Текст книги "Царская карусель. Война с Кутузовым"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Приключения братьев Перовских

Все, кто ехали в армию, словно подрядились вымерить, сколь глубоки грязи на дорогах Российской империи.

Благодетель Алексей Кириллович войну ненавидел, военную братию презирал, но коли желаешь для собственных отпрысков достойной жизни, службу в армии не обойдешь, не объедешь. В России, коли эполет не нашивал, путей к высоким чинам нет, сгинешь, задавленный ворохами бумаг, в какой-нибудь соляной конторе.

Лев и Василий отправились на войну с благословения благодетеля. Посему имели двух возниц, дядьку Терёшку, по две верховые лошади, по два крытых возка и фуру, запряженную парой.

С таким обозом не поскачешь, хотя Василий и уговаривал старшего брата гнать на перекладных. Постоялые дворы быстро охладили молодые порывы. Станционные смотрители лошадей давали с разбором. Ездоков по дорогам снует множество, все с чинами, а пуще того с гонором.

Долгая дорога без приключений не обходится. Однажды ночевали в монастыре, в деревянном, в бедном. Заказали молебен во здравие на полгода, дали сто рублей братии на пропитанье, угостили игумена семушкой, икрой.

В ответ: суровость и никакого тепла. Но часа в четыре, в самую темень, монашек поднял братьев и привел в пещерку. В пещерке икона, лампада и черная дыра в замурованной двери.

– Здесь наш затворник. Иеромонах Савва. Покличьте, может, сподобитесь, благословит.

Постояли братья перед черным оконцем, не смея окликнуть затворника. Знали – Иисусову молитву надобно прочитать, но каково с прозорливцем говорить, коли на войну идешь. Лучше не знать, чёт тебя ждет или нечет. И услышали:

– Мордарий! Мордарий!

– Вот он я! – откликнулся монашек.

– Большая война у мирян-то приключилась?

– Слава богу – покойно.

– Нет, Мордарий! Какой теперь мир! Сам видишь, генералов ко мне привел.

– Святой отец, мы – прапорщики! – Василий обиделся, а в ответ ласково:

– Генералы! Поплачу о тебе, и о брате твоем поплачу. Омою слезами беды, раны… Вы уж друга-то своего, пресветлого царя, не оставляйте!.. Ваш род пуповиною с русской землей сросся.

– Помолись о нас, старче! – Лев, напуганный престранными речами затворника, пятился вон из пещерки, но Василий на колени встал, коснулся чубом земли.

– Поплачу! Поплачу, милые! По-пла-чу-у!

«Поплачу!» – эхом гукало по подземелью, но из пещеры выскочили – лес им покричал: «Поплачу!»

В смятении уезжали из монастыря. Целый день друг другу ни слова. Молились про себя. А искушение тут как тут.

С очередной станции сбежали спозаранок, клопы не дали уснуть. Грязь на дороге по втулки колес, а потом ничего: пошли пески, лошади рысили в свое удовольствие.

Солнце поднялось сверкающее. И вдруг – буран! В единую минуту сделалось темно, снег крутило, ветер силился повалить кибитки.

Возницы остановили лошадей.

– Господи! Лучше переждать на твердой дороге. Не дай бог, сверзимся в овраг или в топь заедем.

Терёшка принес из фуры водку и ром. Ром господам.

– Погрейтесь!

Волки на поживу, гости на вино. В дверцу кибитки вдруг застучали. Убежища просили человек с ружьем и мужик, увешанный трофеями охотника – гусями, утками.

– Подвезите до имения, господа! Всего версты три, и дорога не самая худая.

Предложение было тотчас принято. Ради знакомства выпили.

Пан Кассовский, ротмистр в отставке, получил наследство, три тысячи душ. Однако пожаловался:

– Работать приходится, как волу, но, слава богу, хозяйство налаживается. Не ошибаюсь? – спросил Кассовский мужика.

– Богу молим за вашу милость! – Мужик схватил господина за руку, поцеловал.

Барский дом был похож на солдатскую одноэтажную казарму, примыкавшую к великолепной, кубической формы, палате.

Пан Кассовский сам провел гостей в отведенную им комнату. От потолка до пола и на полу ковры. Низкие турецкие диваны, кальян.

