Текст книги "Наряд Мнемозины"
Автор книги: Владислав Отрошенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– Как же ты мог подумать, глупенький, что мы тебя спилим! Ах ты, моя овечка! Тебе показалось. Просто Арнольд Владиславович, наш старенький кавалер, играл всю ночь на скрипочке. А скрипочка у него плохая, она жужжит, как пила, – вжик-вжик, – мой хороший. Не плачь. Никто не тронет твои медные крылышки... смотри, как они дрожат!
Ангел, конечно, не плакал. Он гордо стоял на капоте, запрокинув головку, и остовы сложенных крыльев, точно диковинный ворот в старинном наряде жеманно-невозмутимых китайских дам, высоко поднимались из-за узеньких плеч небесного воина.
Между тем кавалер, отчаянно упираясь ножками, обутыми в пантофли, кричал:
– Вот мой автомобиль! Я порядочный человек! У меня есть красивый орден и много денег! Сколько вам надо, голубушка?!
Здоровенная дворничиха (она все ж таки поймала его), заломив ему руку, подталкивала его животом и, раздувая щеки, беспрестанно свистела в стрекочущую свистульку. Следом за ней шли еще две дворничихи поменьше и обе с острыми носиками; звякая ведрами, в которых лежали железные совки, они подбадривали свою подругу:
– Так его! Так его, стервеца! Ишь ты, смотри, все урны перевернул, мерзавец!
Чуть поодаль от них шагал, уныло посмеиваясь, пожилой регулировщик в заляпанной грязью каске. Процессия двигалась к автомобилю.
– Это ваша финтифлюшка? – спросил регулировщик, приблизившись к штурвальному и взяв под козырек. Кавалер, улучив минуту, рванулся что было сил, – левый рукав его фрака вместе с манжеткой и шпинелевой запонкой остался у дворничихи; освободившись, он подскочил к штурвальному и зашептал возбужденно:
– Скажите, что это не наш, что нам его прикрутили ночью какие-то негодяи!.. Ах, боже мой, боже мой, Демиург Александрович, – добавил он сокрушенно, – напрасно вы мне не позволили спилить его ночью! И лобзик мой отобрали! И обругали Арнольдика...
– Ангел мой, – твердо сказал штурвальный. – То есть... вот он стоит на моем автомобиле... и в чем же дело?
– Нет. Вот эта, – сказал регулировщик и указал полосатым жезлом на кавалера.
– Ах, эта! Ну что вы, – смутился штурвальный, – это же так... ничего... фантазия, фикция... У него даже брови ненастоящие. Вот, посмотрите. – Штурвальный быстрым движением содрал одну бровь со лба кавалера и бросил ее щелчком (как бросают окурок) в стоявшую рядом урну.
– Эге, – сказала толстая дворничиха. – А вы гляньте-ка на этого усатого изверга! Он тоже какой-то напудренный...
– Усы накладные? – строго спросил регулировщик, взглянув на штурвального.
– Ай-я-яй! – вмешался кавалер. – Как вам не стыдно, господин регулировщик! Такой пожилой человек, в красивой каске, в ремнях, а говорите пустые слова, как ветреный юноша. Усы настоящие! Это усы «бравадо»! Вы, конечно, таких отродясь не видали в вашем задрипанном городишке.
– Да нет, почему же, я видел всякие, – обиделся регулировщик и сделал такой вид, будто он старается что-то припомнить. Воспользовавшись его замешательством, кавалер взял его под локоть и отвел в сторонку.
– Господин... эээ... В каком вы звании?
– Да я, собственно...
– Ну хорошо, хорошо, неважно. Господин майор! Этот человек (кавалер указал мизинчиком на штурвального) очень скромный. Но я вам обязан сказать, что он, понимаете ли, как бы это получше выразиться, он в некотором роде герцог.
– А вы кто же?
– А я при нем, – быстро ответил кавалер. – Дядька, нянька, шут. Как хотите.
– Финтифлюшка!
– Вот-вот, финтифлюшка! – подхватил кавалер. И они вдвоем весело рассмеялись этому вертлявому словечку.
– Нам сейчас необходимо, – продолжал кавалер, вытирая платком выступившие от смеха слезы: и у себя и у майора, который даже нагнулся к нему, подставив свое лицо для этой неожиданной процедуры, – нам с герцогом необходимо переговорить. Вы подождете нас?
