладя руку на ее лоб.

– Сарватассида!

– Магатма?

– Тот, который есть, который наполняет все, который есть «А», мой дух...

– Будет ли он говорить через тебя?

– Не мучь меня...

– Случится ли что-нибудь сегодня? Братья собрались, ждут в тревоге, ждут, прося знака, чуда...

– Никто из воплощенных не достоин чудес! Никто! – раздался могучий мужской голос, такой сильный, точно он проходил сквозь медную трубу.

Джо отскочил в испуге и стал глядеть вокруг; но в комнате не было никого. Дэзи лежала неподвижно, электрические лампы ярко горели, и все собравшиеся стояли сплоченной группой в другой комнате, прямо против него.

– Пусть он играет, он! – прошептала Дэзи, приподымаясь и показывая рукой на Зенона, и сейчас же опять упала, прямая, напряженная, и так и осталась лежать.

Напрасно Джо пытался заставить ее разговаривать, – она лежала как труп. Руки ее были холодны и лицо покрыто ледяной росой.

– Полная каталепсия. Ничего не понимаю, – прошептал он испуганно.

– Что же мы будем делать? – спросил кто-то.

– Молиться и ждать.

– Что... это в самом деле Дэзи? – спросил Зенон.

– Дэзи... не знаю, может быть... но не знаю.

Дверь в круглую комнату, где она лежала, закрылась с сильным шумом.

– Садитесь, тише... начинаем!

Зенон сел за фисгармонию, стоявшую в глубокой нише направо, против окон, и начал тихо играть.

Свет сразу погас, еще некоторое время в люстре краснели раскаленные угли, потом почернели, и только хрустальный шар светился зеленоватым дрожащим огоньком.

Все расселись вдоль стены, в один ряд, уже не образуя цепи.

Зенон играл какой-то торжественный гимн; тихие звуки сливались в сладкий хорал, далекий, точно струившийся с небесных высот, и рассыпались в непроницаемой темноте.

Джо опустился на колени и стал шептать молитву; затем послышался шорох отодвигаемых стульев и потрескивание пола – по-видимому, все стали на колени; шепот молитвенных голосов зашумел распаленным, кипящим ливнем и вторил волнам проникавшей в душу музыки.

Зенон играл все тише, звуки медленно гасли, становились глуше и, как застывшие жемчужины, тяжело падали вниз; только какие-то смутные аккорды, как потерянные вздохи, блуждали в тишине, возвращались и рыдали упорно, проникновенно.

Наступило продолжительное гробовое молчание, потом аккорды вдруг взорвались, как крик среди запустения, крик неожиданный, пронизывающий, ужасный.

И опять стало мертвенно тихо, и из тишины время от времени вырывались одинокие плачущие аккорды.

Молитва смолкла, но эти монотонные звуки то раздавались громче, то ослабевали... замирали... снова стонали, снова блуждали и пронизывали всех дрожью, потому что были – как отчаяние, как крик падающих в бездну.

Джо не выдержал и осветил комнату.

Зенон сидел неподвижно, глаза его были закрыты, голова откинулась на спинку стула, правая рука лежала безучастно на коленях, а левой он двигал автоматически, мерно ударяя по клавишам.

– Он в трансе! – прошептал Джо и опять потушил электричество.

В комнате становилось жутко, все сидели в гробовом молчании, подавленные тревожным ожиданием, блуждая взглядами во мраке и хватаясь, как за спасение, за этот единственный огонек в зеленом шаре.

Странным холодом веяло от стен, все дрожали, несмотря на сильное возбуждение.

Тишина была такая, что нельзя было выдержать, и этот беспрестанно повторяющийся монотонный аккорд пронизывал все большим ужасом.

И вдруг в темноте стало что-то происходить.

Прежде всего лежавшие на столе грифельные дощечки стали подыматься и падать, словно их кто подбрасывал, потом ударились с треском в потолок и рассыпались по полу осколками.

А несколько мгновений спустя в темноте засветилось бесконечное множество рассеянных по воздуху блесток, таких мелких и едва заметных, что их можно было принять за фосфорическое свечение гнили; они падали блестящей росой, осыпались вдоль стен, медленно сгущались и светились все сильнее, заливая комнату блестящим колеблющимся туманом, как бы голубоватым снегом, падающим бесшумно рассыпчатой, рыхлой волной.

