Текст книги "Анвар и большая страна"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Про красные галстуки, серебряный горн и дружных ребят

Шёл по улице октябрёнок Серёжа.

Навстречу ему почтальон. Серёжа сказал:

– Доброе утро, товарищ почтальон! А моего брата Вовку сегодня в пионеры принимают!

– Правда доброе утро! – обрадовался почтальон. – Вырос парень. А ну-ка передай ему от меня «Пионерскую правду».

– Спасибо! – сказал Серёжа и пошёл дальше.

Идёт он по улице, а навстречу ему Любка на велосипеде. Подъехала, показала язык – и скорей, скорей назад. Только руль у неё подвихнулся, она кувырк – и рёву:

– Не подходи ко мне! Мамке скажу!..

– А зачем мне к тебе подходить? – рассердился Серёжа. – Сегодня нашего Вовку в пионеры принимают. Я в школу иду.

– Ой! – сказала Любка. – Возьми меня с собой!

Вскочила она, смотрит – руль у велосипеда в одну сторону, седло в другую, две спицы лопнули и торчат, как усы. Любка так и захлебнулась слезами.

– Замолчи, Любка, – сказал Серёжа.

Поднял он велосипед, зажал переднее колесо ногами, а до руля не дотянется.

– Эй, Любка, держи колесо!

Любка хоть и плачет, а слушается. Поставил Серёжа на место руль, поправил седло, вывинтил спицы.

– Ну, а теперь скорее в школу!

Идут ребята по улице. Улица – в переулок, переулок – в переулочек. Вдруг слышат, плачет кто-то. Посмотрели направо – никого, посмотрели налево – опять никого. Посмотрели вверх – увидели.

Висит на заборе мальчишка. Зацепился он за кол подолом рубашки. Подтянуться вверх – сил не хватает, отпустить руки тоже нельзя: лопнет рубашка. Держится мальчишка за забор руками, упёрся ногами и плачет.

Серёжа забрался на забор, отцепил рубашку; мальчишка так и покатился в траву.

– Зачем лазишь по заборам? – спрашивает Любка.

– За мячиком. Вот руки отдохнут – опять полезу.

– Мы бы тебе помогли, – сказал Серёжа, – только нам в школу надо. Моего брата в пионеры принимают.

– А горн там будет? – спрашивает мальчишка.

– А как же! Всё будет. И барабан, и горн, и знамя.

Побежали они в школу втроём: Серёжа, Любка и Гена.

Из переулочка в переулок, из переулка на улицу, а на улице мальчишки футбольную тренировку проводят. Выбрали один тополёк покрепче и в меткости соревнуются.

Серёжа подошёл к ним и говорит:

– Не надо бить по топольку: сломаете.

– А ты кто такой? Проваливай, пока по шее не получил!

– Ах так! – сказал Серёжа. – Не отдам мяч!

Мальчишки – кепки на глаза, кулаки наизготовку.

– Ну! – говорят.

А Серёжа прислонился к топольку и молчит. Тут подошёл и стал рядом с ним Гена. И Любка подошла. Хотя в коленях дрожь, а тоже стала рядом. Да ещё сказала:

– Мы в школу идём. Там Вовку в пионеры принимают. Если не уйдёте, мы на помощь весь отряд позовём.

– Ха-ха! – сказал мальчишка в тельняшке.

Но это он так сказал, для смелости. Потому что тут же стал шептаться со своими:

– Пойдём отсюда. Свяжешься с карапузами на свою голову!.. Эй, ты, отдай мяч!

Серёжа мяч отдал. А от тополька не отошёл до тех пор, пока мальчишки не удрали.

– Ну, ребята, – сказал Серёжа, – теперь надо мчать во весь дух! А то опоздаем.

Прибежали они в школу. А в зале стоят пионеры со знаменем, с барабаном, с горном. Перед ними шеренга ребят. Все они в белых рубашках, но без галстуков, и среди них Вовка.

И дал Вовка Торжественное обещание.

И заиграл горн, и ударил барабан.

Повязали Вовке алый галстук. Стал Вовка пионером.

А когда все возвращались домой, Любка спросила:

– Вовка, а что ты теперь должен делать?

– Во-первых, – сказал Вовка, – пионер – всем ребятам пример. А дел у нас ужас как много! Мы должны охранять природу, заниматься спортом, защищать младших и, конечно, хорошо учиться.

