Текст книги "Бабочка на штанге"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Про улыбки

Чибис быстро убрал под стол ногу с бинтом и съежил плечи. Глянул снизу вверх:

– Вы же сами знаете…

– Что знаю? Про банки? Кто поверит, что ты регулярно появляешься здесь ради копеечного дохода?

– Ну… я же иногда здесь обедаю на этот доход…

– Чибис, не плети мне из мозгов косички, – ласково сказал Ян Яныч. – Мы знаем друг друга уже достаточно долго, и пора открыть карты… Что тебя тянет сюда?

Чибис опустил голову (а хохол встал торчком). Мне показалось, что Чибис уронит слезинки. Но он опять вытащил рогатку и положил на ладонь. Рогатка подпрыгнула и присмирела.

– Это не я… это ее тянет…

– Почему?

– Откуда же я знаю? – Чибис вскинул лицо. – Я ее однажды сделал… просто так… а она давай показывать на разные места. Тянуть меня к ним… к старым домам, к фонтану с медным журавлем… а сюда – сильнее всего. Когда проходил неподалеку, она прямо как живая… Мне стало интересно, я зашел раз, другой. А потом стал собирать банки, чтобы всегда была причина…

Он снова стал смотреть в стол и шепотом признался:

– Здесь хорошо…

– Какая-то особая аура, – дернуло мой язык. Оба посмотрели на меня, и я примолк.

Ян Яныч мизинцем потрогал рогатку на ладони Чибиса.

– В общем-то понятно. Эти штучки обычно реагируют на всякие аномалии. Особенно, когда владелец такой вещи тоже… реагирует… Но знать бы, на что именно? Ведь не просто же на то, что «здесь хорошо»…

Чибис в ответ лишь пошевелил плечами. Я решил помочь ему. Глянул назад и спросил:

– Может, рогатка тянется к нему? Здесь это самая удивительная вещь… – Через арку был виден самолет, подвешенный на лесках в большом зале.

Самолет чуть покачивался.

С полминуты мы втроем смотрели на него, потом Ян Яныч пожал плечами:

– Едва ли… Это просто модель. Какая в ней аномалия?.. Хотя…

Я решил высказать догадку:

– Наверно, как раз на такой машине летал Арцеулов, да? Это ведь в его честь называется кафе?

– Ну… да… Но не совсем… – отозвался Ян Яныч. Он, кажется, раздумывал: объяснять ли что-то мальчишкам или не стоит. Потом сказал: – Знаменитый Арцеулов летал не на таком аппарате. Таких в общем-то и не было на свете. Эта модель – фантазия мастера. Так сказать, стилизация под старину. А мастера этого, то есть моделиста, звали тоже Арцеулов. Только не Константин Иванович, а Леонид Васильевич. Он тоже одно время был летчиком, только не знаменитым. Но хорошим… И название здешнее – в память о нем. Он был мой друг…

Мы молчали. «Был» – этим ведь много сказано.

Ян Яныч опять сел против нас и медленно объяснил:

– Такое вот дело… Я его спрашивал: «Может, вы родственники?» А он отмахивался: «Да что ты! Просто однофамильцы, хотя немножко знакомые, несколько раз обменивались письмами… Константин Иванович-то долго жил, до восемьдесят шестого года…» А Леонид Васильевич умер два года назад. Он обитал в этом доме, на втором этаже… Он был сыном летчика, пилота местных линий, и сам летал одно время, но потом случились нелады со здоровьем и он стал авиатехником. У него было много всяких талантов, и среди них – способность к стремительным вычислениям. Словно калькулятор в голове. Это помогало ему моментально рассчитывать чертежи моделей. Он много лет руководил кружком авиамоделистов во Дворце пионеров…

– Вы, наверно, там и познакомились? – догадливо сказал Чибис.