– Подождем, – согласился майор. – И вот здесь-ка, любезный. – Он выставил загорелый подбородок, весь покрытый морщинами, в одной из которых застряла слеза. Кавалер ловко промокнул ее платком и, поклонившись майору, бочком подскочил к штурвальному.
– Демиург Александрович, нам надо убегать немедленно!
– Да-да, Арнольдик, бежим! – Штурвальный открыл переднюю дверцу и сел за руль.
– Убегают! – заорала толстая дворничиха.
Кавалер, изловчившись, выхватил у нее свою манжетку со шпиналевой запонкой и юркнул в багажник. Она кинулась вслед за ним, но крышка тут же захлопнулась, и дворничиха уже на ходу, когда автомобиль, рванувшись с места, помчался по мостовой, успела-таки запрыгнуть на маленькую ступеньку, приделанную к заднему бамперу: она так и осталась стоять на ней с огромной метлою в руках.
За окнами автомобиля некоторое время еще мелькали фасады низеньких каменных домиков с пузатыми балконами на витых железных опорах, пустынные скверики, озябшие голуби, магазинчики, клумбы, афиши – все это летело сплошным потоком назад, назад, пока наконец эту пеструю мешанину не вытеснили, радуя путников своим приветливым однообразием, черно-белые столбики и дружные ряды пирамидальных тополей. Весь экипаж охватило веселое возбуждение.
– Здорово, здорово! Мы убежали! – кричал Уриил, хлопая в ладоши.
– А вы, оказывается, лихач, Демиург Александрович! – говорила Аделаида Ивановна, поглаживая штурвального по щеке. – Вы мне сегодня нравитесь, я даже готова изобразить вас в доспехах римского воина.
– Давай прямо сейчас, Адочка! Вот на этой лужайке! Свернем?
– Нет, нет, Демиург Александрович. Вы будете позировать мне на скалах, у моря!
– К морю, к морю, вперед!
Штурвальный уже не смотрел в изогнутое зеркальце, висевшее под потолком, и потому не видел регулировщика, догонявшего автомобиль на рыжем грохочущем мотоцикле с помятой коляской. Регулировщик что-то кричал, захлебываясь ветром, размахивал жезлом, подскакивал от нетерпения, да так высоко, что даже перелетал в коляску.
Между тем крышка багажника приоткрылась. Дворничиха, заметив это, попыталась было поднять ее повыше, но из багажника послышался окрик кавалера:
– Не двигайся, гадина! Ты мне мешаешь!
В багажнике что-то задребезжало, звякнуло и из узенькой щелочки высунулся арбалет.
В утреннем воздухе, в котором еще клубились остатки тумана, прошелестел оперенный кожей металлический дротик.
– Куда? – спросил кавалер у дворничихи.
– В горло, господин высокородный рыцарь!
– В горло? Хе-хе... Финтифлюшка! – сказал кавалер и захлопнул багажник. Дворничиха стояла на подножке, как часовой на посту. Вытянувшись всем своим грузным телом, она прижимала к груди метлу, которая – то ли потому, что ветер ее так растрепал, то ли потому, что сама метла была такой необычной формы – походила на алебарду.
