Текст книги "Футбол"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Мне через линию! Хорошо поработать!

Когда он скрылся за домами, я посмотрел на Дусю с обидой: надо мной ведь смеялись.

– Какой же он Чекалдыкин? – сказала Дуся. – Он Чегодаев, это его за любовь к водочке так прозвали.

– Я не знал! – Снова стыд поджаривал мои щеки.

– Он не обидится, – успокоила меня Дуся. – Было бы таких людей побольше, совсем бы по-другому жилось.

– А неужели договориться нельзя? – Дусина мысль пришлась мне впору. – Собраться всем и договориться?

– Мы и так собрались, – сказала Дуся. – Думаешь, я об этом не думала, о чем ты говоришь? Думала. Даже плакала. Когда война была, все жили честнее. А теперь хитрят. Многие хитрят.

– А что же делать?

– Я для себя это решила. Работаю на совесть и живу на совесть. И другим желаю того же.

«Она хорошая», – сказал я себе, и тут мы подошли к фабрике.

9

Веретена крутились, Дуся ходила между машин, ловко ловила и связывала оборвавшиеся нити пряжи. Я до сих пор ботинки толком завязывать не научился, один бантик освоил, а у Дуси руки как у пианиста – летают.

Я засмотрелся на ее руки, а потом стал смотреть на другой ряд машин. Здесь работала старая, усохшая, как сухарик, женщина. Она двигалась неторопливо, руки у нее были в тяжелых венах, но и она вязала узелки движениями неуловимыми. Дуся улыбнулась мне. Подошла.

– Ну, теперь видел, как мы работаем? – перекрывая шум машин, крикнула она мне.

Я кивнул головой.

– Пошли, провожу!

– А машины?

– Ничего, они умные.

Дуся вывела меня на железную лестницу.

– Спустишься на первый этаж и на выход. Не бойся, тебя не задержат.

Она улыбнулась, помахала рукой и ушла. Я не успел ей даже спасибо сказать.

В вестибюле увидал над входом «Молнию». Красными буквами было написано: «Приветствуем Евдокию Феклушину! Она работает за четверых!»

«Евдокия – это же Дуся!» – догадался я.

В проходной меня не остановили.

Я шел нога за ногу, разглядывая корпуса фабрик. Теперь это мой город.

В глаза бросилась запыленная вывеска: «Городской музей».

Я пришел к открытию, в одиннадцать часов утра. Высокая лестница круто уходила на второй этаж. Поднялся. Внутренняя дверь – нараспашку.

– Заходите! – сказала мне седая женщина в круглых, с железной оправой очках.

В просторной комнате на стене висел обломок бивня мамонта, под стеклом лежали какие-то черепки. Соха стояла. Дед Кондрат такой же вот землю пахал, когда мы в лесу жили. В углу была устроена каморка ткача. Между окон стояли стенды с фотографиями революционеров. Картина висела: рабочие, а перед ними царский генерал и казаки. Я обошел все стенды, прочитал все фамилии революционеров.

– А вон идет Иван Степанович! – сказала вдруг смотрительница музея и показала в окно.

Я посмотрел на улицу.

– Вон – лысиной блестит. Самый настоящий революционер, – сказала смотрительница с гордостью. – В большевистском комитете был, с Бугровым, с Барышниковым.

– А теперь? – спросил я.

– Теперь пенсионер. Он бодрый! Ведь в пятом году еще с казаками бился. В тридцатой казарме.

– Спасибо! – сказал я и бегом пустился по лестнице.

Но революционера на улице уже не было. Он, видимо, жил в каком-то из этих домов. Оглядывая улицу, я увидал памятник среди деревьев и прямоугольник фабричного двора. Фотографию этого места я только что рассматривал в музее.

«Двор стачки».

Вот здесь все и случилось когда-то. Не каменный рабочий, а живой, может быть Иван Степанович, держал красный флаг, генерал стоял перед толпой, набычив голову в папахе, у казаков в руках нагайки…

Два бесконечных ряда окон смотрели на меня. А тогда… они смотрели на рабочих, на революцию.

Я не удержался, подошел к зданию и потрогал рукой красные кирпичи. Пусть все знают: я тоже смогу постоять за общую правду, за народ.

На этот раз я себя не одернул. Это была не игра.