– Там… Когда я был совсем пацаном. Только моделист из меня был фиговый. Как говорится, руки росли не из того места. Но Леонид Васильич меня все равно привечал. Потому что я любил книжки и повадился забегать к нему домой: взять то Стругацких, то «Капитана Блада»… Ну и когда сделался таким вот длинным, армию оттрубил да факультет, все равно мы остались друзьями. Было о чем поговорить… И эту вот модель, самую свою любимую, он завещал мне. А заодно и квартиру на втором этаже… А нижнее помещение, для кафе, я выкупил сам, подвернулись деньжата… Стоило это недорого, потому что дом был назначен к сносу. Только снос у чиновников не выгорел…

– Потому что памятник старины? – догадался я.

– Потому что… всякий памятник, сразу не разберешься. Недаром рогатка Чибиса прыгает, как заведенная… Вы слышали байку про острие иглы?

– Не… – вдвоем сказали Чибис и я.

– У богословов с давних пор ведется спор: сколько ангелов может поместиться на таком острие? Мол, ангелы – они, во-первых, существа бестелесные, а во-вторых, умеющие творить чудеса. Места им на игле не надо и, к тому же, если захотят, могут превратить острие в целый космодром… Но дело, видимо, не только в ангелах, а еще и в свойствах самого острия. Площадь его – никакая. То есть сводится к бесконечно малой величине. А бесконечно малые величины, по некоторым данным, запросто смыкаются с бесконечно большими. По каким-то там законам физики, математики и космических пространств… Я в этом деле ни бум-бум, хотя и кончал философский факультет… Знаю только, что на Земле аномальных точек со свойствами игольного острия немало. Там-то и происходят всякие фокусы вроде встреч с пришельцами и попаданий в параллельные пространства…

– Я читал про такое! – вспомнил я. – В книжке Мичио Накамуры!

Ян Яныч глянул на меня с любопытством, кивнул:

– Я тоже ее одолел когда-то… Значит, возможно взаимопонимание… Я к чему это говорю? К тому, что Леонид Васильич утверждал, будто это ветхое строение тоже находится на острие иглы. Или, как выражался наш профессор Евграфов, на стыке силовых, энергетических и темпоральных векторов с неопределенными характеристиками…

– А в чем это заметно? – осторожно спросил я. – Ну… кроме дерганья рогатки?

– У-у, дорогой мой… – тонко протянул Ян Яныч. – Сразу не скажешь. Заглядывайте почаще, может, проникнитесь…

Надо было бы сказать: «Спасибо за приглашение». Ведь здесь явно пахло фантастикой и загадками иных пространств. Но меня зацарапало беспокойство:

– Ян Яныч… но ведь, если это правда… оно ведь, наверно, не подлежит разглашению. С посторонними про такое не говорят. А вы с нами…

Он посмотрел на меня, на Чибиса. Погладил опять пятнышко на носу.

– Да вроде бы такое ощущение, что вы уже не посторонние… Подумалось вдруг: вот висит модель, мне ее подарил хороший человек, ну а потом куда ее… если мало ли что… Дочка есть, но маленькая еще и совсем с другими интересами, в маму…

Чибис кулаками уперся в скамейку, проговорил насупленно:

– Вы что? Помирать собрались?

– Да Господь с тобой! Просто так рассуждаю, теоретически. Показалось, что вы понимающие люди…

Я, чтобы замять неловкость, сказал:

– Я понимающий, только все же не могу понять: эта модель действующая или так, для красоты?

– Конечно, действующая! У Леонида Васильевича все модели были летающие… А эта тем более… Он, когда почуял, что сердце совсем тормозит, распорядился: «Вот отдам концы, и пусть меня сожгут, пепел – в кулек, а кулек – в «Эвклида». Там в днище есть люк, как в старинном бомбовозе. Запустите аппарат над озером, нажмите кнопку сброса на пульте, чтобы пепел – на ветер…» Так и сделали… Интересно, что «Эвклид» после этого перестал слушаться пульта и ушел в дальние дали. Я думал – всё, кранты. А он через два часа вернулся сам, сел прямо здесь на дворе, среди машин. Тогда я и повесил его под потолком. И зарегистрировал новое имя для этого заведения… История в духе Грина, не так ли?