К полудню автомобиль, промчавшись без остановок по равнинной дороге, выехал на узкое шоссе предгорья, еще прямое, но уже стиснутое пологими холмами. То и дело выскакивая на встречную полосу, он обгонял своих неторопливых собратьев, наезжал, не сбавляя скорости, на дремотные тени облупленных стендов, приглашавших свернуть к ресторанчику, и проносился, исполненный гордого равнодушия, мимо уютных стоянок, где деревянные мишки, затаившись под сенью тутовника, струили в бездонные чаши водицу, выливая ее из треснутых амфор или из толстых раскрашенных бочек (что было для них гораздо сподручней); усыпляя медного ангела, асфальт, разогретый летучим солнцем, беспрестанно шипел под колесами, языки прозрачного пламени извивались бесшумно над его маслянистой поверхностью, и все, что виделось сквозь них в отдалении – дорожные знаки на тоненьких ножках, кусты, валуны, черно-белые столбики, – все приобретало призрачную подвижность. Временами ангелу казалось, что и встречные автомобили, выраставшие, как дождевые пузыри, прямо из асфальта, и пассажиры в них, и водители столь же призрачны, как этот восхитительный мираж движения. Однажды ему даже привиделось, что за рулем голубого пикапа, с какими-то чересчур уж помпезными, вставленными в кудрявую бронзу, зеркалами на выпуклых дверцах, да еще с горделивым чучелом козла на крыше, сидит одетая в немыслимый наряд из фарфоровых шариков и ярких лоснящихся перьев тучная дама с позолоченным рогом во лбу. Поравнявшись с этим пикапом, ангел успел заметить в его низеньком кузове два фантастически праздничных гроба, обитых пестрыми шкурками, осыпанных бусами, лентами, разноцветными блестками и мишурою... Помнишь, ангел, одна из ленточек (синяя с розовым крапом) вылетела, подхваченная ветром, и обмоталась вокруг твоих ножек. И потом еще долго, выгибаясь над длинным капотом, она лизала раздвоенным язычком лобовое стекло, пока штурвальный не поймал ее, высунув руку из кабины. Он повязал ее себе на шею, не подозревая даже, на каком извращенном маскараде побывала эта невинно-нарядная странница, выпорхнувшая из кузова голубого пикапа. Да, мой ангел, ведь он никогда не оглядывался на проносившиеся мимо и едва не задевавшие его локоть, выставленный из окошка, встречные автомобили – он смотрел только вперед, наш Демиург, наш штурвальный, в тот зыбкий, но нерушимый просвет, где тлеющий кончик дороги, заостряясь, касался небесного свода. И он первым увидел то, чего ты, мой доблестный витязь, никак рассмотреть не мог. Помнишь, когда автомобиль вырвался из узкого коридора осыпающихся холмов на огромный, раскинувшийся до самого горизонта, зеленеющий луг, отчаянно пытавшийся припудрить крыльями желтеньких бабочек незаживающий шрам дороги, штурвальный воскликнул:
– Горы!
– Где они, где они? – спрашивал ты, чуть не плача. И, двигая медными глазками, смотрел то на купы деревьев вдали, то на изломанный лучик света, отмечавший границу сиреневых туч и похожий на чудом застывшую молнию. Ты так и не понял тогда, что краешки этих оплавленных туч и были вершинами гор. А теперь... Что ж, теперь я, наверное, смог бы тебе показать те неприметные с первого взгляда детали, которые разоблачают этот извечный обман... Но, ангел! Мой ангел! Я бы отдал тебе с радостью всю бесполезную изощренность глаза, тупо привыкшего к миру, за один только миг того невозвратного и уже недоступного мне неведения, в котором ты, успокоившись (штурвальный показывал на них), говорил себе: «Вот они, горы!», глядя с восторгом на купы деревьев.
Кажется, именно на этой луговой дороге возникли в мерцающем облаке бабочек две комически контрастирующие фигуры: толстенный, двухметрового роста бугай в картонной ковбойской шляпе, с каштановой бородою и маленький, в палевом легком костюмчике, прилежно подстриженный господинчик, очень подвижный и белобрысый, с младенчески свежим лицом. Бугай, картинно отставив ногу, обутую в красный с загнутым носом сапог, стоял, подбоченившись, на кромке асфальта и отрешенно поглядывал в небо, а белобрысый то и дело выскакивал навстречу автомобилям, которые, ловко объезжая его, уносились прочь и которым он посылал вдогонку один и тот же похабный жест. На обочине, там, где стоял бугай, возвышалась баснословных размеров, не меньше кургана, куча из чемоданов, коробок, фанерных баулов и всевозможных сумок, начиная от худеньких ридикюлей и кончая пузатыми саквояжами; по лугу были разбросаны в беспорядке мешки, узелки, перевернутые клетки с пестрыми птичками и какими-то мелкими зверушками, а чуть поодаль от кучи стоял бильярдный стол с двумя киями, бережно положенными на бордюрчики, и с лимонного цвета шарами, два из которых явно томились в ожидании дуплета: партия, по-видимому, была отложена.
Штурвальный, резко нажав на тормоз, успел остановить автомобиль на таком расстоянии от белобрысого, что ангелу виден был даже обломанный усик на лобике шпанской мушки, навеки застывшей с приподнятой лапкой в янтарной пуговице палевого пиджака. Белобрысый как-то уж очень по-хозяйски похлопал ладонью по капоту, не спеша подошел к водительской дверце, стукнув на ходу тупоносым ботинком по колесу (хорошо ли накачано), и просунул свою пахнущую одеколоном голову в открытое окно.