– Ом! – прозвучал в тишине чистый, кристальный голос.

И они склонили головы и хором застонали сдавленными голосами, смиренные и растроганные:

– Ом, Ом, Ом!

Светлый дождь усилился, комната стала как бы темно-голубой бездной, через которую проплывал поток звездной пыли. Было так светло, что стены, двери, картины, различные предметы и синие испуганные лица отчетливо были видны сквозь эту дрожащую и падающую огненную пряжу.

Туманный силуэт, призрак, сотканный из света, вдруг появился в дверях той комнаты, где была уснувшая.

– Ом, Ом! – шептали они все тише, отступая к стене, и, прижавшись к ней, замерли в священном ужасе и изумлении.

Видение поднялось вверх, как цветок из колеблющегося пламени; оно было как бы излучением рассеянного света, из которого выливался контур человеческой фигуры, все время то образуясь, то вновь распыляясь взрывами коротких разрозненных сверканий.

Огненный дождь погас, комната наполнилась мраком, только привидение медленно реяло ярко блестящим желтоватым облаком и носилось вокруг, подымаясь на несколько футов от земли. Человеческая фигура временами выступала из мрака так отчетливо, что можно было видеть женское лицо, окруженное длинными волосами, очертания плеч и всю фигуру; иногда было видно даже голубоватое мерцающее платье. Но черты лица были неуловимы, потому что напряжение света беспрерывно изменялось и режущий глаза блеск, из которого был соткан призрак, все время смешивался и переливался в постоянном круговороте, линии рисунка ежеминутно превращались в световую пыль и сейчас же обозначались снова.

На некоторое время призрак принял определенные человеческие формы и придвинулся так близко, что всех охватил безумный ужас. Он качался в воздухе прямо перед ними, приближая свое ужасное лицо. Лицо было слепо и без очертаний, как грубо отесанный шар с продырявленными черными отверстиями, как маска из клубящихся мелких огоньков – кошмарная, ужасная маска.

Призрак передвигался от одного человека к другому, заглядывая глазными впадинами в их похолодевшие лица, и руки его, какие-то скользкие и влажные, как бы из нагретого каучука, ужасные мертвые руки прикасались к каждому лицу.

Кто-то тяжело застонал, как в ночном удушье, и призрак сразу разлился в светлый мерцающий туман.

Но раньше, чем можно было опомниться, он появился опять в нише рядом с Зеноном.

– Дэзи! – крикнул бессознательно Джо.

И все узнали ее. Да, это она стояла там, теперь было ясно видно; черты ее лица резко выделялись в той удивительной яркости, которая лучилась из нее самой; можно было различить все подробности фигуры, даже хорошо знакомый цвет волос, все были глубоко убеждены, что это она сама стоит там, как бы в светлом облаке, облитая мягким сиянием.

Она склонилась над спящим, точно желая шепнуть ему что-то на ухо, а он поднялся с места и с блаженной улыбкой подал ей руку. И вдруг, как дерево, рассеченное молнией, он распался на два лица: сидел по-прежнему с головой, откинутой на спинку стула, и в то же время стоял перед нею, склонив голову.

Крик изумления сорвался со всех уст и сразу замер, потому что вот раскрылась дверь в круглую комнату и все увидели, что Дэзи лежит на кушетке.

Два тела были погружены в глубокий сон, и одновременно два привидения, два призрака, или две души, облеченные в видимую форму и излучающие свет, словно зеркальные отражения Дэзи и Зенона, проходили во мраке совсем близко около них.

Как долго это продолжалось, – мгновение или вечность, – никто не знал, никто не думал и не понимал.

Души очевидцев преклонились в восторге и ужасе перед чудом.

В этот священный миг Изида приоткрыла уголок завесы перед жаждущими света, мечты становились чем-то большим, чем действительность, – чудом, непонятным, таинственным, но видимым чудом.

Все почувствовали, что они на краю непостижимого, как бы в самой глубине бытия, среди немыслимых существований и вещей, совершенно непонятных для слепых глаз человека.

Исчезла вся жизненная память, вся пыль земли слетела с их душ, выгорели все мысли, осталась только самая сущность жизни, пред которой открываются все тайны. И вот там, в двух шагах от них, в темноте стояли две светящиеся фигуры и происходило непонятное чудо. Теневая линия очерчивала оба призрака, создавая для них как бы рамы, из которых резче выступали лучистые видения, как два столба, сияющие мертвенным светом и переносящиеся с места на место без шума, среди такой тишины, что каждый слышал ускоренное биение собственного сердца.