– У вас была долгая дорога, и впереди хляби. Отдохните. У меня тепло и уютно.

Поднялись в тот день рано, да еще рому выпили.

– Я, пожалуй, подремлю! – согласился Лев.

– Диафант уверен: сон перед обедом золотой. – Василий расстегнул мундир и сел снять сапоги. Тут в комнату впорхнуло пять или шесть юных дев. Одни стелили на диванах простыни, взбивали подушки, другие кинулись стягивать с братьев сапоги, подали пушистые халаты.

– Как дома! – блаженно улыбался Василий. – Простыни инеем пахнут.

Их разбудил ласково-вкрадчивый колокольчик. Поднялись полные сил, ужасно голодные и с чувством предвкушения чудес: пан Кассовский, наверняка, великий затейник.

Обедали в зале. Стол во всю стену, под окнами. Стулья у стены. Окон множество, свет падает на покрытый зеркалом пол. Столько света, что чудится: ты внутри самого солнца.

У колонн, в глубине залы, официанты. Все семеро в ослепительно белом, гренадерского роста, на лицо будто один человек.

– Это тоже дядюшкино наследство, – улыбнулся Кассовский. – Одна из многих причуд. Но дядюшка был земным человеком. Несмотря на природное дворянство, удачно торговал. В основном совестью. Вот, господа, товарец! Дядюшка имел такие деньги, что давал ссуды банкирам Германии и Франции. Это всё еврейские дома. Дядюшка боготворил евреев, ибо евреи народ благодарный.

На обед были поданы охотничьи трофеи пана Кассовского. Какие-то удивительные соусы, миноги, угри. Все это официанты выставляли с таким видом, будто каждое блюдо – драгоценность. Грянул полонез, и все семеро внесли на чудовищной величины серебряном подносе зажаренного на вертеле быка.

– Можно полк накормить! – вырвалось у Василия.

– Для нас с вами важно то, что в быке, – сказал хозяин.

И верно! Из чрева быка официанты извлекли кабана, из чрева кабана – лебедя, из чрева лебедя – дюжину крошечных птиц.

– Для бекасов малы, – озадачился Лев. – Что это за дичь?

– Горобцы![1]1
  Горобцы – воробьи (укр.).


[Закрыть] – сказал пан Кассовский. – Отведайте, и вы будете с сего часа смотреть на горобцов иными глазами.

Еды в птичках на один зуб, но аромата, но вкуса!

Тишина разразилась в зале, когда шло отведыванье дивной дичи.

– Сосредоточье для полного наслаждения – одно из первых условий! – одобрил пан Кассовский молчаливых братьев.

Воробьиные косточки были наконец обглоданы, приступили к лебедю, к гусям, к уткам. Заиграл невидимый оркестр, и в залу чредой вошли красавицы, сначала юные, потом вполне расцветшие. Зала превратилась в цветущий луг, удвоенный зеркалом. Девицы пели что-то очень негромкое, завораживающее. Шли, кружась, бесконечным хороводом. И вскоре Лев и Василий приметили, что наряды постоянно обновляются, но одежды убывает.

Выпили всего три-четыре здравицы: за императора, за Россию, за гостей, во славу оружия, а девицы уже остались в чем мать родила. Все они теперь двигались не мимо стола, а к столу, быстро отведывали вино. И уж так смотрели, хоть сквозь землю провались.

– Они у меня не бесстыдницы! – сказал пан Кассовский. – Они просто знают: та, что завлечет гостя, получит мою благодарность и подарок. Так что извольте осчастливить какую угодно и сколько угодно.

«Господи!» – тосковала душа у Василия. – Мы же в армию и, должно быть, на войну, а ведь все сие – оргия, прелюбодеяние…»

Здравицы следовали одна за другой, девицы пустились в танцы, это были особые танцы. Пан Кассовский посоветовал:

– В пол смотрите! – И не удержался от вопроса: – Есть ли избранницы?

– Да разве тут выберешь! – Василий мотнул в отчаянья отяжелевшей головой.

Пан Кассовский поднялся, выпил чашу за дев и крикнул хороводу:

– Мы – сдаемся!

