Текст книги "Голубятня на желтой поляне (сборник)"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

ОРДЕН АЛОГО ШИПОВНИКА

Станция Старые Горы совсем заглохшая. Грузовые составы по нашей линии почти не ходят, потому что больших строек поблизости нет. Товары возят фургонами. Пассажирские поезда проскакивают два раза в сутки: утром и в три часа дня. Да и то почти пустые. Людям больше нравятся рейсовые электробусы или речные экспрессы на воздушных подушках. А на станции тихо. Только воробьи галдят в траве среди нагретых рельсов.

Через рельсы можно бежать без опаски. Разве что дежурный закричит или начальник станции.

…Старенький товарный вагон стоял в тупике за станционной водокачкой. Лебеда и "бабкины бусы" скребли макушками по ржавым колёсам. Это был наш с Юркой вагон. Мы первые догадались, что он не нужен никому, кроме нас.

Здесь мы хранили наше оружие для мушкетёрских игр, фонарики, запас сухарей (на всякий случай), надутые автомобильные камеры, чтобы плавать на них, и всякое другое имущество. И, конечно, удочки. Зачем их таскать домой, если от вагона до реки ближе, чем от дома?

Но сегодня мы собрались не на реку, а на старый затопленный карьер. Юрка узнал от кого-то, что прошлой весной лаборанты из Института рыбоводства выпустили в карьер мальков.

– Просто так, ненужных, – говорил он. – А теперь они вымахали вот в таких карпов. Особая порода.

В рассказы про "вот таких" карпов я не верил, карьер был у чёрта на рогах, тащиться туда мне вовсе не хотелось. Но Юрка и не спрашивал, хочу я или нет, сказал, что пойдём, и точка. Ещё он объяснил, что рыбачить надо, пока на воде лежит тень от обрыва. К полудню она уйдёт, поэтому надо прийти на карьер пораньше. Договорились встретиться у вагона в девять. Теперь я безнадёжно опаздывал. Конечно, у меня уважительная причина, но всё-таки…

А если разобраться, почему я боюсь? Сам не знаю. Эта привычка осталась у меня ещё с той поры, когда Юрка "делал из меня человека".

…С Юркой мы познакомились в прошлом году. В нехороший для меня час. Тогда меня выставили из игры в "три мяча".

Сперва-то всё было хорошо. В нашей команде все хотели быть на перекидке, никто не желал защищать зону, и капитан Вовка Елизаров сказал:

– Что делать? Давай, Копейкин, становись…

На радостях я даже простил ему "Копейкина". Натянул перчатки и приготовился отбивать "выстрелы".

Ну что, не так уж я плохо стоял сначала. И отбивал, и ловил, и прыгал, и падал. Все локти и колени поотшибал. А то, что пропустил два мяча, так это хоть с кем бывает…

Но потом в переулке появился Юрка. Я тогда ещё не знал, что он Юрка. Незнакомый парнишка, на вид – класса из пятого. В каком-то обвисшем свитере, в мешковатых штанах до пяток, в мятом беретике с хвостиком. Наши противники сразу поставили его в центр нападающей тройки. Видимо, уже знали. Вот этот нападающий и вляпал мне три очка подряд. Буквально за одну минуту.

Первый раз мяч свистнул у земли рядом с дырявым ведром, которое заменяло нам границу зоны. Я и шевельнуться не успел. Та команда радостно завопила, а наши молча смотрели, как я ищу мяч в чертополохе у дальнего забора.

Только я выкинул этот мяч из сектора, как – бэмс! – второй ударил! Издалека и поверху, по самым кончикам пальцев.

Я разве виноват, что не допрыгнул?

Третий мяч я поймал. Но какой толк? Он самый большой из трёх – тугой и тяжёлый, как ядро. Вместе с ним я птичкой влетел в зону…

Вовка Елизаров сказал мне даже не сердито, а так просто:

– Эх, Копейкин ты Копейкин. Не защитник, а дырка. Иди отдохни.

