Текст книги "Футбол"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Мы не успели приступить к пиршеству, как на запах печеной картошки пожаловал еще один едок.

– Шипане от вора – с кисточкой! – Дядька в шляпе, в макинтоше, в белоснежном кашне и сверкающих лакированных сапогах сел рядом с нами на траву, нисколько не заботясь о своей великолепной одежде.

Он палочкой ловко подкинул картофелину в воздух, поймал другой рукой. Разломил картофелину пополам, понюхал и зажмурился от удовольствия.

Держа обе половинки в ладони, он достал из внутреннего кармана бутылку вина и передал ее Толяне.

– Ты, я гляжу, самый тут деловой! Расковыряй.

Толяна вынул перочинный нож с набором, штопором вывинтил пробку.

Человек, назвавший себя вором, приложился к бутылке и вылил в себя ровно половину.

– А это вам, шпана! – Он отдал бутылку Толяне. – Распорядись, чтобы всем хватило.

– Пьем по номерам! – обрадовался своей выдумке Толяна. – Вратарь – первый!

Меня словно схватил кто-то за подбородок и сжал изо всех сил.

Я пил вино два раза в жизни. Один раз – когда мне было три года и я болел дизентерией. Мы жили в большом лесу, у нас не было лекарств.

А второй раз вина мне приказал выпить врач. Это было год назад, я учился в пятом классе и заболел корью. Молодые врачи не могли понять, в чем дело, а старый понял: у меня не проступала сыпь, и, чтоб ее выгнать изнутри, он напоил меня вином.

– Ты чего?! – тараща глаза, хохотнул Толяна. – Не пил, что ли, никогда?

– Привыкай, шпингалет! – Вор хлопнул меня по плечу. – Пить надо учиться смолоду. А то не пьют, не пьют, потом шарах полбанки – и с копыт, а гады тут как тут.

– Какие гады?

Ребята так и повалились в траву.

– Зеленый. Совсем зеленый! – пожалел меня вор. – Может, тебе и впрямь рано?

– Нет, почему же? – взыграла во мне мужская гордость.

И я, не отирая горлышка, приложился и потянул в себя сладкое пойло.

– Ну, ты, присосался! – вырвал у меня бутылку Толяна.

– Из него будет человек! – Вор снова похлопал меня по плечу.

– Человек! – предательски захихикал Смирнов. – Он стихи знает.

– Стихи – бальзам для сердца! – вдруг вступился за меня вор. Он закрыл глаза и, раскачиваясь, запел пронзительным, хриплым голосом:

 
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
 
 
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
 

По неестественно белому лицу этого странного человека катились самые настоящие слезы. Правда, песня была такая, что и у меня защемило сердце, но чтоб от песни плакать – такое я видел впервые.

 
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
 

«Бандитская песня», – решил я, но вор закрутил вдруг бешено головой, сморщился, словно в лицо ему, в оба глаза, впилось по здоровенному шмелю, а спел тихо, совсем по-человечески удивительные, очень простые слова:

 
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
 
 
Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том.
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
 

Вор оборвал песню, вытер слезы.

– Сердце вы мне растревожили, ребята. Пойду! – Он встал, зло отбросил носком сверкающего сапога бутылку. – Не пейте эту гадость, ребята. Еще успеется.

И ушел.

Толяна выглянул из-за куста, поглядел ему вослед и уже только потом покрутил пальцем у виска:

– Психованный.

– Они все психованные, – сказал Смирнов. – У нас в казарме четверо в законе. Жуть какие психованные. Васька Лиса разозлился на свою чувиху на танцах, подбежал к барабанщику и барабанную палочку зубами перекусил: «Вот, говорит, чего я сделаю с твоим ухажером».

– И чего? – вырвался у меня вопрос.

– А ничего, – сказал Смирнов. – Ваську посадили, а Нинка вышла замуж и уехала.

– Шипана! – вдруг заблажил Толяна. – Картошки налупились. За воротник заложили. Чего еще душе хочется?

– Кина! – подсказал Генка.

– Верно! Пошли в «Зорьку». – И подмигнул мне. – Чего глазами лупаешь?

– У меня денег нет.

– А у меня есть? – Толяна, приплясывая, выворотил карманы. – Прорываться будем, балда.

И я, в ужасе от самого себя, пошел за ребятами следом.