– Значит, мы тоже скоро будем пионерами! – обрадовалась Любка. – Вот Серёжа. Он сегодня починил мой велосипед, помог Гене слезть с забора, тополёк защитил.

– Эх, поскорей бы вырасти! – сказал вдруг Гена. – Я в пионерах горнистом буду!

Он сделал шаг вперёд, положил правую руку на пояс, а левую поднял так, будто держал серебряный зовущий горн.

Прыжок

Когда стало ясно, что никто урока толком не выучил, Василиса Ниловна закрыла журнал, положила сверху тяжёлые свои крестьянские руки и отвернулась от ребят. На промороженном снизу оконном стекле играли синие искры, а верхняя часть окна была чистой, и в него гляделось дерево, закутанное в иней, как в распушившуюся оренбургскую шаль. Но Василиса Ниловна смотрела так, словно за окном непроглядное молоко тумана.

– Это я виновата, что сердца у вас глухие! – сказала она самой себе и ребятам. – Природоведение… Это ведь задачку можно не одолеть. А тут – наука о родной земле. Вы и не понимаете, какая великая вина на Василисе Ниловне.

Класс примолк. Василиса Ниловна – она, конечно, не то, что другие. Ведь видно, не ради воспитания говорит такие слова… Всерьёз! Перепугались все.

– Простите нас, Василиса Ниловна! – не выдержала молчания Настя Осинкина.

Настя и вправду была осинка. Ты ещё не заплакал, а она уже платочек тебе протягивает, трепещет от жалости. Вот уж угаданная фамилия!

– Василиса Ниловна, – Пряников встал и опустил голову, – у нас лыжная гонка в зачёт спартакиады… Так что вкатите мне кол, и всё будет правильно. Это я вчера всех тренироваться допоздна заставил.

Другая бы начала корить: «Как! Вы предпочли моему предмету лыжные гонки…» – а Василиса Ниловна всё поняла, никаких лишних слов не сказала.

– Ладно, на следующем уроке втрое спрошу. – И улыбнулась, не классу, конечно, а Васе с первой парты (был ещё Вася с последней). – Ты-то хоть порадуешь меня сегодня?

Вася встал, потом сел, полез в ранец, а сам уже тараторит:

– Я теперь про вымерших животных читаю. Всё, чего попадётся… Уголок, думаю, можно сделать. Наглядное пособие по эрам. Я представителей лепил из пластилина. Вот скутозавр. Эра позднего палеозоя, пермский период. – Вася с первой парты достал чешуйчатое страшилище и нежно поставил на учительский стол. – А это – представитель мезозоя, юрский и меловой периоды: архиоптерикс, стегозавр и тирнозавр. Кайнозой у меня представлен антропогеном. Это из головоногих – кальмар, ну и, конечно, мамонт.

Ранец у Васи с первой парты похудел, на столе Василисы Ниловны громоздились чудовища, и она вновь была счастлива.

– Ах, Вася, в какие дебри ты полез и ведь не заплутал. Ну нисколечко! Вот смейтесь не смейтесь, и учителя бы меня укорили: непедагогично; а я скажу, ребята: Вася с первой парты – моя надежда. На кого он выучится, не знаю; какое открытие поджидает его, и подавно знать не могу. А вот верю: выучится Вася на большого учёного и открытие сделает большое, всем людям нужное. – Размечталась Василиса Ниловна, а потом стала распределять, кому какого представителя лепить. – А консультировать будет Вася, в эпохах и птеродактилях он меня превзошёл.

– Поглядим, как этот птеродактиль побежит три километра, – проворчал Пряников, – ни на одной тренировке не был… А в зачёт время первого и последнего идёт. А кто последним у нас будет, я и гадать не стану.

Напророчил. Да и как было не напророчить? Вася с первой парты не человек, а знак вопроса. Читает, читает – аж зелёный! Кого с улицы не загонишь уроки учить, а этого на улицу не выгонишь. Не чьи-нибудь слова – тёти Дашины, Васиной матери.

Все уже закончили дистанцию, а Васи нет и нет. И ведь видели – бежал! Ребята лыжи связывают, а он где-то торопится. Из лесу выехал синий, мокрый, одну варежку потерял… Класс, конечно, подбадривает: «Вася, давай!» У Пряникова секундомер. Сам-то он пролетел дистанцию – только лыжи свистели! Шестиклассников обогнал. У ребят глаза как маятники: то на прыгающую стрелку секундомера, то на Васю. Время команд уже было известно.