Я сел у палисаднка на лавку. Дышу сквозь зубы, чтобы не зареветь, Вовку Елизарова ругаю шёпотом: сам бы постоял, когда в тебя так лупят… Ну и на себя злюсь, потому что до четвёртого класса доучился, а всё какой-то беспомощный…

Тут команды сделали перерыв. Счёт пять-два не в нашу пользу. Ребята кто на траву повалился, кто к колонке побежал. На меня и не глядят. Тот, который мне три очка вкатал, тоже прошёл мимо. Потом остановился в двух шагах, снял беретку, отряхнул ею штаны, оглянулся, хмыкнул и говорит мне:

– Когда на защите стоишь, нечего зевать и чесаться…

– Тебе-то какое дело!

А он спокойно так отвечает, даже угрюмо:

– Никакого мне дела… Смотри, локоть содрал. Иди домой, перевяжи…

Что ему надо? Может, виноватым себя чувствует, что из-за него я так треснулся?

– Засохнет без перевязки… Дома всё равно никого нет.

Это я соврал. Тетя Вика и бабушка были дома, но я с утра с ними рассорился.

Он спрашивает:

– Куда все девались? Как это мама оставила птенчика?

– Сам ты птенчик… Она к отцу уехала… – Тут у меня в горле ещё сильнее заскребло.

– А отец… он где?

– В экспедиции, на скважине в Ярксоне. Тебе-то что?

Мальчишка поддёрнул штаны, взял меня за плечо и повёл к колонке. Я не сопротивлялся. Злился на него, но шёл.

Он промыл мне ссадину на локте, вздохнул почему-то, хлопнул меня мокрой ладонью по шее и пообещал:

– Ничего, жив останешься.

– Да уж как-нибудь… Ладно, спасибо.

– Не за что… Ты где живёшь, существо?

Я опять ощетинился:

– Тебе это зачем?

– Провожу, чтобы не упал от потери крови.

Я отвернулся от него и домой пошёл. Он – рядом. И тут, как назло, навстречу тётя Вика.

– Геля! Что за вид! Немедленно домой! Вот я напишу маме…

Глянула сердито на моего попутчика и зашагала впереди, деревянная такая. А он вздохнул и говорит:

– Несчастное ты создание… Сделать, что ли, из тебя человека?

– А я кто, по-твоему?

Он будто не услышал. Подумал и решил:

– Ладно. Завтра и начнём.

И Юрка начал. В шесть утра он явился под моё окно, стукнул в стекло и показал: выходи. Я вышел. Иначе бабушка и тётя Вика проснутся, начнётся допрос: что, да куда, да зачем? Юрка увёл меня на стадиончик за школой, поставил в ворота и давай обучать вратарскому искусству. Своим способом. Мяч, как бомба: бах, бах!

– Не увёртывайся, Копейкин…

– Сам Копейкин! У меня имя есть!

– Научишься мячи ловить, будет тебе имя.

И так повелось каждое утро. Вытащит меня из постели чуть ли не на рассвете и давай дрессировать. То в футбольных воротах обстреливает, а то заставляет на деревянных мечах драться, будто хочет из меня древнеримского гладиатора сделать. То драные боксёрские перчатки принесёт – тогда уж совсем худо. А если увидит, что я испугался, командует:

– Пузом на землю и пятнадцать отжиманий!

Не знаю, почему я ему подчинялся. Насмешек боялся, что ли? Он умел так посмотреть: щекой шевельнёт, усмехнётся и глядит сквозь упавшие волосы, как на прилипшего к смоле кузнечика. Будто думает: ах ты, букашка бедная, что с тобой делать? Глаза жёлто-серые, ехидные, а волосы тёмные, нестриженые, всё время лезут на брови из-под клоунского беретика.

Но нет, не только в насмешке дело. Если утром Юрка не приходил, я почему-то не радовался, а начинал вертеться от беспокойства: забыл он про меня, что ли?

Случилось как-то, что он не пришёл три утра подряд, и я совсем извёлся. Наконец отыскал его дом. Юрка лежал в постели – несчастный и сердитый. Меня впустила к нему пожилая женщина с рыжими волосами и добрым лицом. Сказала:

– Надо же ухитриться среди лета ангину схватить. Небось купаетесь до посинения… Ох, горе, горе. Ты, мальчик, посиди с ним, а я в аптеку схожу…

– Не надо мне лекарства, – буркнул Юрка.

– Как это не надо? Мать приедет, я ей что скажу?

– Приедет она, жди… – сказал Юрка, глядя в потолок.