10

– А между тем пора писать сочинение на конкурс! – сказал я себе, открывая глаза, и объявил на весь дом: – Жизнь прекрасна и удивительна!

Да так оно и было. И снилось нынче что-то хорошее. Полежал, вспоминая. Не вспомнил. Выскочил из-под одеяла.

 
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты!
 

– Опять его раздирает с утра! – злобно шипела бабка. – Как пост, так он орать.

– Летом посты не главные! – крикнул я ей на кухню, на домашнем языке это называлось – отбрехнулся, и, набрав воздуха, сладкозвучно, под Козловского, закатился: – «Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты».

Уж не знаю, противно ли я пел или не совсем противно, мне мой голос по утрам нравился.

Умылся, выдул кружку молока. Поддразнивая бедную мою бабку, влил в свою бессовестную глотку пару сырых яиц и, выдав пробную трель, проникновенно затянул любимое, непостижимо прекрасное для меня:

 
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит…
 

– Господи, ну чего орет? – нарочито громыхала кастрюлями бабка. – Делать нечего – поди дров наколи!

Ах, дрова понадобились! И я с высот тенора кинулся в громадные пропасти баса:

 
Среди долины ровный
На гладкой высоте…
 

Мне очень нравилось, что, когда я раскатывал громоподобное «высоте», непромазанное стекло в форточке звенькало.

Если голос развить, то уж не пропадешь.

 
Э-эх, ухнем!
Еще разик, еще раз!
 

И вдруг я понял, что вот она, самая подходящая минута, когда нужно сесть и написать о Пушкине. Стихи были вполне готовы, но ведь я обещал принести и стихи и сочинение в прозе. Но проза не стихи, чтобы писать прозу, нужно знать, о чем пишешь.

Родился Пушкин в Москве, в 1799 году. Это вот какого числа? Старый стиль, новый стиль…

У наших соседей слева, у главного лесничего Антонины Антоновны, был великолепный полупудовый дореволюционный Пушкин. Я тотчас отправился попросить книгу, хоть на часок.

– А ваш Ваня опять сегодня пел, – услышал я голос матери Антонины Антоновны, глубокой, но резвой старухи. Она рассказывала о концерте моей бабке, словно та не слыхала ни моего тенора, ни моего баса.

– Здравствуйте! – Я чуть было не брякнул «сударыня», но все-таки не брякнул.

– А вы сегодня пели! – сообщила новость вежливая старуха.

– Немного пел, – сказал я, скромничая. – Не одолжите ли вы мне на один час том Пушкина.

– Отчего же на час? Берите и читайте! – Бедная старая женщина нескрываемо обрадовалась моей просьбе.

Я притащил книгу и, заглядывая в предисловие, принялся изливать свои восторги.

«Гений Пушкина озарил мрачную эпоху царизма. Ода „Вольность“ звала к свободе…»

Грешен, я не смог одолеть «Вольности»: «Беги, сокройся от очей, Цитеры слабая царица!» Я больше всего любил «Сказку о царе Салтане», «Дубровского» да еще «Тиха украинская ночь». Ну и, конечно, «Горит восток зарею новой», «Редеет облаков летучая гряда», «Любви, надежды, тихой славы», «У лукоморья дуб зеленый».

А «Прощай, свободная стихия»?

А «Мороз и солнце, день чудесный»?

Э, нет, я многое любил и знал у Пушкина, но первым поэтом России был для меня в те годы Лермонтов.

Свои восторги я закончил тремя восклицательными знаками. Сочинение не уместилось на пяти тетрадочных страницах, но на шестой странице я занял всего одну строку. Это как-то было несолидно, и я приписал:

 
Товарищ, верь! Взойдет она,
Звезда пленительного счастья!
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена.
 

Эти строчки я тоже очень любил, но когда они оказались в конце моего сочинения, то получилось, что Россия еще не воспрянула ото сна, не освободилась от самовластья, а это было политически неверно. Подумал и написал еще одну строчку: «И Россия ото сна воспряла».

11

Стихи и сочинение я понес в библиотеку спозаранок. Пришлось долго ждать, когда откроют Дворец культуры, потом – библиотекаршу. Дверь в библиотеку открыла молодая женщина.

– Что тебе, мальчик? – спросила она меня. – Читальный зал откроется в двенадцать, а теперь только девять.

– А куда собственные сочинения сдавать? – спросил я как можно угрюмей, чтобы не струсить.