В одно неуловимое, не отмеченное памятью мгновение призраки стали медленно бледнеть, угасать и всасываться в темноту, только головы оставались в воздухе несколько дольше, качаясь как огненные цветы на волнах мрака. Они были все время рядом, одна возле другой, двигались плавными, колеблющимися движениями, то исчезая на мгновение в брызгах ослепительного блеска, то всплывая опять, но уже более бледные, более туманные и легкие, похожие на витражи в темных храмах; глаза еще светились с прежней силой и жизнью, но лица уже расплывались, умирала человеческая форма, пока, наконец, не потухли и взгляды их, затмившиеся, будто сразу погруженные в темноту, рассыпавшиеся в медленно угасавшую белую пыль.

Все прекратилось. Ночь и молчание снова объяли присутствующих, никто, однако, не двинулся с места, ослабевшие сердца едва заметно бились, мысли двигались лениво и неохотно, пробуждаясь от летаргии восторга и очарования.

Ах, опять жизнь, опять глупая действительность, опять те же будни, та же бесконечная мука и тоска, – опять!

Глухой далекий шум города ударял монотонно в окна, дождь звенел по стеклам, а огонек, заключенный в хрустальный шар, трепетал зеленоватым таинственным глазком, как бездонная тоска, как память о прошедшем и невозвратном.

Только спустя некоторое время Джо пересилил себя и зажег свет.

Дверь круглой комнаты была заперта, а Зенон сидел и спал на прежнем месте перед фисгармонией.

– Надо его разбудить, он слишком истощится.

Но раньше, чем успели это сделать, Зенон сам проснулся и встал.

– Кажется, я спал, – произнес он, протирая глаза.

– Ты уснул сейчас же.

– Нет, ведь я что-то играл, кажется Баха...

– Ты играл и после...

– Во сне?

– Ты был в трансе.

– И играл! Правда, мне вспоминается какая-то мелодия... сейчас... не могу поймать... какие-то рассеянные звуки у меня в памяти... Но это странно, я никогда не впадал в подобный сон.

– Ты ничего больше не припоминаешь, кроме этой мелодии?

– Нет... А Дэзи?

– Спит еще.

Зенон открыл дверь в круглую комнату и остановился в удивлении.

– Но ведь это она... я не спал, что вы мне говорите, я только что разговаривал с ней... мы ходили вместе по какому-то парку... да... помню... голубые деревья... она говорила... сейчас... где это было?

Он испуганно огляделся вокруг.

Все стояли и молча смотрели на него с любопытством.

– Со мной что-то случилось, но что – не могу вспомнить... У меня так странно болит голова...

Зенон пошатнулся. Джо его поддержал и посадил на стул.

Он долго сидел неподвижно, углубившись в самого себя, всматриваясь в какую-то неведомую даль, полную смутных видений и снов, которых он не мог припомнить. Тщетно пытался он вызвать в памяти хотя бы один образ, уловить хоть одну мысль среди каких-то отрывков, беспорядочно кружившихся у него в голове.

Он погружался все более во мрак полного забвения. Последние слабые нити видений порвались, когда он хотел их схватить, последние лучи воспоминаний погасли, осталась только пустая, болезненная тоска по тому, что исчезло в неизвестной глубине. Как бы еще раз проснувшись, Зенон открыл широко глаза, пристально поглядел на всех и встал.

– Я так странно утомлен и обессилен, еле на ногах держусь, – пожаловался он.

– Иди, ляг сейчас же, – шепнул ему Джо.

– Действительно, это будет самое лучшее.

– Я отведу тебя домой.

– Зачем же, я на лестнице не усну.

Он весело засмеялся и вышел в переднюю, но, дойдя до дверей коридора, вернулся и тихо спросил:

– Дэзи еще спит?

– Спит, но сейчас я пойду ее будить.

– Сеанс был удачный?

– Необыкновенно, завтра тебе все подробно расскажу.

– Но почему же я уснул? Не прощу себе этого!

Он сходил вниз по лестнице машинально, почти не сознавая, что идет, и, только дойдя до бельэтажа, остановился, внимательно поглядел вокруг и точно в третий раз проснулся.

Вспомнил вдруг, что был на сеансе и играл.