– Это кто? – неловко спросил я, когда женщина вышла.

– Да, пожалуй, что никто… Вроде тётки. Мы с тобой одинаково живём: у тётушек.

– А… твоя мама где?

– В Нейске, – сумрачно сказал Юрка. – Личную жизнь устраивает.

Я молчал – смущённо и вопросительно.

– Вышла замуж за одного редактора, – усмехнулся Юрка. – За знаменитого. Передачи "Вести с орбит" смотришь? Его работа… Мамаша ко мне всё с вопросами да с намёками: "Не хочешь ли, Юрик, в интернат?" В интернате, мол, все условия, товарищей много, секции, кружки, эстетическое воспитание… В гробу я видел этот интернат.

– А отец где? – нерешительно выдавил я.

– Понятия не имею. У меня его никогда не было, – откликнулся Юрка почти весело.

– Так не бывает…

– Значит, бывает, – усмехнулся он. – А тот мужик, редактор-то, он ничего. Только я им там зачем? Вот и слинял сюда. Между прочим, это он устроил. Тётушка-то – его сестра…

Юрка вылечился через день. И пошла у нас прежняя жизнь. Иногда хорошая, интересная, а порой такая, что я его ненавидел.

Один раз я не выдержал.

Мы вдвоем купались в бухточке за старой пристанью. Юрка нырял с кормы полузатопленного лихтера и требовал, чтобы я тоже. Но до воды было метра три, с такой высоты я ещё никогда не прыгал. Я топтался на горячей ржавой палубе и набирался решимости. Набрался бы и прыгнул. Может, не ласточкой, а солдатиком, но прыгнул бы. Только Юрка не дал мне собраться. Подошёл да как отвесит пинка! Я и полетел. Пузом об воду! Забарахтался, захлебнулся, потому что рот не успел закрыть…

По-моему, я чуть-чуть не потонул. А он стоял на корме и смеялся, глядя, как я погибаю. И я не погиб. Видимо, потому, что разозлился до ярости. Я выбрался на берег, потом на лихтер. Юрка что-то говорил с ухмылкой, но я не слышал, у меня в ушах была вода. Слышал только, как гудел пустой лихтер, когда я шёл к Юрке по наклонной палубе. Подошёл и врезал кулаком по ухмыляющейся роже.

Он прижал к лицу ладони. Из-под них потекли по рукам красные струйки, и кровь стала падать с локтей на палубу.

И я вдруг увидел, что Юрка никакой не герой и не силач. Что он только чуточку побольше меня. И такой же ребристый, тонконогий и тонкорукий. Наверно, поэтому он и таскает на себе в любую жару похожий на мешок свитер и старомодные клёши. Специально, чтобы казаться взрослее и здоровее…

Но он оторвал от лица руки и глянул на меня жёлто-серыми прищуренными глазами. И стало ясно, что это прежний Юрка. И что сейчас он раскатает меня по палубе в тонкий блин.

Он не раскатал. Сказал пренебрежительно:

– Даже стукнуть не можешь как следует. Если бьёшь, бей по зубам. А из носа краску пустить любой младенец может.

Я сразу же опять его возненавидел. И сказал:

– Я тебя убью.

– Ну и дурак, – ответил он и вытер под носом кровь тыльной стороной ладони. – Кто тебя тогда человеком сделает? Даже нырнуть не можешь толком. Смотри, как надо…

И всё пошло, как раньше. Ничего не изменилось.

Изменилось потом, осенью.

Хорошая была осень, будто второе лето. Снова зацвели сирень и шиповник. И по-летнему летали бабочки над зарослями, где мы играли в мушкетёров и гвардейцев. Мы с Юркой и ещё трое мальчишек были гвардейцы. На рубашках, на майках, на Юркином свитере были нашиты белые кресты. А у мушкетёров – голубые. В старину кресты нашивались на форму, чтобы спасти солдат от пуль и клинков. Но кресты ни от чего не спасали, в этом я убедился. Когда я лежал в кустах у монастырской стены, в засаде, мне на спину, повыше выреза майки, сел тяжёлый шмель.