7

– На контроле дядя Коля! – издали разглядел Толяна. – Стройся.

Мы стали в затылок друг другу. Промаршировали мимо безбилетной орды.

Дядя Коля, гладко зачесанный, в черном костюме, с интеллигентными мешочками под глазами, обвел нас удивленным взором.

– Футбольная команда уже была.

– Мы – баскетболисты! – браво гаркнул Толяна и поднялся на носки.

– Эта игра не популярная, – сказал дядя Коля и отвернулся от нас.

Команда рассыпалась.

– Ребя, за мной! – крикнул Толяна, и мы побежали в переулок.

Мы вскарабкались на крышу сарая. Отсюда двор кинотеатра был как на ладони. По двору с куском брезентового пожарного рукава расхаживал взад-вперед пожарник.

– Видали? – прошептал Толяна. – Сегодня у них оборона. Я иду к воротам и буду перелезать. Он кинется ко мне, а вы сигайте на крышу уборной, с крыши во двор и, как воробушки, фырь во все четыре двери.

– Надо подождать, чтоб кино началось, – подсказал Смирнов.

– Не учи ученого, понял? – сказал Толяна. – Ну, я пошел.

В кинобудке затрещал аппарат, голос диктора рассказывал о достижениях металлургического завода. Пожарник оглядел заборы и сел на лавку подремать. Тут, грохоча ботинками, на ворота вскарабкался и оседлал их Толяна.

– Фу! – сказал он. – Не киношка, а крепость.

– Слазь! – крикнул пожарник, хлопая куском пожарного рукава по брезентовым своим сапогам. – Слазь, кому сказал!

– А куда слазить? – поинтересовался Толяна и перенес вторую ногу на сторону двора.

– Я тебя! – взвился пожарник и кинулся к воротам.

– Пацаны! – махнул рукой Вава.

Я понял, что пришла пора действовать. Вскочил, прыгнул на крышу уборной и сразу вниз, на брусчатку. Ноги заныли от удара, но я кинулся вслед за Вавой к двери кинотеатра, нырнул под плотный занавес. Наступая на чьи-то ноги, метнулся по темному залу. Меня кто-то схватил за руку, дернул, и я оказался на свободном месте. По залу торопливо шел дядя Коля, всматриваясь в темноте в сидящих.

Я уставился на экран, а на экране футбольный мяч медленно-медленно перекатывался через белую линию футбольных ворот. Дядя Коля прошел мимо. Голос Вадима Синявского объявил: «И счет стал три – ноль в пользу команды ЦДКА».

На экране замелькали какие-то звезды, белые кадры, и начался фильм, да такой, какого я еще не видывал: «В сетях шпионажа».

8

Утром я пошел на Термолитовый поселок: вдруг Коныша встречу? И встретил. Сережка стоял в дверях парадного, а ребята из его команды бросали с пяти шагов мячи по его воротам.

– У вас три мяча! – воскликнул я в величайшем изумлении.

– Четыре, – сказал Коныш. – Четвертый спущен за ненадобностью.

Коныш разговаривал со мной, и сам ловил и отбивал летящие в него мячи.

– Тренируетесь? – спросил я.

– Тренируемся.

– А можно, я у вас буду?

Коныш левой рукой поймал один мяч, правой – другой и двумя мячами – третий.

– Запасным вратарем пойдешь?

– Пойду.

– Стоять будет Сережка, учти! – предупредил меня Ходунов.

Все это означало: ты будешь стоять за воротами, подавать мячи.

«Ну и ладно!»

Я пришел к этим ребятам, потому что они были настоящей командой. Они играли по всем правилам. Они не были хулиганами, они не воровали огурцов и не прорывались в кинотеатр без билетов. Мне хотелось поглядеть на настоящего вратаря, на дядю Коныша. Но главное, мне понравился Коныш: его парение в воздухе, когда он летел с мячом, его тоненький командирский голосок. Его белозубая улыбка.

– Согласен, – сказал я ребятам.

– В ворота! – приказал Коныш.

Глава вторая

1

За обедом отец сказал матери:

– А директор здешний, кажется, очень большой и очень ловкий жулик.

– Перестань! – Мама положила ложку и хлеб и вышла из-за стола.

– Разве я что-то сказал тебе оскорбительное? – Отец оттолкнул от себя тарелку, расплескивая на клеенку щи.

– Папа! – закричал я. – Мама!