– Улыбайся, – сказал он штурвальному.
– Почему? – спросил Демиург, нахмурившись.
– Да нет, это я так, дружище! Не обижайся. У тебя отличный автомобиль и прелестная женушка (Аделаида Ивановна фыркнула, глянув с презрением в лучезарное лицо белобрысого, и отвернулась, поправляя стеклянную бомбилатку на низенькой тулье фетровой шляпы), а сынишка, сынишка какой! – затараторил он, заметив Уриила на заднем сиденье. – Кучерявенький, беленький, как ангелочек! Ух ты мой милый! Сколько же годиков?
– Семь! – громко сказал Уриил и, открыв дверцу, выскочил из автомобиля. – Дяденька, откуда у вас такие пуговицы?.. Там какие-то жучки и блошки!.. Они уже умерли?
– Преставились! Царствие им небесное... Улыбайся, дружок (Уриил улыбнулся). Если тебе интересно – откуда, то я скажу тебе с удовольствием – я купил этот костюмчик в Святой Такма-Но-Харе, – это такая малюсенькая страна посреди ослепительных гор, и там до черта всяких жучков и птичек. Райская страна, – добавил он и вытащил из нагрудного кармана маникюрные ножницы. Пощелкав ими в воздухе, как это делает парикмахер (для устрашения, что ли?), он быстро отчикал и подал Уриилу пуговицу... Ту самую, ангел, в которой шпанская мушка никогда не опустит лапку. Она лежит теперь у меня в столе, и я не могу представить, как обходилась бы Мнемозина без таких вот наивных подсказок – маленьких безделушек, впитавших в себя пространство и время. Наверное, ей пришлось бы много и отчаянно выдумывать, растрачивая свою энергию на сотворение сгинувших мелочей, которых всегда почему-то так жаждут ее капризные и придирчивые жрецы, втайне не верующие в беспредельность ее могущества. «Яви, Мнемозина, чудо! стенают они. – Воскреси! Воскреси!» И ты, Мнемозина, повинуясь их горестным воплям, бросаешь им под ноги пеструю россыпь образов. Но не сияют глаза их радостью, и лишь смятение в душах жрецов, они поднимют с земли какие-то странные и незнакомые им вещицы: черную бабочку в искрах, чьи-то расшитые бисером туфли, усы, арбалет, пучок фиолетовых перьев и медного купидончика, – весь этот опереточный реквизит. И вот выступает один из жрецов, он держит в руке янтарную пуговицу. И он говорит: «Ты лжешь, Мнемозина! Это не есть воскрешение! Ты сотворила все это, насмешница, из придорожной пыли! И эта пуговица, она тоже поддельная, я не помню такой... Бейте ее камнями, братья!» И жрецы поднимают камни. И посылают проклятия твоим блистательным храмам... Но нет, нет, пуговица настоящая, ты можешь подсматривать в нее, Мнемозина, она лежит в моем столе, в левом ящике, она чистейший осколок реальности, и я даже подумываю пришить ее на пиджак...
– А у нас дела плохи, – сказал белобрысый, обращаясь к штурвальному. – Наш аэроплан сгорел! Да-да, у нас был отличный аэроплан, с двумя моторами и с маленьким бассейном на крыше. Мы прекрасно долетели на нем от самой Такма-Но-Хары вот до этого лужочка. А тут он – бац! и сгорел. Печально, не правда ли?
– Печально, – согласился штурвальный.
– А что вы делали... вот в этой... стране? – поинтересовалась Аделаида Ивановна.
– В Такма-Но-Харе?.. Мы были на гастролях, – ответил белобрысый, не задумываясь. – Ах, я же вам не представился... Артист цирка Тимофей Воротынский. Вы, конечно, не слышали... Я маленький артист, незначительный эквилибристишка. Но зато Гедеон, – он показал на бугая, который так и стоял, подбоченившись, на кромке асфальта, даже ни разу не взглянув на автомобиль, – Гедеон Несветаев – это фигура! Это величайший, величайший (настырный элатив прозвучал в устах белобрысого трижды, и как раз белобрысый зачем-то подмигивал Уриилу), величайший дрессировщик медведей!