Я не могу сказать, как я их боюсь, этих шмелей всяких, пчёл и ос. Наверно, у меня в нервах какой-то заскок. Если такая жужжащая тварь летает рядом, я обмираю. А если сядет…

Я вскочил и заорал. То есть… я понял, что сейчас это сделаю. Но на крошечный миг задержался. Потому что в засаде всё же. А в следующую секунду Юрка сказал стальным шёпотом:

– Лежи.

Он сидел надо мной метрах в двух, на кирпичном выступе за чащей сиреневых веток. Своим шёпотом он пришил меня к земле, как шпагой.

И он был прав: нельзя выдавать себя. Где-то рядом носятся на конях-велосипедах мушкетёры.

Но я же не могу! Мамочка… Шмель ходит по мне мохнатыми щекочущими лапами. Он сейчас под майку заползёт!

– Ле-жи. Молчи.

Ой… Гад ты, Юрка! Ты же знаешь, как я их не терплю! Ну, дотянись ты, паразит, своей шпагой, прогони!

Он сжалился. Деревянный клинок чиркнул меня по спине. Шмель взлетел, и я понял, что такое настоящее счастье.

Но счастье длилось несколько секунд. Я понравился шмелю. Он сделал новый заход и мохнатой градиной упал мне на ногу.

Ой! Ой, ой, ой, ой…

– Лежи, – долетел сверху зловещий приказ.

А мохнатый злодей шёл по ноге. Время от времени он останавливался и, кажется, потирал одну о другую задние лапки. И, видимо, прикидывал, как удобнее воткнуть жало.

Не надо… Юрка, скотина, ну что ты там?! Но Юрка замер – противник близко. Что делать-то? Сильно дёругать ногой нельзя: разведка мушкетёров заметит. А несильно – тогда шмель ужалит!

– Ле-жи. Не двигайся…

Но я сейчас помру. Или ещё что-нибудь хуже… Спасите…

Меня спасли мушкетёры. Они вынеслись прямо к нашей засаде, и я с радостным воем ринулся в бой.

Уж как я махал шпагой! Мушкетёры отлетали, будто мячики. А когда бой кончился, Юрка сорвал с куста шиповника большой цветок. Концом шпаги проковырял дырку на моей майке и воткнул в неё стебелёк цветка. Сказал совсем серьёзно:

– За храбрость и железную выдержку Гелий Травушкин награждается орденом Алого Шиповника.

– Ничего себе "выдержка", – проворчал Витька Соломеин, потирая локоть. – Машется, как бешеная мельница.

– Я не про это, – сказал Юрка.

…"Орден" я спрятал в карман, а дома расправил лепестки и положил цветок в свой "Журнал наблюдений".

А Юрка с того дня стал относиться ко мне иначе. Конечно, всё равно командовал и покрикивал, но уже не воспитывал специально. Ребята Юрку уважали, поэтому и на меня перестали смотреть как на полного размазню и неудачника. Иногда ещё называли Копейкиным, но это по привычке.

В школе Юрка учился на класс старше меня, но после уроков мы всегда играли вместе. И осенью, и зимой, и весной. Маме Юрка нравился, только она почему-то вздыхала, глядя на него. А тётя Вика поднимала брови и поджимала губы, когда Юрка приходил к нам во двор и гладил Дуплекса, поджидая меня. В дом он заходил редко, потому что тётю Вику тоже не жаловал. Впрочем, держался он с ней очень вежливо.

Тетя Вика говорила:

– Странный мальчик. Что-то в нём есть, но этот ужасный вид… В прежние времена таких детей называли беспризорниками. Имей в виду, Геля, раз ты с ним дружишь, значит, должен на него положительно влиять.

Но как я мог влиять на Юрку?

БРОДЯГА

Я с разбега нырнул под вагон и на коленях выбрался с другой стороны, там, где вход. Юрка сидел на штабеле старых полусгнивших шпал (сейчас такие, деревянные, уже не делают).

– Привет, – сказал я и встал с четверенек. – Ну чего ты?.. Я знаешь как бежал!

– Вижу, – усмехнулся он.

Конечно, он всегда всё видит… И сам я увидел себя как бы Юркиными глазами – от растрёпанной рыжей макушки до заляпанных илом сандалий. Ноги в грязи и царапинах от осоки, шорты скособочились – одна штанина задралась, другая съехала до колена, полосатая майка вылезла из-под ремешка, висит спереди, как фартук. Хорошая майка, почти настоящая тельняшка, а храброго вида всё равно не придаёт, это уж я знаю точно. И топчусь вот тут перед Юркой, будто опоздавший первоклассник перед завучем.