Пирующих тотчас обступили, подхватили, понесли. И была сладкая жуть, а потом яма сна, пробужденье за полдень.

Стыдясь самих себя, братья принялись сбираться в дорогу, но пан Кассовский со всем цветником усадил гостей за обед. Пир снова кончился стыдным безумьем, провалом в сон.

– Нам же в полк! – втолковывали братья пану Кассовскому, и тот соглашался, но имел свой довод:

– Весна! Дороги немыслимые! На таких дорогах задержки в обычай. На станциях и лошадей-то не дадут. Все измучены: лошади, ямщики. Смотрители доведены до отчаянья постоянными угрозами, а то и побоями.

Братья стояли на своем, требовали изготовить их собственные кибитки в дорогу, и пан Кассовский сдался:

– Будь по-вашему, но будьте милостивы, не отпущу, покуда не познаете моей сокровенной коллекции.

Повел гостей в «казарму». В казарме сорок дверей. Пан Кассовский снял с пояса связку миниатюрных ключиков. Открыл первую дверь. Ковры, тонкогорлые кувшины, кадки с цветущими деревьями.

– Здесь обитель персиянки.

Дева пощипывала струны какого-то восточного инструмента. Огромные глаза. Изумительно белое лицо, брови дугами.

– Да ведь это гарем! – осенило простодушного Василия.

Пан Кассовский рассмеялся:

– Се, господа, рай!

Кого только не было за дверьми этого странного «рая»: широколицая, похожая на идола калмычка, утонченно развратная француженка, пламенная итальянка, сдобная, как пышка, немка, непроницаемая, недоступно прекрасная черкешенка… Женщины Скандинавии, женщины гор, пустынь и, наконец, в руках пана Кассовского сверкнул золотой ключик:

– Мой черный алмаз.

Негритянку словно из эбенового дерева вырезали. Совершенное до щемящей тоски тело, изумительно правильное лицо – кто сравнится с Господом в даре ваяния?!

Лев и Василий стояли перед негритянкой, не смея желать, восхищаться, не смея думать ни о чем.

– Да! – сказал пан Кассовский. – Да! У меня все живут, как заповедано в их землях. Негритянка не любит стеснять себя платьями…

Пора было уходить, но братья сами уже ничего не решали. И пан Кассовский сказал:

– Чтоб потом не пожалели, оставайтесь… Пройдя все сорок комнат, вы откроете для себя землю, какой она устроена Богом. Через любовь! Сладкое сладко, но оно сладко всякий раз по-своему. Начните познание высшего разума с черного алмаза. Можно и так.

Василий выскочил за дверь.

– Мы же превращаемся в дезертиров! Велите закладывать!

– На ночь глядя ехать нехорошо. Во-первых, опасно. Переночуйте, и вольному воля.

У Василия даже пятки вспотели – ни за что не остался бы с негритянкой, а уж так хотелось остаться, хоть вой.

Лев, не доверяя пану Кассовскому, дал пять рублей одному из слуг: пусть скажет казакам, чтоб изготовились к немедленному отъезду.

Уже через минуту слуги пана Кассовского вытолкали братьев из дому. Их шубы побросали в кибитки. На возниц кричали:

– Пошли вон! Прочь! Прочь!

– Прочь! Прочь отсюда! – яростно взревел Василий Терешке.

Покатили не оглядываясь. Хозяин и не подумал проводить гостей.

Колеса гремели по безупречной каменной дороге. В этом грохоте чудилась досада – ишь как задержались! Чего ради?

– Нахлестывай! – шумнул Лев вознице, невольно оглядываясь на стремительно отлетавший в сторону темный липовый парк невероятного и все же похожего на все прочие – имения.

– Чем это пахнет?! – Василий крутил головой, не находя источника.

– Женщиной, – сказал Лев.

Василий дотронулся ладонью до лица, до губ, понюхал пальцы.

– Уразумел?

– Уразумел, – согласился со старшим братом младший.

Дивная дорога оборвалась у столба, указавшего границу имения. Из благодати и разумной обустроенности плюхнулись в такое несусветное месиво чернозема, что лошади подергались-подергались и стали.

– Опанас! Опанас! – окликнул Лев казака. – Сделай чего-нибудь!