Я подумал, что да, «в духе»… Но спросил о другом:

– «Эвклид», значит, марка самолета?

– Не марка, а имя. Был у Леонида Васильича когда-то любимый попугай с таким именем… А кроме того, смотрите, сколько в модели всякой геометрии. И впрямь, как у Эвклида…

Мы помолчали, и Чибис вдруг вспомнил:

– Ян Янович, а как насчет Бумселя-то? Найдется ему место… на острие иглы?

– А чего же! Приводите, конечно! И этих ребятишек прихватите. Пусть знают, где будет жить их питомец…

– А санитарный надзор теперь не придерется? – как бы очнулся от своих мыслей Чибис.

– Посмотрим… В крайнем случае поселю пса наверху, туда никаким комиссиям хода нет… Лишь бы не заскучал один по ночам…

– А разве вы сами не там живете?

– Не там. У меня с женой и дочкой квартира на Кировской. А здесь… ну, вроде как память о Леониде Васильиче. Иногда работаю в его комнатах, иногда ночую. Бывает, что друзья собираются… А жена туда и заглядывать не хочет, говорит, что там «пахнет привидениями»…

– Правда, пахнет?! – очень оживился Чибис.

– Не знаю…Это, наверно, кому что кажется…

– Вот бы… понюхать, – сказал Чибис. То ли в шутку, то ли по правде.

Ян Яныч встал с неожиданной готовностью:

– А чего ж! Можно, если хотите! Идем?..

Странно: с какой стати у него вдруг такое внимание к двум мальчишкам с улицы? Даже шевельнулось опасение: заведет куда-нибудь и… мало ли всяких рассказов о пропавших детях!

Но Чибис вскочил, как на пружинах:

– Конечно, хотим!

Я давно заметил, что у старых домов свои запахи. Особенно на лестницах и в коридорах. То сырой штукатуркой там пахнет и гнилым деревом, то облупленной краской, то жареным луком из-за обшарпанных кухонных дверей, то еловой мазью от выставленных в коридор лыж… А на этой лестнице пахло так, словно здесь долгое время сушились какие-то южные травы. Я не знал названий этих трав, но сразу представилась ковыльная степь (хотя я никогда ее не видел).

Лестница была крутая, с точеными перилами, с шаткими ступенями. Они музыкально скрипели на разные голоса. Мы поднялись на второй этаж, на площадку падал свет из полукруглого окна со «спицами». Здесь окно оказалось широченным – не таким, как виделось со двора. От двух стекол – желтого и рубинового – горели на горбатом полу разноцветные пятна.

В оштукатуренной стене желтели две обшитые новой фанерой двери. Ян Яныч извлек из-под штопаной футболки увесистый ключ, поскрежетал им в скважине. Широко отвел дверь.

– Входите, люди…

Мы шагнули в полумрак. Здесь пахло уже не травами, а так, как пахнет в тесных библиотеках. Ян Яныч позади нас щелкнул выключателем. И я увидел при желтом свете, что в прихожей действительно всюду книги и стопки журналов – от пола до потолка. И рулоны – то ли свернутые карты, то ли чертежи. Над головами висело небольшое колесо с пухлой шиной – похоже, что от мотоцикла. Или… от маленького самолета?

Ян Яныч обошел нас и толкнул еще одну дверь. Навстречу ударили солнечные лучи с золотыми пылинками. Мы оказались в обширной комнате. Здесь тоже пахло старыми книгами, и они тоже здесь были повсюду. А еще – фотографии. Большие, в рамках. Напротив двери, прямо на стеллаже, висел застекленный фотопортрет: большеглазый мальчишка с темной косой челкой и приоткрытым пухлым ртом. Лет мальчишке было примерно, как Саньчику. На черной матроске – пятиконечная звездочка (видно, что самодельная, с мятыми уголками).