Дурацкая привычка всегда чувствовать себя виноватым!

Я кулаком запихнул майку в штаны и сердито сказал:

– А чего?.. Я не просто так опоздал! Там Ерёма на горке…

Юрка выслушал рассказ про Ерёму без удивления, даже рассеянно. Будто думал о своём. Может, о том, что не начать ли снова делать меня человеком? Ну уж фиг тебе, Юрочка…

Он вздохнул, поцарапал под беретиком затылок и глянул на меня странно. Даже виновато.

– Не до рыбалки сейчас. Тут такое дело… Жилец у нас появился.

Я замигал:

– Где? Какой жилец?

– Пойдём, познакомлю.

В вагоне было светло. Солнце шпарило горячими лучами в два оконца под крышей и в щели, которых было множество. Да и двери оказались раздвинуты на всю ширину. Внутри не осталось тёмных уголков. В том углу, где мы с Юркой устроили наш «кубрик», я и увидел незнакомца.

Это оказался парень с бородкой, похожей на светлый курчавый пух. Худой, белобрысый, в толстых очках. В клетчатой рубашке и узких штанах из рыжего вельвета. Он сидел на пластиковом ящике, который был у нас вместо стола. Когда мы подошли, парень поднялся и оказался очень тощим и длинноруким. Глаза его за стёклами были голубые и нерешительные.

– Вот, – сказал Юрка. – Это мой друг Травушкин. Я говорил…

От этих Юркиных слов я весь потеплел внутри. А парень протянул мне большую лапу и неловко сказал:

– Глеб.

Я тоже сказал:

– Гелька… Гелий. Травушкин.

Глеб кивнул, вздохнул почему-то и опять сел. Растопырил острые колени. Юрка мне объяснил:

– Видишь ли, он тут поселился. Недавно. Думал, что вагон необитаемый… Пускай поживёт, раз такое дело.

– Если никто не против, – смущённо сказал Глеб. И опять посмотрел на меня через толстые стёкла.

Я пожал плечами. Я не знал, против я или нет. Но это не имело значения, они с Юркой всё равно уже договорились.

Я только сказал для порядка:

– Мне не жалко. А вы тут… вы кто?

– Он журналист. В командировке, – торопливо объяснил Юрка.

Я чуть на пол не сел от удивления. Разве журналисты такие? Мало я их, что ли, видел по телевизору! И Юркиного "зампапашу" видел (Юрка так его называл, мужа своей матери). Он недавно приезжал в Старогорск. Тоже журналист, редактор, солидный такой. А этот Глеб… Ему лет двадцать всего, несмотря на бородку. Да и бородка-то так, еле-еле.

Глеб, кажется, понял, про что я думаю. Приподнялся, вытащил из заднего кармана красную книжечку.

– Вот… чтобы, значит, рассеять недоверие.

Это было удостоверение. Фотография (правда, без бородки, но похожая), синяя печать. И слова: "Вяткин Глеб Сергеевич является корреспондентом Колычской районной газеты "Маяк". Главный редактор Д. И. Сомов…" Сверху ещё что-то напечатано, а внизу крючковатая подпись.

Ну ладно… Только разве журналисты живут в дырявых вагонах? Может, этот Глеб от кого-то прячется?

А может, он шпион?

Но вроде бы шпионов сейчас уже не бывает, разве что где-нибудь в дальней пограничной зоне.

Или журналист решил нарочно стать бродягой, чтобы написать потом про это книжку, как Джек Лондон? Но Лондон-то когда жил и в каких краях!

– А чего же вы не в гостинице? Здесь разве лучше?

Глеб развёл руками, хотел что-то сказать, но Юрка дёрнул меня за майку:

– Я тебе всё объясню. Потом…

– Да я и сам могу, – добродушно сказал Глеб. – Чего уж…

– Тебе, наверно, осточертело, – отозвался Юрка. – Сколько можно одну и ту же историю пересказывать!