– Уже вторые! – сказал Пряников. – Такое преимущество растерять… Убить его мало!

Ребята кинулись на финиш:

– Вася, руками работай! Беги! На горку!..

Вася остановился, нашёл глазами ребят, закивал им: понял, дескать. И потрусил на горку.

– Третьи! Третьи! – Пряников мял ладонями голову.

Нина Осинкина кинулась навстречу Васе:

– Съезжай с горки, и мы – третьи!

Вася вбежал на горку, поглядел вниз, подумал и повернул. Стороной горку объехал.

– Мы третьи могли бы быть! – сказал Васе с первой парты Вася с последней. – А ты – в обход. Последнее место привёз! Браво!

– Ребята, – сказал Вася с первой парты, – я варежку потерял. Рука, глядите, синяя, палку не чует. Назад бегал – не нашёл… Вы уж не ругайтесь, я за вас всех динозавров слеплю.

– Сам ты динозавр! – У Пряникова слёзы на глаза навернулись. – Манная каша! Трус!

– Не-ет! – Вася вдруг лыжей о снег хлопнул. – Пожалуйста, ругайте, но трусом я никогда не был!

– А чего же от горы, как от чумы, – от геройства, что ли? – хихикнул Вася с последней.

– Ребята, я же всё рассчитал! С горы бы поехал – упал. Пока встанешь, пока лыжи найдёшь, палки – времени-то уйма уйдёт.

– Не оправдывайся! – Пряников сжал кулаки, но не ударил. – Не бью трусов, презираю!

– Если я трус, а вы – храбрые, пойдёмте на Кривой овраг, – сказал Вася с первой парты.

– Зачем? – У Нины Осинкиной глаза стали кругленькими.

– Прыгать будем!

И ведь пошли. Всем классом. Кривой овраг – глухое место, серьёзное.

* * *

Возле оврага стояла одинокая изба Весёлого деда Петруши. Так он сам себя называл. Зимой дед Петруша крепости снежные с ребятами ставил, летом водил малую команду на ягодные места, играл ребятам песни под балалайку, а тем, кто любил тайное, обещал дверь в подземелье показать. Да так и не показал: ушёл в город, к дочери. Убрал картошку, ссыпал в погреб, закрыл дверь на щепочку и ушёл, пешком.

Пустой дом на отшибе ребятам и магнит и пугало. Да всё ж не потому всполошилась Нина Осинкина. Было у Кривого оврага и другое имечко – Пропасти. Так и говорили: «Пошли на Пропасти, к Весёлому деду Петруше».

Овраг был широк – на дне можно деревеньку поставить; да только не поставишь: весенняя вода не только дом – танк унесёт. Стены оврага как поштукатуренные, будто их кто по отвесу лепил. Глубиной с хорошую сосну. Весною Пропасти тянут к себе травяной рекой, изумрудной, блестящей, как новая кожа змеи. Летом здесь фиолетово-бурая планета Марс – бурьяны вянут. Зимой Пропасти набивает снегом.

«Мороз Иванович у меня под окошком ночует!» – говаривал Весёлый дед Петруша. Неспокойный старик, всю ночь ворочается, размётывается, как дитя, а когда луна – на луну глядит. Сядет, подопрёт кулачком бороду и глядит.

Вот и стояли теперь ребята над страшным обрывом, глядели на снеговую постель Мороза. Девчонки поглядели – ойкнули. Мальчишки отодвинулись от края молчком.

Вышел Вася с первой парты, встал на самом краю и сказал Пряникову:

– Как будем прыгать – разом или посчитаемся?

Выступил к обрыву Пряников, поглядел вниз из-под ресниц и совсем глаза закрыл. Куда только яблоки красные подевались с его щёк. Поглядел и, Вася под ноги. Снег в овраге высокий, не разобьёшься, но шмякнуться, конечно, можно здорово. Да и кто его знает, что там, под снегом?

Стоят мальчишки над Пропастями, молчат, в ушах постукивает.

– Так как же прыгать будем? – опять спросил Вася.

А Нина Осинкина зажала уши ладошками да как завизжит:

– И-и-и-и!

Кинулись к ней, а она всех оттолкнула, к Васе да Пряникову подбежала, схватила обоих за руки:

– Не пущу! Мальчишки, вы, может, космонавтами будете! А если ноги сейчас поломаете, не возьмут ведь!