Не любил их, ненавидел мою мать и моего отца, когда они кричали друг на друга. Глаза у матери становились кошачьими, а отец превращался в Ивана Грозного, ломал брови, стучал кулаком по столу.

Но ссоры не получилось. Мама вернулась за стол, бабка проворно вытерла тряпкой лужу на клеенке и налила отцу в тарелку горячих щей.

Отец постоял возле открытой форточки и тоже сел обедать.

– Я устала от твоих директоров, – сказала мама. – У нас уже большие дети, их нужно учить в хороших городских школах.

– Наверное, ты права, – сказал отец, и лицо у него было несчастное. – Я знаю, что родился Дон Кихотом. Но, ребята, другим я не смогу быть.

Он вдруг начал разговаривать с нами, со мной, с Эльбрусом, с Ниной.

– На минуточку!

Нина осталась на месте, а мы вышли с Эльбрусом из-за стола. Отец положил нам руки на плечи и показывал большую комнату, словно это был музей.

– Вы видите, стены голые, а на стены полагается вешать ковры, картины.

– Почему голые? – удивился Эльбрус. – Вон твоя фотография, а вон мамина. Увеличенные.

– Насчет фотографий ты прав, но окинем взором нашу обстановку… – Отец повел руками по сторонам. – Что вы видите?

– Мы видим стол, – ответил быстрый Эльбрус. – Две табуретки, стул, пенек мой любимый, этажерку и сундук.

– Вот именно, пенек! Сундук и две табуретки. Это все, что нажил ваш отец за десять лет безупречной службы.

– Папа, – сказал я, – но зачем нам ковер? Чтоб пыль из него вытряхивать? Вон соседка вчера целый день ковры трясла.

– Счастье не в коврах! – воскликнул Эльбрус, вспомнив такие красивые слова.

– Вот об этом вы и скажите нашей маме, – попросил нас отец.

– Будем жить на одном месте, не метаться по белу свету, будут и ковры. – Мама стояла у нас за спиной, в дверях. – Я о коврах, муженек, не мечтаю, проживем и на пеньках сидя, но довольно сражений. Слишком много жуликов на белом свете, а ты у меня один. Да и не помню такого случая, чтоб ты хоть кого-то из них одолел. Уезжать нам приходилось.

– Прости меня! – сказал отец. – Я не знаю, научусь ли отводить глаза в сторону, чтоб не замечать мерзостей, но я постараюсь.

– Папа! – не удержался я. – Ведь у нас же Советский Союз! Наша страна стоит за правду.

– Знаешь, сынок, пословицу: «В семье не без урода»? Проберется в директора прохвост и ворует у государства, ворует хитро, умно. Видел паука? Сам он – фу, букашка, а паутину на целый мир раскидывает.

– Правда, что Дон Кихот! – в сердцах рассмеялась мама.

– А у Смирнова, у сына его, коленки на штанах драные. Сам Смирнов вон какой начальник, – сказал я.

– Давай, мать, прекратим этот разговор! – вздохнул отец. – Пошли щи доедать. Держаться надо, ребята, своей линии. Биться за правду – дело ничуть не меньшее, чем с шашкой наголо скакать.

– Только победителю в награду здесь не ордена положены, а одни шишки, – вставила свое твердое слово мама.

– Ничего, – сказал я отцу, – ты знай: я тоже всю жизнь буду стоять за правду.

– И я! – поднял руку бывший первоклассник Эльбрус, младший мой брат.

2

В 10.00 я пришел на тренировку к дому Коныша. Все были уже в сборе.

– Ты последний, – сказал Сережка. – Тебе мячи тащить.

Я с радостью взвалил на плечи сетку с тремя мячами.

Мы пошли на аэродром – так называлось поле за городом, которое и вправду было аэродромом во время войны. Уходили с глаз долой, чтоб втайне от Мурановской улицы разучить коварные удары по мячу и хитрые финты.

Тренировка была у нас взаправдашней. Мы гнали мяч змейкой, между колышками. Били с лета. Пасовали мяч друг другу головами. И наконец вся команда била по воротам Коныша тремя мячами, а мне доставались только пропущенные и пробитые мимо. Я не горевал. Я ведь тоже бил по мячу из-за ворот.

И Коныш сжалился надо мной.

– Теперь потренируйте его, – сказал он, усаживаясь на землю.