– А что делать?.. Главное, что сам разобраться не могу. Даже записывать начал всё по порядку, чтобы всё в систему выстроить, да не получается… Я привык на машинке работать в редакции. В командировках только стенографирую, а потом… – Он пошевелил длинными пальцами, будто застучал по клавишам. И спросил без всякой надежды: – Вы случайно не знаете, где бы раздобыть на пару дней машинку?

Юрка пожал плечами.

Я тоже хотел пожать плечами. И всё было бы нормально: откуда у четвероклассника пишущая машинка, это же не калькулятор для уроков математики. Но… а если я всё-таки достану?

Тогда Юрка лишний раз увидит, что я не только опаздывать умею. Что Гелька Травушкин – не Копейкин, он кое-чего стоит.

Я небрежно сказал:

– Точно обещать не могу, но попробую…

Глеб обрадовался совсем по-ребячьи:

– Ой, правда? Будь другом! А то я без работы свихнусь окончательно.

А Юрка посмотрел на меня с недоверчивым уважением.

Мы с Глебом распрощались до вечера. Когда шагали через пути. Юрка спросил:

– Где возьмёшь машинку?

– Дедушкина.

Юрка сказал без насмешки, даже с сочувствием:

– Вот тогда тётушка твоя точно перейдёт от слов к делу.

– Если не надолго возьму, никто не узнает… Лишь бы этот Глеб вместе с машинкой не сбежал куда-нибудь.

– Он что, похож на жулика? – заступился Юрка.

Я не знал. Настоящих жуликов я видел только в кино. Но ведь и в кино они не настоящие, а артисты.

– А зачем он тогда в вагоне укрывается?

– Да не укрывается он. Наоборот. По всем начальникам ходил, только они на него как на сумасшедшего смотрят.

– Почему?

– Ты удостоверение видел? Какой там город?

– Кол ы ч какой-то… Или К о лыч?

– К о лыч. А где такой?

Я сердито дёрнул плечом: мало ли на свете разных городов?

– И никто не знает, – хмуро сказал Юрка.

– Как это?

– Вот так… И сам он не знает.

– Тогда он сумасшедший. И ты заодно. А я ещё машинку хотел ему…

Юрка не разозлился. Он сказал серьёзно:

– Тут непонятный случай. Он поехал из своего Колыча очень недалеко. В какую-то Старо-Талицу, писать репортаж про летний лагерь. А вместо этой Старо-Талицы попал сюда.

– Ну и ехал бы обратно, если не туда принесло.

– Куда "обратно"? Нет на линии такой станции – Колыч. Нет нигде…

Я даже остановился.

– Как это нигде?.. Ну, значит, он не из Колыча! Он врёт!

– А удостоверение?

– Ну… Юрка! Оно, наверно, фальшивое!

Юрка сказал снисходительно:

– Глупенький-глупенький Геля. Кто будет делать фальшивый документ, от которого у всех глаза на лоб? Да и зачем?

"В самом деле", – подумал я. А Юрка глянул на меня сбоку и спросил:

– Ты вот скажи: этот Глеб похож на плохого человека?

Я посоображал. Нет, не похож. Скорее, наоборот. Глаза добрые. И какой-то беззащитный он, хотя и большой.

– Он даже ни одного сухарика нашего не тронул, несмотря на то, что голодный, – сказал Юрка.

– А почему голодный-то?

– Он же из дома совсем ненадолго уехал, денег с собой почти не взял. И теперь – ни в кафе, ни в гостиницу…

– Хлеб-то мог взять в булочной!

– Он не знал, что можно бесплатно.

Я обалдело заморгал.

– Он совсем какой-то… ну, как Робинзон на диком острове, – сказал Юрка. – Надо ему помочь. Ты вот Ерёме помогать взялся, а Глеб – живой человек.

– Ерёма – тоже живой, – заступился я.

ШЁПОТ ЗВЁЗД

Недалеко от дома, когда с Юркой мы уже расстались, я наткнулся на тётю Вику. У неё просто злодейская какая-то особенность-то и дело попадаться мне навстречу.

Она, конечно, воздела к небу руки.

– Геля! Ещё утро, а ты уже похож на чучело! Ступай, приведи себя в порядок! Ты не ребёнок, а сплошная аномалия!