– Ах, собственные сочинения! Оставь мне. У тебя что? Стихи?

– И стихи. И еще не стихи.

– Давай и не стихи.

Тетрадку я держал за спиной.

– Вот!

– Спасибо! Я передам это Георгию Матвеевичу.

За ответом я пришел в тот же день, сразу после обеда.

В читальне за своим столом сидела Варвара Ивановна, а возле стола, в низком кресле, – длинноногий, чему-то счастливо улыбающийся, вовсе не старый человек. Я сразу понял, что это и есть Георгий Матвеевич.

– Милок, да ты, чай, за ответом? – спросила Варвара Ивановна, устремляя на меня взгляд над очками.

– Нет! – пролепетал я неправду. – Я – так.

– Иди сюда, садись, – позвал меня Георгий Матвеевич, указывая на другое низкое кресло.

Я подошел и сел на краешек, чтобы не утонуть.

– Это Георгий Матвеевич! – познакомила меня Варвара Ивановна.

– Я знаю.

– Откуда же?

– Догадался.

Георгий Матвеевич улыбнулся уже не чему-то, а мне.

– Нам понравились и твои стихи, и твой пламень в сочинении, но о премиях будет решать жюри, а я тебе предлагаю присоединиться к нам. Наш литкружок послезавтра идет в поход по родному краю.

– А что нужно… взять? – Дома меня могли и не пустить в поход, но мне так хотелось быть среди настоящих пионеров!

– Из еды ничего не надо, – сказал Георгий Матвеевич. – Тут о нас комбинат позаботился. На всякий случай одеяло нужно взять. Ну и что-нибудь теплое, на случай холодной погоды.

– Поход на три дня, не замерзнете, – сказала Варвара Ивановна. – Пойдешь?

– Пойду! – Я вскочил с кресла.

– Ты торопишься? – спросил меня Георгий Матвеевич.

– Нет.

– Тогда посиди, поговорим. Кстати о месте сбора. Приходи сюда в десять утра. Мы начнем наш поход отсюда и поначалу двинемся на Желтую гору.

12

Меня держали за шиворот, а я держал банку с белилами. Оглянуться я не мог, меня душил ворот рубахи, но, натужившись, я посмотрел вниз и увидал начищенные милицейские сапоги.

Воздуха не хватало, закричать и то не было силы, и я молил, чтобы воротник порвался. Воротник был крепкий, рубаху мама сшила мне из своей довоенной юбки, из древнего и вечного коверкота.

Земля вернулась наконец. Я вздохнул. В тот же миг жесткие руки повернули меня на сто восемьдесят градусов. Передо мной стоял участковый.

– Пошли! – сказал он, поглядев мне в лицо.

Я напружинился, готовый прыгнуть в сторону и кубарем, ужом, шариком, кроликом, но бежать, бежать!

– Я в милицию тебя не поведу. Пройдемся тут, по улице. Поговорим. Только чур! Заставишь бегать за собой – пеняй на себя.

Он повернулся и первым пошел по темной улице. Лампочки горели вполнакала. Я поспешил за ним.

– Кто тебя подучил сделать это? – спросил участковый, кивая на банку с белилами.

Я швырнул банку в канаву.

– Никто меня не подучал.

– Только без этого, – участковый брезгливо пошевелил пальцами, – без вранья.

– Я не вру.

И вдруг меня осенило:

– Хотите знать, кто мне дал идею?

– Идею? – удивился человек.

– Идею! – упрямо сказал я. – Идею мне дали Гайдар и Тимур. Тимур на моем месте поступил бы точно так же.

– Тю-у-у! Да ты что же, тимуровец?

– Тимуровец!

– И сколько вас таких?

– Таких… – Я замялся. – Таких я один.

– Выгораживаешь дружков! – Человек засмеялся, но мне показалось – одобрительно. – Ладно. Теперь слушай. Отпускаю тебя на все четыре стороны. Видишь, даже фамилию не спрашиваю. Скажу тебе по секрету: семье красного командира ты и твои друзья помогли. Этой семье выдан ордер на квартиру. Но чтоб без новых затей. Понял? Мы с тобой говорим один на один, как взрослые люди. Еще попадешься сам или кто из ваших, отвечать будут отцы и матери. Так и скажи своим. Помогайте старикам вскапывать огороды, колите дрова, нянчите детей, но чтоб без лозунгов. Ясно?