Пряников стал красным, как свёкла, а Вася с первой парты отошёл от обрыва:

– Я забыл: у Пряникова послезавтра городские гонки. Нельзя ему прыгать.

– Так ведь то у Пряникова! – съехидничал Вася с последней парты.

А Вася с первой сказал ему:

– А я – боюсь. Высоко тут очень.

Подобрал со снега лыжи свои, портфель и домой пошёл.

Пряников отступил от края обрыва последним.

* * *

Когда зимние синие сумерки до краёв заполнили Кривой овраг и, заливая землю, подкатывались под заметённый снегом порожек избы Весёлого деда Петруши, Вася с первой парты одиноко стоял на краю обрыва. Постоял, поглядел, пошёл к пологому спуску. В овраге даже наста не было, снег рассыпчатый, как сахарный песок. Васе, чтоб не утонуть, пришлось ползти. Дополз к подножию обрыва. Здесь снег был глубже, лежал легко, как мыльная пена. По своему следу Вася выбрался из оврага, опять постоял над обрывом, но прыгать подождал. Подошёл к избушке деда Петруши, вынул щепочку из пробоя, и сухенькая старенькая дверь тотчас и отворилась. Сама. Сенцы были узкие, нахолодавшиеся. Вася отворил дверь в горницу.

Печальным синим светом была заполнена покинутая изба. На лавке тускло, виновато мерцали пустые вёдра.

«По воде соскучились», – решил про себя Вася.

В углу, возле двух крошечных окошек, подрёмывал стол. На столе керосиновая лампа. Электричества Весёлому деду так и не провели. Председатель давал ему полдома в селе. Но Весёлый дед Петруша не захотел осиротить Пропасти.

У печи, ладной, махонькой, с лежанкой и плитой, охапки две дров. За печью для просушки тоже дрова. На плите лучина и спички. Дед Петруша словно бы приглашал: «Коли пришёл, затопи печь, погрейся. Посиди, на огонёк погляди».

– Ну ладно, – сказал Вася вслух: это значило, что он пошёл прыгать. Коли неудача какая, до дедовой избы добраться проще, чем до села.

За оврагом, на шёлковом, как праздничное платье, небе лукавый старикашка-месяц, ущербный, будто бы посмеивался.

– Да нет, – сказал ему Вася. – Я и днем не трусил. Ну ладно.

Он поднял руки, оглянулся на село, за золотую цепочку главной и единственной улицы – и шагнул…

Холодный ветер схватил его под мышки, сладко и больно защемило в животе и… хлоп! Снежная пена взлетела над ним, закружилась. Он лежал в мягком, и все у него было цело.

Старикашка-месяц улыбался без ехидства, синяя небесная река перекатывалась через дрожащие камешки звёзд, взлетевшая снежная пыль оседала, покалывала шею, щёки.

– Ну ладно, – сказал Вася, и это означало, что происшествие – неудача в гонке, спор с ребятами и спор с самим собой – позади.

Выбираться из снежной купели не хотелось. Так было покойно, и такое радостное небо удалось в тот вечер.

Вдруг над головой заскрипел снег. Кто-то бежал к обрыву. Вася запрокинул голову и увидал на краю Пропастей черную фигурку.

– Раз, два, три! – посчитала фигурка голосом Пряникова.

«На меня сиганёт», – испугался Вася, но Пряников разглядел на снегу тёмное, отошёл в сторону.

– Раз, два, три!

И опять не прыгнул.

– Ну, Пряников! – закричал на себя Пряников. – Ну, Пряников! Раз, два…

И кувырнулся в снежный пух. Тотчас вскочил:

– Победа! – и ухнулся по самые уши.

Забарахтался, пополз и увидал Васю:

– Ты чего?

– Ничего.

– Ты тоже?

– Мягко ведь.

– Мягко! Как бы не утонуть.

– Ползком надо.

Они выбрались по Васиному следу и опять пришли на обрыв и сиганули ещё раз.

И когда они сиганули, в спину им кто-то заголосил.

– Нинка! – догадался Вася.

Нина Осинкина воробушком скакала над обрывом.

– Ребята!

– Молчи! – шепнул Пряников.

– Ребята! – застонала Нина. – Я так и знала! Я так и знала! Вы убились, что ли? Ах господи! Ребята, ну хоть заплачьте… Не умирайте только, я – мигом! – И она порхнула в оживший, в залившийся дурацким смехом снег.

