Текст книги "Семь фунтов брамсельного ветра"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Осенние дни

1

Наш географ Дмитрий Витальевич любил свою науку. И хотел, чтобы ее любили другие. Когда он рассказывал о могучих силах природы, голос его порой начинал звенеть, как у поэта, который читает свои заветные стихи… Был Дмитрий Витальевич еще не старый, лет тридцати, и случалось, что в нем проскальзывало что-то студенческое, как у молодого практиканта (или даже как у Ильи). Никогда ни на кого он не кричал, на лоботрясов не обижался. Только говорил, если шумели чересчур:

– Господа, кому не интересна география, сидите и размышляйте об иных высоких материях, только не мешайте. В конце концов для минимума знаний вам хватит и учебника…

Однажды он примерно так сказал и Булю:

– Дорогой Булыскин. Я не настаиваю, чтобы ты уделял мне свое благосклонное внимание. Только сиди спокойно, не дергай и не толкай соседей. Хочешь, я дам тебе книжку про шпионов? Бери пример с Дубова. Наука о материках и океанах вне сферы его интересов, но он не портит жизнь другим и мирно читает под партой детектив… Кстати, Дубов, не мучайся, положи его на парту. У меня нет привычки конфисковывать чужие книги. Даже такого сорта…

Конечно Буль ответил:

– А чё я…

– Булыскину не нужна книга, – сообщила Люка (она сидит рядом со мной). У него уже есть. “Курочка Ряба”.

– Да, – протянуло за язык и меня. – Больше не надо. Процесс чтения для Буля это как таскание мешков на мельнице. Два абзаца в учебнике – предел. И то раз в неделю.

– Ну, Лосиха, – обещающе выговорил Буль.

Тут вежливо вмешался с предпоследней парты Стаканчик:

– Зачем смеетесь над человеком? Это не вина его, а беда…

– Ну, Стакан… – пообещал Синий Буль.

Но Стаканчик уже не боялся Буля. Тот приставать больше не решался. Может, думал, что у Стаканчика есть в запасе еще кой-какие приемы. Никакой Гриша Капелька на нашем горизонте тоже не появлялся, возможно, это грозное имя Буль приплел просто так…

Дмитрий Витальевич терпеливо выслушал наш диалог и посоветовал:

– Тогда, Булыскин, просто смотри в окно на золотую осень. Созерцание тоже облагораживает душу. И предупреждаю честно: в четверг я спрошу тебя по нынешней теме, несколько абзацев в учебнике советую осилить…

Но в четверг Дмитрий Витальевич никого не спрашивал. Он пошел с нами на экскурсию. Специально выбил для этого целый учебный день, попросил нашу завуч Инну Семеновну отменить все уроки. Признался нам, что у нее это не вызвало восторга, но, с другой стороны, куда деваться? Такие экскурсии положены по программе.

– А кто не хочет, может не ходить, – сообщил он. – Только прошу тогда прочитать в “Географии” соответствующие страницы…

Оказалось, что хотят все, кроме Мартика, у которого болело горло. Даже Буль и Пень пошли, хотя по логике вещей должны были обидеться за вчерашнее.

Мы отправились на Степанов камень. Это семь километров от последней трамвайной остановки у поселка Соткино. Место, известное всем туристам и порядком затоптанное, но все же довольно красивое. Особенно, когда кругом октябрьская желтизна. Были там несколько острых скал, торчащих над березняком, а среди них – синее озерцо.

Дмитрий Витальевич сказал, что в давние годы, будучи школьником, он тоже ходил сюда на экскурсии.

– Так что вы, господа, оказались здесь в силу давней традиции…

Затем он стал рассказывать нам про бегущие низко облака (за которыми поблескивало солнце), показывать каменные слои на скальных обрывах и говорить о древности планеты. И о том, что наша цивилизация на фоне этой древности – единый миг. От нынешних людей, мол, зависит, не исчезнет ли она без следа, как все предыдущие.