– Ясно, – сказал я тихо.

– Тогда прощай.

– Так я могу… – Осторожно сделал шаг во тьму.

– Дуй!

Я скакнул в первый же переулок и долго еще путал следы, отсиживаясь в засадах, выглядывая и выслушивая преследователя. Нет, за мной никто не шел.

– А я и вправду один, – сказал я гордо и вдруг понял: скверная гордость.

Прескверная.

Глава четвертая

1

Мы идем стежкой. Могли бы по дороге, на автобусе, могли бы по рельсам – на поезде, но мы выбрали стежку, и наши босые ноги радуются теплу земли, наши глаза радуются белому свету.

За городом Георгий Матвеевич сел на землю, снял ботинки, связал шнурками, закатал штаны до колен, ботинки через плечо, улыбнулся нам и пошел стежкой. И мы тотчас сели на землю, разулись и побежали догонять нашего вожака.

Мы шагали по заливной, влажно-зеленой луговине. Стежка была черная, воздух дрожал, и вкус его был для меня незнакомым, но близким. Словно квашню поставили где-то, огромную бадью теста, и оно подошло, вспучилось – бери и ставь в печь. А печь-то уже истопили, в избе прибрали. Хорошие хозяйки перед новыми хлебами всегда наводят чистоту в доме.

– Чем же это пахнет? – спросил я высокого мальчика, тонколицего, тонкорукого – сразу видно, маменькин сынок, отличник, надежда школы, нерабочая кость.

– Не знаю, что улавливаете вы? Запах обычный. Торфом пахнет.

Меня покоробило «вы», девчачий голосок, капризная улыбка, словно бы я помешал ему. Мыслитель какой!

Но тут, выйдя из нашего гусиного строя, Георгий Матвеевич поравнялся с нами и сказал:

– Я радуюсь, ребята, что вы идете молча. Это все наш край! Наше небо, наша земля. Все это должно остаться в вас на всю жизнь: запахи, краски, птичий пересвист. Однако не пора ли нам перекусить?

Мы свернули к реке и устроились на пиршество под серебряными ивами. Георгий Матвеевич расстелил на траве клеенку, и все мы достали из своих котомок и сумочек – рюкзаков не было – наш казенный и домашний харч.

Деньги на поход отпустил текстильный комбинат – наверное, небольшие деньги, но я был горд, что впервые ем если и не заработанный пока, но все же свой, не отцовский хлеб. Я почитал себя за счастливца, потому что мне лично выдали три банки консервов. Две я собирался сэкономить и принести домой. Еще у нас были большие банки, которые полагалось разделить на двоих, по три штуки на пару. Выдали нам также галеты, сладкие сухари и гречневую крупу для общего котла.

Мама на дорогу дала мне десяток яиц, десяток огурцов да пирожки с яйцами и рисом. Пирожки я никак брать не хотел, боялся, что над домашней нашей пищей посмеются, но мама слушать меня не стала, а выбросить пирожки я не посмел – всего год назад пришлось бродить по полям в поисках прошлогодней гнилой картошки. Съесть пирожки втихомолку было еще стыднее, чем выбросить. И чтоб кончить свои муки разом, я выложил пирожки на клеенку на одном ее конце, а сам пристроился на другом – и оказался рядом с «паинькой», который объяснил мне, чем пахнет здешняя земля.

– Для лучшего знакомства друг с другом, – предложил Георгий Матвеевич, – будем есть из тех банок, которые рассчитаны на двоих.

Нас было восемь ребят и пять девочек. Я никого из них не знал и, когда делились, улизнул на реку вымыть ложку. Ложка у меня была завернута в газету, но я никому не хотел навязываться в товарищи. Пусть сами решают.

На реке было тихо. Маленькие волны, набегая на берег, улькали вокруг ветки, дотянувшейся до воды. Листья на ветке перешептывались. Я закрыл глаза и услышал в звоне и ульканье воды счастливый затаенный смех, и в шорохе листьев тоже была радость.

– Иван! – позвал меня Георгий Матвеевич.

Я послушно подошел к нашей самобранке.

Ребята уплетали мамины пироги.

– Вот тебе и раз! – залился нежданно хорошим смехом «паинька». – Хозяину пирогов и не досталось.

Я становлюсь пунцовым: ведь все смотрят на меня. Торопливо забормотал:

– Что вы! Пирогов я дома наемся. Тут вон – консервы!