Пропасти безнадёжно покорились ребячьей орде.

– Бессовестные! – плакала Нина Осинкина. – Я думала, вы убились, а вы – живые и бессовестные… Как я теперь домой покажусь, такая мокрая…

– Ну чего ты? – устыдился Вася. – Пошли в дедову избушку, там печка, дрова. Обсушимся.

* * *

Огонь в дедовой печи подхватился, загудел. Печка соскучилась по людям и теперь была рада сослужить им добрую свою службу.

– Без Весёлого деда Петруши зима ныне длинная, – сказала Нина Осинкина, протягивая к огню розовые пальчики. – И сколь ещё он будет у дочек своих гостить?

– Обветшала совсем избёнка, – сказал Пряников. – Как бы ветром не сдунуло.

– Может, крышу перекрыть? А с той стороны, куда перекос, подпорки поставить? – посоветовался Вася.

– Дело говоришь, – согласился Пряников. – Снег сойдёт, всё и устроим.

– И картошку надо посадить, – опять первым догадался Вася. – Дед Петруша вернётся, а забот ему уже никаких.

– Мальчишки, какие же вы молодцы у меня! – ахнула Нина Осинкина. – Избу починить – не дуростями вашими заниматься.

Лошадиная поляна

Никто в доме не знал, что ночью мальчик не спит. Его будили глухие, глубокие звуки, словно под окном, поджидая, прохаживалось что-то.

Был август, и небо ночами, густо посыпанное звёздами, было чёрным.

Мальчика пугали яркие тяжёлые звёзды. В них жил злой зелёный огонь, он то разрастался вдруг, то замирал, уходил вглубь, – так дремлющая кошка щурит глаз, поджидая маленькую мышь.

Чтобы не видеть звёзд, чтобы не слышать непонятные звуки, мальчик забирался с головой под одеяло и плакал.

Ему казалось, за окном гуляет смерть. Он родился в деревне и по ночам верил в колдунов, оборотней и в другие многие страсти. Днём он не верил в них, днём было стыдно верить в такую чепуху.

Звали мальчика Ваней.

В обычной школе он учился в третьем классе, но оттого и произошла беда, что в другой, необычной школе он зашёл слишком далеко. Ему шёл десятый год, и в той необычной школе он учился по десять часов в день.

Ваня должен был удивить мир. От него хотели этого, и ему казалось, что он тоже этого хочет.

Ваню учили играть на скрипке.

Привезли из далёкой деревни и стали учить.

Их росло восемь у матери, мальчиков и девочек. Когда отец был жив, в доме хоть и не всего хватало, но всё же было терпимо. А потом мать оставила себе старшего и двух меньших, а пятерых взяли в детдом. Ваня в детдоме даже обвыкнуть не успел. Нашлись в нём способности, и его повезли в большой музыкальный город.

Здесь он учился прилежно. Сначала от боязни, что вернут с позором назад. А потом ещё прилежнее, по любви и потому, что скрипка казалась ему похожей на самую младшую, самую маленькую сестрёнку. Он дома нянчил её, носил ей из лесу ягоды, рассказывал про свои горести, хотя она ничего не понимала.

Однажды Ване сказали, что он будет выступать в большом концерте. Пришлось совсем отложить тонкие учебники третьего класса и всё играть, играть…

Он был талантливый мальчик, но скрипке мало таланта, а Ваня не успел отдать ей столько труда, сколько она хотела. Он пустился взапуски со временем. У него хватило упорства и не хватило силёнок.

Как-то на восьмом часу занятий он выронил смычок и упал…

Ваня болел долго: лежал в больнице, жил в санатории, а потом его привезли в лесной домик старого музыканта: на берег реки, на поляну, окружённую окаменелыми дубами.

В ту ночь, когда мальчик наконец решил посмотреть, кто же разгуливает под окном, опять было темно и звёздно.

Он так устал бояться, что захотелось ему уж сразу умереть или жить спокойно и, конечно, долго.

Он встал с постели, подошёл к окну, словно это было днём. Открыл его. На поляне перед домом стояли кони. Они подняли морды и посмотрели на мальчика. Они долго смотрели на него, и он догадался: кони ждут хлеба.

Осторожно, чтобы не разбудить в доме людей, он прошёл на кухню и взял круглый мягкий хлеб.