Ян Яныч сказал у меня за спиной:

– Это и есть Леонид Васильич Арцеулов. А точней говоря – Лёнчик. В возрасте восьми с половиною лет… Вечность назад. Сталин еще был жив… А это вот опять же Леонид Васильевич, но уже в недавние времена…

Слева от портрета Лёнчика висела еще одна застекленная фотография, поменьше. На ней – старый человек с гладкой седой прической, с худыми лицом и какими-то нетерпеливыми глазами. Словно задал вопрос и недоволен молчанием собеседника…

«Видать, с характером был дяденька», – подумалось мне.

Кругом висело немало еще фотоснимков, разных карт и чертежей, пришпиленных к полкам. Я вертел головой. Чибис тихонько дышал рядом. И прижимал к поясу ладонь – наверно, удерживал в кармашке беспокойную рогатку. В солнечной тишине раздавалось отчетливое тиканье. Я пошарил глазами по книжному пространству и наконец увидел часы. Они стояли на тумбочке из красного дерева в простенке между стеллажами.

Наверно, старинные и редкие часы. «Ан-тик-ва-ри-ат…» Бронзовые. Два тонконогих, тонкошеих журавля держали в клювах кольца, на которых висел шар с фаянсовым циферблатом. Размером с крупное яблоко. От этого «яблока», от узорчатых медных стрелок и черных римских цифр и разлеталось негромкое щелканье.

Головы журавлей были с длинными хохолками (как у Чибиса), крылья с растопыренными перьями, а ноги с коленными шариками-суставами.

– Подождите-ка… – вдруг весело сказал Ян Яныч. – Возьмите-ка… – Он дернул с подставки большущий желтый глобус (тоже антиквариат?) и заставил нас ухватить его за бока. – Держите, вот так… Ну, просто чудо!

– Что? – опасливо сказал я.

Впалые щеки Яна Яныча золотились, как персиковая кожура.

– Вы – в точности, как эти две птахи с часами! Будто отражение! – Он отступила на два часа, выхватил мобильник, надавил кнопку фотоспуска. – Сделаю вам на память карточки…

Я не мог видеть нас обоих со стороны. Поэтому взглянул на Чибиса: правда ли «птица Чибис» похожа на журавля? Я был уверен, что он посмотрит на меня. Но он смотрел не на меня и не на Яна Яныча, а на часы. И вдруг улыбнулся журавлям и циферблату. Хорошо так, обрадовано (я еще не видел раньше, чтобы Чибис улыбался с такой открытостью).

Часы вздрогнули и тихонько заиграли. Не должны они были играть, не время! Стрелки показывали девятнадцать минут шестого. Но в часах ожили колокольчики. А мелодия… Ну, хотите верьте, хотите нет, а это была музыка того простенького вальса, которую играл на вчерашней выставке кукольный флейтист!

 
Ранней весной просыпается дом,
Тихо сосульки звенят за окном.
Солнечный свет —
Маме букет…
 

Я снова глянул на Чибиса. Он уже не улыбался. Он, видимо, был изумлен не меньше, чем я. Не удивился только Ян Яныч. Обрадовался:

– Смотрите-ка, отозвались!.. Они всегда отзываются на хорошую улыбку. Это их Леонид Васильич научил!.. Клим, а улыбнись теперь ты. Посмотрим, как они…

Но меня тормознула неловкость. И опасение.

– Нет… не получится, наверно. Они ведь почуют, что это по заказу… Лучше потом…

– Ну, потом так потом, – не теряя веселости, согласился Ян Яныч. Забрал у нас глобус, водрузил его на подставку с латунным обручем, сел верхом на резной шаткий стул. Глянул на нас как-то по-ребячьи.

– Значит, все правильно, да?

– Что «все правильно»? – сказал я с прежней неловкостью.

– Похоже, что вы не случайные люди. Недаром пришли сюда, а?.. Не жалеете?