Правду сказать, консервы я еще никогда не пробовал. Горожанин я липовый. Все в деревнях жил да на кордонах, на отшибе, за стеной леса.

– Пироги – истинно русское угощение! – Георгий Матвеевич даже на свет мамин пирожок поглядел. – Вы еще пирогов поедите на своем веку. Война долго будет аукаться, но хозяйство скоро придет в норму, вот тогда ваши мамы и покажут все свое мастерство. И пироги будут, и наполеоны, фаршированное, нашпигованное…

– А пока нажмем на консервы! – подхватил «паинька» и сделал передо мной реверанс: – Разделите, друг Иван, с другом Михаилом эту скромную трапезу. Предлагаю вам консервированную… резину в собственном томатном соку.

Может, это было глупо, но тогда показалось остроумным. Я уплетал консервы, и они были для меня куда слаще пирогов. Чего они понимают, городские!

2

Стежка привела нас на лесную дорогу. На лесной дороге людям веселей вместе.

– Вы тоже пишете стихи? – спросил я вежливым манером Мишу-«паиньку».

– Я стихи читаю, – сказал он мне, улыбаясь насмешливо, но и дружелюбно.

Я понял его. Он не считал свои стихи стихами, но я-то свои стихи уважал. Не принял я Мишиной насмешки, даже не обиделся.

– Мой любимый поэт Державин! – бросил я ему перчатку.

– Как скучно живется, наверное, вам, – сказал Миша и возвел глаза к вершинам сосен. – «Когда ты есть душа едина движенью сих огромных тел, то ты ж, конечно, и причина и нравственных народных дел…» Нет, увольте!

– Хорошо, что же вам нравится? – спросил я холодно, я успел подумать об этой холодности, и перед глазами мелькнул у меня сначала Лермонтов, потом Печорин.

– Мне нравится другое.

Я увидал вдруг, что усмешечка сошла с ироничных Мишиных губ, он собирался прочитать что-то всерьез, и я за одно это был ему благодарен.

 
Синий ворон от падали
Алый клюв поднимал и глядел.
А другие косились и прядали,
А кустарник шумел, шелестел.
 
 
Синий ворон пьет глазки до донушка,
Собирает по косточкам дань.
Сторона ли моя, ты сторонушка,
Вековая моя глухомань!
 

– Это Пушкин! – сорвалось у меня.

– Нет, – покачал головой Миша. – Это Бунин.

Я выдал себя с головой. Бог с ним, с Буниным. Впервые слышал это имя, но я, значит, и Пушкина не знал.

А я его и не знал. У нас был маленький томик, который я читал с детства и перечитал, может, тысячу раз. Но томик был карманного формата, и многие листы в нем были утеряны еще до моего рождения.

Лес пошел еловый. Убавилось свету. Я насторожился, показалось, до избушки на курьих ножках рукой подать, и я в первый раз за сегодня пожалел, что не один в лесу. Встрепенулся потаенный, свивший у меня в груди гнездо дружок-воробышек. Был он сер и неказист, но стоило ему выпорхнуть из гнезда – и я уже ничего не видел и не слышал вокруг, залетали мы с воробышком неведомо куда и неведомо о чем замирали с ним. Это и была моя тайна, о которой я, слабый на язычок, никогда еще не проболтался.

Запела пионерская труба. Я вздрогнул: воробышек юркнул в гнездо.

Лес расступился, мы вышли на ромашковый луг. С высокой мачты трепетал, приветствуя нас, красный флаг: пионерский лагерь.

На площадке вокруг флага строились отряды. Нас ждали.

Все это мне очень понравилось. Приветствовали нас как настоящих путешественников. Пригласили остаться на ночлег и, конечно, предложили сыграть в футбол.

– Меня увольте от этого варварства! – поднял руки Миша-«паинька».

– Как же так?! – вскричал я. – Семь на семь уже не то. Не по-настоящему.

Миша улыбнулся тонкой, противнейшей своей улыбкой.

– Буду верный ваш болельщик.

Я с надеждой посмотрел на девочек, но они все у нас были стихоплеты, художницы…

– Я сыграю, – сказал Георгий Матвеевич.

– Ого! – запротестовала команда лагеря.

– Нас будет восемь, – предложил Георгий Матвеевич, – а вас одиннадцать. Сыграете полной командой.