Это значило, что подавалы у меня не будет: за пропущенными и пробитыми мимо мячами бегать мне, но я был на все согласен. Лишь бы так тренироваться, как тренируются настоящие футболисты.

– Завтра все на «Химик», – объявил Коныш. – Приезжает московский «Спартак».

3

Я возвращался с тренировки вполне счастливый: у нас все было как в настоящей команде. Мне одного только недоставало – дружбы с Конышем.

Друг – это все счастье жизни, все ее беды – пополам. Беда пополам – вдвое меньше беды: на четырех плечах нести ее. Радость пополам – вдвое больше радости: за себя хорошо и за друга хорошо. Да только вот переезжали мы часто, не успевал я найти друга.

Замирая сердцем, я шел рядом с Конышем и выжидал мгновения, чтобы сказать ему мой пароль. Так дошли до его дома. Коныш со всеми попрощался, и все стали расходиться, и я сделал вид, что ухожу, но сам тотчас кинулся назад и нагнал Сережку на лестнице – он жил на втором этаже.

– Ты что? – удивился Коныш.

– Скажи, – спросил я его, – только сразу, не задумываясь: ты смог бы – как Зоя, как Гайдар?

По лицу Сережки поплыла его улыбочка, но вдруг замерла.

– А ты бы смог?

– Смог!

– Ну и я бы смог.

– А ты за какую дружбу между мальчишками и девчонками? Я за такую, как дружили Тимур и Женя.

– И я за такую.

– Сережка! – возликовал я. – Значит, мы заодно. Давай дружить.

– Мы и так дружим.

– Нет, давай дружить по-настоящему. Чтоб совершать большие дела. Давай организуем тимуровский отряд.

– Давай. Придут завтра ребята на тренировку, вот и организуем.

Так равнодушно! О таком деле! Нет, это не мой друг, которого я жду от жизни. Но эту мысль я утаил от самого себя. Надеялся. Я всегда надеялся до последнего мгновения.

4

Чтоб не пропало все дело, я должен был стать командиром, я знал, за что хочу бороться, но хозяином всех трех футбольных мячей был Сережка.

– Нет, давайте проголосуем тайно! – настаивал я. Говорил, а в голосе булькали слезы: знал – дело мое пропащее.

Мы написали записки, и я на своей написал: «Ходунов», чтоб у Коныша поменьше было сторонников. Нас было восемь человек. Когда развернули записки – семеро проголосовало за Коныша. Сам он тоже голосовал за себя.

– Какие будут приказания? – деревянным голосом спросил я, вытягиваясь перед командиром.

Сережка засмеялся:

– Идите отпрашивайтесь у матерей, на футбол на машине поедем.

Мы ехали в кузове полуторки. Булыжная, очень плохая дорога шла над рекой Свирелью. Потом проехали мимо фабрик, мимо химического завода. Показался дощатый забор стадиона. Первого стадиона в моей жизни.

Мы прошли с Сережкиным отцом бесплатно, через служебный вход.

Трибуна была одна, но с Сережкиным отцом нас и на трибуну пустили, разрешили сидеть на ступеньках центрального прохода в раздевалку.

Футболисты прошли мимо нас так близко, что их можно было потрогать.

Я болел за «Спартак» и растерялся: вот они, мои любимые футболисты, которых я знаю по номерам, по именам, знаю рост каждого, год рождения, знаю число забитых ими голов. Но сам-то я теперь – «Химик».

Футболисты разминались, били по воротам, перекидывали мяч друг другу, а я, вместо того чтобы запоминать, что и как они делают с мячом, оцепенел. Придет время, и мне придется выйти на поле против ребят Мурановской улицы. А ведь я мурановский, и это они первыми приняли меня в свою команду. Мне вспомнился Андрий, сын Тараса Бульбы. Изменник. Андрий выезжал из города сражаться с казаками в красивой одежде, но ведь и я буду стоять в воротах термолитовцев, потому что мне понравилась их форма.

– Смотри, как Сережкин дядька ловит мячи! Намертво! – толкнул меня Ходунов.

Это я углядел. Пушечный мяч, пробитый по центру ворот, вратарь поймал играючи. Прижимая локти к животу, согнулся и ладонями и подбородком захватывал мяч в замок.

Сережка тоже умеет так ловить, от меня мячи отскакивают, как от стенки. Тренироваться нужно.