– Потерпите, господа. Постоим. Пусть лошади привыкнут… А там с богом, помаленьку, полегоньку…

Помаленьку, полегоньку добрались до большого озера. Зимняя дорога шла по льду, весенняя в объезд. Зимняя накатанная, весенняя – топь и мука.

Призадумались.

Мимо проезжал мелкий чиновник на дрожках.

– Через озеро ездят, но с опаской. Зато скоро. А коли вдоль озера, крюк в тридцать верст. До жилья нынче не доберетесь.

Рискнули. Друг от друга дистанцию держали саженей на сорок. Лед потрескивал, но держал. Василий поехал верхом, впереди обоза. До берега оставалось всего ничего.

Оглянулся, рукою показывая, что ехать можно, и в этот самый миг лед ухнул, расступился. Казаки закричали, побежали помогать. Но конь стоял в воде по бабки. Василий, не понявши, что здесь так мелко, дал коню шпоры, понукая выносить из полыньи. Конь сделал два скачка и очутился на берегу: беды не приключилось.

О вечной нежданности

Кто бы ни стоял у руля Россия – одно и то же! Война будто оползень среди ночи. Величался дом на горе, над просторами, и – по бревнышку раскатило. О том, что гора ненадежная, ведали, но кому придет в голову, что нынче ухнет?

Как было поверить в войну, коли в Европе шли невиданные в веках праздники.

Наполеон с супругою выехал из Парижа в Дрезден 9 мая. Сие путешествие – вершина земной славы счастливца времен.

Десять вечеров кряду шли торжества, сразившие противников и завистников императора Франции чудовищной расточительностью средств, пущенных на церемонии, балы, банкеты. Ели только на золоте. Наполеон демонстрировал миру и прежде всего союзникам, сколь щедро обогащает победоносная война.

В этом безумстве промотанных в считанные дни миллионов, однако ж, была не только здравая, холодно рассчитанная мысль, но и действо, равное великому сражению, в коем судьба не выбирает победителя. Победитель вот он, и един на весь мир.

Десять праздников, уничтожительных для всех коронованных особ Европы, – были виртуальным троном, воздвигнутым корсиканцем на головах поклонившихся ему.

Императорская чета Австрии, король Пруссии, король и королева Саксонии, королева Вестфалии, герцоги и герцогини немецких карликовых государств: Веймара, Кобурга, Мекленбурга, Вюрцбурга. Знать, министры, и среди министров бывший враг Наполеона, а ныне верный союзник Меттерних – вот оно, величие и заодно предупреждение: всем непокорившимся.

29 мая хозяин Европы был уже в Торне, и стало наконец ясно: Наполеон останавливался в Дрездене по дороге в армию. Армия тремя колоннами маршировала к Неману.

Но разве для русских всё это было нежданностью?

Военный министр Барклай де Толли прибыл в Вильну еще 28 марта! В командование 1-й Западной армией вступил 31-го.

Император Александр, опередив Наполеона на полтора месяца, к войскам на Западной границе явился 14 апреля. И тоже пошли балы. Не имперские, не показные, однако ж наполеоновским не чета. Это были балы признательности – государь почтил! Балы любви. Ну какая же из подданных Его Величества не влюблена в белокурого ангела с венцом на прекрасной главе? И куда денешься от соревновательности принимающих? Принимали-то гордецы поляки, литва тоже из кожи вылезла – лишь бы затмить основательностью богатства шляхетскую показуху, всех этих Потоцких, Чарнецких, Чарторыйских…

Так для кого же тогда война стала неожиданностью?

Для России.

Через полгода после вторжения Наполеона Александр выскажет претензии своему военному министру, обвинив в мягкотелости: «Сколько раз я напоминал вам о постройке необходимых мостов: множество инженеров путей сообщения было прикомандировано к армии, а между тем большинство мостов оказалось в негодном состоянии. Решив отходить назад, необходимо было организовать госпитали соответственным образом; между тем, прибыв в Вильну, я нашел там госпиталь с несколькими тысячами больных, эвакуации которых я не переставал требовать в течение нескольких дней. Вот, генерал, говоря откровенно, те ошибки, в которых я могу вас упрекнуть. Они сводятся к тому, что вы не были достаточно уверены в том, что отдать приказание и добиться его выполнения – это вещи совершенно различные».