– Ура, – сказал штурвальный. – Я рад, Тимофей. Но мы, понимаешь ли, очень торопимся.
– К морю?
– Да, к морю.
– Я вам завидую. Если б вы знали, как мы с Гедеоном мечтали о море! Мы мчались, летели, но наш аэроплан... Мы погибнем здесь, нас никто не берет! А мы страшно, страшно устали, нам нужен отдых, мы так много работали в Такма-Но-Харе, бедный Гедеон падал прямо на арене, и медведи уносили его за кулисы... Не бросайте же нас! Хотите, мы вам заплатим? У нас много денег, вот! вот! – Белобрысый вытащил из внутреннего кармана пиджака запечатанную пачку и, разломив ее, раскрыл веером денежные знаки. Они были, по всей видимости, иностранные, с вычурными виньетками по уголкам, с какими-то неуместными изображениями клоунских колпачков, гармошек и дамских туфелек вперемешку с черными, траурно поникшими розами и сосновыми венками, в одном из которых красовался портрет упитанной, самодовольно улыбающейся королевы; ангелу она показалась похожей на водительницу голубого пикапа, правда, во лбу ее не было золоченого рога. – Это такманохарские деньги, – пояснил эквилибрист. – В Такма-Но-Харе вы можете купить на них целую гору вместе с ледниками и водопадами...
– И вот таких пуговиц? – спросил Уриил.
– Миллион таких пуговиц – на одну бумажку, – ответил эквилибрист уверенно.
– Деньги нам не нужны, – усмехнулся штурвальный. – Что будем делать, Ада?
– Решайте сами, Демиург Александрович... Посмотрите, сколько у них багажа, куда мы его денем?
– Если только на крышу, – осторожно предположил штурвальный.
– На крышу! На крышу! – подхватил белобрысый. – Гедеон, скорее сюда! Эти сердечные люди повезут нас на море!
Дрессировщик медведей неохотно сдвинулся с места. Он подошел к автомобилю и, сняв шляпу, молча поклонился – сначала штурвальному и Уриилу, а потом, с кряхтением встав на одно колено, Аделаиде Ивановне. Он хотел было поклониться и дворничихе, но она стояла на подножке до того неподвижно, одетая в латы и в забранный шлем с плюмажем, что он, приняв ее за какое-то особое украшение автомобиля, кланяться передумал, а только потрогал с любопытством красное древко ее алебарды и произнес артистическим басом:
– Недурно.
Эквилибрист тем временем, установив рядом с автомобилем стремянку, уже перетаскивал чемоданы. Он бойко командовал Уриилом, вызвавшимся ему помогать («Нет, сначала вот этот портфельчик, дружок, улыбайся!»), ловко взбегал по стремянке на крышу, разматывал веревки и между делом, развлекая Уриила своим искусством, перепрыгивал с крыши на кончик антенны и вращался на нем, как флюгер, посылая из обеих ладоней воздушные поцелуи (даже Аделаида Ивановна, оценив этот номер, невольно воскликнула «браво!» и в награду артисту бросила ему из окошка свой веер).
– Не желаете ли партию в бильярд, пока Тимоша грузится? – предложил дрессировщик медведей, подступив к водительской дверце с учтивым полупоклоном.
– В пирамидку?
– Это уж как вам угодно, – ответил дрессировщик и, опередив штурвального, сам открыл дверцу, расчистив сапогом асфальт от мелких камешков.
Погрузка шла полным ходом. Курган из чемоданов постепенно таял, перемещаясь на крышу вишневого автомобиля. Шары энергично и с удовольствием катались по зеленому сукну, звучно ударяясь друг о друга и затихая лишь на мгновение, чтоб выслушать лаконичные команды игроков:
– Четвертый в середину.
– Девятый – от борта в угол.
– Ан, не попал, любезный, а мы его подправим... Вас как величать?
– Демиург Александрович.
– А меня...
– Я уже знаю – Гедеон Несветаев... Трисмегист – трижды величайший.
– Так точно-с... Пятый в середину. Двенадцатый в угол.
Через час на обочине остался только бильярдный стол и два небольших саквояжа; подхватив их, эквилибрист добежал до багажника, поставив один саквояж на асфальт, другой повесил на указательный палец дворничихи, выставленный вперед в железной перчатке, и поднял крышку.