Матч начался, а у меня в голове все еще крутился на резвом коне Андрий, и паночка махала ему из окошка расшитым платком.

«Все это неправда, – сказал я себе. – Мурановские ребята – за Квакина. Они грабят сады и огороды. А я за Тимура. Я против несправедливости».

И тут спартаковский вратарь вытянулся в ниточку и достал мяч из нижнего угла. Я захлопал.

– Ты чего?! – Сережка Коныш глядел на меня так, словно первый раз видел. – Это же наши били!

– Но это был очень трудный мяч. А вратарь взял.

– Ну, ты даешь! – У Сережки на губах заиграла его улыбочка. – Может, и «Красному знамени» будешь хлопать?

– Если вратарь возьмет одиннадцатиметровый, буду! – сказал я упрямо.

– Он за справедливость, – определил Ходунов.

«Спартак» победил, но счет получился благородный – 3:2.

– Хорошая тренировка перед встречей с «Красным знаменем», – говорили болельщики «Химика».

Мы опять ехали на полуторке. Набился полный кузов народу. Меня оттеснили к заднему борту, поднажали, и я, запрокидываясь так, что свело поясницу, на одних ногах удерживал толпу пьяных мужиков и парней: тронется машина – и я погиб. Сил нет держаться, и закричать никак не мог догадаться. Машина тронулась. Толпа откачнулась к кабине, и я, не дожидаясь ответной волны, выскочил на ходу из кузова.

Пешком долго, зато жив. Правду сказать, я любил остаться вдруг с самим собой. Шел вдоль Свирели, разведя руки, и казался себе ласточкой. Облака надо мной то вспыхивали, как февральский снег, то меркли. И когда они меркли, я чувствовал на лице холод, и погасшая земля, в мгновенье поскучнев, становилась большой, чужой, враждебной, и мне было видно, какой я маленький и никому здесь не нужный: ни бесконечным лугам за рекою, ни реке, по которой бежали волны, похожие на стальную стружку, ни серым облакам, ни поселку из длинных двух– и четырехэтажных домов из темно-красного вечного кирпича. Длинные ряды окон, будто шеренги солдат, а может быть, надсмотрщиков, уже издали впивались в меня бесчувственными глазами, словно я в чем-то был повинен. Но солнце, как метлой, смахивало вдруг серое наваждение, тепло устремлялось на землю, спешило успокоить: лето еще не кончилось. И луга за рекой – богатырское поле – манили в свои сине-зеленые дали; в реке, забитой золотыми сугробами облаков, открывались бездонной голубизны пропасти; ласточка моя летела в эту глубь, а может, ввысь. И только сердечко у нее сжималось. И только клювик, раскрытый от удивления, хватал свежий ветер. И она, размахнув крылья, кружилась на одной ножке, чтобы упасть на землю, на спину и лежать, раскинув руки, принимая весь мир. Впрочем, на одной ножке крутился уже я сам, и это я падал в траву, объявляя всему белому свету, что он – мой.

Когда в очередной раз пролилось с неба, из голубой проталины, золотое тепло, окна рабочих казарм засветились: каждое поймало свое солнце, я осмелел и, сокращая дорогу, пошел через поселок.

Казармы меня пугали, но и притягивали к себе. Мне всегда хотелось жить среди многих людей, а жили мы где-нибудь в глухомани, да еще и на отшибе, потому что на отшибе чаще всего и пустуют дома.

Я шел мимо казарм. На лавочках под окнами сидели старушки. Я вглядывался в зияющие черные дыры казарменских раскрытых дверей, но ничего не мог разглядеть и потому решился на удивительный для себя поступок – войти в эти двери.

Сделал вид, что тороплюсь, что у меня дело. Прошел мимо старушек, поднялся по кирпичным ступеням и вошел в темноту. И дрогнул. Где-то очень далеко, как на краю тоннеля, зияло пятнышко света. Чтобы меня не остановили, я пошел во тьму. Глаза скоро привыкли, и я увидал, что иду коридором со сводчатым потолком. Через каждые три шага с двух сторон двери – два бесконечных ряда дверей. Вдруг поворот. Я повернул и очутился на кухне. Огромная печь, длинные столы. Шмыгнул назад и, так никого и не встретив, вышел из казармы, деловито прошествовал мимо старушек, свернул за угол и только тогда пустился наутек.