Раньше я думал, что "Аномалия" – это имя какой-то девочки-неряхи, и обижался. А потом узнал, что это просто "ненормальность". Ну, и перестал обижаться.

Я зашагал к дому, а тётушка шла сзади.

– Гелий, ну почему ты не можешь выглядеть как нормальные дети?.. Вот хотя бы как этот мальчик. По– смотри.

Я посмотрел.

"Этот мальчик" шёл по другой стороне улицы… Такие мальчики, наверно, специально существуют в природе, чтобы радовать тётушек и бабушек. Шагает чистюля, скрипку в футляре тащит, под ноги смотрит, чтобы лаковые башмачки не поцарапать. Причёсанный, в жёлтом костюмчике, на шее даже бантик – тоже ярко-жёлтый, с чёрными горошинами. На брючках стрелочки наглажены…

Я хмыкнул по-юркиному, затолкал кулаки в карманы и зашагал быстрее. Затопал по асфальту. С сандалий посыпались чешуйки высохшего ила.

– Не вздумай в такой чудовищной обуви заходить в комнаты, – сказала тётя Вика.

Я вымыл сандалии на дворе под краном и потащил их сушиться на крышу.

– Опять тебя понесло куда-то. Сломаешь шею, – сказала бабушка из своего окна. Её окно рядом с приставной лестницей, это очень неудобно.

– Не всем на скрипке играть, – буркнул я. И поскорее наверх. Там я поставил сандалии на решётку солнечного энергонакопителя, а сам пролез на чердак. Пол на чердаке был посыпан негорючей пластиковой крошкой, она колола босые ноги. В углу я отодвинул поломанный кухонный автомат и вытащил из старого бочонка приёмник.

Это был совсем старинный приёмник, ламповый "Рекорд". Он когда-то стоял у дедушкиного дедушки, да и в те времена это была устаревшая модель. Я отыскал его здесь прошлой весной. Протянул из своей комнаты удлинитель, думаю: дай включу эту машину. Что будет? Смотрю: лампы засветились. Что-то потрескивать стало, потом даже голос какой-то пробился. Интересно так…

Тогда я и придумал свою звёздную станцию.

Я про неё никому-никому не рассказывал. Потому что засмеются: на Земле и на других планетах такие громадные звёздные зеркала и антенны стоят, супертелескопы на спутниках, скадеры добрались до дальних звёзд, а на крыше двухэтажного домика сидит третьеклассник и пытается услышать космические голоса. С помощью доисторического приёмника и зонтика.

Из чёрного старого зонтика я сделал антенну-зеркало. Его я тоже нашёл на чердаке и оклеил изнутри фольгой от чая и шоколада. Получилось что-то вроде маленького локатора. Я, конечно, не разбирался ни в физике, ни в астрономии, ни в радиотехнике. Но про большие звёздные станции кое-что читал в "Технике юных" и решил, что у меня будет такая же, только очень маленькая. Если какие-нибудь сигналы от звёзд попадут в мой "отражательный" зонтик, они соберутся в фокусе: как раз на кончике стальной проволоки, которую я приладил к рукоятке зонта. А оттуда – в приёмник. Потому что другой конец проволоки я засунул в гнездо антенны.

Вдруг я однажды услышу что-нибудь такое… загадочное и совсем неожиданное? Нам даже в школе рассказывали, что важные открытия иногда делали не научные работники, а разные любители с помощью нехитрых аппаратов…

И вот я по ночам тихонько забирался на крышу и слушал звёзды. Никто про это не знал, кроме старого Дуплекса. Я был очень осторожен.

Шкала у приёмника оказалась разбитой, настройку заело на одной волне (понятия не имею, на какой). Поэтому я не таскал его на крышу, включал на чердаке и только протянул наверх провод с наушниками. Когда приёмник нагревался, в наушниках начинало шипеть и потрескивать. Я садился у каминной трубы, лёгкий зонтик брал за края и направлял его рукоятку к звёздам. То есть антенну направлял.