– А это что за Посейдон?! – воскликнул он, отшатнувшись назад.
Кавалер ордена Золотого Руна, во фраке с оторванным рукавом, в засохшем венке из колосьев, с одной бровью на лбу, сидел верхом на мягком овальном стуле и аккуратно поливал из графина астры, росшие в длинной пластмассовой жардиньерке на металлических ножках.
– Не паясничай, Тимоша, – сказал он, плеснув из графина на крылышки желтой бабочки, залетевшей в багажник и уже хлопотавшей вокруг цветка. – Ты почему убежал с моего пигашика? Жалкий канатоходишка, шут! Тебе разонравилось скакать по золотой цепочке? Где твои бубенцы, где дудочка? А? Говори?
– Да он еще сумасшедший, – вымолвил белобрысый, неуверенно улыбнувшись.
– Нет, Тимоша, не сумасшедший. А вот ты, наверное, спятил, если не боишься дерзить кавалеру... Ты поедешь со мной, в багажнике, а своего медведя – где ты его взял? – посадишь в кабину. Иди поторопи Демиурга Александровича, скажи ему, что море нас ждет, сверкая лазурью и пенясь, как... как черт его знает что... Как юная дева!..
На перевал вишневый автомобиль, обремененный багажом циркачей, взъезжал тяжело. Чемоданы и сумки, выползая из-под веревок, то и дело падали с крыши. На одном из поворотов с подножки свалилась дворничиха и, громыхая латами, покатилась по дороге; дрессировщик медведей, выскочив из автомобиля, успел ее выдернуть из-под колес грузовика. Он водрузил ее на место (протер рукавом запылившийся панцирь и любовно поправил плюмаж на шлеме). Бильярдный стол – его ставили то на крышу, поверх чемоданов, то на капот, пока штурвальный не догадался приделать к ножкам колесики – пришлось прицепить на буксир. В кабине было невыносимо жарко; дрессировщик медведей вспотел так, что у него размокла и расползлась на голове картонная шляпа; у Аделаиды Ивановны беспрестанно отклеивались на лице бумажные мушки в форме двух картонных мастей (если ты помнишь, ангел, бубны и трефы); усы штурвального покрылись мутным тяжелым бисером и выглядели так, как будто их припорошило снегом; жар от мотора поднимался горячими волнами из-под ног, и два маленьких вентилятора тщетно сражались с раскаленным воздухом, в то время как в багажнике у кавалера было прохладно... Хрустальная люстра, тихонько позвякивая ребристыми сосульками, сияла под сводчатым потолком. Фонтанчик возле трюмо выплескивал подкрашенные лампами синие струйки; два медлительных лебедя плавали вокруг него, поочередно вытягивая черные лоснящиеся шеи и раскрывая красные клювики (их назойливый глянец и опрометчивые заусенцы в ноздрях изобличали пластмассу). Кавалер был одет по-домашнему: в зеленый стеганый халатик и в белый колпачок с фиолетовой кисточкой. Эквилибриста он снабдил точно таким же колпачком и даже угостил его толстой, в цвет обезьяньей кожи, сигарой. Они сидели за круглым лакированным столиком и бросали кости. Саквояжи эквилибриста, набитые пачками такманохарских денег, стояли на камине и, судя по тому, что эквилибрист отрезал от пиджака янтарные пуговицы и выставлял их на кон – одну против одной такманохарской купюры с цифрой «100» (единичку в которой изображал подчеркнуто элегантный, без всяких излишеств, гроб, вертикально поставленный на изголовье), они уже были выиграны кавалером.
– Осталась последняя, Тимоша, – ласково сказал кавалер. – Будешь отрезать?
– Буду, буду! Улыбайтесь, господин кавалер! Я хочу отыграться.
– Я улыбнусь, я с удовольствием улыбнусь, Тимоша, когда ты проиграешь мне и эту пуговицу... Что там у нас? богомол? таракан? или певчий кузнечик? А?
– Маврский клоп в обнимку с цикадой!.. Зачем вам эти деньги, Арнольд Владиславович? Вы никогда не попадете в Святую Такма-Но-Хару.