5

За фабричным поселком до самого леса шли картофельные поля. Когда я одолел огороды и вошел в город, зубчики соснового бора уже отпечатались черным на красном закатном небе.

По улице, двухэтажной, деревянной, прогуливались первые сумерки. Торопились в парк, дружно цокая каблучками, стайки девушек, а мне до дому было еще идти и идти.

Вдруг я услышал, что меня зовут:

– Большой мальчик! Большой мальчик! – Из бурьяна придорожной канавы появилась расчесанная на пробор голова пацаненка лет пяти-шести.

Я остановился.

– Поглядите, пожалуйста! Вот у того дома не стоит ли у ворот пожилая женщина с прутом в руках?

– Ты чего-нибудь натворил?

– Натворил… – Пацаненок тяжко вздохнул и опустил глаза. – Я, во-первых, произносил нехорошие слова, а во-вторых, курил.

– Курил?

– Я не для себя. Я доказал Мымрику, что могу не кашлять. Когда он курит, то кашляет на весь двор, а я ни разу не кашлянул.

– А ругался зачем?

– Тоже для Мымрика. Он говорит, что я пай-мальчик, у меня папа был командир противотанкового батальона. Его друг, дядя Ярлы, привез нам папины ордена и медали. Можно, я вас попрошу еще кое о чем?

– Ну, попроси.

– Посмотрите на мои губы и на мою спину. – Он вышел из бурьяна, повернулся ко мне спиной, задирая рубашку.

– Спина как спина. Загорелая.

– А язв нет?

– Чирьев, что ли? Не видно.

– А на губах, по-моему, тоже ничего нет?

– А что должно быть?

– Ну, язвы. Бабушка сказала, что от таких слов, кто их первый раз произносит, человек покрывается язвами, особенно рот.

– Не выдумывай, – сказал я, – ты и сам знаешь: бабушка тебя просто пугала.

Мальчик, соглашаясь, закивал головой:

– Конечно, знаю. Ну а вдруг?

– Не стыдно прятаться? Нашкодил – иди и отвечай за свои шкоды. Ты сын красного командира. Разве тебе пристало бегать от бабушки? Уже темнеет. Она, наверное, с ног сбилась, ищет тебя.

– Я и сам волнуюсь за мою бабушку, – признался мальчик.

– Вот и ступай домой, извинись. А налупят – терпи. Потому что за дело.

– Я пойду, – согласился мальчик. – Только давайте вместе, хотя бы до ворот.

Дом, на который мне указал мальчик, был старый, почти трехэтажный. Верхний этаж деревянный, второй кирпичный. Оба эти этажа вдавили в землю первый. Для его окон пришлось выкопать яму. Форточки были вровень с тротуаром.

– Я по ботинкам знакомых узнаю, – похвастал мальчик.

– Вы в подвале живете?

– В подвале.

– Но твой же отец был красный командир! Он погиб за Родину! Вам должны дать хорошую квартиру.

– Бабушка говорит: дадут лет через десять, чтоб гроб удобнее было выносить.

– Это несправедливо, – сказал я мальчику. – Запомни: тимуровцы берут вашу семью под защиту.

Я нашел кусок кирпича, нацарапал над окнами подвала красную звезду и написал: «Здесь живет семья красного командира».

Из ворот вышла бабушка.

– Митенька, ты пришел. Ну разве можно так пугать свою старую бабку?

Она обняла мальчика и увела. У калитки мальчик обернулся:

– До свидания, товарищ.

Меня словно бы наградили – сорвался с места, побежал по темной улице, и сразу стало тоскливо. Защищать теперь было некого, вся моя храбрость улетучилась.

Мне было страшно одному.

6

Дома полагалась взбучка, но мама встретила меня ласково:

– Сынок, тетя Маня очень просит, чтоб ты переночевал сегодня у нее.

Тетя Маня жила в квартире через стенку. Она – директорша. Была у него прислугой, стала женой. Говорят, что тетя Маня не умеет читать.

Они оба – и тетя Маня, и директор – маленькие, большеголовые, и Мурановская улица зовет их «головастиками». Еще говорят, что тетя Маня колдует. Не иначе как присушила директора. Чего он в ней нашел? Колобок и колобок, да еще косолапый. Мне всегда хотелось научиться какому-нибудь чародейству, но, конечно, такому, чтоб не требовали продавать душу.