Я не жалел. Неловкость растаяла. В самом деле, было так здорово! Словно дышали рядышком сказки Андерсена. И словно шевельнулось у меня внутри что-то вроде чибисовой рогатки. Я даже хотел сказать об этом. Но Чибис успел раньше, сказал за себя и за меня:

– Мы не жалеем. Наоборот. Здесь столько всего… Сразу и не разгадаешь.

Ян Янович живо закивал:

– В том то и дело. Даже я не могу разгадать всего, хотя это теперь мой дом… Думаю, что и сам Леонид Васильич не разбирался во всем полностью. Просто чуял. Так сказать, интуитивно… Сказал однажды: «На острие иглы может скопиться столько загадок, что не разместилось бы и на лётном поле…» Это когда мы как-то ночью рассуждали за бутылочкой «Ланселота» о непознаваемости мира…

Меня царапал вопрос. Он-то, возможно, был «познаваемым»:

– Ян Янович, а как он… Леонид Васильевич… сумел научить часы? Чтобы отзывались на улыбку…

– Ну, он многое что умел. Всякие вещи чувствовал, как живые… А что касается улыбок, то у него была целая философия… Если хотите, расскажу…

– Хотим! – сразу сказал Чибис. Опять за себя и за меня. Ну, а я, само собой, тоже хотел.

– Ладно. Думаю, полчаса у нас есть, Ли-Пун пока управится без меня… Усаживайтесь где-нибудь… «птицы-журавли»… Хотя бы вон в то кресло. Оно было любимое у Леонида Васильича… Впрочем, должен честно предупредить: он в нем и умер. Так что, если вы люди суеверные…

Я был изрядно суеверным, но кресла не испугался. У нас дома тоже было старое кресло, и мой дедушка тоже умер в нем, но я не думал ни о чем загробном, когда забирался в него с ногами. Наоборот, казалось даже, что я вступаю в «душевный контакт» с дедом, которого никогда не видел, но о котором слышал много рассказов…

Чибис тоже не боялся. Мы сбросили кроссовки и с двух сторон прыгнули в глубокое кресло, обитое зеленым велюром. Привалились к высокой спинке и друг к другу и перебросили через подлокотники, наружу, по одной ноге – я левую, Чибис правую. Постукали по креслу пятками. Оно располагало «чувствовать себя, как дома». Потертая обшивка пахла старым ковром и щекотала ноги. Уютно так… Но это мне уютно, а Чибис-то жутко боится щекотки, вспомнил я! Но Чибис вел себя спокойно, улыбчиво жмурился. Значит, он боялся лишь человечьих пальцев, а не мебельного ворса…

Ян Яныч сказал со своего стула:

– Сперва об Арцеулове… о нашем, о Леониде Васильиче. Есть такое выражение – «человек нелегкой судьбы». Для него – самое подходящее. Какие только фокусы с ним жизнь не выкидывала! Но об этом как-нибудь потом. Главное, что интереса к этой жизни он все равно не терял. С ребятами возился, модели конструировал, получал за них множество всяких призов… Вон, дипломы повсюду развешены… Пацанам, которые подрастали, а определиться в жизни не могли, помогал, чем мог… Кстати, дважды был женат, у него дочь в Америке и сын в Петербурге. И внуки. А на похоронах никто не появился. Дочь вообще не собралась («Это же такие деньги!»), а сын прилетел, но уже позднее… Наследство его никто требовать не стал. Кому нужна эта развалюха, которую со дня на день собирались снести. А другого добра не осталось, только книги и архивы. Книги он собирал всю жизнь, да кому они интересны теперь?.. Андрей, сын Арцеулова, сказал: «Ян, отец правильно завещал все это тебе. Ты был его друг, а из меня вышел непутевый сын…» Я говорю: «Что ты, Андрюша, он про тебя столько вспоминал, гордился, что ты штурман…» Андрей заплакал даже. Да сколько ни плачь, ничего уже не поправишь…

– А он морской штурман или авиационный? – спросил я, чтобы дать Яну Янычу передышку. Потому что мне почудилось, будто голос его стал каким-то шершавым.

