Текст книги "Сказки Севки Глущенко"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Дядя Стас посапывал: ему было наплевать на все метеоры и на сердитую тетю Аню.

А Севке было не наплевать. Он здорово перепугался. Он представил, какой это будет ужас, навалится сверху что-то огненное, расплавленное, громадное. Вот всё на миг вспыхнуло – и ничего нет… Это, наверно, пострашнее войны. Тем более, что война теперь далеко, в Германии, и должна скоро кончиться.

Подавленный и притихший, Севка ушел от Романевских к себе.

– Ты что? С Римкой опять поругался? – поинтересовалась мама.

– Ага, – соврал Севка. Признаться в своих страхах было стыдно. Он сказал небрежно: – Болтает всякую ерунду. Будто на Землю какая-то штука летит раскаленная…

– Ой, да все болтают, – неосторожно отозвалась мама, – даже взрослые. А с девочки что взять? Повторяет глупости…

Севка совсем упал духом. Если даже взрослые про это говорят, значит, что-то и вправду летит.

Он приткнулся у подоконника. Среди тополиных веток висела недозревшая луна. Одна щека у нее была круглее другой – раздутая, будто недавний флюс у соседки Елены Сидоровны. Луна светила непривычно, тревожным розоватым светом, и в самом лунном «лице» таилась зловещая тайна. Соседка Земли явно знала что-то о скорой катастрофе.

На следующий день в школе ребята всё время болтали о комете. Впрочем, без особого страха, даже со смехом. Не понимали, глупые, какая нависла опасность.

Владик Сапожков на уроке арифметики спросил у Елены Дмитриевны, правда ли, что на Землю скоро свалится кусок от Солнца. Елена Дмитриевна сказала, что не знает точно, свалится ли что-нибудь на Землю. Но она точно знает, что, если Сапожков не будет переписывать с доски примеры, а станет болтать чепуху, двойка ему в тетрадь свалится обязательно.

Севку опять обдало страхом. Ведь Елена Дмитриевна не сказала, что кометы нет. Она только ответила, что «не знает точно».

Какие уж тут примеры! Севка отложил ручку и тоскливо посмотрел в окно. Там было хорошо, светло. Солнце заливало белую стену церкви, где нахо-дилась библиотека. Это была старинная, очень красивая церковь. Ее башни, похожие на точеные шахматные фигуры, высоко поднимались над крышами городка. Когда-то люди ходили сюда молиться Богу. Специально для этого церковь и построили…

Вот такую громадную, красивую, высоченную. Ведь не безграмотные люди строили ее. Для такой работы нужны инженеры и эти… как их… ар-хи-текторы. Они-то были образованные. И всё равно в Бога верили? Если строили, значит, верили…

«Тогда… – подумал Севка. – Тогда… может, он и вправду есть?»

Севке нужна была защита от страха. От нависшей над всем белым светом беды. Севка не мог долго жить под тяжестью такой громадной угрозы…

Потом он этому научится. И все люди научатся. Привыкнут жить и даже смеяться и радоваться, хотя будут знать, что каждый миг может вспыхнуть огонь всеобщего уничтожения. И не из-за какой-то космической причины, а из-за собственного человеческого идиотизма, породившего термоядерную смерть.

Но в тот февральский день сорок пятого года Севка ничего этого не знал. Взрывы над Хиросимой и Нагасаки еще не встряхнули планету, и никто не верил, что бомба может быть страшнее самого громадного огненного метеора…

Итак, Севке нужен был щит от беды, летящей из черного безвоздушного пространства. Никто из людей не мог дать такую защиту. Даже Елена Дмитриевна не могла. Даже мама. И тогда Севка подумал: «Может, попросить Бога?»

В конце концов, что Севка терял? Если Бога нет – значит, нет. А если он вдруг все-таки где-то есть, что ему стоит помочь Севке? Самую чуточку отодвинет с пути эту комету – и дело с концом. Это же совсем не трудно, если заранее. Другое дело, если комета подлетит вплотную. Тогда ничего не поделаешь. Это как тяжелый грузовик: если он мчится с полной скоростью на телеграфный столб, то в метре от столба ему не свернуть. А если далеко – чуть шевельнул рулем – и мимо…

«Бог… – мысленно сказал Севка. – Ты, если есть на свете, помоги, ладно? Тебе же это совсем легко… Ну, пожалуйста! Я тебя очень-очень прошу!»