Упрекал Александр министра и за невыполнение еще одного замечания. Высочайше было указано на громоздкий обоз. Обоз требовалось отправить в тыл до начала войны, а в результате пришлось отступать по дорогам, забитым тысячами телег.

Вавилон

Заходя во дворец, Александр Семенович бросил сухую сосновую палку, свой посох дорожный, и очутился не в Вильне, а в самом Вавилоне. Весь военный чиновный Петербург был при армии и кипел в трудах. Планы будущей кампании росли, как грибы: вести войну на территории Польши и Пруссии – идея старая, предлагавшаяся год тому назад военным министром Барклаем де Толли, в те поры возможная, а ныне бессмысленная, ибо Пруссия и Польша были заняты французскими войсками; закрыть мощной группировкой дорогу на Петербург; оставить без боя Литву и превратить строящийся Дрисский лагерь в крепость, в коей отсиживаясь, перемолоть Великую армию Наполеона.

Первое, что бросилось в глаза Александру Семеновичу, – несообразность действий главного интенданта Канкрина и командующего армией Барклая де Толли.

Ежели строился Дрисский лагерь – денег тут не считали, государственная необходимость превыше всего! – стало быть, оставление Литвы – дело решенное, но зачем тогда Вильну наводняли обозами с продовольствием, с оружием? Ведь, надо полагать, «легкомысленная» жизнь в Вильне задумана Александром напоказ Европе: Русская империя не желает войны, не начнет войну первой, ведь по берегам Немана, столь замечательной природной крепости, не строится ни единого оборонительного сооружения!

Ладно генерал Фуль – советник царя по стратегическим вопросам – полный дурак, да где же он, умница Барклай?

Ответ на свой вопрос Александр Семенович получил на первом же обеде за государевым столом.

– Я доволен моими генералами, – сказал царь, даря просветленною улыбкой мундиры тяжелых эполет. – России суждено охладить южную кровь любителя войны. Прежде всего мои упования на тебя, Михаил Богданович, на главного распорядителя моих войск.

Барклай де Толли поднял свою высоко посаженную голову еще выше и медленно склонил:

– Я только исполнитель Вашего Величества повелений.

У Шишкова сердце похолодело: у 1-й армии и, стало быть, у всех других армий, нет вождя. Поразило: придворная ловкость главнокомандующего принята с благожелательным удовольствием.

И еще пришлось удивиться: подали дичь, поставили блюдо с огромным осетром, и сие в среду Страстной недели. Конечно, поход… Но во дворце уж как-нибудь смогли бы сыскать постной пищи.

Тарелку не отодвинешь, коли царь кушает то же, что и тебе дадено.

Александр, похвалив какое-то литовское блюдо, нашел глазами генерала Мухина и сказал:

– Благодарю тебя за молодых квартирьеров. Сегодня встретил Дурново, братьев Муравьевых – делали съемку Вильны с самой высокой точки, с птичьего полета. Хорошие офицеры растут.

Спор о Троице

Молодые квартирмейстеры, помянутые Александром, жили товариществом. Три брата Муравьевых, Александр, Николай, Михаил, их друг Михаил Колошин, однокашник по учебе Николай Дурново – сын гофмаршала двора, по матери Демидов, потомок знаменитого уральского промышленника Акинфия, потому и сам богач. В товариществе был еще Иван Вешняков. Все прапорщики. И капитан свиты по квартирмейстерской части Павел Брозин, двадцати пяти лет от роду, но офицер опытный, умный, который уже через год получит полковника, флигель-адъютанта и должность начальника секретной канцелярии Главного штаба Главной армии.

Товарищество постилось. Ужинали пирогом с капустой, гречневой кашей, кофием с булкой.

– Нынешний день – вопрошение совести нашей, – сказал припоздавший к столу Александр Муравьев, он был у Мухина, знакомился с проблемами вагенбурга, водить обоз еще сложнее, чем войска.

– Великая среда – поминание раскаявшейся грешницы, – откликнулся Дурново. – Ты о совести – в смысле раскаянья?