Тёплый воздух подымался от земли и уходил вверх с гребня крыши. Обтекал меня. Внизу трещали ночные кузнечики. Вокруг переливались огни Старогорска. Но я смотрел только вверх. Звёзды были большие. Белые и немножко мохнатые от лучей. Между ними искрилась в черноте звёздная пыль. Я переводил острие антенны от одной звезды к другой, и мне казалось, что конец стальной проволоки ходит где-то посреди Вселенной. Шорох в наушниках иногда угасал, иногда нарастал. Словно кто-то шептал недалеко от меня – то в сторонке, то у самого уха. Неразборчиво шептал, но иногда очень настойчиво: будто хотел что-то объяснить, но не знал нашего языка.

Бывало, что и настоящие передачи пробивались: слова, музыка, песни. Одну песенку я слышал несколько раз, и она мне очень нравилась. Но больше всего я любил шорохи и шёпот. Может, это сами звёзды шептали? Или люди с незнакомых планет? Может, жители далёкой Леды, где скадермены отыскали развалины мостов и зданий? Вдруг они летят в пространстве и пытаются рассказать, почему покинули свою родину…

Я так и называл эти шорохи – "шёпот звёзд".

Среди ночи я через окно возвращался в дом и под одеялом, при фонарике, делал запись в "Журнале наблюдений":

"11 июня 209 г. к. э. Сегодня в 00.05 опять слышал шёпот, похожий на считалку про шесть мышей. А ещё что-то потрескивало, будто от звёзд шли электрические искры. Потом была ещё неизвестная колыбельная песенка, я разобрал несколько слов. Небо было чистое и звёзды яркие".

Звёзды всегда были яркие. И они меня прямо завораживали. Хоть я и не понимал ничего в космических науках, но всё-таки, наверно, сказывалось, что я внук астронома Травушкина. Жаль только, что я совсем не помнил дедушку, он умер, когда мне было чуть больше года…

В те ночи, когда я слушал шёпот звёзд, я был до обалдения счастливый. Наверно, не меньше, чем скадермен, который идёт в бросках от звезды к звезде. Но, как любит повторять бабушка, всё проходит, всё меняется.

В середине лета я встретил Юрку, и жизнь пошла другая. Она так меня закрутила, эта жизнь, что стало не до ночных наблюдений. Но приёмник я сберёг: вдруг пригодится ещё!

И вот пригодился. Немножко жалко отдавать, но у меня он без дела, а Ерёме нужен до зарезу. Пусть уж…

Приёмник я спустил с крыши на верёвке, потом спустился сам (не по лестнице, а по стержню заземления) и спрятал «Рекорд» за будкой Дуплекса.

После этого я проник в комнату дедушки.

Здесь золочёными рядами стояли за стёклами ужасно старые книги. Чернела карта звёздного неба. На большущем глобусе горел яркий солнечный блик. И со щёлканьем качали тяжёлый маятник древние пружинные часы со стрелками.

Машинка стояла на краю зелёного, как стадион, письменного стола. Она была накрыта полированной ореховой коробкой. На коробке блестели бронзовые узорчатые уголки. Машинку никто никогда не открывал (только я иногда поднимал крышку и осторожно давил клавиши).

Я снял коробку и оглянулся на дедушкин портрет. Бородатый дедушка улыбался. Он знал, какое дело я задумал, но, видимо, не сердился. А чего сердиться? Тут машинка стоит просто так, а там она нужна человеку. Для дела! И ничего с ней не случится за два дня.

Так я себя успокаивал. Но всё равно я понимал, что делаю скверную штуку. Вздыхая и казнясь, я убрал машинку со стола, а футляр оставил на месте. Завернул машинку в старую папину куртку из плотной тетраткани – я нашел её на чердаке и прихватил с собой. Прислушался. В доме стояла тишина: тётя Вика куда-то ушла, бабушка дремала наверху. Я поднял раму. Окно выходило в чащу сиреневых кустов…

Машинку я закидал лопухами рядом с приёмником. Из будки вылез Дуплекс. Это кудлатый пес, большеухий, песочного цвета. Он обитал здесь давным-давно и раньше был дедушкиным любимцем. Дуплекс посмотрел синими водянистыми глазами и ткнул меня в ногу мокрым носом: погладь. Я погладил и признался:

– Плохой я человек, Дуплекс…

Он вздохнул и мотнул головой: "Нет, хороший".

– Для тебя-то я всегда хороший… Ладно… А как я всё это потащу? Придётся идти за Юркой.

Дуплекс кивнул: "Иди".