– Морской, – сказал Ян Янович и кашлянул. – Ну ладно. Это так, вступление… А философия у нашего Арцеулова была такая, что мол со времен создания мира борются на свете добро и зло, а толку никакого нет…

«Что нового в такой философии?» – мелькнуло у меня.

– Потому что иногда трудно разобраться: где что? – вмешался Чибис. – Добро иногда оборачивается злом и наоборот… Нам про это отец Борис на занятиях говорил. Надо, мол, учиться отличать одно от другого, разбираться правильно…

– А поди разберись, – хмыкнул Ян Яныч. – Палестинцы ракетами раздолбают в Израиле какой-нибудь кибуц и считают, что это добро. Израильтяне же полагают, что добро, когда пожгут палестинские кварталы. Каждый считает, что он прав, и в этой самой правоте видит торжество добра… Или вот пример! Леонид Васильич незадолго до смерти мне рассказывал.

«Смотрю, – говорит, – недавно передачу про каких-то иностранных охотников. Они рассказывают, что охота у них теперь гуманная. Стреляют не из ружей, а из луков, как в старину. Мол, у зверя больше шансов спастись… И показывают свое оружие. А это уже не обычный лук, а по виду что-то вроде небольшого велосипеда. Колеса там для натягивания тетивы, приспособления всякие. И точность такая, что за сотню метров можно попасть стрелой в их английский пенни или там австрийский шиллинг… А потом сцена охоты. Все по закону, разрешение получено в государственной конторе… Стрела – точнехонько в бок пятнистого оленя. И все это показывают в натуре. Как лежит он, бедняга, вздрагивает, глаза уже под пленкой… С точки зрения лучника это – добро. А с точки зрения оленя?..

– Сволочи… – тихонько сказал Чибис.

– Это ты, Чибис, так считаешь, – с шумным вздохом отозвался Ян Яныч. – А они не так… Они рассуждают, что олень – существо низшего порядка и человек ради собственного удовольствия имеет право убить его… И смотрите: ведь не ради спасения от голода, а только ради охотничьего азарта! Ну, допустим на один момент, что олень действительно второсортное создание природы. Которое можно вырвать из жизни, как репку из грядки… А как быть с ребятишками, которые смотрят эту передачу? Которые недавно видели кино про олененка Бэмби или читали про него книжку? Они что будут думать про эту охоту? А может, захотят для себя лук с колесиками? Подумаешь, Бэмби! Зато как заманчиво: натянул, прицелился – и р-раз… Будто в игровом автомате… И пошли пить пиво.

Я подумал и сказал… Не хотелось про это говорить, но раз уж речь зашла о философии, куда денешься. Это ведь такая наука, которая докапывается до истины. Вот я и выдал:

– Убивают не только оленей. Гораздо больше убивают людей. Каждый день слышишь: то бизнесмена какого-нибудь, то депутата, то директора банка… И это уже не бандитизм даже, а просто политика. Приличные люди в очках и галстуках устраняют конкурентов. Как бумажных солдатиков… Мама говорит, что мир сошел с ума…

Ян Яныч не удивился моим словам.

– Похоже на то… Леонид Васильич рассуждал примерно так же. И объяснял жестокости мира тем, что люди не понимают природу добра…

– А что за природа? – насупленно сказал Чибис.

– Всякие представители ученого мира, социологи, психологи и тому подобные академики любят рассуждать о диалектике человеческих отношений. О том, что разные люди добро понимают по-разному… И не учитывают эти мудрецы простую вещь. Что само по себе добро – абстрактная философская категория… ну, то есть вроде математической формулы, которую можно засовывать в разные уравнения. От того, как засунешь, получается результат, нужный тому, кто решает задачку… Это холодное добро, без чувства… А у настоящего человеческого добра должно быть одно необходимое свойство…

– Какое? – сказали мы с Чибисом.

