Текст книги "Царская карусель. Война с Кутузовым"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Последние крохи мира

В тридцать пять лет ничто не обременительно и необъятный мир объятен.

Император Александр, без охраны, с кучером на козлах и с обер-гофмаршалом Толстым в экипаже, прикатили в Товяны, в имение графини Морикони. Это был визит для души – согреться в кругу очаровательных женщин от летних морозов жесточайшей политики, от грубости солдатчины.

Графиня, вдова генерала, была на год-полтора моложе гостя, ее дочь, Доротея, роза не распустившаяся, но уже чудо. Что же до графини Софьи Шуазель-Гуфье, урожденной Тизенгаузен – тут у государя объявилась сердечная немочь.

Говорили о совершенстве Божьего мира. Юная Доротея собирала мудрую коллекцию малого, но прекрасного. В этой коллекции были крошечные жучки, сияющие, как драгоценные камешки, мотыльки, изумительных форм раковины, зерна.

– Вы у Господа должны быть в любимицах! – Александр поцеловал розовые пальчики Доротеи. – Ваши очи видят прекрасное, безупречное даже в обыкновенных зернах! И это воистину прекрасно! Это совершенно!

За обедом подавали блюда самые изысканные. Куропатки, приготовленные в драгоценных винах, нашпигованные сорока снадобьями, бобровые хвосты, улитки по-французски…

Но изумляться пришлось женщинам. Император кушаньями восторгался, но насытился ничтожно малым.

– Вот кто исправный едок! – показал государь на Толстого.

И граф даже осерчал:

– Его Величество считает человека пообедавшим, если он съел в одиннадцать часов утра кусочек курицы и одно яйцо!

После обеда графиня Доротея пела. У Александра сверкнули слезы в глазах. Эта алмазная синева вызвала ответные затаиваемые слезы графини Софьи. Александр воскликнул:

– Какая жалость! Я не учен музыке, и, должно быть, многое проходит мимо моего сознания. Великая бабушка моя не позволяла внукам тратить время на музыку, почитая занятнее сие пустой шалостью. Я слушал вас, графиня, одним сердцем. И сердце мое благодарно вашему чувству. Оно достигает таких глубин души, о которых я, прожив тридцать пять лет, не знал в себе.

Столь пылкие слова в похвалу графини Доротеи произнесены были ради графини Софьи.

Прощаясь, Александр сказал дамам:

– С нетерпением буду ждать завтрашнего вечера, чтобы видеть вас в Закрете.

Царские праздники – на земле и на небе.

Восемь часов вечера, июль. Бал открыли в парке.

Старые деревья величественны. Свет с неба, от ласковой ряби облачков, свет от Вилии – река скорее небесная, чем земная.

Рухнувшую галерею убрали, но паркет посреди лужайки был манящ и совершенно к месту.

Дамы расселись на легких стульях по кругу площадки. Глаза красавиц туманили мечты, предчувствие волшебного. Юные личики розовели от ожиданья, и облака, увидавши, как это мило, тоже порозовели.

Появились генералы, офицеры. Градус ожидания поднимался выше и выше.

Прапорщики-квартирьеры, как синички, замелькали среди гостей.

Братья Муравьевы в Большой бальный парад облачились первый раз в жизни: слепящие белизною штаны, чулки, башмаки. Зеленые мундиры от соседства с белизною, в удивительном природном освещении, казались изумрудными.

– Одного недостает! – состроив озабоченную мину, тяжко вздохнул 5-й.

Братья смотрели на Мишу, не понимая.

– Орденов, господа!

Николай засмеялся, но старший, Александр, не принял шутки:

– Всему свой срок!

– Ах, этот срок! – 5-й указал глазами на генералов. – Видите, что приложимо к орденам?

– Да что же?! – Теперь уже и Николай осерчал умничанью меньшого.

– Пузцо!

Как было не раскатиться дружным, притаенным, приличия ради, хохотом.

– Да где же государь?! – потерял терпенье Дурново.

И тут все увидели Александра.

В мундире Семеновского полка с небесно-голубыми отворотами, он вел под руку графиню Беннигсен, хозяйку Закрета.

– Такого женского великолепия не знали ни греки, ни римляне! – Муравьев 1-й почитал себя знатоком красоты.

– Обладателю сего сокровища под семьдесят, но его счастье выстраданное! – шепнул братьям всеведающий Дурново. – Леонтий Леонтьевич наследовал в юности огромное состояние. Увы! Вследствие чрезмерной страсти к прекрасному полу в 28 лет он уже был нищим. А где искать немцу кладезь рублей и славы? Угадали, господа! Определился в русскую службу, от природного ганноверского подданства, впрочем, не отказываясь. У нас это возможно.