– Идет, – согласился физкультурник. – Мы готовимся к спартакиаде, нам надо сыграться.

3

Я решительно направился в ворота. Наш капитан, по фамилии Крутов, – волосы ершиком, загорелый, ладный – вопросительно поглядел на Георгия Матвеевича.

– Пусть Дорофеев станет.

Я обернулся через плечо:

– В воротах буду я.

– Пусть Иван постоит, – согласился Георгий Матвеевич.

Крутов неодобрительно покачал головой, но спорить не стал.

Начали.

Георгий Матвеевич, как только попал к нему мяч, ударил по воротам противника очень сильно и на удивление неточно.

– Пасовать надо! – сердито прикрикнул на него Крутов: он, видно, и впрямь считался хорошим игроком.

Правда, пока в его игре ничего особенного не было. Получит мяч, тотчас отдаст, да чаще всего противнику. Мне в воротах было скучно. Наши ребята старше, мяч все время у них. А Крутов вдруг показал себя. Раскрутился на одном месте, рывок – вся защита осталась у него за спиной. Вратарь выбежал навстречу, но Крутов и его обманул. Мяч забил даже лениво как-то. А через минуту он еще забил. Ударил в прыжке с лету. Вратарь даже не пошевелился.

– Так дело не пойдет, – сказал физкультурник, судивший игру. Вместо двух самых маленьких играть стали физкультурник и баянист. Судить взялась старшая пионервожатая.

Пришел мой звездный час.

Первый же удар физкультурника был из неберущихся, но я тоже был не лыком шит. Достал мяч у самой «девятки». И не отбил, а взял. Упал больно, спиной, но даже Крутов ахнул.

– Не думал, что ты так стоишь! – сказал мне в перерыве Георгий Матвеевич.

А Крутов молча протянул мне руку.

4

Игра идет своим чередом, не очень интересная для хорошего вратаря игра. Бьют издали, мажут, а те мячи, что долетают до ворот, я легко забираю и выкидываю Георгию Матвеевичу. Только ему, чтоб приучить противника. Потом я неожиданно брошу мяч на ход, Крутову, и он своего шанса не упустит.

Я все делаю как надо, но сам – не здесь.

Вижу себя на поле огромного стадиона. Чемпионат мира. Финал. Мы уже победили всех. Последняя игра. А я – непробиваемый. Ни разу не затрепыхалась сетка за моей спиной. Ни разу!

Играем с Англией. С родоначальниками футбола. Их кумир – центр-форвард – бьет с правой, с пяти метров. Молниеносный бросок, мяч ударяется мне в грудь, отлетает к другому нападающему, тот бьет через себя, в противоположный угол, но я успеваю метнуться к мячу. Отбиваю. Первым у мяча оказывается центр-форвард. Я на земле, защитники позади, кумир англичан играючи толкает мяч в пустые ворота и победно вскидывает руки. Публика взрывается, но что это? Вратарь неимоверным усилием взлетает в воздух и у самой черты достает мяч кончиками пальцев и переводит его за лицевую линию. Публика беснуется. Вратарь сидит на земле, прислонясь спиной к штанге, и счастливая улыбка расползается по его бледному лицу. Он опять победил. И всем известно, что он – это я.

– Ваня! – отчаянно крикнул Георгий Матвеевич.

Окруженный игроками противника, он отбросил мне мяч, а я замечтался. Прыгаю я, как тот, на чемпионате мира, в последнее мгновение, дотянувшись кончиками пальцев до мяча, перевожу его на угловой.

Угловой пошел подавать физкультурник. Навесил на вратарскую площадку. Я снял мяч с головы баяниста и бросил Георгию Матвеевичу, одиноко стоявшему в центре поля.

Проталкивая мяч перед собой, он помчался по полю, длинноногий, длиннорукий, – Паганель и Паганель. По воротам, в которых, как напуганный зайчишка, стоял покинутый защитниками вратарь лагерных, Георгий Матвеевич ударил издали, да с такой силы, что потерял равновесие и упал, но мяч, как ядро, просвистел над головой присевшего от страха вратаришки.

– Гол! – закричал Георгий Матвеевич, вскакивая на ноги. – Го-о-ол!