– Имейте это ввиду, уважаемые коллеги, и старайтесь.

Мы заверили его, что будем стараться. После этого разожгли костерок, сели вокруг на камни и стали жарить на прутьях шашлыки из хлеба. Пень, Буль и его дружки вели себя смирно, не “выступали”. Дмитрий Витальевич достал из брезентового чехла гитару и спел несколько студенческих песен. Почти все я знала, но одну услыхала впервые:

 
Созвездия придумывают люди,
А звезды от фантазий не зависят,
И если вдруг людей уже не будет,
Во мгле не потускнеет звездный бисер.
 
 
Но чей-то дух незримый, в мире вея,
И свой полет стремя куда попало,
В безмолвии шепнет: “Кассиопея…”
И это значит, что не все пропало…
 

Я продумала: жаль, что нет с нами Пашки, ему эта песня точно понравилась бы. А я спеть не сумею и не решусь, хотя и запомнила. Разве что для себя помурлыкаю и подберу мелодию на нашем стареньком пианино…

Никаких открытий и приключений в этой экскурсии, конечно, не случилось, но все равно было славно. По крайней мере в сто раз лучше, чем сидеть на уроках…

Впрочем, оказалось, что на уроках в тот четверг ни один класс не сидел. Потому что школу опять “заминировали”. Все понимали, что это чушь на рыбьих соплях, чья-то всем осточертевшая дурь, но конечно же – вопли в динамиках, эвакуация, “специалисты” в сизом камуфляже, пожарные машины. И грозные обещания завуча Инны Семеновны: “Мы все равно найдем этих мерзавцев!”

В пятницу опять была география (вместо русского, потому что наша Олимпиада отправилась на какую-то конференцию). И посреди урока в классе без стука возникли Инна Семеновна и симпатичная молодая тетя (или даже девица) в милицейской шинели с лейтенантскими погонами. А за ними маячил рослый мужик в камуфляже и омоновском берете (даже не снял его!)

– Дмитрий Витальевич, мы просим прощения, – бархатно возгласила Инна. – Нам нужен ученик Булыскин. Товарищи из милиции хотят с ним побеседовать. Идем, Булыскин…

Буль съежился за партой, словно хотел укрыться за сидящим рядом Вовочкой.

– Чё такое? Куда?

– Тебе сказали: по-бе-се-довать.

– О чем?

– Ты наверняка знаешь, о чем. О вчерашнем “минном” деле.

– Я то здесь при чем?!

– При том, что за тобой уже водились вещи, которые позволяют думать…

– Чего думать-то!

– В ходе беседы и будет выяснено: “чего” именно, – со сталью в голосе известила его Инна.

Буль сидел у батареи. Он приподнялся, прижался к батарее поясницей вцепился в железные ребра. Сказал незнакомым звенящим голосом:

– Знаю я эти беседы!

– Что ты знаешь, мальчик? – спросила девица-лейтенант голосом кинозвезды, играющей добрую няню.

– Беседы ваши! Там я через полчаса признаюсь в чем угодно! Даже что взорвал торговый центр в Нью-Йорке! И сообщников назову… как те пацаны весной…

– Булыскин! – взвилась завуч.

И тогда вдруг вмешался Дмитрий Витальевич:

– Мне хочется понять, что происходит… – Он сказал это негромко, но отчетливо. И я впервые заметила, что у него веснушки. Он был рыжеватый, но веснушек никогда не было видно, а тут… Наверно, потому, что побледнели щеки.

– Дмитрий Витальевич, я ведь объяснила, – слегка сбавила тон Инна.

– Да, но не совсем понятно… Булыскин – мой ученик. Он сейчас у меня на уроке. Я за него отвечаю. И мне известно также, что детей милиция может допрашивать лишь в присутствии родителей или педагогов…

– Что вы хотите этим сказать? – вопросила Инна Семеновна. Видимо, от полной растерянности.