Севка поднял глаза к потолку. Какой из себя Бог, он понятия не имел. Скорее всего, он старый, большой и очень умный.

Севке придумался могучий седой старик, сидящий среди облаков на каменной глыбе… нет, не на глыбе, а на каменном крыльце перед высокой башней. Башня похожа на высоченный маяк, от ее верхушки разлетаются лучи света. Вокруг башни клубятся разноцветные тучи, а между ними плавают похожие на елочные шарики планеты. Каменная лестница обвивает башню, как змея, и уходит вверх.

На старике шерстяная морская тельняшка. У него разлохмаченная ветром борода и белые густые брови. И синие глаза…

Услышав Севку, старик слегка насупился: тебя, мол, мне еще не хватало. Но потом вроде бы усмехнулся и кивнул.

Так или иначе, а на Землю ничего не грохнулось, разговоры через день стали стихать. И к Севке вернулось спокойствие.

Но не надолго.

Прежний страх не прошел бесследно. Из-за него начали мучить Севку жуткие сны. Севке каждую ночь стал сниться город под черным небом. Красивый город, белые дома, яркое солнце, а небо абсолютно черное. В этой черноте назревала угроза. Люди ее чувствовали. Они собирались бежать, прятаться в какие-то пещеры. Севка тоже хотел бежать, но не мог, потому что куда-то подевалась мама. А на улицы вкатывались странные автомобили – медные, блестящие, похожие на громадные шахматные фигуры, которые положили на тележки с надутыми колесами. Верхом на этих фигурах сидели молчаливые человечки в черных касках и пилотских очках. Человечки были людоеды. Они чего-то ждали… А солнце в густой саже неба разгоралось, росло, хотело взорваться…

Каждый вечер Севка отчаянно боялся этого сна. И наконец догадался попросить Бога: пусть отметет от него, от Севки, черное небо, страшное солнце и людоедиков.

Жуткий сон больше не приходил.

Но скоро Севке приснилось, будто он умер. Неизвестно от чего. Лежит и двинуться не может. Ничего не видит, но всё слышит. Было не страшно, только очень жаль маму, которая сильно плакала.

Утром Севка задумался о жизни и смерти. Умирать не хотелось. Ни сейчас, ни потом. И Севка завел с мамой разговор: почему так по-дурацки устроено, что люди должны когда-нибудь умирать. Ну на войне это понятно: там пули, бомбы, сражения. А если в обыкновенной жизни, то зачем?

Мама погладила Севку по голове-ежику и сказала, что ему про это думать рано. Ему еще жить да жить.

– Всё равно думается, – возразил Севка.

– Ты не переживай – сказала мама. – Вот кончится война, все займутся мирными делами, и ученые придумают лекарство, чтобы люди не умирали. Когда-нибудь наука до этого всё равно дойдет.

– А когда?

– Ну… я думаю, ты доживешь.

Это обрадовало Севку. Но скоро появилась тревога: а доживет ли? Вдруг ученые провозятся еще сто лет? Это ведь не касторку придумать и не йод для смазки царапин.

«Знаешь что? – снова обратился Севка к Богу. – Не мог бы ты сделать, чтобы я жил подольше? Пока не придумают бессмертное лекарство? Постарайся, пожалуйста, если тебе не трудно. Ладно?»

Бог поразмышлял, подымил большой боцманской трубкой и кивнул. Сделать Севку бессмертным он не мог, он же не ученый, но помочь ему протянуть подольше на белом свете – почему бы и нет? До той поры, когда Севка проглотит нужные таблетки.

Так Севка договорился с Богом о бессмертии.

Но почти сразу Севку встревожила другая мысль: а мама? Севка-то, может, протянет лет сто, если будет делать зарядку и хорошо питаться. А мама-то уже… ну не то чтобы старая, но достаточно пожилая: три-дцать два года. И насчет нее Бог не мог дать никаких гарантий.

Севка отправился с этим вопросом непосредственно к маме.

– Мама, а у тебя какое здоровье?

– Здоровье? Да ничего… Голова иногда болит на работе, но это не так уж страшно. Ты с чего забеспокоился?