Он побежал по полю, сияя замечательной своей улыбкой, так сияя, что и лагерные заулыбались. Заулыбались, но вратаря поменяли. В ворота встал баянист, и наши никак не могли забить ему. Я снова потерял нить игры. Поплыл по морю своих мечтаний.

Значит, так. Мы – деревенская команда, но тренер у нас столичный. Обидели человека. Он ушел из большого спорта, уехал на родину и взялся тренировать деревню-матушку.

И сразу первое место в районе. Выигрываем кубок области, потом республики. Решено допустить нашу команду к играм на Кубок СССР. Берем и этот кубок, но самое главное во всей этой истории: я – сухой вратарь. Нас посылают в Англию. Матч века. Английским футболистам обещано за выигрыш по миллиону долларов. Все наши игроки подбиты, играют из последних сил, но я творю чудеса. Беру одиннадцатиметровый. Последняя минута. Центр-форвард прорывается к моим воротам, страшный удар. Я ловлю мяч и падаю с ним за линию ворот… Это проигрыш.

Финальный свисток. Я стягиваю с рук вратарские перчатки и бросаю их в публику. Сухого вратаря больше не существует. У меня одно утешение – я все-таки поймал тот роковой мяч. С трибуны бежит ко мне мальчик с золотой клеткой. «Не покидайте футбола! – По его лицу катятся слезы. – Это вам моя любимая колибри». Я беру у мальчика клетку, открываю золотую дверцу, и птица колибри, величиной с майского жука, исчезает в величественном небе стадиона.

Бац! Мяч больно ударяет мне по уху. Кое-как ловлю его. Чтобы прийти в себя, долго играю, стукая мячом о землю.

– Время не тяни! – кричат лагерные.

Разбегаюсь как бы для удара ногой, но бросаю мяч руками на Крутова. Крутов обводит физкультурника, обводит защитников, обводит вратаря, и тут раздается отчаянная трель свистка.

Старшая пионервожатая машет руками.

– Мяч не засчитан. Время истекло.

Времени было еще добрых пять минут, но мы простили старшую вожатую. Это без души надо родиться – быть беспристрастной, когда твою команду кладут на обе лопатки.

– Хорошо стоишь, – сказал мне Крутов после игры. – Только фасонишь. Чуть гол не пропустил зряшный.

5

Я не думал, что могут быть такие огромные костры. В моей жизни еще не было ни одного пионерского костра, хотя я уже вырос из пионеров. На футбольном поле врыли в землю настоящую ель, обложили высохшими елочками, облили бензином и зажгли.

Пламя столбом поднялось к небесам, и все возликовали.

Георгий Матвеевич вскочил на ноги, взмахнул, как дирижер, руками и запел:

 
Взвейтесь кострами.
Синие ночи,
Мы – пионеры, дети рабочих.
 

Это была не наша песня. Эту песню знала и пела моя мама. У нас были другие песни, но мы постарались подпеть, схватывая на лету слова, и получилось хорошо.

– А теперь, друзья, давайте почитаем стихи. Кто отважится первым?

– Позвольте мне, Георгий Матвеевич.

Вот это да! В сияющий круг вышел тихоня Миша.

Он вышел так, как выходили перед бессмертными героями – перед Гераклом, Ахиллесом, Одиссеем – бессмертные греческие поэты.

Высокий, нежный, не боящийся своей нежности, Миша убрал со лба чесаную свою челку, улыбнулся, вскинул руку к небу и словно взлетел.

 
Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы!
Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!
 

Я всегда пропускал эти стихи у Пушкина. Один раз прочитал, и довольно…

 
На звонкое дно
В густое вино
Заветные кольца бросайте!
 

Миша ликовал, будто это ему поднесли золотую чашу с тем самым густым пушкинским вином. Он ликовал оттого, что произносит пушкинские слова, которые все золотые.

 
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
 

Мне показалось, что чудо произойдет уже в следующее мгновение – ночь отхлынет, и на небо взойдет неурочная заря.

Стихи кончились, но Миша стоял и смотрел вверх, словно искал улетевшие в пространство строки. И мы все, замерев, смотрели на Мишу и ждали. Он вздохнул, отошел от костра и сел.

– Вот что такое поэзия, – тихо сказал Георгий Матвеевич, но все услышали его голос. Он поднялся. – Миша прочитал удивительно хорошо. И может быть, стоило хоть изредка собираться людям вместе, чтобы послушать только одно стихотворение.