– То, что сказал. Пусть сюда придут отец или мать Булыскина или пусть мне назовут конкретного педагога, кто будет присутствовать на протяжении допр… беседы. Лишь при этих условиях, я сочту возможным отпустить мальчика.

– Вы собираетесь диктовать условия сотрудникам милиции? – слегка жеманно поинтересовалась милиционерша.

– Я считаю нужным их напомнить… товарищлейтенант .

Класс, затихнув, слушал эту вежливую перепалку. “Ай да Дима!” У меня тихонько звенело в ушах. И, кажется, во всем теле. Впервые в жизни мне было жаль Буля. Впрочем, дело, конечно же, не в нем! А в дикой несправедливости! Ведь Буль ничего не мог вчера “минировать”! Я уже хотела это крикнуть, но прорезался голос Стаканчика:

– Дмитрий Витальевич, да скажите им! Булыскин же с утра вчера был с нами! А звонили в десять часов!

– Этот аргумент кажется мне тоже весьма важным. Даже определяющим, – согласился наш географ.

– Ничего не определяющим! – громко возразила Инна Семеновна. Даже взвизгнула слегка. – Вы, Дмитрий Витальевич, просто не в курсе! Они теперь звонят с сотовых телефонов! Заимствуют у папочки, уезжают подальше и – нате вам! Посмотрите на эти их дурацкие “лифчики”! Завели моду! Там в карманах наверняка и мобильники, и пейджеры и… не удивлюсь даже, если и пистолет отыщется…

– С глушителем, – не выдержала я. – И три запасных обоймы…

Общее внимание обратилось ко мне (а звон-то внутри меня продолжался).

– Это Мезенцева , – скорбно сообщила Инна Семеновна. Девица-лейтенант покивала. Тип в камуфляже вытянул из-за нее шею. Может быть, тот самый мордастый Панкратьев? Судя по описаниям, не исключено…

Лейтенантша кивнула, мельком глянув на меня:

– Я поняла…

И тогда я… узнала ее. Она была одной из вожатых в лагере! Кажется в первом отряде, у самых дуботолков. Не то Полина, не то Галина…

– Да, это я. Мы немного знакомы. В “Отраде” вы так заступались за Гертруду Аркадьевну, которая лупцевала ребятишек…

Полина-Галина пожала плечами: что, мол, за бред? И обратилась к географу:

– Следует ли понимать, что вы попытаетесь воспрепятствовать выполнению наших служебных обязанностей? – (А голосок-то! Ну прямо орхидея на клумбе!)

– Безусловно, – светски наклонил голову Дмитрий Витальевич. – Если это выполнение будет в противоречии с законом. Повторяю: я отвечаю за ученика Булыскина, и оберегать его от произвола – моя прямая обязанность. – Веснушек уже не было видно.

– Я тоже за него отвечаю! – Инна Семеновна уже не следила за тоном. – Я беру эту ответственность на себя!

– Отлично. Тогда прошу письменное распоряжение. Прежде, чем уведут мальчика… который, кстати, вчера утром был у меня на глазах и ни по какому телефону не звонил.

– Какое распоряжение?!

– Я же говорю: письменное. Что именно вы отдаете ученика в милицию, а я ни при чем… Или позвольте мне продолжить занятия.

Было видно, что Инне очень не хочется давать такое распоряжение. Тем более, что Буль в этот момент дерганым шепотом сказал:

– Хомяк, если что, сразу… позвони мне домой… отцу…

Инна Семеновна обернулась к лейтенантше.

– Пройдемте пока ко мне. До конца урока пятнадцать минут. Никуда этот Булыскин не денется…

Но он “делся”. Вернее, делись те, кто приходили за ним. Видимо, решили, что нет смысла давить на Буля, если целый класс вместе с учителем готовы подтвердить: не виноват. Конечно, Буль – пакостный тип, но зачем же зря-то…

Шел урок за уроком, никто больше никуда Буля не тянул. Он успокоился в конце концов. А после уроков подошел ко мне.