– Да так, – смущенно сказал Севка. – Ты ведь… еще не скоро умрешь?

Мама засмеялась. Она поняла Севку. Она прижала его к себе и дала честное слово, что умрет еще очень не скоро.

…Мама сдержала слово. Она умерла, когда Севка стал совсем взрослым, даже пожилым, и у него самого были дети.

Но в тот горький день, когда у мамы разорвалось сердце, Севка опять почувствовал себя маленьким. Потерявшимся в страшном городе под черным небом.

Взрослый Севка давно научил себя не плакать. Он не плакал, когда про стихи, над которыми он мучился долгими днями и ночами, говорили, что это скучная чепуха. Не плакал, когда в него стреляли. Не плакал, когда его предавали друзья. Не плакал в самолете, который, теряя управление, падал в море. Не плакал, когда ему в лицо швыряли несправедливые слова (и это было труднее всего). Он знал, что напишет другие стихи; понимал, что предатели были не друзья, а просто ошибка; надеялся, что стрелявшие промахнутся, а самолет выровняется в полете. А с несправедливостью он научился драться.

Но сейчас драться было не с кем и надеяться не на что. Мамы не будет никогда. И Севку (вернее, Всеволода Сергеевича) давили слезы. Как тяжелая рука на горле. Но он не плакал. Потому что приходили люди, о чем-то говорили, выражали сочувствие, надо было держаться. И наваливалась масса забот, с которыми связано грустное дело – похороны. Днем Севка ходил, зажав слезы в груди и в горле, и ждал ночи. И думал, что останется один и даст слезам волю. И станет капельку легче.

Но приходила ночь, и слезы застывали. Севка лежал с твердым комом под сердцем и вспоминал. Вспоминал мамин голос, мамины руки, мамины волосы. И как она ему, уже большому, говорила: «Осторожнее переходи улицу…» И как она пела:

 
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина…
 

Потом, когда всё кончилось и над глиняным холмиком поставили решетчатый обелиск, Севка понял, что всё равно надо жить и заниматься обычными делами. И завтра придется идти в редакцию журнала и спорить из-за своей поэмы о мореплавателе Крузенштерне. И надо срочно перепечатывать на машинке статью. А потом отправляться в домоуправление и договариваться о ремонте квартиры.

И утром Севка стал собираться в редакцию.

Надо было побриться. Он включил электробритву, а у нее внутри вспыхнуло, дернулся и замер мотор, запахло горелым. Почему-то оказался сдвинутым переключатель напряжения.

Это разозлило Севку. Ужасно разозлило, до ярости! Он размахнулся, чтобы запустить проклятой бритвой в стекло книжного шкафа. К черту! Вдребезги!

И остановил руку.

Бритва была беспомощно-теплая. Как только что остановившееся сердце. Она, коричневато-красная, круглая, и формой походила на сердце.

Севка осторожно положил ее на диванную по-душку.

В ванной он достал старенькую безопасную бритву, которую брал с собой в экспедиции и походы. Намылил перед зеркалом лицо, провел по щеке лезвием и сразу порезался.

И заплакал.

Не от боли, конечно, не от крови, а потому что вспомнил: «Осторожно, не порежься с непривычки». Это мама говорила, когда ему было шестнадцать и он только учился пользоваться папиной бритвой.

Севка заплакал сразу, громко, уронив голову на край холодной раковины. Хорошо, что никого не было дома. Он глотал розовый от крови и соленый от слез мыльный крем и колотил кулаком о ванну.

Он плакал, видимо, долго. Наконец слезы кончились и стало тихо-тихо.

«Ну что ты, Севушка, ну перестань, маленький», – сказала мама. Севка всхлипнул.

Звенели капли.

 
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина…
 

Но всё это будет потом, в далекой взрослой жизни, о которой Севка почти не думал ноябрьским вечером сорок пятого года.

Он лежал на своем сундуке и размышлял: а вдруг папа все-таки вернется? Бывают же чудеса.

Конечно, просить о таком чуде Бога нельзя. Не имеет смысла.