– Миша, – шепнул я, – после твоих стихов…

– Пушкинских… – сказал он.

– …пушкинских, – согласился я, – ничего не хочется слышать. Пошли побродим.

– Пошли, – сказал он.

Мы сели над рекой. Свесили ноги с обрыва.

У костра не видно было, что луна уже взошла. Здесь, за стеной деревьев, ничто не мешало ей светить. Искрила трава, хвоя на елях, сверкали песчинки и река, серебряная от излучины до излучины, вызванивала приглушенно и многоголосо, словно за невидимой дверью собралась празднично одетая толпа веселых людей, придумавших добрую забаву.

Зазвенела пчела. Совсем близко.

– Ты знаешь, – сказал Миша, – она, кажется, села мне на голову.

Я торопливо принялся расстегивать рубашку.

– Что ты делаешь? – удивился Миша.

– Я обмотаю рубашкой руку и схвачу пчелу!

– Не надо, – Миша улыбнулся. – Ну зачем ей меня кусать? Ее в улье ждут. Наверное, слишком много меда набрала.

И я тотчас позавидовал Мише: пчела выбрала для отдыха его голову, не мою.

– Вот и улетела, – сказал Миша.

Мы прислушались, но звон пчелы утонул в ребячьих хлопках: у костра шли танцы.

– Почему бы не предположить, что пчела не есть существо, а только его часть, – сказал Миша. – Ведь даже голова человека еще не человек. А что, если существо – рой. Такое вот существо. Единое, но состоящее из автономного множества. Собственно, и человечество тоже, может быть, единый организм. Ведь он и растет, и развивается, и, по всей вероятности, стареет.

– Значит, ты думаешь, что человечество незрелый плод, и, значит, когда-нибудь оно созреет, а созрев, плод даст семена для новых плодов. Только что он из себя будет представлять – зрелый плод человечества?

Мне всегда нравилось философствовать, только не с кем было. Я ждал, как ответит на мою умность умный Миша. Он засмеялся:

– Ты, видимо, и не подозреваешь, что в своих рассуждениях близок к Аристотелю.

– Ты читал Аристотеля? – У меня даже дыхание перехватило.

– Читал, – сказал Миша чересчур обычным голосом: ему все-таки тоже очень нравилось, что Аристотеля он читал. – В одной из своих работ сей учитель Македонского рассуждает о созревании. Созревание по Аристотелю – вид варения. Он очень смешно рассуждает: «Созревание нарывов – это варение внутренней влаги под действием природного тепла».

Миша вырос в моих глазах еще на три головы. Теперь он был Гулливер перед лилипутом.

– А где ты взял книгу Аристотеля? – спросил я жалобно.

– У себя дома.

– Твои родители… профессора?

– Моя мама на Красилке работает, – сурово сказал Миша. – Книги дедушкины. Он был революционер.

– А как его фамилия?

– Черепнин.

– Улица Черепнина, – вспомнил я.

– Да, это в честь дедушки.

Мне захотелось что-то сделать для Миши, для замечательного нашего Миши – внука отважного революционера.

– У меня есть томик Пушкина, хочешь я тебе его подарю?

– У меня есть дореволюционное собрание сочинений, прекрасно иллюстрированное.

– Миша, а можно мне к тебе прийти?

– Ну конечно, приходи. Мама не любит, когда я даю книги из дедушкиной библиотеки, но ведь исключения даже из правил возможны.

Низко над нами промчалась птица. От полноты счастья – какого удивительного друга послала мне жизнь – я раскрыл руки и шагнул с обрыва в искрящуюся пропасть песчаного пляжа.

Я, конечно, хотел полететь, но – упал. Не больно, хотя и чувствительно.

– Господи, какие дурные бывают люди! – возмутился Миша.

Я вскочил на ноги:

– Не больно.

Миша пошел прочь от обрыва, я вскарабкался на берег, набил песком полны ботинки, кинулся догонять Мишу.

– Может, по лесу погуляем?

– Спать, спать, – сказал он мне, – даже у костра уже угомонились.

6

Дорога незаметно превратилась в тропинку, но это была веселая золотая тропинка, и плотная, и мягкая. Сверху ее будто кто-то песком посыпал. Мы шли босиком, и Георгий Матвеевич тоже. Ногам было тепло, пахло горячей хвоей, но солнце нас не тревожило. Добрые сосны принимали полуденный зной на себя.