– Ты… Мезенцева… в общем это…

– В общем понятно, – сказала я. Чтобы не мучился.

Он обернулся к Стаканчику:

– Стакан, ты тоже… ну, как говорится…

– Как говорится, ладно… Ты Дмитрию Витальевичу спасибо скажи.

– Ну и скажу…

– Ну и скажи… И за то еще, что не спросил сегодня. Обещал ведь…

– Подумаешь! Взял бы да спросил, – буркнул Буль. – Я учил…

Когда мы втроем шли домой, Люка повздыхала:

– Воображаю, какой скандал Инна устроит Диме в учительской. Со свету сживет…

– По-моему, его так просто не сживешь, – заступилась я. – Он снаружи как Чехов, а внутри, как д’Артаньян…

– Не похож он на Чехова!

– Женя говорит про манеры, – уточнил Стаканчик.

– Спасибо за разъяснение, а то я такая тупая…

Они со Стаканчиком часто поддевали друг друга. Чтобы не заспорили, я сказала:

– Кстати, у Буля в самом деле мог быть мобильник, и вчера, и сегодня. Он как-то им хвастался. Другое дело, что он и правда не звонил. Но если бы нашли, не отвертелся бы…

– В таком “лифчике” хоть миномет можно спрятать, – примирительно откликнулась Лючка.

Стаканчик так же примирительно сообщил:

– У меня есть почти похожая безрукавка, тоже с десятком карманов. Но я не знал, что у нее такое… дамское название.

– Ничуть не дамское, – со знанием дела возразила Лючка. – Наоборот, мужское, десантное. Такие лифчики надевают всякие спецназовцы, когда идут на операцию, мне дедушкин сосед в Казанцеве рассказывал, бывший майор. Они в карманы толкают, все, что надо: автоматные рожки,фонарики, ножи, пакеты для перевязки, гранаты…

– Надо попробовать, – хмыкнул Стаканчик, похожий на спецназовца, как свечка на бульдозер.

А я вспомнила нашу знакомую тетю Соню. Ее рассказ про первую любовь, про пацаненка с забавным прозвищем…

2

Тете Соня в последнее время стала часто заходить нам. Раньше она приходила лишь изредка, со своей дочерью тетей Лией, маминой подругой. А тут вдруг стала появляться одна. В выходные или по вечерам, в “послерабочие” часы.

– Валечка, иду с магазина, смотрю, у вас окошечко светится…

Мама была ей рада – по-настоящему, не из вежливости. Тетя Соня – бодрая, маленькая, горбоносая – усаживалась на кухне, пила чай, вела с мамой беседы. Иногда какие-то “закрытые”, в полголоса (я вежливо исчезала). А порой громкие и откровенные:

– Ну и что мы поедем в эту Хайфу? Или там меньше стреляют, меньше взрывают, чем у нас? Вы мне скажите, да или нет? Или там меньше берут заложников? Это же безобразие стало одинаково по всей Земле!

Насчет тихих бесед я как-то сказала маме:

– Мне кажется иногда, что она уговаривает тебя поехать с ними. Вернее, всех нас.

– Не говори глупости.

– А что? Илья, по крайней мере, вполне сошел бы за еврея: кудлатый, очкастый, нос как у филина…

Мама посмеялась: “А нас с тобой куда?” Потом объяснила, что тетя Соня опасается ехать, заранее тоскует об оставленных родных местах и ей хочется поговорить о сокровенном.

Но иногда тетя Соня говорила о сокровенном и при всех:

– И что Лия нашла в том краю, где она ни разу не была? Ну да, там Боречка, там Мотя и Лева, но они уже именно там , всеми корнями! А мы? Мы даже не знаем языка, на котором там надо говорить! Лучше бы я поехала в Бобруйск, где провела свое детство. Но Бобруйск – это же сейчас больше заграница, чем Израиль! По крайней мере, оттуда нам никто не пришлет приглашение!.. И это город, где я родилась, вы подумайте! Где ходила с братом Борей в школу… Где – вы не поверите – была моя первая любовь…

– Сколько же вам было тогда лет? – улыбнулась мама.