К Богу можно было обращаться за обычной, реальной помощью. Например, чтобы не очень задерживалась на собрании мама. Или чтобы не напали бандиты, когда возвращаешься из школы. Или чтобы не вызвали, когда не выучил правила. Но уж если вызовут, глупо упрашивать Бога, чтобы Елена Дмитриевна или Гетушка не ставили двойку.

И насчет папы беседовать с Богом было бесполезно. Если папа погиб, что может сделать Бог? А если папа все-таки жив, он и так разыщет Севку и маму.

Вдруг все-таки разыщет?

Вся жизнь тогда пойдет по-другому. Они с папой будут ходить на реку, и папа научит Севку плавать. Они вместе будут читать книги про морские путе-шествия (даже такую толстую, как «Дети капитана Гранта»). Папа привезет Севку и маму к морю и прокатит на своем пароходе (у него обязательно будет пароход). И еще случится много замечательного, потому что папа такой же родной, как мама, и очень добрый. И красивый.

Севка не помнил папиного лица, а ни одной фотографии не сохранилось, потому что во время эвакуации у мамы украли сумочку (думали, что там деньги и хлебные карточки, а были в ней только документы и снимки). Мама рассказывала, что папа светловолосый и высокий. Севка похож на маму – такой же темный и кареглазый. «Но улыбка у тебя папина», – говорила мама.

Папину улыбку Севка чуть-чуть помнил: как весело раздвигались большие губы с трещинками и при этом на выбритом, чуть раздвоенном подбородке шевелился маленький шрам, похожий на букву «С»…

Папа приедет, стукнет в дверь, шагнет через порог – большой, в морской фуражке, в черной шинели. Улыбнется знакомо…

И тогда Севка закричит от счастья! Так, что крик его разнесется по всей Земле. Даже над полярными островами поднимутся от этого крика птичьи стаи… Мама рассказывала, что на Севере есть такие острова, там на скалах гнездятся миллионы птиц. В далеких и холодных морях, где плавал папа…

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Только в конце ноября на мерзлую землю стал падать настоящий густой снег. Севка сидел у окна и смотрел на эту удивительную сказку. Не так уж часто он видел первый в году снегопад. Сегодня – девятый раз в жизни. К тому же раньше он был маленький и не понимал такой красоты. А сейчас понимал и радовался.

Уже вся земля, крыши, поленницы были укрыты нетронутой белизной. Обросли мягким пухом тополиные ветки. А с пепельного неба все сыпались и сыпались хлопья.

Было воскресенье, никто никуда не спешил. Потрескивала печка. Но сквозь это потрескивание, сквозь голоса и шаги, которые слышались в доме, проступала уличная тишина. Она была там, за стеклами, висела над заснеженным городом. Она была похожа на спокойный праздник. Севка слышал ее сильнее всех звуков.

«Тихо, как во сне», – подумал Севка.

И к этой мысли сразу пристроились три слова: «Белый-белый снег».

 
Тихо, как во сне…
Белый-белый снег.
 

Это были уже почти стихи.

От ощущения тихого праздника Севке и вправду захотелось придумать стихи. Настоящие. И он стал сочинять:

«Вот зима пришла к нам в гости…» Ничего себе «в гости»! Она теперь надолго пришла. На целую зиму. Лучше вот так:

 
Вот зима пришла с морозом,
Тихо, как во сне…
 

А дальше что? Надо было приставить «белый-белый снег». И Севка пристроил:

 
И на землю к нам ложится
Белый-белый снег!
 

Ура, получилось! Он обрадовался, написал четыре строчки на краешке газеты и, смущаясь, показал маме. Мама похвалила. А потом сказала:

– Знаешь что? По-моему, ты немного поспешил. Можно сделать стихи еще лучше.

– Как? – ревниво спросил Севка. Он считал, что и так всё прекрасно.

– Вот, смотри… «Зима пришла с морозом». А сейчас разве мороз? Денек пушистый и совсем не холодный. И не очень ладно получилось: «…на землю к нам ложится». Понятно, что на землю. А вот ты придумай, куда еще. Чтобы сразу было видно. Чтобы кто стихи услышит, сразу запомнил. А то непонятно, про какую зиму написано: в поле, в городе или в лесу?

Севка слегка насупился. Но подумал, подумал и почувствовал, что мама правду сказала. «На землю» – это непонятно. Вернее, неточно. И зима не морозная…

А какая сегодня зима?