– Да, не попаду, – согласился кавалер. – Мне нравится жить з д е с ь, Тимоша. Я очень люблю травку, цветочки, насекомых и солнышко. И небеса, – добавил он поразмыслив. – Они бывают несказанно красивыми. А что до твоих удмубов (так, по-видимому, назывались такманохарские деньги), то они ведь фальшивые, а? Признайся. Ты их сам нарисовал, подлец. А твой медведь тебе помогал. Воображаю, как вы сидели где-нибудь на лужочке и, хихикая, чертили эти мрачные гробики и... что тут у вас еще? гармошки? хе-хе. Глупцы! На удмубах изображают погашенные факела, слезы и черные лилии. И там, в Такма-Но-Харе, на них ничего не купишь, кроме ангельских крылышек. А здесь, – кавалер постучал ноготком по портрету королевы, которая, улыбаясь счастливым и толстым лицом, смотрела со стоудмубовой бумажки, – здесь Мнемозина берет только одной монетой – настоящим мгновением... и в сущности, вечностью. Вечностью, Тимоша, за какое-нибудь чудесненькое воспоминаньице! – Кавалер достал из шкатулки сигарету, медленно протянул ее под носом и, не закуривая, положил в пепельницу. – Кстати, Тимоша, ты помнишь, как выглядел герцог Бургундии Филипп Добрый?.. Я вот не помню, забыл. Демиург Александрович интересовался, был ли он толст или худ и какого цвета у него были глаза. А я не помню. Я позабыл даже, как выглядел мой папочка – граф Анжуйский. Говорят, будто он был уродцем: ростом в четыре локтя, с огромными ступнями и с отвисшей губою... боже, какая мерзость, не правда ли?
– Мерзость, – охотно подтвердил эквилибрист.
– Дурак! – осек его кавалер. – Я могу себе выдумать любого папочку! Красавца, такого, как Демиург Александрович, высокого, стройного, с черными кудрями и с усами «бравадо», хе-хе... Это будет Милый Образ Родителя, и я не истрачу на него ни единого мгновения жизни, потому что я его выдумаю сам. Выдумаю, Тимоша! Эта подлая дрянь, – кавалер, наклонившись (чтоб не промахнуться), звучно сплюнул на портрет такманохарской королевы, – делает то же самое! Она выдумывает, выдумывает! И торгует своими подделками... Я это понял, Тимоша, и давно уже не пользуюсь ее услугами. И поэтому я, – кавалер постучал себя кулаком в грудь, – я вечен! Я буду вечно смотреть на солнышко, на травку и на цветочки и никогда не попаду в твою вонючую Такма-Но-Хару! Да-с... И вот еще что, Тимоша, у Мнемозины есть рог во лбу, ты забыл его нарисовать, дуралей. А знаешь, для чего он ей нужен?
– Не знаю, – сердито ответил эквилибрист.
– Для красоты, Тимоша! Для красоты... о! Эта потаскуха любит красоту...
– Бросим кости, господин кавалер.
– Да-да, Тимоша, бросим, ты первый.
Эквилибрист накрыл ладонью кожаный стаканчик, энергично потряс его над столом и резким движением перевернул: он еще успел произнести скороговоркой какой-то похабный стишок, пока кости, ударяясь о гладкую поверхность стола, подскакивали и кувыркались в воздухе.
– Ай-я-яй, какое несчастье, Тимоша. Три единички! – Изображая сочувствие, кавалер покачал головой – фиолетовая кисточка, висевшая на кончике его колпачка, несколько раз перепорхнула с одного уха на другое.
– Вы можете не бросать, – мрачно сказал эквилибрист. – Я проиграл, довольно...
– Отчего же, Тимоша, попробуем. Всякое может случиться. Помнится, как-то играли мы с герцогом Филиппом. Он поставил носовой платочек своей супруги Изабеллы. Я был влюблен в нее, Тимоша, о, как влюблен! Я готов был отдать за этот несчастный лоскуток все свое состояние: замки, золото, лошадей и китайских карлиц. Но герцог, он был шутник, он предложил мне поставить брови, мои брови, Тимоша! И я поставил. Я выбросил три единички – но не проиграл: герцогу тоже выпало три единички. Он хохотал и весело трепал меня за ухо: «Ах, ты счастливчик! Ты никогда не проигрываешь, мой милый Арнольдик! Я тебя за это люблю, и если когда-нибудь надумаю казнить тебя, то казню с шиком! Эшафот поставим в павлиньем саду, обтянем его парчою и бархатом, устроим фейерверк, будет играть красивая музыка, позовем самого юного палача Бургундии и отрубим тебе голову, мой милый, хрустальным топором!»... Дело мы решили полюбовно, Тимоша. Я сбрил свои брови, а герцог подарил мне фаццалетто Изабеллы, вот оно. – Кавалер выдернул из широкого рукава халата кружевной платок, сложенный вчетверо, быстро развернул его на столе и так же быстро скрутил его в тонкую трубочку, из которой он тут же вытряхнул кости, каким-то чудом оказавшиеся в платке.