– Девять лет. Да. А ему десять. У него были большущие глаза и растрепанная челка. Тогда в школе не разрешали длинные прически, но даже в его коротенькое челке мне виделась поэтическая кудрявость, как у лорда Байрона… Он был отчаянный футболист. Когда играли на пустыре недалеко от Советской улицы, что выходит прямо к Березине, он весь горел. Носился по траве, облетая встречных игроков как на крыльях. Болельщики всегда стояли на краю пустыря и кричали то наперебой, то хором:

– Лифчик, давай! Лифчик, бей!

– Это что же, имя такое? – слегка удивилась мама.

– Это было прозвище. Вы скажете: почему? Сначала я думала – я знаю почему! Когда он носился с мячом, его ковбойка распахивалась во всю ширину, а под ней синел лифчик с большими пуговицами. Тогда такие лифчики носили все дети. Колготок не было, мальчики и девочки надевали длинные чулочки и пристегивали их к лифчикам резинками. Это сейчас попробуй на моего Мишу надеть такой наряд, он перевернет своим криком дом, а в те годы это было обыкновенное дело, но лифчик этого футболиста был не белый, не голубенький, как обычно, а ярко-синий с белыми горошинами. И с белыми большущими пуговицами впереди. Я бы сказала, он как бы нарочно всем бросался в глаза, чтобы все только и смотрели на этого отчаянного мальчика с мячом… А он и правда был отчаянный. Я и сейчас помню… Мчится, глаза горят, лямки слетели, чулки отцепились и съехали, коленки в крови, клетчатая рубашка порвана… И отовсюду крик:

– Лифчик, жми! Лифчик, бей!.. Ура!!

Тетя Соня, вдохновившись, вскрикнула это ура во весь голос. Потом, смутившись, примолкла.

– Вы, значит, тоже были там? И кричали? – улыбнулась мама.

– О-о… я в том сентябре не пропускала ни одной игры. Конечно, Лифчик не обращал на меня внимания. Он тогда начал учиться уже в четвертом классе, а я только в третьем, но я тайно обмирала о нем. Как принцесса о прекрасном рыцаре. И осторожно расспрашивала о Лифчике брата Борю, который учился с ним в одном классе. Боря был рослый, большой, а Лифчик невысокий, тоненький, но они были приятели. И от Бори я узнала, что настоящее прозвище этого мальчика не Лифчик, а Ливчик, с буквой “вэ” в середине. Дело было, оказывается не в синем горошистом лифчике, а в фамилии. Фамилия его была Ли-в-шиц. Понимаете, да? Наша, и значит, Борина Лифшиц, с буквой “эф”, а его с “вэ”. И он всегда отчаянно требовал, чтобы их не путали, даже спорил с учителями. И так этим всех допек, что и стал в классе называться Ливчиком… ЛиВчик… И что здесь особенного? Это вполне могло быть уменьшительным именем от большого “Ливий”. Между прочим, Тимура в фильме, который я в детстве очень любила, играл мальчик Ливий Щипачов, потом он стал художником…

– А как его звали по-настоящему? – спросила мама. – Вы так и не узнали?

– Ну как я могла не узнать, когда его бабушка приходила каждый вечер на край пустыря и кричала, перебивая болельщиков:

“Фима, иди уже домой, я тебе сказала! Иди, бо я не знаю, что я с тобой сейчас сделаю! Мама и папа уже пришли, пора ужинать! Фима! Иди или я… Фима, я тебя отшлепаю!

Она это так забавно изобразила, будто сама была Фиминой бабушкой. Мы с мамой расхохотались. И вспомнили, конечно, как тетя Соня тем же тоном укрощает внука Мишеньку. Она тоже посмеялась с нами.