Севка опять устроился у окна. Вдоль стены пекарни брела по щиколотку в снегу соседка Евдокия Климентьевна. Протаптывала валенками тропинку к дровянику. Севке вдруг показалось, что своей походкой и немного сгорбленной спиной она похожа на школьную директоршу Нину Васильевну. Только Нина Васильевна еще старше, чем соседка, и со-всем седая. Волосы у нее совсем белые…

…Как снег…

…Как зима…

Значит, зима – седая? Конечно. Она тихая и добрая, как старушка, которая пришла рассказать сказку…

 
К нам пришла зима седая.
Тихо, как во сне.
И на землю…
 

Нет, не на землю! На самого Севку (когда он пойдет гулять). И на всех людей, которые на улице.

 
И на шапки нам ложится…
 

Нет, не ложится. Садится, мягко опускается. Оседает, как тополиный пух в безветренный день… Да, оседает! «Седая – оседает»! Вот здорово-то! Ура!

 
К нам зима пришла седая.
Тихо, как во сне.
И на шапки оседает
Белый-белый снег…
 

– Мама! Послушай…

Мама сказала, что теперь совсем хорошо. Просто за-мечательно. А может быть, Севка придумает продолжение? Севка вздохнул. Он знал, что дальше будет го-раздо труднее. У него всегда так: четыре строчки сочиняются просто, а потом – будто включаются тормоза.

И всё же Севка придумал продолжение. Только не в этот день, а гораздо позже. Перед зимними каникулами.

 
А в лесу озябли елки,
Просятся к нам в дом,
Потому что очень скоро
Праздник Новый год.
 

Конечно, эти строчки были не такие удачные, как первые. Но зато стихотворение стало в два раза длиннее. Как настоящее. Мама даже сказала: пусть Севка прочитает его на новогоднем утреннике. Но Севка ответил, что ни в коем случае. Хватит с него! До сих пор обзывают Пусей.

И на утреннике Севка ничего не читал, а только смотрел, как выступают другие. Ребята рассказывали стихи про Деда Мороза (не свои, конечно) и пели песни про елку. И танцевали. Сначала зайчата в бумажных масках, потом снежинки.

Главной у снежинок была Инна Кузнецова. Севка впервые видел ее не в черной одежде. Но и сейчас, в белой балетной юбочке, она была строгая и красивая. Даже красивее, чем раньше.

Алька тоже танцевала среди снежинок. Без привычного лыжного костюма она казалась очень худой и маленькой. Севка жалел ее: он был уверен, что Алька мерзнет в марлевом наряде снежинки. По крайней мере, сам он поеживался в своем тоненьком матросском костюме. В классе, где стояла елка, печь не протопили: видимо, боялись пожара.

В конце утренника завхоз дядя Андрей, наряженный Дедом Морозом, всем раздал склеенные из газет кульки с печеньем и слипшимися леденцами.

И начались каникулы…

В комнате у Севки и мамы в углу на табурете стояла аккуратная елочка. Весь декабрь Севка клеил для нее игрушки, флажки и цепи. Висели на елке и несколько блестящих шариков – мама купила их на толкучке.

А на подоконнике Севка устроил еще одну елочку – совсем крошечную, из ветки. Для Кашарика, лягушонка с Алькиной открытки, мраморного кролика, которого кто-то подарил маме (а мама Севке), старого тряпичного кота Матвея и красноармейца из папье-маше. Это были постоянные жители подоконника, Севкины друзья. Они всегда слушали Севкины сказки.

На этот раз Севка придумал для них кукольный спектакль «Доктор Айболит». Кукол он вырезал из бумаги, а ширму сделал из стульев и маминого платка.

Кроме жителей подоконника, представление смотрел Гарик. Очень внимательно, даже затаив дыхание…

Дни стояли мягкие, снежные. Во дворе, у стены пекарни, ребята решили сделать горку. Начали работать Севка, Гарик, Римка и даже Соня. А из соседнего двора пришли третьеклассник Вовка Неверов и пятиклассник Сашка Мурзинцев, по прозвищу Клоун. Потом подошел Гришун с большущей лопатой и здорово помог. И еще он помог возить на санях бочку с водой. На водокачку ездили несколько раз. Покрыли льдом всю гору и залили дорожку до самого Гришуновского дровяника.