Ваня был слаб от болезни, от бессонных ночей. Его пошатывало, и кони сами подошли к дому, встали под окном и бережно брали хлеб большими тёплыми губами. Потом они отходили, красиво переставляя высокие тонкие ноги, и земля под копытами чуть вздрагивала, чуть покачивалась.

В ту ночь Ваня спал крепко и не запомнил ни одного сна. Всё, что подали на завтрак, съел, съел обед, съел ужин.

В доме насторожённо обрадовались, а на следующий день поверили: Ваня пошёл на поправку. Много ел, был весел и под прозрачной кожей едва-едва, но уже затеплился румянец.

В эти дни недовольной была только кухарка. У неё пропадал хлеб – буханка, две, а то и булка. Наконец она не выдержала и пожаловалась хозяину дома.

Воришку решили выследить.

К тому времени уже наступило полнолуние.

Спать легли рано. Дом скоро затих.

Луна взошла. Белые стены комнат замерцали, и где-то за домом раздались глухие, глубокие звуки.

«Лошади пришли, – подумал хозяин. – Интересно, откуда они приходят? И почему всегда ночью? Может быть, из лесничества? Днём работают, ночью пасутся».

Раздался шорох. Хозяин затаил дыхание, но и в доме всё молчало. Хозяин хотел было подняться, но тут явственно прозвучали шаги босых маленьких ног.

Дверь в спальню была приоткрыта, и старый музыкант увидел, как проскользнула фигурка в ночной белой рубашке.

– Эге, наш больной!

Мальчик прошёл на кухню, повозился там и скоро опять мелькнул в дверях: возвращался к себе.

Старый музыкант поднялся и пошёл следом.

Он увидел, как Ваня распахнул окно, как подошли к окну лошади и как мальчик кормил их из рук, говоря ласковые слова.

Ваня говорил:

– Ешьте, лошади. Вы ешьте и хорошо работайте. Тогда ваш хозяин будет вас жалеть. А если меня больше не будет, вы меня помните, я вас очень жалел, а тебя, тёмный конь, я жалел лучше всех.

То, что произошло минуту спустя, так поразило старого музыканта, что, когда он очнулся, почувствовал: лицо – в слезах, и совсем не хотелось корить себя за женскую моду плакать.

Вот что произошло.

Тёмный конь съел хлеб и встал под окном боком, словно приглашал мальчика к себе на спину. Он стоял долго, терпеливо, поворачивал к Ване голову.

Ваня колебался, потом заправил длинную рубаху в трусы и с подоконника сел на коня, обхватил его высокую шею маленькими руками.

Конь тихо отпрянул от окошка, поворотился к дому спиной и пошёл через поляну в дубовую рощу.

Другие кони стояли неподвижно и смотрели им вслед.

Старый музыкант оделся и вышел на улицу.

Он прошёл мимо лошадей по низкой августовской траве, вброд по лунному половодью, под чешуйчатыми куполами дубов, где каждая пластина была кованой, старозаветной. Прошёл над старицей, аккуратно засыпанной серебряной мелочью ряски, с тёмными глубокомысленными окнами, в которых стояла чистая, как лицо спящего ребёнка, луна. Потом он сразу остановился, услышал, как падает отживший лист, как возле дома всхрапнула лошадь, и вздохнул так сильно, что закололо в сердце.

Луна, как большая настольная лампа, ласково осветила ему воду, блестящие иглы невысокой сосны, приблизила небо. Было видно, что небо – воздух. Воздух, воздух, воздух, пронизанный лучами, колышимый ветром, холодный, ясный, ледяной где-то там, у самой луны.

– Не догнать, – сказал тихо и внятно старый музыкант.

И он услышал, как затрепетала, загудела земля, как с посвистом прокатилась за лесами тугая волна воздуха.

– Поезд, – сказал музыкант вслух.

Он вернулся к дому, сел на крыльцо, положил голову на холодную росистую ступеньку. Потянул воздух в себя, уловил запах давно оструганного, хорошо просушенного, богатого теплом дерева и заснул.

Проснулся он вдруг, вздрогнув. Было светло, а у крыльца стоял тёмный конь. На его спине, припав к упругой нервной шее, спал Ваня.

Старый музыкант подошёл к лошади, снял мальчика и унёс домой. Когда он опять ложился в постель, потому что вставать было ещё рано, то услышал, как за стеной негромко и грустно заржал, видимо, тот тёмный конь.