Сердце у меня встрепенулось, и все же очень не хотелось идти в чужой дом.

– А зачем мне ночевать у нее? – спросил я сердито.

– Василий Васильевич в командировку уехал, тетя Маруся одна ночевать боится.

– За ковры, что ли, свои?

Мама промолчала.

– А если и вправду воры полезут?

– Постучишь к нам в стенку, – сказал отец.

– Ладно, – буркнул я. – Где мне ужинать? У вас?

– Ты брось свой тон, – сказал отец.

И мне стало противно слушать самого себя: горой стоял за какого-то мальчишку и почему-то грублю дома. Хорош тимуровец!

7

Настольная лампа стояла на полу. У окна огромный красавец стол. На столе мраморная чернильница в виде рыцарского замка. Наверное, трофейная. По бокам от чернильницы две мраморные пепельницы. Одна – в виде русалки, другая – в виде Хозяйки Медной горы. На столе ни ручки, ни листка бумаги.

– Можно, я посмотрю книжки? – спросил я тетю Маню.

Она уложила спать свою маленькую дочку и, шлепая босыми плоскими ступнями, ходила из комнаты в комнату: стелила мне постель и, видимо, готовила ужин.

Ковры с пола были скатаны: то ли чтоб я не сглазил их драгоценной красоты, то ли чтоб не загрязнил, а может, они всегда здесь скатаны. Тетя Маня проследила мой недобрый взгляд и шепотом сказала:

– Проклятущие эти ковры! Пыль к ним так и липнет. Василь Василич ругается, а я свернула и не разворачиваю. Выбивать надоело.

– Можно, я посмотрю книжки? – повторил я вопрос, показывая на этажерку.

– Да это все Василь Василича. Он их читает. Пошли поужинаем и спать будем.

– Я не хочу!

Хотел ответить запросто, с порога готовил ответ, а получилось обидчиво, чуть не через слезы.

Мне ужасно хотелось попробовать директорского ужина. Но, во-первых, сами мы жили на картошке да молоке, а во-вторых, эта тетя Маня так и не разрешила посмотреть книги.

– Спать буду! – сказал я директорше.

И стал ждать, когда она выйдет. Улегся, а сон не шел.

Дома я как следует не поел, надеялся-таки на угощение в директорском доме, в животе бурчало, но ведь кто его знает, может, чужой кусок и в горло бы не полез. Вон как не по-нашему пахнет эта квартира. Запах не противный, но скорее бы кончилась эта ночь.

Тут я вспомнил, что тетя Маня ворожея. Затаился, прислушиваясь. Да так хорошо затаился, что и заснул.

8

Чуть свет я был у Коныша.

– Сережка, мы должны помочь семье красного командира. Семья живет в подвале, а красный командир погиб на войне.

– Как ты собираешься помогать? У тебя есть лишняя квартира? – Сережка не скрывал своей улыбочки.

– Но ведь это несправедливо! – закричал я. – Мы должны пойти в горсовет и сказать…

– Чудак! – засмеялся Коныш. – Ну и чудак ты! Успокойся, я тоже придумал дело. Вот поспеет картошка, мы сначала Стаське поможем, у них шестеро малышей в семье, потом у нас выкопаем и еще кому-нибудь из наших.

– Из наших?! – закричал я, не помня себя.

– А ты хочешь на дядю чужого работать?

– Коныш!.. – У меня голос даже сорвался. – Я думал, ты за Тимура, за Зою, а ты вон какой!

– Какой?

Я опустил голову, обмяк.

– Ну, какой, какой? – требовал ответа Коныш.

– Не знаю, – ответил я неправду.

– А то ведь можешь и катиться яблочком. Мы не держим.

Разговор у нас шел на лестнице. Громкий разговор. Выглянула какая-то женщина.

– Чего разгалделись?

– Пока! – сказал я.

– Пока!

Я шел, не зная куда. Шел и шел. Это был урок. Одних я предал, потому что они квакинцы, а другие не квакинцы, но, может быть, еще хуже. О себе мне даже думать было противно.

По деревянному мосту перешел речку Свирель. Вода у берегов заплела в косы зеленую гриву водорослей.

Я впервые перешел реку, и каждый мой шаг теперь был открытием. Я открывал неведомый город.