Так замечательно было кататься с горы в своем дворе! Гораздо лучше, чем с гор на площади за рынком, где поставили елку с лампочками и вылепили из снега Деда Мороза и всяких зверей. Там было тесно, большие мальчишки отбирали фанерки для катания, устраивали кучу малу. А здесь все свои, никто не мешал и не толкался, только иногда боролись в шутку. А если кто озяб и обледенел, можно было погреться в блиндаже.

Блиндаж сделали внутри горки, вырыли в ней пещеру. В окошко вставили плоскую льдину, вход завесили старым мешком. Гришун принес из сарая мятую жестяную печурку и дал кучу щепок. Протянул наружу коленчатую трубу. Когда печку разжигали, она принималась гудеть, как самолетный мотор, и сразу становилось тепло, хотя стенки блиндажа были снежные. Все смотрели на огонь и делались притихшие и очень добрые. Даже Римка ни с кем не спорила. А у Севки придумывались зимние сказки, будто они плывут на льдине по холодному Северному океану, чтобы отыскать затерянный где-то у самого полюса корабль. Старинный корабль с елочными игрушками, который заколдовала Снежная королева… Она бы и Севку с ребятами заколдовала, но у них в печке горячее пламя.

Как в хорошей песне, которую любит мама:

 
Бьется в тесной печурке огонь…
 

Каникулы кончились, елку убрали, это было грустно. Однако горка с блиндажом во дворе осталась, и это было хорошо.

Вообще хорошее и плохое в жизни перемешивалось всё время. Мама выписала Севке «Пионерскую правду», и он со жгучим нетерпением ждал, когда придет очередной номер. Он прочитывал ее всю – от названия, над которым нарисованные девочка и мальчик в галстуках вскидывали в салюте руки, до адреса редакции. Но больше всего Севке нравились приключения в картинках: например, смешные истории про Федю Печкина.

Однако случалось, что Римка раньше Севки вытаскивала «Пионерку» из общего почтового ящика и уносила к себе. Тогда приходилось добывать газету со скандалом:

– Опять сперла, ведьма! Отдавай сейчас же!

– У, жадюга! Прочитаю и отдам!

– Я первый должен читать! Не твоя газета!

Но зловредная Римка запиралась и хихикала…

В школе тоже хватало плохого и хорошего. Хорошо, что учиться стали в первую смену. Плохо, что совсем ушла Елена Дмитриевна и Гета стала полноправной учительницей. Зато хорошо, что в школе кончились дрова и в классах стоял холод почти как на улице. Правда, приходилось сидеть в пальто и мерзли руки, но зато не надо было писать, потому что застывали чернила.

Занимались только чтением и устным счетом, а после второго урока всех отпускали домой.

Дома надо было решать задачи, кучу примеров и писать по два упражнения каждый день – Гета Ивановна была щедра на домашние задания. «Покуда в школе приходится бездельничать, занимайтеся дома, а то и половина из вас в третий класс не переползет». Но вечером, когда уроки готовы, можно было пойти к Романевским, где читали удивительно интересную книжку про Тома Сойера…

В таких вот делах и заботах прошел январь, и совсем близким сделался Севкин день рождения.

Мама сказала, что надо отметить Севкины именины по-настоящему.

– Как? – обрадовался Севка.

– Испечем торт, позовем гостей. Согласен?

Севка был, конечно, согласен. Насчет торта. А насчет гостей…

– Кого звать-то?

– Как – кого? Ребят позови, с которыми играешь. Римму, Гарика, Алю Фалееву.

– Альку? – удивился Севка.

Ну, Римку и Гарика – это понятно. Всё же соседи, играют вместе. Можно сказать, приятели, хотя Римка и язва. А при чем здесь Фалеева?

– Разве вы не товарищи? Вы же полгода за одной партой сидите.

Севка почему-то смутился и пожал плечами. Мало ли кто с кем сидит за одной партой. Конечно, Алька добрая, помогает ему, но это же обычные школьные дела. А нигде, кроме школы, Севка с Алькой никогда не встречались и вместе не играли.