– Самое простое. Доброта. Добро должно быть с добротой. Не с кулаками, как талдычат нам иногда, а именно с добротой… Так говорил мой друг Леонид Васильич Арцеулов…

(«Так говорил Заратустра» – толкнулось у меня в голове название умной книжки. Я ее, конечно, не читал, однако эти слова иногда многозначительно произносил папа. Не знаю уж, к месту или нет. Я чуть-чуть не брякнул их сейчас, но прикусил язык.)

– Я непонятно рассуждаю, да? – спохватился Ян Яныч.

– Чего непонятного… – сказал я.

В самом деле: если в человеке добро с добротой, он не станет стрелять в оленя. И в человека не станет… То есть бывают случаи, когда надо защищаться или выручать друзей, но убивать кого-то ради своей выгоды тот, а ком есть доброта, не будет. Это же как «дважды два». Не станет молотить дубинкой беззащитных студенток на митинге, не будет похищать ребятишек, чтобы продавать за границу «на запчасти» (недавно в соседнем городе раскрыли такую банду), не затеет снос окраинных домишек, в которых доживают век пенсионеры…

Чибис перебил мои мысли:

– Отец Борис на занятиях говорил: «Не делайте другим людям того, чего не желаете себе»…

Меня вдруг царапнула досада:

– До чего просто!.. А как добиться, чтобы люди «не делали того»?

Чибис уловил мое раздражение. Слегка отодвинулся, сказал в сторону:

– Я не знаю… Он говорил: начинать надо с себя…

– Так всегда говорят, когда не знают ответа… – буркнул я. – «Чтобы укрепить дисциплину в классе, начинайте с себя…»

Ян Яныч резко скрипнул стулом:

– Стоп! Братцы, я чувствую, что у вас вдруг проросли колючки. Для того ли мы затеяли разговор? В этом доме не принято ссориться…

– Ничего у меня не проросло, – быстро сказал Чибис и придвинулся.

– И у меня… – сказал я.

– Просто Клим не любит отца Бориса, – объяснил Чибис.

– Вовсе я не «не люблю»! Просто не хочу ходить на эти занятия. Времени жалко…

– С отцом Борисом… то есть Боренькой Затонским мы вместе учились на философском, – живо сообщил Ян Яныч. – Хороший парень. Только в вопросах истории религии был тогда великий путаник… Потом он пошел наращивать свои знания и жизненный опыт в Петербургской семинарии, а я… в других местах, куда попал, желая познать многие истины на своей шкуре. И познал… увидевши изнанку человеческих душ. И получивши горсть осколков в правую часть грудной клетки… Тоже опыт немалый, скажу я вам… Однако мы отвлеклись. Начали-то совсем про другое. Про улыбки…

– Ага, – быстро сказал Чибис. Кажется, ему не хотелось говорить про осколки. Мне тоже.

Ян Яныч спросил:

– Вы слышали про писателя Сент-Экзюпери?

– Это у которого «Маленький принц»? – опередил меня Чибис.

– Да… Но у него есть и другие книги… Я читал в его воспоминаниях про один случай. Это было во время гражданской войны в Испании. Взяли его в плен, по подозрению в шпионаже. Я уже не помню, кто: республиканцы или фашисты… Те и другие считали, что творят добро, изничтожая себе подобных по другую сторону окопов… Посадили его среди часовых в блиндаже и стали совещаться: расстрелять или не надо… А он ждал. И вдруг встретился взглядом с одним из охранников. И… улыбнулся. Без заискивания, без боязни, а просто как человек человеку. И охранник… улыбнулся в ответ. И эти две улыбки спасли пленного… А то ведь не было бы на свете Маленького принца…

– Если бы это всегда помогало, – не удержался я. – Так просто… Улыбнулись узники концлагеря пулеметчикам на вышках, и те попрыгали вниз, открыли ворота…