Задворками шел смело, а вынырнул на главную улицу – оробел. Широкая, пустынная. Я тут виден со всех сторон. Штаны у меня на коленях зеленые, каблуки ботинок сбиты набок, носы белые. Я опускаю глаза, чтоб не привлекать внимания взрослых. Мне почему-то стыдно.

Но вот шапка зелени. Парк. Ныряю в прореху между досок, и опять мне на свете живется легко.

Иду к синему павильончику. Здесь играют в шашки. Одна доска свободная, сажусь. Расставляю шашки. Против меня садится мальчишка. Молча делает ход. Я отвечаю. Он – раз, я – раз. Он – раз и без трех шашек.

Садится другой мальчишка. Обыгрываю и этого. Собираются зеваки. И вдруг всех как ветром сдуло.

– На каруселях хочешь кататься? – спрашивает меня противник, смахивая партию.

– Хочу!

– Айда!

Мы бежим в городок аттракционов.

Старичок в розовой тенниске отворил перед нами двери в нутро каруселей.

– Давай, ребята, давай! Три смены катаете – один раз катаетесь! – говорит он нам, захлопывая дверцу.

Шаря руками по ступеням, лезу наверх. Просвет.

Купол, бревна-спицы. Я внутри огромного колеса. Не успеваю хорошенько сообразить, чем я здесь должен заниматься, как снизу кричат:

– Пошел!

– Пошел! – весело повторяет кто-то из мальчишек, и мы, положив руки на бревна, сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей бежим по кругу. Играет музыка, но она долетает к нам кусочками, будто ей, этой веселой музыке, ладонью зажимают рот.

Топ-топ-топ-топ-топ! – гремят наши ноги.

Голова у меня кружится, и я понимаю, что погиб: мне не выдержать галопа. Я буду бежать сколько есть сил, а потом упаду под ноги мальчишкам, которые позади меня.

Нет, будет еще хуже. Сначала меня ударит бревном, потащит, будет ломать…

У музыки страдающее лицо. Она вырывается из последних сил, но рука, зажимающая рот, безжалостна.

Топ-топ-топ-топ-топ! – гремят ноги, которые через мгновение растерзают меня.

«Но ведь наш бег должен кончиться. Он не на час. Катают три или пять минут. И всегда норовят прокатить меньше. Три минуты или пять? Три я осилю…»

Я бегу сквозь туман, через бессилие. Воля моя пока что не поддается уговорам: «Ну довольно, мальчик. Ложись, тебя ударят и растопчут, но тебе не будет так плохо, как теперь».

– Врешь! – кричу я кому-то.

Кричу вслух, а себе твержу: «Мне будет хуже, потому что меня не будет совсем».

Я догадываюсь, наконец, что можно не бежать, можно повиснуть на бревне и доехать, дотащиться до остановки колеса. Но и для этого нужны силы, мы упираемся в бревно руками, скорость вытянула нас в струну, надо бежать еще быстрее, чтобы догнать бревно, которое движется нашей силой. Как это дико: мы движем всю эту махину, но не она зависит от нас, а мы от нее.

Музыке заткнули рот.

«Довольно», – решает за меня тот, кто не хочет больше всего этого. Но я бегу, бегу. И вдруг чувствую, что бегу тише. Я страдал за музыку, а спасение мое в том, чтоб она кончилась.

Колесо замирает.

– Еще два раза, и будем как баре! – долетает до меня счастливый голос.

Еще два раза… Нет! Я отцепляюсь от бревна, на которое лег-таки.

– Где выход? – спрашиваю, как слепой, задирая голову, шевеля руками.

Меня вот-вот стошнит.

– Эй, спустите его! – кричат мальчишки.

Кто-то открывает люк. Я сползаю по лестнице.

– Скорее, ты! – шипит на меня старик в розовой тенниске.

На меня никто не обращает внимания, и это очень хорошо. Я прохожу в калитку, мимо людей, ожидающих очереди покататься на карусели. Бреду напрямик, мимо дорожек, к густому кустарнику, валюсь в траву. Хоть бы вырвало! Так нет. Меня корежит, крутит. Мне нет спасения от самого себя.

– Но ведь это же все кончится когда-нибудь!

Цепляясь за траву, пытаюсь встать и встаю. Полдень, а словно бы сумерки. Делаю несколько шагов. Ноги идут. Что же я буду лежать, когда мне и лежа так же скверно, как и стоя!