Мама даже слегка расстроилась:

– Ну почему ты такой равнодушный? Аля так к тебе… так хорошо всегда про тебя рассказывает, а ты…

– Алька? Кому рассказывает?

– Маме своей, Раисе Петровне.

– А ты откуда знаешь?

– Мы же вместе с ней работаем. Ты не знал?

«Вот так фокус», – подумал Севка. Ничего такого он не знал. Впрочем, это было не важно. Важно было другое.

– А что мы будем делать? Ну, я и гости…

– Чаю попьете, поиграете…

Севка задумался. Приглашать Альку он почему-то стеснялся. Но не пригласить – тоже нехорошо. Мама, наверно, уже договорилась про это с Раисой Петровной, Алькиной мамой. Да и вообще… Почему бы не позвать? Чем больше гостей, тем веселее…

Утром, на первом уроке, Севка помялся и неловко прошептал:

– Приходи на день рождения ко мне, ладно?

Алька не удивилась. Тихонько спросила:

– Одиннадцатого числа?

– Нет, десятого. Мы так решили, потому что воскресенье и праздник.

– Ага… Я приду…

– Ты знаешь, где я живу?

Алька чуть-чуть смутилась:

– Я найду… Я знаю.

– Кто будет болтать языком, сразу отправится за дверь, – сообщила Гета Ивановна и посмотрела на Севку и Альку.

Вообще-то десятое февраля – грустное число. День смерти Пушкина. Но в сорок шестом году это давнее событие отодвинулось и почти забылось. Потому что был всенародный праздник – выборы в Верховный Совет СССР. Во время войны выборы не устраивались, но теперь вернулась мирная жизнь, значит, всё должно быть как в прежние счастливые времена.

Еще в декабре по всему городу развесили фанерные плакаты в виде громадных календарей. На них ярко алело число «10 февраля», а сверху слова: «Все на выборы!» По домам ходили специальные люди – агитаторы – и рассказывали про тех, кого будут выбирать, про кандидатов в депутаты.

В том районе, где жил Севка, была кандидатом Фомина. Екатерина Андреевна. Учительница из ближней школы-десятилетки. Наверно, очень хорошая учительница, не то что Гетушка. Плохую не сделали бы кандидатом. И лицо ее на портретах было доброе. Вот повезло ребятам в ее классе!

Рано утром Севка и мама пошли на избирательный участок. Было темно и морозно, а всё равно весело. Много людей шло к участку, и где-то играл оркестр. В зале клуба железнодорожников среди знамен и плакатов стояли красные ящики с прорезями – урны. Над урнами висел портрет Сталина. Сталин был в фуражке и маршальских погонах. Он усмехался в усы и смотрел на Севку. Севка знал, что Сталин – это вождь. Самый добрый и самый мудрый. Про него на уроках пения разучивали песни, а на утренниках рассказывали стихи. А Гета недавно поведала об удивительном случае: в одном глухом городке заболел мальчик и врачи ничего не могли сделать, тогда мама этого мальчика послала товарищу Сталину телеграмму. Сталин велел прислать самое лучшее лекарство, и мальчик выздоровел.

Севке очень понравился рассказ. У него даже в горле защекотало, когда он услышал про счастливый конец. Но тут поднялся Владик Сапожков и осторожно спросил: не получится ли так, что все мамы заболевших мальчиков начнут посылать товарищу Сталину телеграммы? Тогда у него времени не останется ни на что другое, только ходи на почту и отправляй лекарства.

Гета Ивановна ужасно рассердилась. Прогнала Владика в коридор и сказала, что целую неделю будет оставлять его в школе «аж до ночи». Но потом, кажется, забыла…

Мама получила у длинного стола бюллетень. Севка раньше думал, что бюллетень – это справка, которую дают взрослым, когда они болеют. Но оказалось, что здесь это бумага, на которой напечатана фамилия кандидата. Чтобы голосовать.

Маленьким голосовать, конечно, не разрешалось, но мама дала Севке свой бюллетень. Севка встал на цыпочки и опустил его в щель. Получилось, что он тоже проголосовал за учительницу Фомину.