Беннигсен даже рядом с императором выглядел неподступным монументом. Серые, ледяные и все-таки влекущие к себе глаза. Голова лошадиная, но породы отменной. Лоб – светоча! Стреловидный нос, пересекая лицо, нависал над тонкими, вроде бы и безжизненными губами, но – взмах ресницами, губы растягивает полуулыбка – сфинкс ожил, и всё пред ним ничтожно.

– Это мы – прапорщики! Немцы – сразу генералы! – Миша невинно помаргивал глазами.

Муравьев 1-й глянул на брата укоряюще:

– Леонтий Леонтьевич начал с премьер-майора. Отнюдь не в гвардии, а в самом что ни на есть провинциальном полку, а мушкетерском Вятском. Генеральский чин получил через двадцать лет. Кстати, от самого Суворова.

– Беннигсен – командующий в деле у Прейсиш-Эйлау! – Дурново вроде бы взял сторону Муравьева 1-го.

– И при Фриндланде! – тотчас напомнил Миша.

– Представляя Беннигсена к чину генерал-майора за пыл, отвагу и быстроту, Суворов посчитал непременным указать, что это предел для ганноверца, ибо сей муж не выявил более высокого призвания, необходимого для командующего армией! – В глазах Дурново вспыхнули искорки. – Александр Васильевич не учел, что Леонтий Леонтьевич на самом-то деле Левин Август Теофил. Немецкое рыцарство! В какие-нибудь полтора месяца после получения генерала Екатерина наградила ганноверца Георгием 3-й степени, Владимиром 2-й, золотой, в бриллиантах, шпагой «За храбрость» и впридачу пожаловала 1080 душ в Минской губернии.

– Под Прейсиш-Эйлау Беннигсен победил Наполеона, стало быть, императрица была прозорливее Суворова. – Александру Муравьеву нравился генерал.

– Победил, положивши двадцать тысяч русских солдат, – прибавил младший братец.

– В Тильзите, – тонко улыбнулся Дурново, – Наполеон воздал должное графу Беннигсену: «Вы были злы под Эйлау, – сказал он. – Я всегда любовался вашим дарованием, еще более вашею осторожностью».

– Осторожность – не худшее качество для генерала! – Было видно, Муравьев 1-й уже сердится. – Уберечь от неоправданной смерти одного солдата – дело Божеское, а если роту, полк, армию?!

– И все-таки граф более всего похож на байроновского командора! – Миша был серьезен.

– Кто же дон Жуан? – громко спросил средний, Николай, и прикусил язык.

Император Александр, оставивши хозяев дворца, шел по кругу, приветствуя дам, не позволяя им подниматься с места.

Официанты обносили гостей бокалами с прохладительными напитками.

– Нам всем надо радоваться, что от взглядов человека не убывает! – не унимался Муравьев 5-й.

– Дорогой братец! – Александр до боли сдавил локоть говоруну.

– Нет, ты посмотри, как все эти ясновельможные пани пожирают очами предмет своего обожания!

– Самки! – согласился с младшим прямодушный Николай. – Они же все ненавидят русское до скрежета зубов и – без памяти от императора русских.

Возле Беннигсена пошло какое-то движение, и у Дурново в глазах снова запрыгали искорки:

– Мозги русской армии! – К Беннигсену подошли, жали ему руку Нессельроде, Анстед, Фуль, Анфельд и… – Кто этот партикулярный?

Дурново исчез и появился:

– Граф Огиньский прибыл из Петербурга. Видимо, весьма надобен императору.

– Ну, разумеется! – многозначительно сдвинул брови Муравьев 1-й.

Они были в восторге от самих себя. Пусть прапорщики, но при Главной квартире, при государственной тайне. При самом счастье.

И тут опять, совершенно рядом, ведя графиню Шуазель-Гуфье под руку, прошел император. Он был в прекрасном настроении. Прапорщики слышали, как Александр говорил графине по-французски:

– Я теперь вправе носить мундир виленского дворянина. Завтра на обеде, который я даю в Вильне, вы увидите меня в обнове.

– Свершилось! – Дурново смотрел на Муравьевых такими глазами, словно бы сам продал Закрет императору.

Есть тайны двора, а есть тайны для Двора. Побежали шепотки, вот уже и прапорщики знали: графу Беннигсену государственный казначей только что отсчитал двенадцать тысяч червонцами! Граф спасен от безденежья. Да что от безденежья, от полного разора… О, благородный Александр! Ведь если Наполеон перейдет Неман, а он его перейдет, Закрет достанется французам. Много через месяц, скорее всего – через неделю.