– Три шестерки, Тимоша! Я выиграл. – Кавалер взял со стола янтарную пуговицу и, даже не взглянув на нее, небрежно бросил ее на камин.
Несколько минут игроки сидели молча. Кавалер натирал суконной тряпочкой ногти и время от времени рассматривал в них свое отражение. Эквилибрист, раскуривая сигару, подбрасывал на ладони кости.
– Хочешь я верну тебе все твои деньги? – сказал кавалер.
– А пуговицы?
– И пуговицы тоже. Пришьешь их на место, у меня есть иголочка и подходящие нитки.
– Да, но вы же...
– Конечно, конечно, Тимоша, не бескорыстно. Поможешь мне сделать одно важное дельце. – Кавалер поднялся с кресла; заложив руки за спину, прошелся вокруг фонтанчика, погладил по шее механического лебедя и вдруг, перегнувшись через бордюр, нырнул в воду... В багажнике стало как-то чересчур уж тихо, не только люстра перестала позвякивать, но и синие струйки сверлили мерцающий водный круг почти что беззвучно, точно они проливались в глубокий сугроб; их неподвижные дуги, висевшие в воздухе, некоторое время еще сияли (и даже довольно ярко), когда люстра и синие лампы, освещавшие весь фонтанчик, уже погасли. Эквилибрист зажег спичку и приподнялся со стула; прикрыв огонек ладонью, он двинулся было к фонтану, но тут же споткнулся о плоский железный ящик, громыхающий у него под ногою, и налетел на кучу безликого хлама, затаившего в своих твердых углах и округлостях внезапную боль разнообразных ушибов. Переворачиваясь с боку на бок и слизывая кровь с разбитой губы, он попытался разыскать в темноте спичечный коробок – нащупал ворох замасленных тряпок, холодные гаечные ключи с заостренными рожками, канистру, помятые ведра, зачехленное колесо.
– Ты!! – заорал циркач истерично. – Подлый шевалье!.. Куда ты исчез?! Включи немедлено свет, ублюдок! Свет!! Или я разнесу твой гнусный фонтанчик! – Не дождавшись ответа, эквилибрист схватил лежавший у него под рукою насос, вскочил на ноги, и прежде чем мозг его, сотрясенный сильным ударом, вспыхнул и растворился в сером пульсирующем тумане, он еще успел изумиться неожиданной тесноте багажника...
Очнувшись, эквилибрист увидел ярко сиявшую люстру, высокое трюмо, украшенное деревянными статуэтками белочек, и кавалера, сидевшего верхом на лебеде и беззаботно катавшегося вокруг фонтанчика.
– Зачем вы нырнули в воду? – спросил эквилибрист.
– Я? – удивился кавалер. – Я никуда не нырял, Тимоша. Тебе приснилось.
– Мне ничего не может присниться, – раздраженно сказал эквилибрист. – Вы же сами меня убеждали, что я всего лишь видение... видение Мнемозины, которую вы тут поносили...
– Глупости! – воскликнул кавалер и, натянув уздечку, остановил лебедя. – Я видел, ты задремал на стульчике и бормотал во сне, значит, тебе что-то снилось... Ты ругал меня и грозился избить...
– Простите, я и не думал... может быть, я...
– Полно, полно, Тимоша, – перебил его кавалер, – это же сон, чего не скажешь во сне... Я, знаешь ли, тоже люблю подремать среди бела дня и, представь себе, вижу сны. Они снятся не только видениям, но и видениям видений, хе-хе. Иди сюда, покатаемся.
Эквилибрист подошел к фонтанчику, кавалер вытащил ножку из стремени и предусмотрительно подтолкнул к мраморному бордюру качавшегося рядом с ним лебедя, головка которого была обременена не только высоким султаном, но и совсем уж ненужными шорами. Лебеди медленно поплыли по кругу.