– И вы думаете, это были пустые слова? Так и нет! Один раз она в самом деле отшлепала его при всем честном народе. Ухватила за лямки и взгрела так, что от штанов летела пыль, как от старого матраса, который выколачивают на дворе плетеной хлопалкой! И знаете за что? Он сделал себе та-ту-и-ровку! Как отпетый хулиган, из тех, что вечерами толклись в беседке на берегу Березины, у лестницы, ведущей к водной станции! Этого бедная Рива Моисеевна выдержать не смогла… Фима, конечно, не пикнул. Вырвался и гордо ушел. А потом показывал татуировку всем, кто просил. И мне показал, когда я робко подошла.

– А какая татуировка? – Спросила я. – Небось якорь?

– А вот и нет! Здесь, у большого пальца, старшие мальчишки по его просьбе выкололи ему букву “эл”. Похожую на римскую цифру “пять”. Поднимешь руку – и она правда как “эл”, что означало, видимо, “Ливчик”. А если опустишь, она как латинская буква “вэ”, и что это такое, я даже не понимаю… Помню, что Боря сильно завидовал Ливчику и даже хотел сделать себе похожую татуировку, но папа пообещал ему такую взбучку, что Боря не стал… Надо сказать, они с Ливчиком не были очень уж большими друзьями, просто дворовые приятели, но все же Боря один раз повел себя, как самый верный друг, он даже рисковал головой… Вы спросите, как? Все из-за того же футбола. Я помню, это было уже в октябре, но еще стояло тепло и даже доцветали ромашки… Мяч пнули так, что он улетел на высокую поленницу, которая была сложена у забора. Один мальчик полез за мячом, но поленница вдруг начала рассыпаться, березовые кругляки покатились вниз. Мальчик уцепился за доски забора, не пострадал. Но вся эта махина стала сыпаться прямо на Ливчика, который стоял рядом. Вы скажете, почему он не слышал? Я сама не понимаю! Когда я смотрела, мне казалось, что все происходит бесшумно, как в кино, где не стало звука. Все будто застыли. А я наконец закричала… Это я долго рассказываю, а все было в две секунды. Боря бросился, толкнул Ливчика изо всех сил, тот улетел в засохшие лопухи. Ни одно бревно его не задело, а то ведь мог быть сломанный позвоночник или… совсем… Борю дрова тоже не задели, но он запнулся, полетел вперед и руками попал на битые кирпичи. Вы представляете, ладони он содрал совершенно до крови, они были как голое мясо. Сперва он боли, наверно, не почувствовал, просмотрел, храбро так пожал плечами и промокнул ладони о побеленную штукатурку на кирпичном сарае, что стоял рядом… Уже после начались крики, промывание, бинтование. Этим занялась бабушка Ливчика, которая оказалась тут как тут. И все повторяла Ливчику:

“Вот видишь, до чего ты доигрался! Я говорила!” Хотя Ливчик тут был совершенно не виноват… А отпечатки Бориных ладоней потом темнели на сарае до весны, я боялась на них смотреть…

Я вспомнила про мальчика Ливия, который стал художником, и спросила:

– А что стало потом с этим Фимой? Когда он вырос…

– Не знаю, Женечка. Мы скоро уехали в Минск, а еще через год сюда… Боря говорил, что слышал, будто Лившицы перебрались в Подмосковье, к родственникам его мамы, и будто бы там он сменил фамилию…

– Зачем, – удивилась я.

– Он был весь такой… боевой. И, конечно же, мечтал стать военным. А поступить в военное училище с фамилией Лившиц было ой как непросто. Кажется, он взял фамилию мамы, она была русская, но что за фамилия, не знаю…

– А почему нельзя было с той фамилией? – глупо спросила я.

– Девочка моя, ты меня об этом спрашиваешь? Ты задаешь вопрос, которому четыре тысячи лет… Кстати, там, куда мы едем, Фиме не пришлось бы воевать за букву “вэ”. Говорят, “Лившиц” и “Лифшиц” на иврите пишутся одинаково…