Об этом молчали. Чего нельзя – нельзя, а что можно – можно. Получивший волю язык остановиться не умеет. Прапорщики взяли в оборот стоявших троицею Аракчеева, Балашова, Шишкова.

– Два столпа государственности – вполне столпы! – Дурново показывал глазами на Аракчеева и Шишкова. – А сие какой же столп – столбушок. И, Господи! – есть ли еще в России более некрасивый человек, нежели…

Разумеется, не договаривал. Тирада относилась к Балашову.

– Александр Дмитриевич один стоит Государственного Совета, – сказал Муравьев 1-й. – Главному полицмейстеру России достало бы и дюжего кулака, но государь поручил сию должность не просто умному, но стремящемуся к знанию.

И тут грянул полонез.

Александр открыл бал, танцуя с графиней Беннигсен. Второй танец – с супругой Барклая де Толли. Третий был за Софьей Шуазель-Гуфье.

Далее бал перебрался в залу второго этажа, и тотчас стало невыносимо жарко. После кадрили Александр увлек графиню Софью в путешествие по залам своего Закрета.

Им встретился человек в парике, надетом несколько набекрень.

– Ведь это вашего сочинения кадриль, господин Мерлине? – спросил государь.

Композитор был чудовищно близорук и не разглядел, кто это с ним разговаривает.

– Никуда не денешься, друг мой, – моя кадрилька!

Графиня сделала страшные глаза, но сочинитель не разглядел и предупрежденья. Государь придвинул к ее лицу свое, быстрым поцелуем прикрыл уста. Тотчас радостно пожал руку автору кадрили:

– Вы замечательный музыкант, маэстро!

– Нынче мои кадрили пляшут! – согласился Мерлине. – Завтра придут другие, со смычками и литаврами. Но сегодня мой день.

– Что нам до завтра, когда сегодня сердце замирает от восторга! – Государь и графиня оббежали чудака, очутились на балконе.

– Господи! Какая луна!

– Фонарь, – сказал Александр, не больно-то жалуя светило.

Два огромных стола в парке были накрыты для ужина, и на государя, на его даму смотрело множество глаз.

Александр вздохнул, и очень огорченно.

– Вы хорошо и грациозно танцуете, – сказал он графине.

– Но вздох ваш был такой тяжкий. Вы устали?

– Графиня! Неужто вам не известна причина моего огорчения! Что же до вашего танца – это полет.

– Я сделаюсь от похвал гордою.

– Упаси вас бог! Грацией тщеславиться нельзя! Грация – природный дар. Приобрести его невозможно.

Графиня молчала. И государю пришлось самому вести разговор.

– Остаетесь ли вы при отце?

– Если Ваше Величество покинет Вильну, ее покинут многие, я буду среди тех, кто последует за вами.

– На месте вашего батюшки я никогда бы не расставался с вами. – Александр, видимо, не вслушивался в слова, ему сказанные. Он приготовлял эту самую важную фразу.

Раздались сильные хлопки, в небо взлетели звезды фейерверка, и надо было идти к ожидающим его царского восхищения.

А бал гремел.

Прапорщики соколами налетали на лебединую стаю красавиц. Царица музыка позволяла прилюдно взять любую диву за руку и пуститься с нею по волнам восторга.

После очередной карусели танцев, прапорщики, сойдясь на краткий миг, искали, кого еще подвергнуть озорному обсуждению. И, конечно, всех опередил глазастый Муравьев 5-й:

– Уморительно! Куда вы смотрите?

Увидели. Высоченный господин, в платье отнюдь не для бала, изогнувшись знаком вопроса, прилюдно шептал Балашову в ухо.

– Доносы при честном народе! – хохотнул Дурново.

– Это Бистром, ковенский городничий! – узнал Муравьев 1-й. – Я с ним знакомился во время поездки в Гродно.

Раздались звуки мазурки, прапорщики готовы были лететь к дамам.

– Посмотрите! Посмотрите! – показывал Муравьев-младший на удаляющихся высоченного Бистрома и крошечного Балашова. Это было очень смешно.

Рескрипт за полночь

Государственный секретарь Александр Семенович Шишков, оставшись на мгновение в одиночестве – Аракчеев завладел вниманием канцлера Румянцева – поторопился исчезнуть.