– Это не просто… и не всегда… – согласился Ян Яныч без обиды. – Но в тот раз помогло… Может быть, зависит еще и от того, какая у человека улыбка… Кстати, вы, наверно, знаете, что всю Вселенную пронизывают и заполняют разные энергетические поля? Электромагнитные, гравитационные и всякие другие…

Это было вовсе не «кстати», но я быстро сказал:

– Ага! – потому что вспомнил книжку Мичио Накамуры. – Есть еще гипотеза, что существует энергетическое поле времени. Темпоральное поле. Будто с его помощью можно превысить скорость света… и вообще всякую скорость. От одной галактики до другой – за тысячную долю секунды… И тогда легко попасть в параллельные миры.

Ян Яныч ответил вполне серьезно:

– Оно так… На «острие иглы» скапливается много такой информации, устаешь удивляться… И с Леонидом Васильичем мы не раз обсуждали все эти премудрости. Но сейчас речь не о том. Гораздо чаще он говорил про энергию улыбок…

– Это как? – спросил Чибис (почему-то с оттенком ревности).

– А вот так… Ты же сам слышал, как откликнулись часы… Он всерьез утверждал, что существует поле доброты. Оно тоже пронизывает все мироздание. И каждый добрый поступок влияет как-то на развитие мира. В лучшую сторону… А признаком этого поля… он говорил – «индикатором»… служит человеческая улыбка… Леонид Васильич собирал эти улыбки…

– Это как? – сказал Чибис прежним тоном. Изогнувшись, он дергал на ноге бинт и смотрел исподлобья.

– Кол-лек-ци-о-нировал, – увесисто произнес Ян Яныч. – Собирал фотографии и копии портретов с улыбками разных людей. От Моны Лизы и рембрантовских старух до Гагарина и юного певца Сережи Парамонова… Сохранились во-от такие толстые альбомы. Если хотите, потом покажу… Но дело в том, что не всякая улыбка – индикатор доброты. Леонид Васильич их чувствовал удивительно точно. А на всякий случай проверял еще и часами. Заиграют или нет? На солиста Сережу они отзывались охотно, а при виде Джоконды молчали. Мол, какая-то не та у нее улыбка, себе на уме… И вообще, надо сказать, по-настоящему добрых улыбок было немного. Может, одна из десятка… Но зато есть портрет… его даже пришлось повесить подальше, за шкаф, потому что вблизи от него часы играли не переставая… Показать?

Мы снова вместе сказали «ага» и спустили на пол ноги.

Недалеко от двери стоял повернутый боком шкаф. Он отгораживал в комнате просторный угол. Ян Яныч поднялся со стула (почему-то поморщился при этом), шагнул за шкаф, в тень, и сразу вернулся с желтой деревянной рамой. Длиной она была больше, чем полметра, а шириной – с большую книгу. То есть не шириной, а высотой. Потому что в раме, под стеклом, были расположены рядышком три портрета. Легкие черные штрихи на сероватых листах. Ян Яныч приблизил портреты к нам. Солнце высветило рисунки.

Часы заиграли…

На портретах был один и тот же мальчишка. Только с разными выражениями лица. На левом он задумчиво слушал морскую раковину, на правом смотрел вдаль, слегка приоткрыв пухлогубый рот (вроде как Лёнчик Арцеулов на снимке). А на среднем – он улыбался. Не просто улыбался, а сиял! Сиял радостью, словно перед всеми распахивал душу: «Мне хорошо и пусть вам будет так же хорошо!»

Он был живой! Живой на всех трех рисунках, а на среднем – особенно. Я и Чибис засмеялись ему навстречу. Похоже, что в нас отозвался такой же механизм, как в часах…

– Это кто? – весело выдохнул Чибис.

Ян Яныч утвердил раму на столе, прислонил к тяжелой подставке глобуса. И тогда сказал, обернувшись:

– Это Агейка Полынов. Он жил в нашем городе давным-давно, в середине девятнадцатого века… Славный парнишка, да?