Дрожь пробежала по телу, холод пронизал его насквозь, чувство необыкновенной усталости и странное тяжкое беспокойство охватили его; какая-то мелодия стала припоминаться ему, он тихо начал ее напевать.

Широкий коридор был устлан красным ковром; было тихо, совершенно пусто и очень светло, целый ряд опаловых цветов, подвешенных к потолку, разливал электрический свет. Белые стены, прорезанные в нескольких местах дверями, тянулись длинной, скучной, однообразной линией.

Где-то медленно били часы.

– Уже семь. Целых два часа продолжался сеанс! – прошептал он в удивлении и поднял глаза, чтобы взглянуть на часы, не ошибся ли он, считая удары, – но вдруг увидел даму, которая шла с другого конца коридора; он быстрее пошел ей навстречу и, не доходя, остановился, пораженный.

– Дэзи! – крикнул он, отодвигаясь к стене.

Мисс Дэзи прошла мимо, поприветствовав его кивком головы, как всегда любезным и несколько гордым; маленький грум шел за ней, неся большую картонку.

Одно мгновение он стоял с закрытыми глазами, уверенный, что это было привидение или галлюцинация, – ведь только что он оставил ее спящей там, в комнате сеанса, видел ее собственными глазами, помнил... а она теперь здесь, одетая, как для выхода в город, идет с противоположной стороны!

Нет, это галлюцинация.

Он открыл глаза, – мисс Дэзи была уже в конце коридора и поворачивала на лестницу.

Нечеловеческим прыжком он оказался у широкой лестницы и, облокотясь на перила, смотрел, как она спускалась вниз.

Она шла медленно, шлейф ее платья тянулся за ней по пологим мраморным ступеням, плащ цвета резеды, отороченный мехом, окутывал ее высокую фигуру, светлые волосы вырывались бурными волнами из-под большой черной шляпы. Он видел все эти подробности, слышал каждый ее шаг, чувствовал каждое ее движение.

Сойдя с лестницы, она повернула голову, и взгляды их, как молнии, скрестились, ударились и разбежались; он невольно отскочил в тень, но слышал ее голос, стук дверей, глухой топот лошадей по асфальту и скользящий шум отъезжающего экипажа.

– Кто это уехал? – сразу же спросил он у швейцара.

– Мисс Дэзи.

Он ничего не ответил; ему показалось, что его вдруг охватила тяжелая непреодолимая сонливость. Поднявшись снова в бельэтаж, он автоматически отыскал свою квартиру, долго блуждал по ней ощупью, задевая разные предметы и мебель, не зная, что делать, что с ним случилось и где он находится.

Наконец он упал на какой-то стул и сидел неподвижно, застывая от ужаса. Ему опять представились они обе вместе, – та, спящая на кушетке, и эта, спускающаяся по лестнице.

Каким-то последним рефлексом сознания он зажег свет и позвонил.

Вошла горничная.

– Мисс Дэзи уже вернулась? – спросил он после долгого молчания, окончательно приходя в себя.

– Мисс только сейчас уехала.

– Но перед отъездом – когда она вернулась?

– Мисс никуда не выходила, легла, как только смерклось, и спала; я недавно сама разбудила ее.

– Спала и никуда не выходила? Никуда?

– Да, уверяю вас...

– Была в третьем этаже у мистера Джо...

– Нет, уверяю вас, не выходила....

– Неправда! – крикнул он с неожиданным раздражением.

– Но, право же... уверяю вас... – шептала та, изумленная, отступая под его мутным взглядом.

– Должно быть я болен, у меня, конечно, жар, – громко сказал он, подозрительно оглядываясь вокруг, но уже никого не было, – горничная убежала, двери были раскрыты.

Все комнаты были залиты светом, мебель стояла сурово и тяжело, зеркала блестели, как лучистые и пустые глаза, комнатные растения тихо струили свои краски, тяжелые гардины закрывали окна, а с темных стен глядели мрачные портреты.

Все это он знал, узнавал, помнил, чувствовал, что он у себя, в своей квартире, но все-таки... все-таки – из-за этих предметов и стен, зеркал и цветов проглядывали очертания каких-то воспоминаний, туманные контуры каких-то иных вещей, недоступных памяти, но где-то существующих, – вещей, воскресающих легкой тенью и неуловимым призраком.

– Ничего не понимаю, ничего!

И он сжимал руками голову.