Поехал к ученым друзьям, пригласившим поэта-адмирала на ужин, на беседу, на карты…

Где Шишков, там все другие темы разговоров заслоняет спор о языке. Именно спор! Не спорить невозможно, когда высшее, стало быть, просвещенное сословие предпочитает родному языку язык не только потенциального врага, но врага, изготовившегося к нападению.

– Французы не имеют возможности черпать из духовных своих книг столько, сколько могут русские из своих церковных сочинений! – кинулся в бой Александр Семенович, хотя никто ему ни в чем еще и возразить не успел. – Слог церковно-славянских сочинений величественен, краток, силен, богат. Сравните наши духовные книги с духовными писаниями французов. Сказанное мною обнаруживается тотчас!

Проблемы русского языка нисколько не интересовали ученых поляков и литовцев. Для тех и других животрепещущим был вопрос государственного переустройства.

Поляки, обещавшие Наполеону поголовное участие в войне с Россией, наградой для себя полагали провозглашение Речи Посполитой самостоятельным государством, Сейм, предвосхищая грядущие события, уже успел объявить эту самую независимость. Однако Наполеон решения сейма не утвердил.

– Депутат Вербицкий, – рассказывал Шишкову магистр философии с огнем в глазах, – умолял императора: «Скажите «да» – и будет Польша! Ваше слово для целого мира равносильно действительному восстановлению Польши». И что же ответил Наполеон на сей пламень любви и надежды? «Я награжу преданность вашу всем, что может по обстоятельствам от меня зависеть».

– Наполеону дороги союзные отношения с Австрией и Пруссией, – развел руками Шишков. – Австрия и Пруссия участницы раздела Польши. Восстановить Речь Посполитую для них – лишиться территорий.

– Но что приносит огромной России обладание Польшей, Литвой? Разве не выгоднее русским перед угрозою войны с Наполеоном иметь в своих рядах благодарные армии Польши и Литвы?

Александр Семенович поразился напряженной тишине, с какою ждали его ответа.

– Господа! Вспомните Ярослава Мудрого. Он дал сыновьям веник и предложил сломать. Сломать веник сил не хватило, хотя сломать веточки, составляющие веник, оказалось просто… Россия обезопасила себя от такого слома. Наша империя – слагаемое многих царств, земель, а Германия не озаботилась о венике и стала легкой добычей Наполеона.

– Ужасное сравнение! – вскипел магистр. – Веник! Метла! Кто-то ведь должен думать о счастье народов?! Ныне, слава богу, на дворе век просвещения. Стало быть, тяга к национальному самосознанию.

– Ах, вы о счастье! Первейшее счастье народа – мир. Россия дала мир своим народам. Это не все ценят. Для многих, господа, – увы! – для очень многих гордыня и престиж дороже мира, дороже благополучной жизни! – Шишков смотрел на пылкого националиста твердо и открыто. – Есть ведь и такое обстоятельство, господа: история. Римская империя, хаос истребительных войн между племенами и снова – империя. Теперь уже священная… Ничто не вечно, господа! Империя французов самоистребится, как только не станет Наполеона. Рухнет Британская империя. Согрешим перед Богом – и Россию обкорнают… Вот только какую цену придется заплатить народам за так называемую свободу? По мне, цена ей – исчезновение с лица земли. Сколько их, живых языков, ставших мертвыми?

Рассуждения Шишкова не понравились. Разговор пошел пустой, хозяин предложил игру. Но игра шла мелкая, и вечер быстро завершился.

Впрочем, Александр Семенович домой вернулся вполне довольным.

Он, как всегда, выиграл. Покрыл взнос на бал в Закрете. И, главное, в час ночи был уже в постели. За день утомился до изнеможения.

Приснились стихи Анны Петровны Буниной. Она и впрямь когда-то читала у Державина заупокойную оду о своей подруге, умершей в шестнадцать лет, и наглец Жихарев, коему было чуть поболе шестнадцати, раскритиковал оду за холодность, чопорность, но расхвалил две строки эпиграфа. Саму оду Александр Семенович не запомнил, а вот эпиграф он как раз и перечитывал в своем сне: «Бог дал нам ее не для того, чтоб оставить ее здесь, но чтобы показать на земле свое творение».

Сон уплывал, возвращался.

Потом вместе с Олениным, директором Публичной библиотеки, Александр Семенович очутился в антикварной сокровищнице Секалдзева. Сей авантюрист показывал своим гостям уродливую дубину – посох Иоанна Грозного, серый камень, на коем отдыхал на Куликовом поле князь Дмитрий Донской.

И вдруг сказали:

– Адмирал, проснитесь!

Открыл глаза: фельдегерь.