– Я о разнице поцелуев, – опять же загадкой ответил Муравьев 1-й.

Все примолкли, не чувствуя себя знатоками Писания.

– А-а! – воскликнул Муравьев 5-й. – Ты о поцелуе грешницы и о поцелуе Иуды. Грешница поцеловала Христу ноги, а Иуда в лицо.

– Высокомерная подлость предательства и униженная красота истинной веры! Да, всем нам есть о чем спросить нашу совесть, – согласился Брозин. – Однако ж предательство предательству тоже рознь. Я уверен, поляки шпионят в пользу Наполеона, но можно ли назвать такую измену подлой? Они чают от Наполеона – возрождения Речи Посполитой.

Разговор получил опасное направление, и Дурново сказал:

– Я – верую, но не понимаю, почему человеку, тем более христианину, не дано умом охватить Сокровенную тайну Пресвятой Троицы? Почему нам внушают, что невозможно уразуметь Бытие Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого в Триипостасном Существе Божием?

– Пощади! – засмеялся Брозин. – Я не могу тобою сказанное уразуметь. Что же тогда говорить о догмате троичности Лиц в Едином Боге?

– Но ты – человек! – вскипел Александр Муравьев. – Человек и познание – синонимы.

– А я всё понимаю! – объявил Михаил Муравьев. – Вот Бог Отец, вот Бог Сын, вот Бог Дух Святый. Все Трое между Собою равны по Своему Божественному естеству. А то, что Они различны, тоже понятно. Их Пресвятое различие по бытию. Бог Сын – рожден, Бог Дух Святый – исходит от Бога Отца.

– Миша, ты что же, равен своему отцу? – спросил Брозин. – Или всё же почитаешь его старшинство?

– Почитаю. Тут тоже всё ясно. Наше неравенство – человеческое, жизненное, а у Троицы – бесконечная вечность. Ни начала не ведомо, ни конца не будет.

– Вот, вот! Охвати-ка, друг мой, умом бесконечность. Что оно такое? – напал на Михаила Брозин. – Как можно представить бесконечность, если все мы конечны! У Земли, границы – Небо. У чудовищно огромного Солнца – Космос. Но как себе представить, когда вокруг нас всё конечно, ограничено, имеет формы. Как себе представить мир, сотворенный Богом, но всегда существовавший… Э, нет, не хочу сломать голову, уж лучше шею, свалившись с коня.

– Я вот что придумал. Пятидесятница есть день эсхатологический, – подхватил угаснувший разговор Дурново, – иначе говоря: день полного конца, день последнего откровения.

– Конца мира сего, – сказал Александр Муравьев. – Господа, мне надо заниматься, иначе не успею закончить карту. Беннигсен просил уточнить западные границы нашей империи.

– «Символ веры» вспомните! – Младший Муравьев тотчас поднялся из-за стола. – Сказано: «Его же Царствию не будет конца». И нечего мудрить.

– Я с Мишей согласен! – напомнил о себе молчавший Николай Муравьев. – Бог един, но в Трех Лицах. Всё просто. Главное – един!

– Как раз не главное! – возразил Дурново. – Единобожие признают иудеи, магометане и даже язычники. Догмат о троичности Бога – это и есть православие.

Колошин, тоже всё время молчавший, зардел, как девица:

– Господа! Надобно же нам признать, что признано Русской Церковью: догмат о Пресвятой Троице непостижим. «Никто же знает Сына, токмо Отец, ни Отца кто знает, токмо Сын». Это в Евангелии от Матфея.

– Ах, вы авторитеты выставляете, защищая непостижимость! – развеселился Дурново. – Так я кое-что тоже читывал. Святой Августин дал нам аналогию образа Троицы. У него Троица – Любовь. Любовь в трех ипостасях: субъекта любви, ея объекта и самой Любви. Одно проникает в другое, потому-то и едино. Впрочем, это уже учение Иоанна Дамаскина.

– Всё, господа! – Муравьев 1-й грозно сдвинул брови. – Через три дня Пасха. Иисус Христос простит нам наши мудрования. А теперь мне надобно работать.

– А навещу-ка я моих ротмистров! – решил Дурново. – Волконский с Лопухиным чудесную квартирку сняли.