Домой Севка возвращался радостный. И вспоминал всё, что недавно было. И длинный стол, за которым тетеньки выдавали бюллетени, и красные урны, и веселых людей, и портрет на стене. У Сталина были пушистые усы и добродушно прищуренные глаза. И в то же время строгие… Чудак-человек этот Владик Сапожков! Разве Сталин сам стал бы бегать на почту? У него тыща важных дел каждый день. И конечно, тыща помощников-адъютантов. Он только глазом мигнет, и сразу кому положено помчатся отправлять посылки… Но вообще-то Владик правильно засомневался: если каждый будет Сталину писать, у того не останется времени, чтобы страной управлять.

Но тут Севку зацепила одна мысль, которая появлялась и раньше, только он с ней ни к кому не приставал (он хотя и всего-навсего второклассник, но кое-что соображает).

– Мама… А ведь Сталин – самый лучший, правда? Ну, самый хороший среди людей, да?

– Конечно, – сказала мама. И посмотрела по сторонам.

– Но ведь хороший – это значит и самый скромный, да?

– Ну… разумеется…

– Ты ведь сама говорила.

– Да. А с чего ты вдруг об этом…

– Ну, если он скромный, почему он разрешает, чтобы его так хвалили: «самый умный», «самый великий», «самый-самый»? Это ведь…

– Сева… – сказала мама деревянным голосом и пошла быстрее. – Надо понимать. Народ его очень любит. Такую любовь трудно сдержать…

– Ну уж трудно! Да он бы только словечко сказал – все сразу бы рты прихлопнули! Его же все слушаются.

– Всеволод! – Мама опять оглянулась и крепко взяла его за руку. – Давай не болтать на улице. Ты говоришь, не думаешь, а люди услышат – мало ли что будет… За длинный язык никого не хвалят.

– А никого близко нет, – понимающе отозвался Севка. – Я же соображаю.

– А раз соображаешь, то давай договоримся: такие вопросы ты пока никому задавать не будешь. И особенно посторонним.

– Ты же не посторонняя…

– И всё равно пока помолчи.

– А «пока» – это сколько?

– Пока не подрастешь.

Так строго сказала мама, что Севка покладисто кивнул:

– Ладно…

– Потому что Сталин хороший и мудрый… – Мама опять оглянулась. – Но дураков и мерзавцев на свете много. Они услышат и скажут, что это я тебя таким разговорам научила. И сообщат куда надо…

– В НКВД?

Мама не стала говорить «помолчи» или «не твое дело».

– Именно, – тихо сказала она.

– Да, там уж разбираться не будут: попал – и крышка… – вздохнул Севка.

– Господи! Ты чьи это слова повторяешь?

Севка повторял слова старой соседки Евдокии Климентьевны. Историю о том, как попал в НКВД и сгинул задолго до войны ее муж, он слышал не раз. А попал за то, что на демонстрации нечаянно уронил в лужу портрет Ворошилова, и по этому портрету прошлись по инерции несколько человек…

Севка так маме и объяснил.

– Всё, – сказала мама. – Ни слова об этом.

И Севка опять кивнул. Хотя еще один вопрос вертелся на языке: «Если Сталин такой умный и добрый, почему он не разгонит дураков и мерзавцев? Он же всё видит и понимает!»

Этот вопрос он задал маме позже, года через три, когда они говорили друг с другом совсем по-взрослому и Севка умел о многих вещах молчать каменно. И мама, зная про это его умение, рассказала ему о многом. О том, что знала, и о том, про что догадывалась… В самом деле, как могли стать иностранными шпионами столько людей с тихой улицы сибирского городка, где жил Севка. А ведь из каждого двора – это все знали – перед войной взяли по мужчине. Не в армию… И зачем героям-маршалам, которые в гражданскую войну лупили беляков, пришла бы в голову мысль делаться агентами гестапо?

В пятьдесят первом году семиклассник Сева Глущенко на уроке истории слушал рассказ учителя о неудачном походе Красной Армии против белополяков, на Варшаву. Иван Герасимович – не старый еще, но с сединой, со скрипучим протезом – сказал, что в неудаче виноват изменник Тухачевский, оторвавший армию от обозов. И тут Севкины глаза и глаза Ивана Герасимовича встретились. На миг. И оба они сразу же развели взгляды, почуяв мгновенную ниточку понимания. Севка увидел, что Иван Герасимович н е в е р и т. А тот понял, что не верит и Севка.