– Вас ждет император.

Во дворце тьма. Лампы и свечи горят, но не светят. Огромные тени на стенах наваливаются друг на друга.

Кто-то сказал адмиралу:

– Скорее, пожалуйста!

Александр Семенович шел сколь мог быстро, а заторопясь, засеменил, и ему было досадно, словно взяли за шиворот и окунули в суету.

Александр сидел за малым столиком. Мундир, ленты, звезды. Не раздевался после бала.

Не поднимая головы, не отрывая пера от бумаги, распорядился:

– Надобно теперь же написать приказ нашим армиям и другой – к фельдмаршалу графу Салтыкову о вступлении неприятеля в пределы России.

«Я от государя услышал о войне». С этой застрявшей в голове мыслью Александр Семенович побежал к себе в кабинет.

На столе сиротою уже горела свеча. Других не стал зажигать. Обмакнул перо в чернила, одновременно садясь и придвигая лист бумаги. Глаза на икону, и рука побежала, оставляя на безупречно белом поле черные борозды.

«Из давнего времени примечали мы неприязненные против России поступки Французского императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные…»

Перечитал. Государь выглядит за сими словами благородно. Есть и горчинка… Разве что мягко по отношению к столь коварному врагу, напавшему без объявления войны?

Наливаясь энергией, закончил приказ армиям молодецки:

«Не нужно мне напоминать вождям, полководцам и воинам нашим о их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь Славян. Воины! Вы защищаете Веру, Отечество, свободу. Я с вами».

Перо зависло в воздухе и, забывши окунуться в чернила, приписало: «На зачинающего Бог».

Буквы бледные, но слова зияли.

Александр Семенович выпростался из стула, пал на колени перед иконою.

– Господи, благодарю!

Рескрипт Председателю Госсовета, Председателю Совета Министров, фельдмаршалу Николаю Ивановичу Салтыкову в Петербург написал, не отрывая пера от бумаги.

Но здесь тоже нужна была концовка, разящая воображение. В памяти встала картина учения войск, устроенная Александром Нарбонну – глазам и ушам Наполеона.

Перо написало:

«Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве Моем».

Держа листы в обеих руках – пусть чернила просохнут – поспешил к царю.

Государь все писал и писал, и, должно быть, сердитое. Поднял голову на вошедшего.

– Я прочитаю? – спросил Александр Семенович и, не дожидаясь разрешения, огласил обе бумаги.

Император показал глазами на стол, ему, должно быть, не хотелось слышать своего голоса. Подписал, не перечитывая, приказ и рескрипт.

Так началась война для адмирала Шишкова и для всей необъятной Россия.

Через два ли часа, через три – летом ночи короткие – Александра Семеновича снова позвали к царю.

Та же выправка, безупречность в мундире, в лице. Протянул бумагу:

– Скажите ваше мнение.

Бросилось в глаза число: «Вильно. 25 июня 1812 г.». – Александр пометил письмо по европейскому стилю.

– Читать вслух?

– Да, вслух. Впрочем… Впрочем…

Александр Семенович помешкал, но прочитал послание про себя.

«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что, несмотря на честность, с которой наблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня по поводу сего вторжения, что Ваше Величество считает себя в неприязненных отношениях со мною с того времени, как князь Куракин потребовал свои паспорты… Он не имел на то от меня повеления… и как только я узнал о сем, то немедленно выразил мое неудовольствие князю Куракину, повелев ему исполнять по-прежнему порученные ему обязанности. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из-за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество ещё имеете возможность избавить человечество от бедствий оной войны. Вашего Величества добрый брат Александр».

– Письмо Вашего Величества – сама кротость и детская безупречная чистота! – сказал, не лукавя, Александр Семенович. – Однако ж, думаю, письмо приведет в ярость совершившего бесчестие.

Александр кивнул головою.

– Рад, что вы сие почувствовали. Почувствует и он. Я пошлю к нему Балашова. Балашову надобно придать умного офицера. Пусть выяснит, с каким настроением вершат нашествие те, кто исполняют приказы бесчестия.

– Настроение неприятеля зависеть будет от оказанного ему приема.

Александр снова кивнул, но губы у него вытянулись в тугие струны:

– Армия Барклая де Толли отходит ввиду численного превосходства противника. Необходимо соединиться со 2-й армией, но мы не знаем, где Багратион, что у него.

Александр Семенович поклонился, отступил к двери.

– Приготовьтесь к отъезду, адмирал! Наступают весьма быстро. Местопребывание моей квартиры – Свенцияны.